Можаев Борис. Рассказы

вред. Я бы дома-то разве столько наткал? Где и вечерком поткешь, а где и
ночью; не спится - встанешь да так нахлыщешься этой погонялкой-то, что без
задних ног засыпаешь. А тут, в цехе, более пятидесяти рублей сроду и не
заработаешь, - наконец выдал он "секретную" цифру своего заработка. -
Теперь мужикам один выход - бросать тканье да в отход итить.
- А в отходе больше зарабатывают?
- Пожалуй, поболе. Но ты поехай на сторону... Заработаешь чего - так
половину проешь да проездишь. А там и останется грош да копа. Да и куда
мне на сторону с моими ногами?
- Неужели вы серьезно считаете, что весь выход в надомной работе?
Он как-то значительно посмотрел на меня, ответил не сразу.
- Если говорить всурьез, то работать на земле надоть. А ткацкое дело
чтоб в подспорье шло, как в старину. Ведро - в поле старайся, а облак
налетел, дождем прибьет землю - шагай в цех, кто домой - тки. Зимой делать
нечего - опять тки. За работу в поле тожеть платить надо. Тогда земля себя
оправдает. И тканье хорошее подспорье, - ноне матрасы, завтра мешки,
послезавтра чего другое. Оно и пойдет дело-то вкруговую, внахлест, значит.
А теперь что? Вот вы сказали, что дома вред от стана. А здесь? Свели нас
до кучи... Али тут не вред? Вон хлопья-то несет, как в хорошую метелицу.
Да что говорить! Ничего от этого не выгадали. Только начальства поболе
стало. А в колхоз все равно гонют.
Он скрутил цигарку и вдруг, без видимой связи, перевел разговор на
землю:
- Луга ноне в воде. Вот по коих пор вода, - он провел ладонью выше
колен. - Трава - одни макушки поверху. Мы и сшибаем их. Кабы зима ранняя
не ударила. Вот запоешь! Коров придется сводить. - Он затянулся дымом и
задумался.
- Семья-то большая?
- У нас семья и в работе подспорье.
- Дети помогают?
- А как же! У нас работа не только в цеху. Тут я за станом тку семь
часов. А дома надоть шпули намотать, подготовиться... Значит, часа четыре
ребятишки мотают. Видишь, оно у нас, дело-то, по-артельному поставлено.
Одна видимость фабрики то есть.
- А если домашних нет?
- Тогда все самому надоть.
Я подозвал мастера, который вертелся возле нас:
- Скажите, сколько часов работают ваши ткачи?
- Семь часов...
- А где шпули они мотают?
Он замялся, поглядел на Демушкина, тот отвернулся и дымил, как
паровозная труба.
- У нас есть тут пристройка... - сказал мастер. - Там наматывают шпули
для платтовских станков.
- А для ручных станов где мотают?
Мастер опять посмотрел на Демушкина.
- А ручные станы в подспорье стоят. Они вроде как сверхплановые.
Матрасы ткут - и больше ничего. Кули еще.
- Это неважно.
- Как неважно? Такую продукцию на поток не поставишь... индустриальную
основу чтобы... А здесь на добровольных началах.
- Да боже мой! Где они шпули мотают?
- Ну где?.. На дому.
- Понятно. Пожалуйста, оставьте нас вдвоем.
Мастер отошел.
- Вы мне больше ничего не хотите сказать? - спросил я Демушкина.
Тот покосился на спину мастера и понизил голос:
- Ежели вы насчет женщин интересуетесь, которых притесняют, тогда
пройдите в пристрой. Там есть Полька Мокеева. Только я ничего не писал и
знать не знаю...
Пока мы разговаривали с Демушкиным, ткачихи переглядывались, делали
какие-то таинственные знаки руками и наконец все перестали работать.
Наступила непривычная тишина. Я шел к выходу и спиной чувствовал, как
сверлили меня любопытные взгляды. И летел за спиной приглушенный говорок:
- Из райкома, что ли?
- Говорят, из газеты, Демушкин стукнул.
- Ну? Теперь его Васютин проглотит.
- А может, подавится?
Перед деревянной пристройкой меня догнал мастер.
- Вы Мокееву ищете? - торопливо спросил он.
- Я?!
- Мне Демушкин сказал, будто вы у него выспрашивали. Я сейчас позову.
