Можаев Борис. Рассказы

скажет нечто важное. - А мы не думаем, можно ли обойтись без этой
должности. Но прикинешь - оказывается, можно. Вот в чем вся история. А вы
знаете, кто нас надоумил? - он вскидывает подбородок и важно смотрит на
меня. - "Маяки"! Да, да, наши "маяки". Все это самостоятельные люди -
механизаторы, звеньевые, доярки. Они предоставлены, так сказать, самим
себе. То есть в том смысле, что они сами себе командиры, работают на
конкретно закрепленном участке. За все свое в ответе. И не надо их
ежедневно в разнарядку включать... Все ясно. Вот мы и решили: а что, если
весь колхоз разбить на такие малые звенья и за каждым звеном закрепить
свое дело? Оказывается, можно. И нет ни бригадиров, ни заведующих, ни
учетчиков. Сократили мы по колхозу шестьдесят одну должность. Все с
окладами. Одних охранников около сорока человек было. Только восемьдесят
лошадей под седлами держали. Бывало, выедут с утра руководить - кавалерия!
А сколько они поедали?
- Но как же вы без учетчиков обходитесь?
- Очень просто. У нас каждый колхозник сам считает. Работают, к
примеру, шесть звеньев плотников. Одно звено строит избу, другое кошару. У
каждого звена - свой наряд. Построят кошару, придут скажут: "Принимай,
председатель". Я иду, принимаю. Обмер делаю. Закрываю наряд, плотники
получают деньги. Доярки тоже знают, сколько надаивают. Бидоны у них
вымерены. Возчик отвозит бидоны на молокозавод, сдает. За молоко получают
зарплату и доярки, и возчик, и скотники. Чабаны - за поголовье овец.
Сколько овец в отаре - всем известно. Чего ж их считать? Так в любом деле.
У нас Никита Олимныч Черепанов так говорит: "Все поголовье грамотное, к
чему же учетчики?" - Лозовой прикрывает глаза, губы сводит в трубочку,
изображая на лице недоумение, и, довольный, смеется. - В самом деле, иную
тысячу выкраиваешь, а Васька-учетчик так ее распишет, что и концов не
найдешь.
- Ну а без охранников-то не рискованно было оставаться?
Лозовой подался грудью на стол:
- При чем тут охранники! Сытый колхозник не унесет зерно в кармане.
Ведь мужик не дурак; он понимает, что апельсинов нет, он и не спросит их.
Он просит килограмм хлеба, денег на одежонку - то, что ему нужно. Так ты
гарантируй ему нормальную оплату.
- Говорят, что не в каждом колхозе возможно гарантировать оплату.
- А зачем же тогда такая колхозная система? Кому она нужна? Если от нее
сплошные убытки. Тогда нужно искать что-то новое. В конце концов, все же в
наших руках: и земля и техника. Мы сами хозяева. Так давайте по-хозяйски
распоряжаться своим богатством.
Лозовой встал и начал быстро ходить по комнате, наконец подошел к
столу, вынул из кармана несколько записных книжек, полистал одну из них и
сказал:
- Вот мы посчитали, что каждый человек съедает примерно в месяц пуд
хлеба, значит, два центнера в год. В нашем колхозе тысяча триста едоков.
Исходя из этого, мы засыпаем в амбар для колхозников две с половиной
тысячи центнеров. И говорим: "Вот, Марья Ивановна, если ты выйдешь двести
пятьдесят три раза на работу и выработаешь норму, то кроме заработанных
денег ты получишь бесплатно по два центнера хлеба на каждого своего
иждивенца". А мужчина, выполнивший норму, получает один центнер бесплатно,
а второй покупает за двенадцать рублей.
- А нет ли здесь уравниловки?
- Хлеб не уравниловка, а воздух. И потом, что он стоит нам, колхозу?
Десять центнеров - двадцать один рубль. А этого хлеба хватит на всю семью.
