Можаев Борис. Рассказы

- О, милай!.. Весна все сволокет, - ласково щурясь, отвечал маленький,
но длиннорукий мужичок. - Вы не глядите, что эта речушка воробью по
колено. А взыграет, вспузырится... так попрет, что верхом на лошади не
угонишься...
- Нам нерестилища надо посмотреть... Теплую протоку, - сказал я
Пассару.
- Туда в обход надо. Лесом нельзя - валка идет.
Из лесу, прямо на нас, словно танк, поднимая с треском молодняк, выпер
черный стосильный трактор. Здесь, на раскряжевочной площадке, он
развернулся, утробно всхрапнул и умолк.
- Отчаливай! - крикнул тракторист.
Один раскряжевщик бросился снимать чокер с огромного кедрового хлыста,
приволоченного трактором.
- Вот это кедровина! Кубов на десять будет...
- Две нормы на рыло...
- Боров!
- Слон!
- Китина...
Поваленный кедр и в самом деле напоминал исполинскую тушу кита; и петля
стального троса была внахлест затянута на суковатой развилине, как на
хвостовом плавнике. За кедром тянулся глубокий черный след вспаханного им,
перемешанного с землей снега... Широченная борозда! Кора его была вся
облита, ободрана о корневища. А сколько он поломал, повыдрал с корнем,
похоронил молодняка на этом долгом пути, подумалось мне.
- Пойдемте через лес! - сказал я Пинегину. - Валку посмотрим.
- Но туда нельзя.
- Пассар нас поведет... Как, Максим, проведете?
- Если не боитесь, конечно, можно такое дело...
Я смотрел на Пинегина. Он откашлялся, вынул платок, долго утирался.
Наконец сказал своему шоферу:
- Подожди меня здесь, Петя.
Мы пошли по черной борозде, проложенной кедром; она завиляла,
пересекаясь с такими же глубокими бороздами, извиваясь вокруг уцелевших
раскоряченных ильмов да стройных, стального воронения, ясеней.
- Э-ге-гей! - кричали нам вслед. - Смотрите поверху, не то рябчик
долбанет.
- Это что еще за рябчик? - спросил Пинегин Пассара.
- Сучки у нас так называются.
Кедровые сучья, перемешанные с валежником, с покалеченным, искореженным
молодняком, повсюду высились в завалах - не перелезть...
Сверху, с заломанных, обезображенных деревьев тоже свешивались кедровые
сучья, комлями вниз, тяжело покачиваясь, готовые в любую минуту сорваться
и ринуться вниз.
- Идите только за мной... В сторону ни шагу, - сказал Пассар.
Мы вытянулись гуськом, шли молча след в след, словно по сторонам было
минное поле. Глухие ухающие удары, доносившиеся с лесосеки, перемежались
теперь с раскатистым треском, напоминавшим пулеметные очереди.
Потом стал долетать до нас высокий, комариный голос пилы, и чем ближе
мы подходили, тем надсаднее, ниже и злее становился этот звон.
Наконец Пассар поднял руку, остановился.
От неожиданности мы почти столкнулись.
Перед нами метрах в ста качнулся и стал валиться высокий кедр; сначала
он вроде бы застыл в наклонном положении, и казалось, что он еще
выпрямится и его тупая, словно подстриженная небесным парикмахером,
вершина снова появится в оголенном проеме. Но, помедлив какое-то
мгновение, тяжелыми косматыми лапами погрозил он, опрокидываясь, небу и
быстро пошел к земле, со свистом рассекая воздух, по-медвежьи с треском
подминая долговязый орешник, и с пушечным грохотом ударился наконец оземь.
Гулким стоном отозвалась земля, и долго, как смертный прах, парило в
воздухе облако снежной пыли. И в наступившей тишине было жутко смотреть на
этого поверженного недвижного, точно труп, лесного великана, на мотающиеся
обломанные, как косталыжки, ветви орешника да трескуна, на пустой, как
прорубь в пропасть, небесный проем, который еще мгновение назад закрывала
кудлатая голова кедра.
- А теперь бегом, бегом! Чего, понимаешь, стали? - Пассар пропускает
нас вперед. - Бегом! Прямо к кедру...
Я бегу впереди и чувствую, как у меня колотится, словно от испуга,
сердце. "С чего бы это?" - удивляюсь я.