И не успел я остановить его, как он растворил дверь и крикнул:
- Поля, выйди на минуту!
На пороге появилась женщина лет тридцати, в синей кофте и в цветной
косынке. Она была недурна на лицо, и фигура еще сохранилась, особенно
бросались в глаза ноги - сильные, хорошо развитые в икрах, и тонкие, сухие
в лодыжке, обхваченные белыми носочками, словно забинтованные перед
пробежкой. Вся она так и располагала, манила к себе; и только черные,
узкого разреза глаза ее смотрели недоверчиво и диковато.
- Товарищ из газеты к тебе, - сказал ей мастер, улыбаясь. - Ты писала?
- Я никому не писала и никого не звала, - ответила она резко и
неприязненно посмотрела на меня.
- Здесь какое-то недоразумение. Я вовсе не утверждал, что вы писали.
- Тогда чего же вам надобно от меня? - спросила она строго.
- Просто поговорить хотелось...
Она едко усмехнулась и сложила руки на груди:
- Ну, поговорите.
- Вы давно работаете на фабрике?
- Пять лет.
- В каком цехе?
- На механических станках.
- А теперь?
- Шпули мотаю.
- Почему вас перевели на шпули?
- У директора спросите. Ему видней, - она повернулась и ушла в цех,
хлопнув дверью.
Я посмотрел на мастера. Он пожал плечами и скривил губы:
- Видите ли, она страдает от одиночества. И потому ей мерещится всюду,
будто ее мужики преследуют.
- С чего бы это?
- Муж ее бросил. Тут у нас был киномеханик, артист. Ребенка оставил ей,
а сам сбежал. С той поры она и сделалась вроде бы ненормальной. Все ей
кажется, что мужики к ней пристают. Она и вас за такого приняла.
- Ладно, разберемся.
- А что, неужто письмецо вам прислали?
- Вы по заданию следите за мной или так? - не выдержал я.
- Одно мое любопытство, и больше ничего, - смиренно ответил он.
Я вышел на фабричный двор. На высоком конторском крыльце стоял, как
гусак на дозоре, председатель месткома. Увидев меня, он юркнул в контору.
Взойдя на крыльцо, я обернулся - на фабричном дворе стоял мастер и
наблюдал за мной, а из дверного притвора густо выглядывали ткачихи.
Директор на этот раз оказался в кабинете. У него сидел председатель
месткома да еще двое, про которых директор коротко сказал:
- Наш актив. Знакомьтесь.
Один из актива, высокий прыщеватый парень в фуфайке и в резиновых
сапогах, оказался красильщиком, второй - громадный, краснолицый, словно
ошпаренный кипятком, в суконном мятом пиджачке и в парусиновых туфлях, был
завскладом.
А директор был нарядный, как снегирь: оранжевый джемпер, желтый
галстук, пиджак пестрый в клетку и венец этого великолепия - серая зимняя
шляпа немецкого фасона с приплюснутой тульей и с простроченными краями. Он
встретил меня на пороге и достойно приподнял шляпу.
Говорил больше сам директор: худой, рыжий, с крупным носом и белесыми
ресницами, он постоянно распахивал свой пиджак, картинно обнажая оранжевый
джемпер.
- Между прочим, в наших местах писатель Куприн побывал. Описывал...
Значит, со времен писателя Куприна наши селы полностью изменили свой
облик, то есть электрифицированы, радиофицированы и тому подобное. Между
прочим, видите напротив дом с мезонином? Фельдшер построил, сам, - он
указал в окно.
Дом и в самом деле стоял с мезонином и весьма приличный.
- Интересно! Помните, как в рассказе Куприна фельдшер культурно
развлекается? Водку с ландышем пьет, волкам подвывает... Черт-те что!
Актив засмеялся.
- Все изменилось, все! - патетически произнес директор.
- Да, это верно, - сказал завскладом, глядя на свои туфли. - Молодежь у
нас хорошая. Все больше в образование идет. Здесь мало кто остается.
- Ну, мы не жалуемся. Рабочих у нас хватает, - сказал директор.
- А с колхозом у вас какие отношения? - спросил я.
- Помогаем. Каждый ткач должен отработать сто трудодней.
- Они что, колхозники?
- Бывшие. А есть которые и с паспортами, - ответил председатель
месткома.