Так неужто колхозник должен круглый год работать только из-за этих
двадцати рублей? Он же хлебороб! Дай ему хлеба-то вволю. Пусть он не
думает о нем. Тогда и он завалит все хлебом. Ведь мужик у нас в колхозе,
по подсчетам, производит в среднем ежедневно сто двадцать рублей [здесь
деньги в старом исчислении - до 1961 г.]. Он и зарабатывает прилично. И
сам идет на работу, потому что заинтересован в ней. Как же не
гарантировать его оплату?
- А это по цыганской логике. Помните, как цыган лошадь приучал работать
без корма? Она уж почти привыкла, да сдохла на шестнадцатый день.
Лозовой усмехнулся, сел на стул, сцепил пальцы на колене, откинулся на
спинку и задумался.
- Николай Иванович! Ведь основной доход колхозу идет со второй половины
года... Начинаете сдавать хлеб, скот...
Он живо вскинул подбородок и насторожился:
- Ну, ну?
- Как же вам удается выплачивать зарплату колхозникам в первой половине
года?
- А вот так: все, что колхоз получит, выплачиваем колхозникам, - он
сделал резкий рубящий жест рукой. - Все до копейки.
- Как?! А отчисления в неделимый фонд?
- Никаких отчислений в первой половине года, - Лозовой вдруг рассмеялся
и закрутил головой. - Вижу, и вас это ошарашило. А мне, брат, не раз за
это голову намыливали. Лозовой все колхозникам норовит раздать! Лозовой
ущерб государству наносит! - запричитал он, вскидывая руками. - Какой
ущерб? Кому? Ну, допустим, за первое полугодие колхоз получил полтора
миллиона и все выплатил колхозникам. Но ведь за эти полтора миллиона я
отремонтировал всю технику, провел посевные работы, заготовил две тысячи
кубометров лесу, построил коровники, две кошары, десять домов,
мастерские... Эти полтора миллиона принесут мне осенью пять. Тогда и в
неделимый фонд отчислим, и на прочие нужды. А пока эти полтора миллиона я
пускаю в оборот. Ведь зарплата колхозников - это мой денежный оборот.
Наработали в месяц на двести тысяч - в оборот их, они через месяц дадут
шестьсот, а те шестьсот принесут миллион и так далее.
А знаете, я о чем мечтаю? - он снова откинулся на спинку стула и
прищурил глаза. - Ввести бы еженедельную оплату... Деньги удивительная
вещь! Чем быстрее их пускаешь в оборот, тем больший доход они приносят.
Представляете, четыре оборота в месяц? Хватит, Ванька, водку пить, ступай
на работу - будешь деньги получать каждую субботу.
- А как же охранники? Мы, кажется, с них начали?
- Нет у нас больше охранников, - устало ответил Лозовой. - Все
работают. Бездельников нет. От кого же охранять?
Он встал, кинул плащ на руку и распрощался:
- Пора и меру знать. Извините, совсем засиделся.
Было уже далеко за полночь.
Много дней прожил я той весной в Солдатове. Славное это место! Село
расположено в широкой горной долине, изрезанной двумя извилистыми
речушками - Таловкой и Нарымом - с прохладными родниковыми омутами, с
перепутанными ветром и водой тальниковыми зарослями, с чудесным березовым
колком под обрывистой Толоконцевой горой, похожей издали на высокий речной
берег. С севера к селу спадают пологие скаты округлых высот, покрытых
альпийскими лугами; трава густа и высока уже в мае месяце; лошади
погружаются в нее по колено, и издали кажется, что забрели они в воду и
бродят на укороченных ногах. Высокая таволга и чертополох по логам и
склонам глушат шиповник и тальники - кустарник здесь бессилен в борьбе с
травостоем. Эти богатые горные пастбища перемежаются тучными, черными как
смоль черноземными пашнями. И все-таки колхоз имени Калинина до пятьдесят
пятого года находился в жалком состоянии. Об этом можно судить по
изреженному, словно выщербленному селу, наполовину опустевшему за
какие-нибудь пятнадцать лет.