Возле высокого пня, похожего на лобное место, стоял вальщик в оранжевой
каске с брезентовым, спадающим на плечи покрывалом.
На пне лежала бензопила, - совсем игрушечной казалась она на этом
поперечнике, размером с хороший круглый стол.
- Как же вы ухитрились эдакую махину? - спросил я вальщика.
- Минут сорок провозился... С подпилом брал ее, с обоих концов...
Натанцевался.
Вальщик - немолодой, густая темная борода на щеках заметно серебрилась,
но был он плотный, коренастый и, видимо, немалой силы.
Однако я заметил, что пальцы у него дрожали; когда он скручивал
цигарку, крупинки махры полетели на землю.
- Не владеют пальцы, - как-то извинительно улыбнулся он, перехватив мой
взгляд. - Как повалишь кедру - руки и ноги трясутся. Ничего не поделаешь.
- От чего? От усталости?
- Да нет... Вроде оторопь берет. Испуг не испуг, но сердце бьется и
что-то такое подкатывает под самый дых! Повалишь такое вот дерево, как
живую душу сгубишь. Пятнадцать лет уж как валю, а все еще оторопь берет.
- Это наш лучший вальщик Молокоедов, - сказал Пассар, подходя с
Пинегиным.
- Замечательно у вас получается. Прямо - салют!.. Как пушечный залп...
Пинегин похлопал вальщика по спине.
- Вот они, покорители тайги!
Вальщик смущенно улыбался и жадно затягивался дымом.
- А зачем ее покорять, тайгу-то? - спросил я Пинегина.
- Как зачем? Человек - хозяин своей земли.
- И это по-хозяйски? - я указал на заломанные деревья.
- Ну, это пустяки... Зарастут, новые вырастут.
- Как можно говорить такие слова? Кто в тайге живет, знает - такое дело
не зарастет. Гнить будет, болеть будет... Короед появится. Тайга пропадет!
Гиблое место называется это! - неожиданно вспылил Пассар.
- А кто виноват? Ты ж и виноват, милый... А на меня шумишь. - Пинегин
засмеялся.
- Я не виноват... - Пассар отвернулся. - Пойдемте на Теплую протоку...
Мы опять растянулись гуськом и шли за Пассаром. Ухающие раскатистые
удары теперь раздавались где-то справа, но все казалось, что вот-вот перед
нами повалится очередной кедр.
- Зачем же вы одни кедры рубите? - спросил я Пассара.
- Еще ель немножко берем. Больше ничего нельзя, лиственные породы
тонут. Сплавлять нельзя. Дороги нет. Что делать?
- Стройте дорогу.
- Не могу... Мое дело - рубить лес.
- Но ведь кедр не восстанавливается при такой рубке?
- Конечно...
- По закону запрещена такая рубка? - кричу я ему в спину.
- У нас есть разрешение, - отвечает Пассар, не оборачиваясь. - Трест
давал...
- Но послушайте, это же преступление! - я оборачиваюсь к Пинегину, и мы
останавливаемся лицо в лицо.
Он чуть ниже меня и поэтому смотрит исподлобья своими бесцветными
навыкате глазами.
- Не кричите! Вы что, не знаете?! Нужен лес не завтра, а сегодня.
- А завтра что, лес не понадобится?
- Ну и что?! Завтраками кормить будем государство? Мол, подождите там,
наверху... Вот построим дорогу, тогда и лес будет. Так, что ли? - повышает
голос и Пинегин.
- Не умеете рубить по-человечески, не лезьте! Лучше будет.
- Да поймите же, дело не в рубке!.. Лес - это стройки, лес - это химия,
лес - это валюта, наконец.
- Чего спорите! - крикнул Пассар. - Протока подошла.
Мы не заметили, как он отошел на значительное расстояние.
- Идите!
Пинегин кивнул в сторону Пассара и все так же смотрел исподлобья.
Мне не хотелось подставлять ему спину и топать впереди, как под
конвоем.
- Ступайте вы! - сказал я.
Но и Пинегин заупрямился.
Мы стояли друг перед другом, как бараны. Его округлое лицо как-то
вытянулось - отвисли щеки, и на переносице проявилась красная сетка частых
прожилок. Передо мной был другой человек - упрямый, злой и старый.