- Как им платят за работу в колхозе? Среднемесячный заработок?
- Нет, они на трудодни получают в колхозе, - ответил директор.
- А что платят на трудодни?
- Посчитать можно, - Васютин прикрыл на минуту глаза. - Если считать
все со всем, то, пожалуй, по рублю выйдет. Приблизительно...
- А вы поточнее скажите, сколько дали ткачам на трудодень в этом году?
Директор вытянул трубочкой губы:
- Ну, в этом году еще не платили.
- А в прошлом?
- И в прошлом денег не давали...
- А зерно?
- Зерно? Зерно не положено, потому как не колхозники, - оживился
директор.
- Так чем же им платят?
- А вот картошку копают - одна десятая часть идет им. Сено дают, -
торопливо подсказывал председатель месткома. - Усадьбы у них большие. И
это в счет.
- Да, да! В этом году залило лесные луга... Так им, знаете, вместо сена
болота отдали. Вот они и буркают в них, - засмеялся Васютин. - Частная
жилка еще сидит в них, сидит...
- Ого! На себе выносят траву-то... По пояс в воде, - заулыбался
председатель месткома. - Пупок готовы надорвать, если для себя. Вот народ!
- Жадность! А ведь у нас зарабатывают помногу - и по семьдесят и по
восемьдесят, - сказал Васютин. - Да что ж мы сидим? Пошли к народу! Сами
убедитесь. У нас такие передовики, что в счет будущего года работают.
Мы всей гурьбой вышли на крыльцо. И тут нас неожиданно встретила целая
толпа ткачей. Они сгрудились перед конторой - больше все бабы. Пелагея
Мокеева стояла поодаль, возле забора, рядом с ней покуривал Демушкин. Я
сошел вниз, но Васютин и его актив остались на крыльце. Обе группы
выжидающе притихли.
- Вы что-то пришли сказать? - обратился я к толпе.
Глядели наверх, на Васютина, меня вроде бы не замечали.
- По скольку часов вы работаете? - спросил я переднюю широколицую
женщину в толстой клетчатой шали.
- Она у нас не работает! - крикнул председатель месткома.
Толпа разом зашевелилась, полетели возгласы:
- А сколько она отработала!
- Сколько тику наткала!
- И пенсию не дают!
- Это как рассудить?!
- Не заслужила, - ответил с крыльца директор.
- Это я-то не заслужила! - азартно стукнула себя в грудь женщина в
шали. - Бесстыжие глаза твои, Васютин.
- Обманывать государство не надо! - крикнули сверху.
- Вы обманываете государство, вы! - неслось снизу.
- Пустые слова, - сказал Васютин.
- Ах, пустые! А кто нас каждый месяц на работу в колхоз гоняет? Кто?!
- Ну и что? При чем тут государство?
- Вы ему очки втираете, будто сам колхоз справляется.
- Все мы обязаны помогать колхозу.
- А кто платить будет?
- У меня что, частная лавочка?
- А это как, по одиннадцать часов вкалывать?!
- Где это вы по одиннадцать часов вкалываете? - повысил голос директор.
- То ты не знаешь? Здесь, у стана навалтузишься и дома шпули до
полуночи мотаешь!
- А я вас не заставляю надомничать. Вы что хотите, чтоб я приказ отдал
- в цехе шпули мотать?
- Ну да... Убей нас, убей!
- Что ж мы тогда заработаем?
- И так в колхозе работаем за кукиш...
- Не я же, а вы колхозники! - кричал теперь директор. - Вот и
спрашивайте там за работу.
- Не туда гнешь, Васютин. Ты нас тасуешь, как в картежной игре. Вот на
что ответь! - грозила пальцем баба в толстой шали.
- Ты уж помалкивай! - набросился на нее директор. - Тебя уволили за
воровство? Вот и ступай кричать к своему дому.
- Это я воровка? Пес ты, Васютин, пес! Ты свою подстилку за станки
поставил, а Польку Мокееву на шпули перегнал!
- Ты ответишь за такое оскорбление!
- Нет, ты ответь! За что ты бабу обидел? У нее же дите малое!
- Она ему по носу хряпнула.
- Глаза ему выцарапать мало!
- Марфа, хватай его за штанину!
- Бабы! Айда на крыльцо!!!
