Можаев Борис. Рассказы

дешево обходится? Дак я изворачиваюсь, я достаю. А плановые машины вы
Кузовковым суете: на, голубок! Подымайся на ноги. А он все на брюхо
ложится, как опоенный телок. Ты вот об чем напиши, Андреич! - крикнул мне
Батурин.
- Несознательный ты элемент! - разошелся и Володя. - С кем ты
равняешься? У тебя до асфальта три километра, а Кузовкову - двадцать три.
У тебя семнадцать грузовиков, а у того три с половиной машины, да и то на
всех девять колес... Индивидуалист ты.
- Я индивидуалист? Нет, я сознательный строитель светлого будущего. А
вот ваш Кузовков индивидуалист. А знаешь почему?
- Ну?
- Потому что его цель не коммунизм, а промежуточная фаза.
- Это что еще за пантюхинская теория?
- А то самое... Это значит жить на иждивении за счет природы и соседей.
То есть говорить об одном, а делать другое. Вот это есть промежуточная
фаза.
- Ну, загнул вольтову дугу, - усмехнулся Володя. - С тобой договоришься
до международного осложнения. Налей-ка лучше!
- А я об чем? - обрадовался смене настроения Батурин. - Сказано: кто не
пьет, тот и не грешит. А коль согрешили, покаяться надо. Вот и опрокинем
по одной в покаяние.
- Было бы за что, и покаяться не грех. Не то теребят тебя, как петуха
обезглавленного... Да еще помалкивай. Одни ушами хлопают, другие воруют,
третьи бегут. А ты за всех отвечай. - Володя был явно не в духе. Видать,
из области звонили.
- Такая уж планида наша, - сказал в тон ему Батурин. - Запрягли тебя в
оглобли, и валяй только вперед. Назад ходу нет. Дуй на износ. Даже в
рядовые не возьмут. Да и какой к черту из меня рядовой колхозник! Шестой
десяток распечатал... В борозде упаду. Выгонят - куда пойдешь? Эхма! А с
тобой, Владимир Васильевич, только и есть одна отрада - отдохнуть. Вот и
давай отдохнем.
Он налил в кружки и сказал с чувством:
- Выпьем, ребята, за нас самих!
Мы подняли кружки высоко над столом, как Горации клятвенные мечи,
содвинули их с треском и выпили до дна.
- Ребята, а теперь песню! Только мою, любимую... про Сибирь... -
Батурин защурился, покачал головой и сам запел неожиданно приятным, с
хрипотцой, высоким тенорком:

Звенит звоно-о-о-ок насчет поверки-и-и -
Ланцов из за-а-амка у-у-убежа-ал.

Все ждали, опустив головы, сурово набычившись, пока запевала истаивал,
замирал на высокой ноте. Потом дружно и мощно подхватили:

По че-е-е-ердаку он до-о-о-олго шлялся,
Себе-е-э-э вере-е-е-вочку иска-а-ал...

Мы пели старые русские песни посреди нетронутого степного раздолья. Под
нами долго светилась в отблесках вечерней зари излучина спокойной реки,
над которой весело сновали проворные береговушки. На дальнем пологом
заречье, в этом неохватном разливе трав да кустарников струились редкие
тонкие дымки невидимых костров, словно одинокие путники, рассыпанные по
древнему лику земли, подавали друг другу безмолвные летучие весточки. И не
было среди нас больше ни начальников, ни подчиненных: мы сроднились,
слились в каком-то тихом и праздничном восторге, как дети одной семьи за
большим родительским столом. "А ну-ка вот эту, ребята?"; "Уходи на
баса...", "А ты вторь"; "Не зарывайся!..".
Мы не заметили, как опустилась над нами короткая летняя ночь, как потух
костер и остыли угли.
- Какая ночь, братцы! Какая ночь! - утирал слезы и громко всхлипывал
Батурин. - В такую ночь все отдашь. Вот попроси чего-нибудь, попроси у
меня, а?!
- Будет уж, Иван Палыч! Будет...
- Будет?! Ну нет, ребята! Мы еще споем... Мы еще повоюем.
И запевал отчаянно высоким голосом:

Не броди-и-ил с кистенем я в дремучем лесу,
Не лежа-а-а-ал я во рву в непроглядную но-о-очь...