Что же сыграло решающую роль в подъеме экономики колхоза за столь
короткий срок? Может быть, неведомая высокотоварная земледельческая
культура? Нет, колхоз сеет в основном пшеницу, которая занимает небольшой
удельный вес в экономике. Может, колхоз встал на ноги за счет породистого
стада крупного рогатого скота? И этого не скажешь, скот в Солдатове самый
что ни на есть разнопородный, низкопродуктивный - наследие прошлых лет,
которое предстоит еще выправлять. На рынках колхоз ничем не торгует:
далеко рынки, до города триста километров. И ссуды колхоз не получал. И
без высокой механизации обходится - до сих пор электродоилок нет. Так что
же позволило колхозу так быстро войти в шеренгу передовых?
Конечно, колхозникам повезло на председателя; после бесконечных замен и
перевыборов наконец к ним пришел настоящий хозяин. Лозовой Николай Иваныч
- по рождению курский крестьянин. До двадцати лет он работает на земле,
наливается ее соками, впитывает извечную мудрость русского пахаря,
знающего цену живой и прихотливой связи с матушкой-землицей, постоянно
ищущего разумную выгоду в своем трудном и радостном деле. Из родного села
уходит он в Москву за счастьем. Здесь становится землекопом, рабочим
Метростроя, бетонщиком. Но голос земли не заглох в нем ни на шумных
московских улицах, ни в грохоте перфораторов подземных забоев. Земля звала
его, ждала, как мать сына. И он испытывал настоящую раздвоенность. За
десять послевоенных лет половину проработал в колхозе на земле, а половину
- в Метрострое под землей, дослужившись до мастера. И наконец в числе
первых тридцатитысячников он ушел в колхоз, чтобы остаться навсегда на
земле. Про должность председателя знал он не понаслышке. "Работа эта
трудная, и нет ее хуже на свете, - говаривала ему мать (она всю войну
председательствовала в родном селе. - Заразная эта работа, не то что
думать про нее - бредить во сне станешь ею. И никуда уж от нее не уйдешь.
Подо мной жеребца убило снарядом, так пешком всю войну по полям бегала.
Ползком поползешь... Вот она какая заботливая работенка".
Он выбрал село подальше от города, и не смутил его нищий вид
разоренного колхоза.
- С чего я начал? - переспрашивал меня Лозовой. - А с начала! С чего
начинается завтрашний день - вот с этого и надо начинать. Не следует
хвататься за дела, которые пока тебе не по плечу. И потом у меня с детства
была еще одна заповедь. Я читатель "Правды" с детства. Да, да! В нашем
доме постоянно собирались мужики, читали "Правду", и как-то уж получилось
само собой - говорили они от себя, как от Ленина. Мол, дурак тот
коммунист, который хочет построить коммунизм своими руками. Не хватит у
них рук-то. Вот нашими руками они будут строить коммунизм. Построить его
руками коммунистов - это ребячья, совершенно ребячья идея. Вы помните эти
слова Ленина, которые он сказал, прочтя брошюру Тодорского "Год с
винтовкой и плугом"? То, что было ясно в 1918 году Тодорскому, говорил
Ленин, то неясно девяноста процентам теперешних ответственных работников.
А ведь я сам за свою жизнь не раз убеждался, как многие коммунисты не
доверяют колхозникам. Да что там! Отцу родному не доверяют. Значит, отсюда
второй вывод: ни один руководитель, будь он семи пядей во лбу, не добьется
заметных сдвигов, ежели колхозники останутся равнодушными...
Эту мысль Лозовой развивает прекрасно. Равнодушие есть следствие
разрыва тех животворных связей человека с землей, которые давали радость и
достаток ему, производителю, и выгоду в конечном счете обществу. Значит, и
начинать надо было с того, чтобы обеспечить колхозника, гарантировать ему
оплату. И во-вторых, надо было убрать всех посредников между колхозником и
землей, между человеком и делом. Отныне не должно быть у нас ни
бригадиров, ни учетчиков, ни завхозов - решил колхоз. И от этого
изменилось не только качество работ, весь смысл жизни изменился.
Изменить его сможет не один председатель, выгоняющий на работу
"ленивых" мужиков и баб... Чего греха таить! Такое наивное представление о
чудо-председателе и о "мужицком" послушании существует еще и в печати и в
кино. Жизнь в Солдатове переменили сами колхозники, без принуждения,
потому что они были поставлены в разумные, экономически выгодные для них
условия труда. И они не работали по двенадцать - четырнадцать часов в
сутки, не надрывались в поле... а поди же ты, в передовые вышли.