Ткачихи, крича и размахивая руками, кучно подступили к крыльцу. Васютин
побледнел и попятился к дверям.
- Ну что ж, входите... только по одному. Прошу! - он указал на дверь и
скрылся в сенях.
В дверях встали тучный завскладом и красильщик в фуфайке.
- Пожалуйста! - любезно приглашал ткачих председатель месткома. -
Проходите по одной! Значит, показание сделаете. Акт составим, распишетесь.
Вот и представитель печати здесь, - кивнул он на меня. - Все честь честью.
- Ну, кто первый?
От толпы отделилась баба в толстой шали и как-то робко протиснулась
между дюжей дверной стражей.
- Кто еще? Ну, пожалуйста!
Желающих больше не находилось. Толпа молчала.
- Может, вы сами попросите? - обратился ко мне председатель месткома. -
Вот товарищ корреспондент. Приглашайте. Только по порядку.
Я отыскал глазами Пелагею Мокееву. Она все так же стояла возле забора и
с усмешкой поглядывала на меня.
- Может быть, ты пройдешь, Поля? - спросил председатель месткома.
- После дождичка в четверг... когда соскучусь по вас.
Она отвернулась и, покачивая плечами, пошла к цеху. За ней, по-утиному
переваливаясь, заковылял Демушкин, попыхивая своей самокруткой.
В кабинет директора мы вошли все вместе с активом, но председатель
месткома уже изловчился где-то прихватить картонную папку.
- Значит, перед вами Матрена Бабкова, тысяча десятьсот четвертого года
рождения, беспартийная, бывшая колхозница, - объявлял мне председатель
месткома, указывая на Бабкову. - В прошлом году была уволена с фабрики за
дебоши и за воровство.
- Это неправда! - крикнула она.
- А вот, пожалуйста, акт... Составлен участковым милиционером и
свидетелями - мной и товарищем Свистуновым, - кивнул он на красильщика. -
Полюбопытствуйте.
Увидев этот акт, Бабкова тяжело, шумно вздохнула и уставилась в пол.
- Очень тонко работала... Катушки из-под ниток после перемотки на шпули
вываривала в соленой воде.
- Зачем? - спросил я.
- Хе-хе-хе! Может, ты сама скажешь, Матрена?
Бабкова только затравленно поводила глазами и стояла как
парализованная.
- Ладно уж, помогу ей... Ежели выварить катушку в соленой воде, она
прибавляет в весе. На сколько? - спросил он опять Бабкову. - Она забыла.
На сто двадцать граммов. Значит, сто двадцать граммов ниток украдено. Это
с одной катушки... А с десяти катушек уже кило двести. Это у них
называется - процент отхода на угар.
- А вот другой акт, - он положил вторую бумагу на стол. -
Полюбопытствуйте! Этот акт составлен месяц назад. Значит, мной -
председателем ревкомиссии и двумя членами. На кого? - он посмотрел опять
на Бабкову. - Хе-хе-хе! На Пелагею Мокееву. Влажность шпулей, которые
приносила из дому, какая? Повышенная. Вот за что ее понизили. Как видите,
у нас все на учете.
Матрена Бабкова вдруг стала всхлипывать и закрылась углом шали:
- Я тридцать пять лет отработала... А? И выгнать в шею! За что? За
что?!
- За воровство, товарищ Бабкова.
- Собаки вы, собаки и есть...
- А вот за это вас надо еще и к ответственности привлечь.
- Валяйте. Мне все одно, - она тяжело пошла на выход, придерживаясь за
стенку.
- Но пенсии нельзя же ее лишать, - сказал я директору.
- А мы ее и не лишали, - ответил он. - У нее стажа профсоюзного
недостает. Она же в колхозе работала. Фабрика-то раньше артелью
называлась.
- А колхозную пенсию почему ей не платят?
- Опять же не положено. Когда колхозные пенсии начислялись по закону,
она уже в колхозе не состояла. Сама ушла.
- Куда?
- На фабрику.
- Эх вы, прохвосты! - сказала от порога Бабкова и вышла.
- Вот видите, ни за что оскорбляют! Сколько мы этих оскорблений терпим!
А за что, спрашивается? - Васютин горестно вздохнул и участливо спросил
меня: - Вам теперь все понятно, товарищ корреспондент?
- Понятно...