Наконец он свернул в сторону и пошел чуть сбоку. До самой протоки мы
шли медленно, молча, не глядя друг на друга. Я - чуть впереди, и мне
слышно было, как трещал валежник да тяжело дышал Пинегин.
- Вот она и есть Теплая протока! - сказал Пассар. - Зимой и летом не
замерзает.
Мы остановились на обрывистом берегу. Неширокая порожистая протока была
завалена кругляком, коряжником и кетой. Оседавшие на галечных перекатах
заломы из выворотней, бурелома да почерневших коряжин обросли за лето
свежими бревнами и сплошь перегораживали течение. Перед заломами вода
кишела кетой; сильная рыба тараном шла на бревна, билась хвостами о
галечные отмели, выпрыгивала из воды, сверкая радужным полукружьем,
старалась перемахнуть через высоченные заломы, плюхалась снова в воду и
опять шла на приступ.
Выбившись из сил, в кровоподтеках и ссадинах, она отходила к берегу и
здесь, раздвигая трупы своих собратьев, торопливо разбивала хвостом один
из продолговатых бугорков, выбрасывала оттуда уже политую молоками икру
своих предшественников, выметывала сама икру в эту ямку и, не успев как
следует зарыть ее, тут же умирала. Вода красная от икры; отмель усеяна
сдохшей рыбой.
Закатное солнце тяжело плавало над лесными вершинами, и в этом
медно-красном свете рыбины казались окровавленными.
Мы долго молчали и смотрели на это мрачное рыбье побоище.
Затихли отдаленные глухие раскаты, - видать, вальщики закончили работу.
Ветра не было - ничто не шелохнется. И только редко и жирно каркали
вороны; они лениво перелетывали над протокой, садились на прибрежные кедры
и сердито кричали на нас.
- Хоть бы вы растащили эти заломы, - сказал я Пассару.
- Нам некогда... Людей нет. И очень бесполезно. Сплавщики много раз
взрывали заломы. Все равно затягивает. Вода села к осени. Вот беда!
- Значит, вода виновата? А вы - молодцы!
- Зачем молодцы?! Конечное дело - наши бревна в заломах лежат.
- И опять сплавлять будете... Сваленный лес на Теплую трелюете?
- Куда же еще? - сказал Пассар.
Я посмотрел на Пинегина.
- А что бы вы стали делать на месте Мазепы? - спросил он с вызовом.
- Во-первых, не поехал бы на совещание передовиков...
- Смелый шаг, ничего не скажешь, - усмехнулся Пинегин. - Кстати, пора
ехать в Ачинское. Не то ночь застанет.
- Счастливого пути.
- А вы остаетесь?
- Да.
Пинегин обернулся к Пассару:
- Пошли! - и уже на ходу громко заговорил: - Оказывается, не умеем мы
лес рубить, не умеем... Теперь журналисты будут руководить лесорубами.
Пассар крикнул мне:
- Идите по следу! Как раз в бараки... Понял?
- Ладно, ладно!
До самых сумерек ходил я по берегам протоки.
Странная рыба! Живет, вырастает в океане... Но настанет время метать
икру - уходит в далекие таежные речушки на родину. Только здесь, в своем
родном нерестилище, может она выметать икру, народить детей.
Каким непостижимым чутьем находит она эту единственную из тысячи
проток, затерявшуюся в глухой тайге за тысячи километров от моря-океана?
Какие приметы расставлены там, в морских и речных волнах, что она не
сбивается с пути?
Что за мудрый и строгий закон гонит ее в далекую таежную речушку, чтобы
народить детей и помереть самой?
Да, помереть во имя жизни детей... Эти малыши, вылупившиеся из икринок,
зарытых в песчаное дно, в голодную и холодную апрельскую пору будут
поедать то, что осталось от родителей; чтобы, подкрепившись, выйти в
дальнее плавание - в море-океан. Жить и жить!..
Но из этих икринок, торопливо брошенных в воду, ничего не вылупится;
унесет их равнодушная вода в большую реку, и будут они долго носиться в
волнах, пока не потеряют цвета и запаха и не упадут вместе с песчинками в
береговую отмель.


В бараки пришел я вечером.