1969

"ГОВОРИТ "БРАСЛЕТ-16"

Случилось так, что четыре последних года я не бывал в родных местах на
Рязанщине, не колесил по заливным лугам да по лесным деревенькам.
Говорили мне, что через Касимов до Пителина теперь не проедешь - за
Окой дорога разбита окончательно, И по южному большаку, по которому
когда-то ездил тамбовский губернатор, от Шацка до Сасова, тоже не больно,
мол, докатишься. Однако нынешней весной этот большак починили, и я доехал
своим ходом до Пителина.
А дальше - увы! Не только что на луга - в соседнее село Синорму на
"Волге" не проедешь, а село это в версте от Пителина и к тому же стало
составной частью Пителинского поселка. Впрочем, и в другой конец поселка -
в Шибково - тоже не проедешь, весь бывший выгон разбит, ездят в Шибково
полем и в объезд, по немыслимо грязной дороге. Колеи глубокие, сядешь
посреди такой дорожки - и не вылезешь. Станут тащить - все брюхо обдерут.
По всему поселку рытвины и выбоины страшенные: белый дорожный камень,
уложенный в мостовую еще дедами, поднят на дыбы могучими "КрАЗами" да
"КамАЗами", а заливные луга от Темирьева до реки Мокши исхлестаны все
вдоль и поперек широченными и глубокими колеями, так что и места живого не
найдешь.
Ездили в луга на вездеходе с председателем райисполкома Артюхиным, я
все шумел при виде спущенных да пересыхающих озер. Особенно печальное
зрелище представляло собой когда-то славное лебединое озеро Широкое,
растянувшееся более чем на версту среди роскошных заливных лугов и теперь
обезвоженное, спущенное до илистого болота, зарастающего камышом, да
сусаком, да водяной заразой.
Артюхин говорит, что озера эти нигде не числятся и называют их
по-всякому. Мелиораторы с ними вообще не считаются. Я возражаю.
- Ведь не только погибло озеро, не только красоту порушили, - говорю, -
это же прилегающие луга обезвожены. Сотни гектаров великолепных заливных
лугов испорчены.
- Что делать? У мелиораторов свои планы. Они рыли канавы и спускали
озера. Деньги зарабатывали. Что им наши луга! Им траву не косить и даже
брусок не носить... - Артюхин поглядывал на искалеченное озеро, покусывая
травинку, и говорил спокойно, не то чтоб в утешение себе, а как бы о давно
переболевшем. - Мы уж привыкли. До нас их спускали, озера-то...
Александр Николаевич Артюхин еще относительно молод, учтив, при
галстуке, скорее похож на доктора.
- Ну, то старый грех с озерами, - говорю. - А туда поглядите! Что
делают грузовики с лугами-то! Всю траву с грязью перемешали.
Он только вздохнул и плечами пожал:
- Что поделаешь?..
- Да запретите ездить по лугам! Хотя бы в дожди да в весеннюю пору,
когда еще грунт не окреп. Ведь это же не езда, а порча лугов. Где грузовик
прошел - там и спаренная траншея метровой глубины, хоть становись в нее и
веди огонь с колена. Вот только по кому стрелять? Кто портит ваши луга-то?
- Все кому не лень. Там, на берегу реки, щебеночный склад, щебенку
привозят на баржах из-под Касимова. Карьер областного значения! За этой
щебенкой едут со всех концов. Как же я им запрещу? Меня никто и не
послушает.
- Луга-то ваши! Убытки вам наносят, вашему району.
- Район наш, и убытки наши. А земля ничья. Будь мы хозяевами, разве мы
допустили бы такое калеченье лугов? Уж провели бы дороги, кабы сами
капиталами распоряжались и технику могли бы покупать. А пока нам на дороги
дают грош да копу. Вот и ездят по лугам да по полям - кто где хочет. А где
еще ездить? Грунтовые дороги и в грязь непроезжие, и посуху все в
рытвинах. По ним не больно покатишься.
- Ну, хоть хозспособом постройте дорогу на реку. Хоть бором-собором!
Она же необходима.
- Мы и сами не хотим строить ее. Карьер этот закрывают. Построй дорогу
- сюда нагрянет столько машин отдыхающих, что все луга окончательно
вытопчут.
- Отведите по реке специальную площадку для отдыха, покройте ее
асфальтом или бетоном. А в любом другом месте проезд запретить.
Посмотрите, как охраняют дюны в Прибалтике.
- У нас не та публика, - усмехнулся он. - Прут повсюду - и целиной
едут, и по прогонам. Милиция с ног сбивается.
- Штрафуйте! Но дорога должна быть. Область не строит - сами постройте.
На то и хозспособ.
- Хозспособом? - Он горько усмехнулся. - Дорожная техника старая,
постоянно ломается, запчастей нет, горючего нет, людей не хватает. Какой
там хозспособ! На ремонт дорог и то денег мало. Поселок вон весь разбит да
разворочен. Не работа - тоска зеленая. А в дальних селах и того хуже...