Я вынул из кармана анонимное письмо, порвал его, бросил в урну и вышел.
Перед конторой было пусто, на улице ни души. Я спрыгнул с крыльца и
услышал за спиной:
- А членские взносы все ж таки вовремя платить надо. А то мало ли какие
недоразумения могут случиться. Это я вам по-дружески. Не обижайтесь.

1964

НА ПАРОМЕ

Толстый стальной трос, натянутый поперек реки, то опускался на глубину,
вспарывая гребешки бегучих волн, то выныривал наружу, скользил, как удав,
по чугунной тумбе парома и снова уходил под воду. Поскрипывал барабан
старой лебедки. Старик паромщик цепко обхватил корявыми жилистыми руками
деревянное правило.
- И-и-ип! - кряхтел он натужно, то опуская, то поднимая грубо
затесанное кормовое весло.
Паром, черная неуклюжая посудина с толстыми низкими бортами, медленно
полз поперек реки. На пароме стоял, широко расставив ноги, босой парень в
гимнастерке и в солдатских брюках. Сапоги его валялись рядом. Он смотрел
на высокий речной берег, где на перепаде, словно ласточкины гнезда,
лепились новые дома с еще пустыми, черными оконными проемами.
- Ну чего ты глаза пялишь? Взял бы в руки правило... Помог бы, - сказал
старик. - Видишь, на быстрине разворачивает!
- Это уж извини-подвинься. У нас как-никак разделение труда существует.
Я тебе двугривенный заплатил, а ты меня на ту сторону вези.
- Обормот! Чему тебя только в армии учили? Цельный месяц баклуши бьешь.
- Человек имеет полное право на труд и на отдых. Закон!
- Законы вы знаете, но кто работать за вас станет? - Старик поднял
правило, выругался, достал пачку "Прибоя", закурил. - Эх ты, Семен-Семен,
на краешке поселен... Чтобы в двадцать лет баклуши бить!
- А может быть, я на работе, откуда ты знаешь? - нехотя отозвался
Семен. - Может, у меня просто форма труда такая? Поверяющая, понял?
- Знаю я твою поверку... К дояркам на станы шастать по ночам. Вот не
перевезу ночью, тогда запоешь по-другому.
- А я тебе в жалобную книгу впишу протест. Где хранится у тебя книга
жалоб и предложений? А?!
- Балабон.
- Нет ее? Ай-я-я-яйй!.. И за чем смотрит ваш колхозный профсоюз?
Старик сплюнул за борт и выругался:
- Как только Любка тебя терпит?
- На почве взаимного интереса.
- По шее бы тебя.
- А это уж форма насилия. Капитализм то есть. А мы где живем? В
свободном обществе. Понял?
- Валяй, валяй, пока цел. Не то я тебе покажу свободу.
Паром причалил к берегу. Семен спрыгнул, держа сапоги в руках, и
подошел к сидевшему, свесив ноги с обрыва, пастуху.
- Любка на станах? - спросил Семен.
- Не знаю, - пастух и бровью не повел - лениво и безучастно глядел
вдаль, за реку, курил. Низко, на самые брови его была насажена черная
кепочка. Лицо все исшелушенное, белесое, в розоватых пятнах, как у людей,
целыми днями слоняющихся на ветру да на солнце.
- А ты чего здесь сидишь? - спросил Семен.
- Мечтаю...
- Понятно.
Семен поманил одного из мальчишек, удивших неподалеку.
- Что, дядь Семен? - подбежал паренек лет двенадцати.
- Любка тут не проходила? - указал Семен на новые дома, стоявшие на
высоком берегу.
- Вроде бы прошла.
- Сбегай, скажи, что ее ждут возле парома.
Паренек побежал в гору, а Семен, посвистывая, стал обуваться. От парома
подошел старик, сел на глинистый выступ рядом с пастухом и сказал с
усмешкой:
- Жди. Так она и прибежит сюда.
- А ты закон всемирного тяготения знаешь? - спросил Семен.
- Чего?
- Слыхал, что тело к телу взаимно притягивает?
- Это к твоему-то притягивает?
- Ну!
- Не бреши. Притягивает к тому, которое устойчивость имеет. Держится
само по себе. А тебя ветер гонит, как лист осиновый.