Поселок Мади ничем особенным не отличался от многих других мастерских
точек, виданных мной за долгие разъезды по Амурской и Уссурийской тайге, -
три приземистых барака - в одном столовая и лавка, в двух других живут
лесорубы.
Один барак - мужское общежитие, другой - смешанное: женщины и семейные.
Еще кроме этих бараков стояла маленькая избенка, покрытая корьем, - в
ней складывались пилы, бочки с горючкой, тросы, запчасти к тракторам и
всякий тряпичный хлам.
Пассара нашел я в столовой, он сидел при керосиновой лампе и пил
густой, как деготь, чай. В помещении было жарко натоплено.
Максим расстегнул фуфайку, лицо его разопрело до красноты, от головы
густо валил пар, как от самовара.
Из раздаточного окна выглянул щуплый смуглый человечек в белом колпаке
с выпуклыми блестящими глазами.
- Ты озябла? - спросил он, улыбаясь, и подал мне кружку такого же
черного дымящегося чая. - Бери, кушай!
- Дай ему поесть! - сказал Пассар.
- Картошка хочешь? Икра хочешь? - спрашивал меня повар.
- Давайте, что есть! - Я сел рядом с Пассаром.
- Попков тебя вез, да? - спросил Пассар.
- Попков.
- Застрял возле моста. Я трактор послал.
Распаренный, без шапки, с торчащими черными волосами, Пассар не казался
таким уж юным, как давеча. К тому же на висках заметно пробивались иголки
седины.
- Сколько же вам лет? - спросил я его.
- Тридцать семь.
- Что вы говорите! А я вам дал не больше двадцати пяти.
- Я капли водки не истреблял, - сказал Пассар.
Повар поставил на стол икру и картошку.
- Своя готовим. Кушай.
Икра, с пружинящей, точно вулканизированной кожицей, раскатывалась по
зернышкам.
- Тоже нанай? - спросил я Пассара, когда повар ушел.
- Его узбек. Крепко сердился на вас Пинегин, - сказал Пассар,
закуривая. - Везде, говорит, суется...
- Он что, сват или брат Мазепе?
- Почему?
- Горой за него стоит... покрывает.
- Мазепа план хорошо выполняет... Очень выгодно для района.
- Послушайте, Максим, вы же таежный человек... Выросли здесь. Неужели
не жалко вам леса?
- Я уж привыкал.
- Рыба погибнет...
- Конечно... Нанай так говорит: рыба есть - и жизня есть, рыбы нет - и
жизни нет.
Мы долго молчим, курим...
- Сначала я так говорил Мазепе: давай рубить все подряд... дорогу
строить, дома строить. Плюнем на директора. План свой составим... А он мне
сказал - дурак! Нас прогонят - других возьмут. - Максим смеется, крутит
головой, потом внезапно замолкает и с грустью смотрит в темный угол. -
Рабочие бегут, понимаешь. Живем как в стойбище, через год поселки бросаем.
Мужчины и женщины в одном бараке... Давайте, говорю, хоть столами
отгородим - женатых в один ряд, холостых в другой. Тогда одна женщина
встает и говорит: "А мне куда ложиться? Днем я холостая, а ночью женатая".
- А что же Мазепа? - спросил я.
- Ну что Мазепа?! Я говорю - давай поставим еще один барак. А он:
"Зачем?" На будущий год и эти бросим. Тож правильно. Ачинское - большой
поселок. Дома двухквартирные... Школа есть, больница, клуб... Тротуары
дощатые, понимаешь. Все равно через год бросим. Кедры вырубили.
- Сколько же вы кубометров берете с гектара?
- Сорок кубометров берем, а двести пятьдесят бросаем...
- Богато живете...
- Пора спать! - бесцеремонно сказал Пассар. - Только вам придется идти
в женский барак. В мужском мест нет. Ларда вас проводит. Аделов! - крикнул
он повара. - Корреспондента проводи в барак! Койку там приготовили.
Спокойной ночи. - Пассар подал свою маленькую сухую руку и вышел.
Меня удивила простота нравов, которая царила в женском бараке.
Койки стояли двумя рядами попарно, вплотную друг к другу.
На койках спали по соседству женщины и семейные пары.
В дальнем углу, слабо освещенные висячей лампой, сидели и целовались
влюбленные.