Я исходил и изъездил все окрестности Солдатова. В память с давней поры
освоения целинных земель раскидано вокруг села множество местечек,
названных пахарями: Титов лог, Черепанов ключ и прочее. Теперь появляются
новые названия: отара Кабдошева, отара Абдоня, пасека Ракова.
- А это хорошо... Очень хорошо! - говорит Лозовой. - В этом году мы и
поля закрепляем за звеньями. И земля, и отара, и пасека - все должно иметь
своего конкретного хозяина. Так пусть все это носит их добрые имена.
Каждый хочет, чтобы его поле было лучше других, чтобы его отара была самой
продуктивной, чтобы его пасека давала самый дешевый мед.
В отару Кабдошева я приехал в самую горячую пору - шел окот. Овечье
стадо разбрелось по ленивым пологим увалам на целую версту, и казалось -
никто за ним не смотрит. Но вдруг из маленькой укромной балки выскочил
серый косматый кобель и с громким визгливым лаем бросился под ноги моей
лошади. Потом так же неожиданно появился чабан; он ехал верхом, помахивая
белой веточкой таволожника, и беззаботно насвистывал. Мы поздоровались.
Чабан оказался совсем мальчиком, лет пятнадцати.
- Как тебя зовут? - спросил я его.
- Токтарбек.
- Ты подпасок?
- Нет. Просто брату помогаю после уроков. Окот идет. - Он вдруг резко
повернулся и крикнул гортанным визгливым голосом: - О-уй!
Одна овца, пересекшая балку, бросилась в обратную сторону, словно ее
ветром сдуло. Просмотревшая нарушительницу собака с виноватым лаем
суетливо забегала вокруг лошадей.
- Отчего это у многих овец брюхо голое? - спросил я Токтарбека.
- Окотиться захотели, - отвечал он. - Вымя расчистили. Вот мешки на
всякий случай. Ягнят кладем.
Он указал на два брезентовых мешка, болтавшихся вдоль его седла, точно
переметные сумы.
- А где же ягнята?
- Брат принимает. Там! - махнул он рукой на увал.
Сразу за увалом показалась кошара. Здесь в мягкой укромной ложбине
возле самой изгороди кошары паслись матки с ягнятами; кудрявенькие
беленькие ягнята на длинных, неверных, разъезжающихся в стороны ножках
табунились, бегали за овцами, и за людьми, и за собаками и оглушительно,
надрывно кричали. Из кошары вышел Кабдошев Жасеин с засученными по локоть
рукавами - он принимал окот. Ягнята тотчас бросились к нему, он оглаживал
их, радостно щурился... Потом появилась сакманщица - молоденькая девушка в
резиновых тапочках и красной косыночке. От избы с лаем ринулись было
собаки, но их окликнула сильным звонким голосом пожилая женщина в длинных
синих шароварах. Наконец подошла и она. Приветливо поглядывая на меня, она
спросила не без иронии:
- Наверно, не из нашего района?
- Как вы догадались? - удивился я.
- Видела, как с горы ехал, - она нагнула корпус вперед и показала, как
я опирался на луку. - Одинаково лететь захотел.
Все дружно засмеялись. Лицо ее все в тоненьких темных морщинках
выражало искреннее удовольствие и от разговора с новым человеком, и от
своей бесхитростной доброй шутки. Это была Ракимаш Имамбаева, мать
Жасеина, всему делу голова, как мне говорили про нее в правлении колхоза.
- Проходите в дом. Чай будет, кавардак будет, - приглашает она, все еще
весело поглядывая на меня и посмеиваясь.
Мы осмотрели и кошару, и помещение для окота, и подворье - везде было
чисто, а перед самым домом стоял целый штабель кизяка, сложенный из
высушенных кирпичиков.
- Топим, такое дело. Грязи нет. Тепло. Теперь все наше - кошара, дом...