- Мое счастье в земле зарыто, - ответил Семен. - Вот я и мыкаюсь, ищу
его... Как раньше клад искали.
- Клад искали только дураки. Умному он сам в руки давался, - сказал
старик.
- Как это сам? - недоверчиво спросил Семен.
- А вот так. Выходил на поверхность в виде зверя или птицы. То уткой,
то поросенком, а то волом, - сказал старик. - Смотря по тому, какой
величины клад.
- Это правильно, - подтвердил пастух. - Моей матери подвезло однажды.
Давался ей клад, да не смогла попользоваться.
- Если давался, чего ж она не взяла? Рук, что ли, нет? - спросил Семен.
- Соображения не хватило, - ответил пастух.
- Ге-к! - ухмыльнулся Семен. - Какое ж нужно соображение, чтобы взять,
когда в руки само дается? Другое дело - украсть... Тут надо шариками
поработать.
- Да помолчи ты, пустобрех! - цыкнул на Семена старик и спросил у
пастуха: - Как же он давался ей? При какой обстановке? Какой предмет то
есть? Вот что интересно!
- Я маленьким был... Еще в единоличном секторе жили, - сказал пастух. -
Ездили мы с матерью на базар в Пугасово, поросят продавать. В обратный
путь двинулись по-темному. Шли обозом. Наша подвода замыкала. Кобыла у нас
жеребая была - гнать нельзя. Ну, ехали мы, ехали да отстали. Сперва я
уснул, а потом и мать сморило. Вот просыпаемся. Что такое? Где мы?
Огляделись - во ржах стоим. Уже светает. "Митька, где дорога-то? - говорит
мать. - Тяни вожжи! Выгоняй лошадь на дорогу. Не то застанут нас во ржах -
засекут". Какая там дорога! Я спросонья не очухаюсь. Не пойму никак - куда
мы заехали? И вот тебе - глядим - козленок... Прыгает перед лошадиной
мордой да все мля-як, мля-як... Маленький такой козленок, ну вот только
объягнился. Я ей говорю: "Мам, давай возьмем козленка домой!" А она: "Ты
что, спятил? Откуда, спросят, у вас козленок? Что мы скажем? Украли!" Так
он и прыгал вокруг телеги - все мля-як, да мля-як. А мы разобрали вожжи,
хлыстнули лошадь... Она сама вывезла нас на дорогу. Оказалось - попово
поле. Вон где, за Тихановом!
- Скажи ты на милость! На поповом поле! Во ржах!! Это клад, клад
выходил, - сказал старик, покачав головой. - Надо бы его палочкой
стукнуть. Или кнутом его стегануть - он бы и рассыпался.
- Чего? - усмехнулся Семен. - Козленок - и клад? Да просто от козы
отбился. А вы клад! Антирелигиозную пропаганду забросили - вот в чем беда.
Мохом суеверия обросли.
- Гляди ты, какой просвещенный, - обиделся старик. - Вон, целый месяц
баклуши бьешь да к дояркам на станы бегаешь, как жеребец стоялый.
Антирелигиозную пропаганду ему подавай! Небось была бы церковь - батюшка
на тебя епитимию наложил бы.
- Какую епитимию?
- Проклятье! Опозорил бы тебя, стервеца, перед всем селом.
- Ты не стерви.
- А козленок был не простым, это ты точно догадался, - сказал пастух. -
После нас, эдак же поутру, ехал из Пугасова Ванька Ботик. Он и выскочил
перед ним, козленок-то. Так же, во ржах. Ну, Ванька поймал его, посадил в
телегу и гладит, приговаривая: "Козленочек мой, хорошенький..." А этот
козленок улыбнулся, губами передернул да передразнил его грубым голосом:
"Козленочек, хор-рошенький". Да еще подмигнул ему. Ботик как шарахнет его
с телеги - и пошел кнутом гулять по лошади. Не токмо что в пене, - в мыле
пригнал лошадь. И сам весь треской трясется. Шесть недель пролежал! Облез
весь и поседел. Вот как они, клады-то, даются.
- А у нас тоже однова был такой случай. У моего дяди, Филиппа
Корнеевича Назаркина. Да, может, помнишь? Его по-уличному Фунтиком
прозвали.
- А как же, помню, - подтвердил пастух. - Он черепенниками торговал.