Длинный дощатый стол загородил весь проход; одним торцом он упирался в
кирпичную облупленную печь, вторым подходил к самым дверям.
Над плитой с веревки свешивались портянки; от них перечеркивали весь
потолок и стены широкие ломаные полосы теней, отчего в бараке казалось
таинственно и мрачно. Пахло приторно-сладковатым духом преющего тряпья,
распаренной резины и жженого волоса.
Указав мне на свободную крайнюю койку, Аделов прошел в дощатый чулан,
отгороженный в ближнем углу. Оттуда высунулась маленькая смуглая ручка в
цветастом рукаве и быстро задернула такую же цветастую штору.
Потом в чулане часто, горячо и непонятно забубнили.
На меня никто не обратил внимания.
Я разделся, прилег на койку.
За столом сидели несколько человек, занятых кто чем. Крайняя к двери
пожилая женщина в зеленой шерстяной кофте и белом в горошинку платочке
вязала и часто нашептывала. Напротив нее, на скамье, девушка в синей
рябенькой кофточке и черных шароварах считала на маленьких счетах и потом
что-то заносила в табличку.
За ней сидели два парня, покрытых черными тенями от портянок, зато
девушка между ними была ярко освещена - белоносая, с обветренным красным
лицом, она часто прыскала от шепота ухажеров и закрывала лицо ладонями.
Из дальнего угла влюбленных раздался затяжной вздох, похожий на стон,
потом высокий довольный смешок.
- Что ж это вы при людях-то обнимаетесь, иль не терпится? - спросила,
отрываясь от вязки, пожилая женщина.
- Я глухой... Меня трактором переехало... Девять месяцев пролежал, дело
прошлое, - лениво отзывается из угла парень.
- А то вы ночью не слышите, что делается, - недовольно огрызнулась
девица из угла.
- Да тебе все едино - что ночью, что днем, - беззлобно возразила
женщина.
- Завидуешь? - в углу послышался сдавленный смех.
- Дура.
Женщина снова принялась за кофту.
Я приподнялся, пытаясь разглядеть тех, в дальнем углу: парень
опрокинулся на подушку, девушка висела над ним, - лица не разглядеть,
только спутанные черные волосы да широкие дюжие плечи, обтянутые синей
футболкой, которым и добрый мужик позавидовал бы.
- Новички, должно быть? - спросил я пожилую женщину.
- Она только что приехала откуда-то с целины. А он из наших
"старичков", уже третий год доживает. Вот и соскучился, бедный...
- А чего мне скучать? Житуха нормальная... По сто восемьдесят
зарабатываю в месяц, - донеслось из угла.
- Вы что ж, пожениться решили? - спросил я.
В углу засмеялись. Прыснула и белобрысая девушка за столом.
- Она его лет на десять старше, - сказала девушка с таблицей в руках.
- Возраст не помеха, дело прошлое, - донеслось из угла.
И снова хохот.
- Весело живете! - сказал я.
- Это еще хорошо - в бараке живем, - сказала пожилая женщина. - Тепло.
Зима пришла - времянку проложили, по ней и ездим. А вот всю осень жили
возле делян в будках. В каждой будке восемь человек. Повернуться негде -
комары, холод, грязь... Ездили туда на волокушах. Двадцать пять верст -
два дня едешь. А потом работаешь по двенадцать часов, чтобы наверстать
упущенное в дороге.
И сразу разговор становится общим.
- А дорога-то не оплачивается...
- Рябчики нас заклевали...
- У нас одно дерево повалят, у десяти других сучки пообламывают. Вот
они и висят. Сунешься за хлыстом - он тебя сверху и долбанет.
- Вальку Парилова, шофера, стукнул рябчик. Долго валялся, дело прошлое,
- не вытерпел и влюбленный.
- А Белова лесина зажала... К пихте его притиснула. Чокеровщики шли,
чокера собирали. Вдруг слышат - что такое? Вроде коза блеет. Подошли - а
это Белов. Он уже голос потерял.
- Бывает, дело прошлое.
В барак ввалился высокий парень в свитере, без шапки, лохматый, как
медведь, и заголосил:

Обниму свою милую женушку
И усну на груди у нея...