Впрочем, унылая картина бездорожья угнетает душу лишь в дождливую пору;
но вот выкатило солнце, пообдуло ветерком родимые просторы, захрясли
дорожные колеи да рытвины, и, объезжая их, покатили во все пределы юркие
"Запорожцы" да "жигулята", запылили по лугам и полям, прибивая колесами не
только траву, но и рожь, и овес, и пшеницу, а то и по картошке ездят. Нет
им ни запрета, ни удержу. Вольная жизнь наступает. На полях да на лугах
работать некому, а леса полны грибников да сборщиков ягод, озера и речки
забиты отдыхающим людом: и приезжими, и своими коренными жителями. Тут и
автомобили всех марок, и мотоциклы, и мопеды, и велосипеды... Живет народ
и не тужит.
В такой жаркий июльский денек ходил я по Пителину и вспоминал о том
недавнем времени, когда на мостовой был свежий гладкий асфальт, по
обочинам зеленела чистая трава-мурава, вдоль палисадников тянулась ровная
лента тротуара из красноватых плиток, уложенных собственноручно и
бесплатно пителинскими пенсионерами. А стволы кленов и тополей были
выбелены известью; в овраге, по краю села, поблескивало разливанное озеро,
и плотина стояла высокая, и купальщицы по зеленым берегам бродили...
Как все изменилось! Говорят, что плотину прорвало в полую воду,
затворить новую, дескать, денег нет и некому, да и некогда - все план
выполняют. Теперь вместо озера - убогий овраг, затянутый тиной и грязью;
купаться ездят на Сегму, за три километра, и пыль от каждой прошедшей
машины бушует так, что забивает и глаза, и ноздри, хоть платком
закрывайся, как, бывало, на току возле молотильного барабана. Странно, у
меня было такое ощущение, будто здесь обитают уже не те постоянные жители,
любившие свое село, а временные постояльцы, согнанные для какой-то
трудовой повинности и ежедневно отлынивающие от нее. Тут поневоле Гоголя
вспомянешь и почудится тебе, что сказочно здоровенная свинья рылом
поработала, делая болотные канавы да ямины посреди села, чтобы в грязи
поваляться. Натешилась вдоволь да ушла, а зачарованные ею жители
поглядывают да посмеиваются, указывая на ту живописную картину, которую
она оставила.
Но такое восприятие жителей как временных постояльцев тотчас покидает
тебя, когда подходишь к Пителину с задов, куда выходят личные сады да
огороды: и ты удивляешься - какой порядок на них царит! И заборчики стоят
аккуратные, и ботва картофельная выше колен, капуста разлопушилась так,
что ступить ногой негде. Иной осенью я видел глазами своими - отдельные
вилки в корзину не лезут, по двадцать фунтов весом, когда взвешивают их на
старых безменах. Так ведь недаром в старинных описях сказано: "Сельцо
Пителино стоит на черноземах".
А какие ровные ряды садовых деревьев! Как они обихожены: и подстрижены,
и подвязаны, и стволики выбелены, и подпорочки подставлены под раскидистые
кусты. Сливы да яблони так усеяны плодами, что без подпорок ветки на землю
лягут. Иной терновый куст как овечий хвост, говаривали пителинские
старики, сравнивая именно эту изобильность и благодатную тяжесть от плодов
с отяжелевшим от жира хвостом матерого курдючного барана или овцы.
А сколько домов построено за последние двадцать лет! Нет, нет, я говорю
не о трехэтажном здании райкома и не о замечательной школе-десятилетке; я
говорю о самых обыкновенных жилых домах. Выросли новые улицы и даже целые
кварталы; застроены бывшие конопляники, одоньи, выгон, базарная площадь,