- Во, во! Дак его отец от клада помер. Открылся ему клад в риге по
осени. Пошел он утром, затемно еще, печь насаживать - тресту сушили. И вот
тебе видит - утица переваливается с боку на бок, по полу риги-то. Да все
кря-кря... А лететь не летит. У них сроду уток не было, и у соседей тоже.
Он: "Господи Иисусе Христе, это клад!" Да палкой и начкнул птицу. Она тут
же рассыпалась. Рассыпалась она - и целая куча золотых. Он их собрал в
мешочек. Куда их деть? Носился с ними, носился да в печку спрятал в риге.
В печную кладку положил и кирпичом закрыл. Правда, взял он три золотых
монеты с собой. Вот настает ночь - ему не спится, не терпится поглядеть -
на месте ли золото? Пошел он в ригу - а там возле печки часовые стоят с
шашками налоге. Он было к печке, они: стой! Зарубим! Не сумел, говорят,
счастьем попользоваться, теперь все... Клад ушел. Что с ним было дальше -
не помнит. А только очнулся он наутро. Видит - валяется в риге. Схватился
он за печку, отвалил кирпич. Ан, золота нет.
С другого берега реки закричал мужской голос:
- Паро-о-о-ом!
Старик поглядел туда и сказал:
- Кажись, не наши.
На том берегу стояли мужчина и женщина, одетые легко, но с плащами на
руках.
- Бреховские учителя, - сказал пастух. - Утром говорили, будто в
Тиханово учителей собирают. Роно задачу им задает на новый текущий год.
- Паро-о-о-ом! - закричали с того берега уже в два голоса.
- Обождут, - сказал старик. - Может, кто подъедет. Тогда уж заодно и
этих перевезу. Ну, ладно. Значит, пропал мешочек с золотом. А те три
золотых у него все ж таки остались. Он на них лесу купил на сруб. Призвали
плотников, стали рубить они. Старый плотник ударил топором - и щепка
полетела кверху. "Ну, Корнеич, - говорит плотник, - хочешь обижайся,
хочешь нет, но я тебе не советую жить в этом доме. Продай лес". -
"Почему?" - "А потому что не впрок пойдет тебе этот дом". Не послушал
Филипп Корнеевич. Срубили дом, поселились. Вот тебе неделю не прожили -
хозяин помер. Они его в Самодуровку продали, на вывоз. И там через месяц
хозяин помер... Вот он что делает, клад, когда его взять не умеют.
- Паро-о-о-ом! - опять закричали с того берега.
- Скажи ты, какой нетерпеливый народ пошел, - сказал пастух. - Никакой
выдержки. Что дети малые.
- А все оттого, что понимают об себе много, - отозвался старик.
- Работать лучше надо, а не рассуждать, - сказал Семен.
- А ты чего же не работаешь? - спросил старик.
- Я не паромщик.
- Дак вон, бери шест и становись. Ну, становись! - старик указал на
паром.
Но Семен лежал на брюхе и не шелохнулся, покусывая травинку.
- А-а! То-то и оно. Все мы любим указывать, - торжествующе сказал
старик. - А вот как самому стать за правило, так это брюхо болит.
- Паро-о-о-ом! - доносилось требовательно с того берега.
- Теперь они любят кнопки нажимать... А чтоб правилом махать - спина
болит. Иной пастух теперь и кнутом хлопнуть не умеет, с палкой ходит. -
Пастух потрогал длинный ременный кнут, лежащий возле него.
- Ноне и пастуха норовят электричеством подменить, - сказал старик. -
Проволоку натянут, а по ней ток пустят. Корова носом ткнет - ей хлоп по
носу!
- Электричество есть, а молока нету, - сказал пастух.
- Паро-о-о-ом!
- Зато теперь много полезных ископаемых, - возразил Семен.
- Это что за полезные ископаемые? - спросил старик.
- Ну, земные клады, про которые вы здесь толкуете.
- Земные клады не каждому даются, - сказал старик. - Работать надо, а
не искать.
На спуске к реке загромыхала телега. Удившие ребятишки метнулись к ней
с криками:
- Кино! Кино едет...
Невысокий парень в серой кепке с какой-то рыхлой сонной физиономией
спрыгнул с телеги, взял под уздцы лошадь и стал заводить ее на паром.
- Вань, какую картину привез? - спросил Семен.