- Ты что, Чечиль, с ума спятил? Орать в такую пору? - сердито сказала
девушка с таблицей в руках.
Между тем на койках никто даже не шевельнулся. А Чечиль, покачиваясь,
пошел к столу и плюхнулся на скамью рядом с рябенькой кофточкой:
- Эх, Любушка-голубушка! Я тебя на Ангарскую сосну не променяю. Звали -
не поехал. И никуда от тебя не поеду. Да брось ты эту стиральную доску! -
Он потянулся за таблицей.
- Не мешай шахматку заполнять! Ну! Кому говорят. - Люба вырвала у него
таблицу.
- Ты вот как, да?! А может, я с тобой поговорить пришел последний и
решительный, а?
- Вон садись к Сереге на койку. Он там уговаривает одну. А мне не
мешай.
- Десятник у нас серьезный, - сказал один из ухажеров, выныривая из-под
портяночной тени.
- Ты, Чечиль, смотри не толкни ее. Не то она мне вместо плюса минус
поставит.
- А на черта тебе плюсы! Ты и так гребешь по две сотни!
- Как на черта? А вон Ларда ящик водки привез... Иль ты хочешь один всю
выпить?
- Я даю только тому, кто озябла, - высунулся из чулана Аделов.
- Брысь! - цыкнул на него Чечиль.
И Ларда мгновенно скрылся.
- Давеча прошу у него поллитру - не дает. На обогрев, говорю. Человека
спасать еду, говорю. Не дает, ханжа насредине!
- В самом деле, тебя посылали Попкова выручать? - спрашивает Люба
Чечиля.
- Ну? - Тот любезно осклабился. - Еще что?
- Вытянул?
- Вон, на дворе стоит его сено.
- Зачем ты его припер сюда?
- Он сам приехал.
- Так ему же в Ачинское надо.
- А я почем знаю... Он в кабинке уснул...
- Где ж вы нализались?
- Водку из ОРСа везли да засели. Мы их вытянули и литровку дубанули...
- А где Попков?
- Да говорю, в кабинке! Спит...
- Он же замерзнет, чертяка! - Люба бросает шахматку, встает. - А ну-ка
марш на двор! Вся застолица... Пошли, пошли! Надо вытащить Попкова.
Две девушки и три парня, накинув фуфайки, вышли из барака.
- Господи, господи, вот шалопутные! Ни днем, ни ночью угомону не знают,
- сказала женщина в зеленой кофте, снова берясь за свою вязку.
- Откуда они приехали? - спросил я.
- Кто откуда... Все бором-собором. Слетятся, года не проживут - и
бежать. Я уже вот в третьем месте по вербовке доживаю. Тоже сорвалась,
дуреха, на старости лет. Помирать уж пора, а я все ищу, где лучше. Народ
ноне проходной стал... Не держится на месте... Кругом одно озорство.
Этот неприхотливый, веселого нрава люд пришел сюда, в таежные дебри, из
дальних далей, чтобы в рабочей сутолоке добыть свои нелегкие рубли и опять
податься на новые места в поисках хорошей работы, большого заработка,
жилья, романтики... По-всякому это называется. Но суть одна - человек
стремится туда, где лучше...
Я спал тревожным сном. Мне все снилось, что я иду по тайге и куда ни
сунусь - везде высоченные завалы. Я карабкаюсь на завал, хватаюсь за
какие-то ветки, сучья... И вдруг - завал уже не завал, а сопка: на вершине
стоит огромный Пинегин и размахивает кедром. "Ты куда лезешь? Забыл, что
времена теперь другие. А? Хочешь, я те напомню? Кедром-то как долбану
сейчас..." Он ударил кедром по сопке, и земля подо мной зашаталась...
Я очнулся. Возле меня стоял Пассар и тряс койку:
- Вставайте, Попков в Ачинское едет.


Наскоро одевшись, я проглотил кружку черного чая, отдающего жженой
коркой, и вышел. На улице было совсем светло. Сухой морозный воздух ударил
в голову до опьянения. Я тяжело и отрывисто дышал, как загнанная лошадь.
- Садитесь, что ли ча! - Попков открыл дверцу кабинки.
Мотор у него уже ревел, слегка подрагивал капот, и зудела какая-то
железяка на дне кабинки.