колхозные бахчи и даже все пространство в чистом поле, где был когда-то
разбит колхозом молодой сад. И какие дома замечательные! Кирпичные ли они
или деревянные, но непременно просторные, на высоких фундаментах, с
верандами, с сенями да с подворьями, а то и с кирпичными гаражами, с
погребами да с кладовыми. И строилось все это великое множество домов не
по генеральному подряду неведомо откуда свалившегося треста, а летучими
артелями своих же умельцев из подручных материалов. Другое дело - как
трудно доставать кирпич да известь, тес да шифер... Но добывают,
изворачиваются.
Да, сила, ловкость, сметливость, умение подлаживаться под
обстоятельства жизни у моих тороватых земляков еще не иссякли. Дать ход
этой инициативе, найти новые формы проявления ее и организации не только
сверху, но и снизу, от самих производителей, - вот задача! Вот главная
опора в устроении теперешней жизни. Не подавлять инициативу, а искать ее
выхода в деле и в благотворчестве. В нынешнем же состоянии видимого
равнодушия много парадоксов. Взять хотя бы соображение по части занятости
жителей. Пителино выросло за последние двадцать лет вдвое, и никто, ни
один человек, не работает на земле, то бишь в колхозе. В местном отделении
совхоза работают только синормские, а все пителинцы устраиваются в
районных конторах и около. "Не хватает кадров в учреждениях, - жаловались
мне в райкоме. - Хоть караул кричи".
Да и немудрено: на тридцать колхозов да совхозов района приходится
более сорока контор в райцентре. Где же взять людей на такую прорву
учреждений? Ведь не сгонишь же скопом всех колхозников и совхозников
обслуживать эти конторы. Надо же кого-то и на земле оставить. А эти
учреждения не уменьшаются - все увеличиваются. Тут уже ходили толки, что в
РАПО потребуется много новых специалистов, а где их взять?
Так думал я, бродя в субботний день по Пителину.
Напротив старой церкви, превращенной в товарный склад, посреди улицы
толпился народ. Я подошел, разговорились. Оказывается, публика вышла с
судебного заседания - объявили перерыв перед вынесением приговора. Здесь,
на дороге, толпились любопытные, свидетели же и виновники сидели в
палисаднике, возле небольшого деревянного здания суда.
- За что судят? - спрашиваю.
- Одних за то, что дрова возили, других за то, что покупали.
Я прошел в палисадник. Подсудимые сидели на лужайке под тополями, их
было человек шесть; на скамейке же возле забора, поодаль от других,
держали двух главных виновников - трактористов из Ерахтурского
леспромхоза. К ним был приставлен милиционер, охранял, чтоб не общались с
родственниками и вообще с посторонними.
Прислонившись спиной к тополю, вытянув прямо перед собой ноги, обутые в
шерстяные носки и в калоши, сидела старуха и понуро смотрела в землю перед
собой.
- Что, мамаша? За родственников переживаете? - спросил я, присаживаясь.
- Нет, я - подсудимая.
У нее худое лицо в глубоких темных рытвинах и слезящиеся голубенькие
глазки, как цветочки льна под росой; на ней платочек в горошинку,
повязанный углом, да белесая, застиранная спортивная куртка, расстегнутая
на груди, и эти старенькие галоши, привязанные к ногам бечевкой.
- В чем же вы провинились?
- Тележку дров купила - вот и провинилась.
- Откуда дрова-то?
- Из лесу. Откуда же еще.
- Лес-то ваш, колхозный?