Кизяк тоже наш, - ответил Жасеин на мой вопрос - почему он высушивает
кизяк? - Порядок надо. Моя отара.
- Так вы и управляетесь всей семьей? - спросил я Ракимаш дома.
- Э, э, хорошо управляемся! - весело отвечала она. - Жасеин здесь, я
здесь. Ребята помогай... Чего не управляться?
- А раньше много было в отаре пастухов?
- Много... Пастухи были, сторожа были, объездчики были... Заведующий
были, учетчик были... Народу много - получай мало. Овца плохой, шерсть
плохой, мясо плохой. Много пропадай.
- А теперь не пропадают овцы?
- Теперь нельзя пропадай. Овечка пропадет - кто платит? Мы. Теперь
нельзя пропадай, - закончила она решительно и вышла в сени готовить
кавардак.
Я осмотрелся: в избе было довольно чисто; вдоль стен стояли две койки,
покрытые пестрыми, яркими одеялами; переднюю половину пола застилали
верблюжьи кошмы с черным затейливым орнаментом; в одном простенке над
тумбочкой висел красный вымпел "Лучшей отаре". На тумбочке лежала тетрадь:
на отогнутых засаленных страничках ее пестрели длинные столбочки цифр -
это была бухгалтерия Жасеина. Сбоку от столбочков, обозначавших окот,
другие цифры - настриг шерсти, привес; изредка попадались записи иного
плана: "Одну обчин сдал 12 марта"... Это черные отметины падежа. Их, к
счастью, мало.
- Вы что ж, так и живете здесь? - спросил я Ракимаш.
- Зачем здесь? В селе дом есть хороший. Здесь отдыхай, спи... Обедать
можно.
Вскоре подъехал Лозовой.
- Ну, какая прибыль за нынешний день? - весело спросил он Ракимаш,
входя в избу.
- Зачем так громко говори! - замахала на него руками Ракимаш и, подойдя
к нему, что-то сказала на ухо.
Лозовой слушал, хитровато поглядывая в мою сторону, и, когда Ракимаш
ушла в сени за самоваром, сказал мне:
- У них, брат, вслух нельзя считать ягнят... Да еще при посторонних.
Примета дурная.
Самовар поставили прямо на пол. Мы расселись на кошму вокруг низенького
столика. Хозяйка принесла в большой миске мелко нарезанное, протомленное в
жире мясо разных сортов - это и есть кавардак. Чай подавали зеленый,
густого взвару, и разбавляли его буровато-желтым топленым молоком. Пили
долго, не торопясь; приходила несколько раз молоденькая застенчивая
сакманщица и после каждой чашки чая снова убегала в кошару; заезжал
утолить жажду Токтарбек, и Ракимаш пояснила, что Токтарбек - значит
последний сын - и тот в деле помощник; заходил Жасеин, и от каждой выпитой
чашки его обветренное лицо становилось еще краснее, точно появлялся он из
парной.
- У ярочек соски срезают, когда брюхо стригут. Плохая овечка получается
- вымя большое, соска нет. Стричь будут - смотреть надо. Сам смотреть
буду, - говорил он сердито Лозовому.
- Это мероприятие виновато, - шутит Лозовой. - Раньше у нас так было:
стрижка шерсти - мероприятие, окот - тоже. Бывало, все учреждения
подключались: и райисполком, и райком комсомола, и даже сберкасса. Одних
сакманщиков по шесть, по семь человек на каждую отару присылали. А ягнята
дохли.
Все дружно смеются.
- А теперь мы вон Марусю послали им на месяц - и вся недолга.
- Сколько же человек обслуживали раньше отару? - спрашиваю я Ракимаш.
- Много. Считай не могу, - она крутит головой и смеется.
- Восемь-девять человек. А теперь фактически отару обслуживают два
человека - Жасеин и его подпасок, - говорит Лозовой. - А все остальные -
это их домашние помощники, так сказать, нетрудоспособные. Вот возьмите
Ракимаш - она получает пенсию, а тут сыну помогает. Там мальчишки, жена!