- Здравствуйте! Вот не ожидал встретиться здесь, - сказал я, влезая в
кабинку.
Попков только повел бровями. Выражение лица у него было такое, что
казалось - вот-вот зарычит и замотает головой.
- Может, прикажешь своему кашевару? - высунувшись из кабинки, упрашивал
Попков Пассара. - Мне только полстакана. Дайте муть осадить.
- Ты что, понимаешь? Думаешь, такое дело? За рулем сидишь. А кого
задавишь! Я отвечай, да? - Пассар стоял на крыльце, из-за его спины
выглядывал Аделов.
- Да кого я в тайге сшибу? Медведя, что ли?
- Порядок везде одинаковый. - Пассар был неумолим.
- Я водку даю только тому, кто озябла, - сказал узбек.
- А я что, на печке буду сидеть? - рыкнул Попков.
- Поезжай, понимаешь... Зачем без толку говорить? - Пассар даже
отвернулся.
- У-у, басурманы... - проворчал Попков. - Одно слово - азияты...
Погнал он быстро, очевидно решив всю свою обиду выместить на грузовике.
Меня бросало по кабине, как горошину в бочке. Я упирался ногами и спиной
во все, что было неподатливым, вцепился обеими руками в держальную скобу,
и все-таки меня поминутно срывало, и я бился обо все углы либо головой,
либо плечами, либо коленками. Дребезжали стекла, подпрыгивал капот, и над
нашими головами, шурша о кабинку, мотался огромный воз сена. Мы оседали то
на одну, то на другую сторону, но, не сбавляя скорости, летели вперед,
каким-то чудом не опрокидываясь.
Только мы успели выехать на главную Ачинскую дорогу, как навстречу нам
из-за ельника вывернулась карета "скорой помощи".
- Больных везут. Придется нам уступить дорогу, - забеспокоился я.
- Это - наш автобус... Приспособили, - сказал Попков. - Видать,
участковое начальство едет.
Карета, не доезжая до нас, попятилась задом с дороги прямо в снег. Мы
проехали мимо, шаркнув сеном по кабине "скорой помощи". Из кареты
посыпались на снег пассажиры, все в полушубках и чесанках. Сразу видно -
не на работу едут.
Мы вышли навстречу. Оказалось, что ехал на совещание начальник
лесопункта Мазепа с бригадой передовиков. Я незнаком был с Мазепой и
удивился при встрече с ним. Он был мал и невзрачен, сухопарый, с желтым
морщинистым лицом, словно исхлестанным корявыми ветвями ильма, с
печальными, умными и усталыми глазами.
- Архип Осипович, - подал он мне большую костистую руку.
Я назвался в свою очередь.
- Мне Пинегин рассказывал о вас. - Мазепа повернулся к Попкову. - Что ж
ты, труженик, дороги путаешь, как слепая лошадь? Мы ночью тебя ищем, а ты
в бараке дрыхнешь.
- Хвостовик у меня занесло малость, - пробурчал Попков.
- Чтобы не заносило еще раз, за вчерашний день зарплату с тебя удержим.
Мазепа кивнул на стоявшего рядом с ним сутулого, в черной сборчатке
рыбного инспектора Чурякова, большеносого, с унылым, каким-то сонным
лицом.
- Мне эта рыбья мамка руки связала. Вот поеду в леспромхоз, там
развяжут.
Видя мое недоумение, он пояснил:
- Запретил мне трелевать лес к Теплой протоке.
- Правильно сделал! - сказал я.
Мазепа ничуть не смутился.
- Это ж нерестовая протока, пойми ты. Нельзя по ней сплавлять, - нехотя
пояснил инспектор.
- Лыко и мочало - начинай сначала, - вздохнул Мазепа. - А если других
проток нет - что делать? Трелевать к Бурлиту за пять верст? - трактора не
выдержат. И лес будет золотым.
- Стройте дорогу, - ответил равнодушно инспектор, и видно было, что
подобные разговоры между ними ведутся не впервой.
- Дорогу за год не построишь.
- Будто вы здесь год работаете, - усмехнулся Чуряков.
- Вы же губите лес! Губите рыбу! Люди страдают... - сказал я. - Неужели
вам это непонятно?
- Я уже на такое насмотрелся, дорогой мой, что глаза слепнут, - Мазепа