- Да нет. Говорят - леспромхозный. Оттуда и привезли.
- А колхоз почему вам не дает дров?
- Председатель говорит: нету...
- Да вы же в лесу живете! - удивляюсь я.
- Поди ты. В лесу живем, а дров нету.
- А мы сроду так - покупали кто где может, - отозвалась соседка ее,
женщина в летах, но еще бойкая и плечистая.
- И вы подсудимая?
- И я, - смеется. - Две тележки дров купила по двадцать пять рублей за
каждую.
- Пенсионерка?
- Пенсию получаю, но еще работаю. Я заведующая овцефермой.
- И вам колхоз не привозит дров?
- Некому за дровами-то ехать. Лошадей перевели, тракторов много, а
трактористов не хватает. По три трактора приходится на одного тракториста.
Дак они пахать да сеять не успевают, не только что за дровами ездить. Вот
и обращаемся к леспромхозовским. А те имеют право взять по десять кубов с
лесосеки.
- За что же их судят?
- Лишку прихватили. - И опять посмеивается. - Директор и взъелся на
мастера, взял да и оформил дело в суд. Вон и мастер сидит. А вон тот,
однорукий, наш лесник. Тоже под суд попал.
Лесник, пожилой мужчина, но еще крепкий, с тугим и свежим лицом,
услыхав, что в разговоре затронули его имя, встал и отошел подальше. А
мастер, совсем еще молодой парень в черном пиджачке и светлой кепочке,
отозвался нехотя:
- Лесник тут ни при чем. Это я виноват. - И приподнявшись на локте,
стал объяснять мне: - Он подрядился у нас технику охранять. Ну? Месяца
полтора сторожил. Подошло время расчета, а ему говорят: ты у нас не в
штате. И катись колбасой! Мне совестно стало, и я приказал отвезти ему
десяток кубометров дров. И вот за это самое директор на меня и на лесника
в суд подал.
- В том и вина ваша?
- Моя-то? Я за все в ответе. Вон те ухари, - кивнул на трактористов,
сидевших под охраной милиционера, - возили направо и налево... А я
виноват! Потому как не запретил. Но как ты им запретишь? Он нальет глаза,
заводит трактор и прет куда захочет. Что ему твои запреты! Воробьиное
чириканье! За рукав возьмешь - он тебя по шее. Не то еще и топором
грозится. Не-е, с меня хватит такого веселья. Если не посадят, завтра же
сматываю удочки - и в город, к дальним родственникам.
- А вам что грозит? - спрашиваю женщин.
- Наверно, штраф, - говорит заведующая овцефермой.
- А меня посадют, - вздыхает горестно старушка, глядит печально и
покорно, и вдруг частые слезы закапали на юбку.
- Что вы, что вы? Успокойтесь! - говорю. - Это какое-то недоразумение.
- Нет, нет... Она деньгами платила за дрова. У меня же нет денег. Я
ведь самогонкой платила. Пришли ко мне с обыском. Я призналась во всем. А
за самогонку, говорят, тюрьма.
Я записал в блокнот, обещал заступиться, если засудят.
- Все будет хорошо, - говорю, - к председателю съезжу, скажу, чтобы
дров привезли... Все обойдется.
Она утешилась быстро, как ребенок, и даже смеяться стала.
Но потом, когда судья Соломатина зачитала приговор: "Гражданку Макарову
Анастасию Васильевну за незаконную покупку краденых дров и за производство
самогонки при помощи чугуна и таза оштрафовать на семьдесят рублей", -
отыскала меня глазами и опять заплакала.
- Что ж ты утешал меня? - говорила на пороге, всхлипывая. - Где я такие
деньги возьму? Вон еще и защитник подсунул записку - тридцать рублей
требует.
- Анастасия Васильевна, - говорю, - ждите меня завтра. Приеду к вам
домой вместе с председателем колхоза. И все утрясем.