Свое дело! Ведь эта отара не только колхозная, она еще и Кабдошева. И вот
два человека - чабан и подпасок - дают колхозу почти двести тысяч рублей
чистой прибыли. А мы им выплачиваем за отару, вместе с прогрессивкой,
примерно тысяч тридцать пять - сорок. И колхозу выгодно, и чабанам. А то,
бывало, на отару столько нахлебников было, что не сочтешь. Один заведующий
овцефермой чего стоил.
- О, Одрыж важный начальник был, - кивает головой Жасеин.
- В отару приедет - овечку зарежет. Съест - в другую отару поедет.
Барашка один съест, - говорит Ракимаш, посмеиваясь.
- С ним беда была, - вступает и Лозовой. - Упразднили мы должность
заведующего овцефермой. А куда девать Одрыжа? Дадим ему отару, предлагаю
на собрании, пусть чабаном станет. "Да что вы! - запротивились мужики. -
Нешто ему можно доверить отару?" Ну тогда в подпаски?! Никто подпаском-то
его не берет. Вот Жасеин сжалился, взял его подпаском к себе. На трудовое
воспитание, так сказать.
- И пошло дело?
- Сперва плохо пас, - отвечал Ракимаш. - Неделю пасет - трех барашек
нет. Ленивый больно. Взяли у него со двора три барашка - хорошо стал
пасти, - она удовлетворенно смеется, обнажая крепкие желтые зубы.
- Раньше волки часто овец таскали. А теперь что-то не слыхать. Волки
перевелись, что ли? - говорит Лозовой и лукаво поглядывает на чабана.
Тот прикрывается ладонью и смеется:
- Волк дурак, что ли? Наверно, понимает, что за овечку платить надо! -
И уже другим тоном спрашивает у председателя: - В отаре Абдоня был?
Говорят, двойняшек у него много?
- Тебя хочет обогнать, - Лозовой хитровато щурится и что-то шепчет на
ухо Ракимаш.
Та говорит Жасеину, и оба качают головой:
- О-о, много! У нас тоже хорошо.
- Они прогрессивку получают за каждого сверхпланового ягненка. Вот и
соревнуются, так сказать, - поясняет мне Лозовой.
Мы вышли из дома и стали прощаться с хозяевами отары.
- Скоро у тебя будет овец, что у Тойбазара, - говорит Лозовой Жасеину,
указывая на разбредшееся по дальнему увалу стадо.
- О, конечно! Я теперь бай. - Жасеин весело машет нам на прощание
рукой.
- Тойбазар - бывший богач. Имел столько овец, что их никто сосчитать не
мог. Загонит их в лог и смотрит: полон лог, значит, овцы все. Вы знаете,
сколько скота сдает американец Гарст? - неожиданно спросил он меня. Четыре
тысячи голов в год. А мы всем районом не сдаем столько. Но подождите! - он
поднял хлыст и погрозил кому-то. - Мы только начинаем. Вот приезжайте лет
через десять. Мы, пожалуй, потягаемся с Гарстом. Главное, мы развязали
руки колхозникам. И дело пошло, овец в два раза больше стало - восемь
тысяч штук. Или вон кони! - он указал на ложбину за рекой Нарымом, где
пасся табун. - Раньше на сто пятьдесят лошадей было четыре табунщика,
заведующий фермой да учетчик. А теперь четыреста пятьдесят лошадей - и
всего один табунщик с помощником. И справляются, да еще как! Зато и
получают девять рублей с головы. А если вырастят по восемьдесят жеребят на
сто маток, получают в награду по коню. Живем!
Он отпустил поводья, привстал на стременах и помчался по дороге.
Мы выехали в Нарымскую долину, резко вытянутую с востока на запад,
окаймленную с юга зубчатой стеной белков, сухо и резко сверкающих на
солнце. Вся долина была четко разделена, словно ударом кнута, на две
половины - зеленую и черную. Зеленая полоса уходила к южным предгорьям и
стушевывалась в синеватой дымке где-то возле белков; черная, глянцевито
лоснящаяся на солнце, лениво горбилась, уплывала крупными валами к селу
Солдатову. На самой границе этих чуждых друг другу цветовых стихий мы
остановились.