На другой день я поехал в тот самый колхоз имени Димитрова, в дальнее
село Веряево.
Надо сказать, что я бывал и раньше в этом селе. Еще до войны учителем
работал в соседнем Гридине. Какие это были огромные села, Гридино да
Веряево! Дворов по восемьсот в каждом; клубы, больницы, почтовые конторы,
агропункты, по школе-семилетке на каждое село! В одном Гридине было три
колхоза, да в Веряеве два. И какой мастеровой народ здесь жил: плотники и
бондари, штукатуры и каменщики, смолокуры, углежоги, санники, жестянщики,
- словом, мастера на все руки...
От того Веряева мало что осталось: два порядка домов, редко
разбросанных по выщербленному косогору вдоль речки Пет. В конторе, в
стародавнем доме, на втором этаже я застал все колхозное руководство. Не
было только председателя. На эту должность прислали из Высоких Полян
агронома; парторг Мотин, бывший временно за председателя, передавал ему
дела, возил где-то по обширному колхозному пространству.
А здесь, в конторе, одни женщины: и бухгалтер, и агроном, и экономист,
и связист, и зоотехник, и кассир, и курьер, и уборщица... Я было
заикнулся: отчего это они не развозят дрова по колхозникам? Меня смяли
ураганным огнем из каждой огневой точки:
- Кто будет пилить? Кто возить? На чем?
В колхозе большие земельные угодья - шесть с лишним тысяч гектаров. Но
грузовиков и тракторов маловато для таких площадей. Да и то на сорок семь
тракторов всего пятнадцать трактористов, на двенадцать грузовиков девять
шоферов, они же еще и обслуживают три легковые машины. Доярок не хватает,
скотников, комбайнеров... Да кого ни возьми - всех не хватает.
- Как же вы обходитесь? - спрашиваю.
- Из города присылают и коров доить, и землю пахать. Ну что это за
пахари? Они вон по канавам ныряют, носом землю пашут.
- У нас больницы нет, пекарни... Все позакрывали.
- Да что больница! Контора наша отрезана от района. Связи нет!
- Какой связи? - обалдело спрашиваю, не веря ушам своим. - У вас
испокон веку почтовая контора стояла.
- Не работает! Ни радио нет, ни телефона, ни телеграфа.
- Намедни умер главный бухгалтер колхоза - Демидов Иван Петрович.
Родственников надо вызвать на похороны. А как ты их вызовешь? Вороне на
хвост не привяжешь депешу. И машину в район не пошлешь - дороги развезло.
Дожди вон какие! Не пошлешь ведь и трактор за двадцать километров.
- Ну, в Гридино сходили бы на почту. Это же рядом.
- И в Гридине почта не работает. Говорят, это самое... режим экономии.
И лошадей нету. Так племянник бухгалтера пешком в район бегал, чтоб
телеграммы дать. К следующему утру обернулся.
- Наша почта - как старая мельница: работает, когда ветер дует... и то
со скрипом. - И смеются.
- Погодите, погодите... - стараюсь постичь всю премудрость этакой
экономии. И не могу. Чувствую, что-то утаивают от меня. Ведь не может же
контора, целый колхоз существовать без сводок и донесений. Ведь это же
будет выпадение целого звена из общего потока стройных донесений,
всесоюзного рапорта. И я, осененный этой догадкой, торжествующе изрекаю:
- Но такого не может быть! Ежели нет телефона и телеграфа, то каким же
образом вы даете в район сводки? Ведь не держите же для этой цели почтовых
голубей.
- А у нас есть полевая рация, - отвечают мне. - И в Гридине есть, по
всему району раскиданы. Мы живем по-фронтовому. Небось, газеты читаете:
там каждый год освещается битва за урожай. А мы на переднем крае: и
оборону занимаем, и наступление ведем. Вот наша полевая рация "РТ-21-1". И
позывные у нас есть - "Говорит "Браслет-16". И начальник отделения связи
тут же сидит, вот она - Силина Лидия Петровна. Просим любить и жаловать.
Да, все истинно: и рация в ящике на окне стоит, и начальник связи сидит
рядом и улыбается.
- Лидия Петровна, - говорю, - отчего ж вы не пожалели племянника
главного бухгалтера? Взяли бы да и передали по рации телеграммы, чтоб ему
в район не бегать?
- Дак она, эта рация, только в одну сторону говорит. Специально для
сводок: туда передашь, а оттуда ничего не услышишь, - отвечает Лидия
Петровна. - Да и то передаем в определенное время, только в семь тридцать
утра. Скажем: "Говорит "Браслет-16". И передаем сводку: сколько молока
надоили, сколько сена скосили, и все такое...
- А кто вас принимает?
- Тоже полевая рация - "Браслет-6", в райсельхозуправлении стоит.
- Откуда вы знаете, примет она вас или нет? У вас же односторонняя
связь!
- Другой не дано... Наше дело - передавать сводки. Как петух
прокукарекаем с утра - и с насеста долой.
- Доложил, и точка. Как на фронте. - И опять смеются.
- А вот почему с бывших фронтовиков, с инвалидов то есть, берут деньги
за покос? - спросила меня кассирша, Сидорова Анна Степановна.
- За какой покос? - не понял я.
- За обыкновенный. Сена для своей коровы накосил - с него взяли
девяносто рублей.
- Где накосил?
- По оврагам да по косогорам. Дикой травы.
- И за это берут?
- Берут!
- Почему же девяносто рублей? - спрашиваю.
- Из расчета тридцать рублей за тонну.
- Кто же такую цену установил?
- А шут его знает! Говорят, что на корову положено три тонны сена.
Запас на зиму - вот и плати девяносто рублей. Трава-то вся, мол,
колхозная. Все и платят. Вот у нас и ведомость есть. Но поскольку Сидоров
Алексей Васильевич инвалид войны, с него налоги не положено брать. А за
траву берут. Вроде как налог за корову. Это как, по закону?
- Нет, - говорю, - не по закону. И вообще за покосы на бросовых землях
платить никому не надо. Не надо платить налог за прокорм личной коровы.
- Как не платить? - смотрят на меня с удивлением и не верят. - А мы
сроду платим.