- Что это за рубеж?
- Граница наших земель, - ответил Лозовой. - Зеленые - совхозные поля,
черные - наши.
Поначалу я принял зеленя за всходы яровой пшеницы, но потом по сухому
белесоватому блеску стеблей, по их жаловидным концам понял, что это -
овсюг, самый коварный сорняк.
- Вот к чему ведет не в меру ранний посев пшеницы по холоду, - сказал
Лозовой. - Пшеница еще спит, а овсюг прет; ему хоть бы что. По-хорошему -
это поле лущить и пересевать надо.
Несколько минут мы ехали молча.
- Черт возьми! - возмущенно воскликнул Лозовой. - И ведь знают же, что
нельзя сеять по холоду. И все-таки сеют. А почему? Чтобы отрапортовать: в
этом году сев закончился на десять дней раньше, чем в прошлом. И так
каждый год. И если считать по этим газетным рапортам, то теперь сев должен
оканчиваться где-то в январе месяце. И все давай, давай, жми во все
лопатки! Лишь бы отсеяться... Небось мужика на закрепленном за ним поле не
заставишь сеять по холоду...
- Да кто с ним считается? Один не захочет - другого пошлют.
- Это бывает, - согласился Лозовой. - А жаль. Вы приглядитесь к нашему
хозяйству; все люди мастеровые, но у каждого есть свое особое пристрастие,
ремесло, свой конек. Вот и надо делать так, чтобы каждый отличался в своем
коронном ремесле. И не дергать его, не кидать с места на место. Дать ему
полную самостоятельность. И все, брат, входит в свою колею: и кукуруза
родится, и молоко дешевое, и трактора в сохранности... У нас вот раньше
была бригада строителей, делала в том числе и колеса, но колхоз без колес
сидел. А сейчас делает колеса один Илья Филатович, и все телеги на ходу.
Да какой ход отменный. Так-то.
И хозяйство каждое должно иметь свою главную специальность, свое лицо.
У нас в иной колхоз напланируют такого, что и по пальцам не перечтешь. Не
колхоз, а универсальный магазин! - он приостановил коня и живо обернулся
ко мне; лицо его озарилось какой-то лукавой, хитроватой и дерзкой
усмешкой. - Может, слышали, как меня склоняют за свиней?
Я невольно улыбнулся, поддавшись его веселому настроению:
- Да, приходилось.
Мне вспомнилось, как второй секретарь обкома Турткарин сердито
отчитывал Лозового заочно: "Председатель заносчивый, избалованный,
недопонимает порой важности отдельных мероприятий, - он сцеплял свои
смуглые маленькие руки и с укором глядел на меня. - Вы понимаете, он
ликвидировал свиноферму?! Птицу не разводит!.."
- А ведь я в самом деле свиноферму ликвидировал. - Лозовой резким
движением поводьев сбивает прядающего коня и смеется. - И кроликов... И
птицеферму порешу. Но нам прощают: мы передовые. - Он вдруг становится
серьезным и, показав хлыстом на дальние в синем мареве высоты, говорит
другим тоном: - Видели, какая красота? Это все наше... Все - луга. Да
какие?! Альпийские! В мире лучших не сыщешь. Самой природой ведено
разводить здесь коров, коней, овец. А мне рекомендуют свиней, кроликов,
уток... и даже черно-бурых лисиц.
- А не боитесь?
- Я человек отчаянный! - Он привстал на стременах и с гиканьем понесся
к селу.


То, что произошло в Солдатове, особенно хорошо понимают сами
колхозники, бывшие бригадиры или заведующие.
- Да ведь у нас тут каждый третий либо бригадиром был, либо учетчиком,
не то кладовщиком или охранником. Особенно мужики, - рассказывала мне
бывший бригадир Фетинья Яковлевна Ракова. - Значит, две мэтэфе было, две
конефермы, две овцефермы, две птицефермы, кроликоферма, - она загибает
пальцы, морщинит лоб и вдруг, рассмеявшись, махнула рукой: - Да нешто все
перечислишь! Разделили мы все это с Толстых - половина его бригаде,