Встретив парторга Мотина на полевой дороге, я первым делом спросил его:
- Виктор Семенович, как же это вы ухитрились обложить налогом по
девяносто рублей владельцев коров?
Глядит глазами юного пионера и произносит чистосердечно:
- Не понимаю.
- Ну как же? По девяносто рублей за покос берете?
- Ах, вон что! Так это ж за траву! Но здесь сроду так берут. Я эти
суммы не устанавливал. Я же парторг.
- Да неужто не читали постановления насчет того, чтобы разводить личный
скот?
- Постановления читал. Но указаний из района насчет отмены не было.
Святая простота! Как там у Крылова сказано? "Сильнее кошки зверя нет".
Ну, если район не распорядился, то какой может быть разговор? Мало ли
какие законы писаны, да не про нашу душу. Жалует царь, да не жалует псарь.
Позже я спрашивал секретаря райкома Кокорева: "Неужели вы, Анатолий
Дмитриевич, не прорабатывали постановления насчет льгот владельцам личного
скота?" - "Ну как же? Прорабатывали". - "Отчего же у вас в колхозах
сохранился налог на корову?" - "А шут его знает! - признался простодушно.
- Разве за всем уследишь? - И в сторону председателя райисполкома
Артюхина: - Ты разберись с этим делом".
Конечно, за всем уследить нельзя, но добиваться того, чтобы все
исполняли закон, следует. От секретаря райкома здесь многое зависит, но
далеко не все. Мы еще поговорим о том, что может секретарь райкома, а что
нет. А пока вернемся к истории с дровами.


Вместе с Мотиным мы ездили в Андреевку к бабе Насте. По дороге Мотин
уверял меня: "Вот увидите, у этой бабки запасено дров лет на десять".
Когда-то лесные деревни Андреевка и Павловка имели свой отдельный
колхоз; и школа стояла в Павловке. Теперь же в обеих деревнях народу и на
бригаду не наберешь, и больше все пенсионеры.
А места прекрасные: высокие сосновые гривы кругом по горизонту,