Можаев Борис. Рассказы

Наши баты и оморочки вытянулись в целую вереницу, как в гонках на
какой-нибудь регате. В голове этого своеобразного кильватерного строя шел
на оморочке Ольгин. Заходящее солнце бросало на воду длинную тень от его
высокой фигуры; тень пересекала всю реку и быстро бежала по красноватым
стволам прибрежных кедров.
Дым над рекой появился совершенно неожиданно. Сразу за бурной кипенью
Шумного переката река круто сворачивает и уходит за отвесные отроги сопки
Сангели. И вот над острыми гранитными гольцами сопки вырос перед нами и
закурчавился дымный гриб, а над рекой потянуло тревожным запахом гари.
Сопка высоченная, с голой вершиной, на которой будто вырубили глубокую
чашу, наполненную водой. В том озере утонул, по удэгейскому преданию,
охотник Сангели, пожелавший достать для своей невесты небесные ракушки -
кяхту. Я все это рассказываю Нине; она слушает, крепко вцепившись в мой
рукав. А выражение лица ее такое, какое бывает у охотника на тяге:
напряженное, выжидательное и алчное.
Наши лодки одна за другой с разбегу ныряли за зеленый гранитный выступ,
как за барьер, и разворачивались в небольшой травянистой протоке. Люди
карабкались на берег, хватались за свисающие ветви черемух, тальника и,
поднявшись, скрывались в зарослях. Мы тоже вместе с Ниной взбирались на
берег и потом вместе, держась за руки, прибежали на дымный откос.
- Где же горит? Где? - спрашивала она, торопливо оглядываясь.
- А вот здесь и горит.
- Да разве это - пожар? - разочарованно воскликнула Нина. Картина
таежного пожара совершенно не соответствовала ее воображению.
Казалось, горела не тайга, а сама земля. Сквозь лежалые прелые листья,
сквозь валежник и всякий растительный хлам просачивались откуда-то снизу
жидкие космы дыма. И только кое-где возле корней ильмов да кедров
поблескивали мелкие и острые язычки пламени да на прелых листьях там и тут
тлели искры, издали похожие на волчью ягоду. Ольгин с засученными рукавами
размахивал топором, расставлял людей и кричал: "Шуруй лопатами! Работа -
не забота, скоро пользой обернется". Люди обваловывали место пожара,
откуда-то таскали в мешках песок и засыпали им вороватые язычки пламени.
Нина, позабыв о своем разочаровании, преданно всюду бегала за Ольгиным
и по первому слову его кидалась с лопатой в огонь...
- Вот тебе и городская да ученая! Смотри какая расторопная... Эх,
дочка! - одобрительно восклицал Ольгин. - Вот это по-нашему.
В то же время он, азартно и злобно "хакая", рубил топором горевшие
корни, подваливал ясеньки или елки; а Нина, ухватившись обеими руками,
оттаскивала срубленные деревца подальше от пожара.
Я смотрел на Нину, раскрасневшуюся, перепачканную землей и сажей, в
потемневшей от пота полотняной куртке, обтянувшей сильную грудь, и никак
не мог представить ее, такую вот крепкую, искреннюю, порывистую, рядом с
медлительным, нарочито степенным мужем, с лица которого редко сходит
брезгливая гримаса. "Почему они сошлись? И что между ними общего?" - думал
я. Но мысли эти приходили на какие-то мгновения: меня охватил всеобщий
азарт работы, - я копал ров, разбрасывал песок, тащил куда-то сучья и
кричал во все горло, как Ольгин. И всюду передо мной стояло ее полыхающее
румянцем лицо, ее озаренные восторгом серые глаза.
Когда с пожаром было покончено и мы садились в лодки, я, одержимый
какой-то дерзкой силой, взял ее под мышки и, как маленькую, перенес с
берега на вытянутых руках.
- Ох! - удивленно воскликнула она, видимо не ожидая такой смелости и
силы, и как-то притихла вся, сжавшись в комочек на дне бата.
Всю обратную дорогу она молчала, а я вместе с удэгейцами яростно
налегал на шест, проталкивал бат вдоль берега вверх по Бурлиту.


На другой день Ольгин рассказал мне о причине пожара.
- Слыхал, как все обернулось-то? Ведь лес-то Чиуя поджег.
- Не может быть!
Чиуя был древний старичок, весь какой-то скрюченный, тонконогий, в
длинном белесом халате, похожем на женскую исподнюю рубаху. Желтолицый,
без усов и бороды, он сильно смахивал на старуху, и лишь неожиданно густой
бас выдавал в нем представителя мужского пола.
- Я сам сначала не поверил, - говорил Ольгин, разводя руками. - У него
в том месте огородик был, мак выращивал. Видать, накурился гашиша... И
траву поджег. Сухую! Или трубку выронил, или с ума спятил от курева? Кто
его знает. Только пожар от его огорода пошел. Вот до чего доводит
дурман-то.
- А что Чиуя говорит?
- Да мертвый он.
- Как мертвый?
- Нашли его на берегу реки, недалеко от пожара... Бежал, видать с
перепугу. Выдохся - да и помер. Уж ежели нахватался гашишу, далеко не
убежишь... А еще они что делают? Подмешивают в гашиш сок от семян бархата.
Ты знаешь, какой это яд? В прошлом году я заготовлял семена бархата и
промывал их на берегу Кленовой протоки. А слив - сок то есть, выплеснул в
протоку. Так веришь - вся рыба от тайменя до мальков кверху пузом всплыла!
Дьявольское зелье...
Я быстро пошел к домику Чиуи. Он жил на отшибе за протокой, через
которую переплывали на ветхом бате, сиротливо валявшемся на песчаном
берегу.
Возле домика, заросшего по самую крышу бузиной, толпился народ. Тыхей
Кялундзига что-то шумно доказывал хозяйке дома - Хабале, маленькой
старушке с плоским скуластым лицом. Стоявшая рядом Нина встретила меня
каким-то пристальным настороженным взглядом и крепко, по-мужски пожала мне
руку. У нее вообще была привычка крепко жать руку.
- О чем это они спорят? - спросил я ее, кивнув в сторону Тыхея и
Хабалы.
Но Тыхей, заметив меня, обернулся и заговорил, ища поддержки:
- Опять, понимаешь, пережитки капитализма. Сколько воспитуем старушек -
ничего не помогает. Почему так? - У него от мучительного недоумения ползли
кверху черные редкие брови, резко морщился лоб, а короткие усы сердито
топорщились, как иглы у ежа.
Хабала также уставилась на меня просительным взглядом немигающих черных
глаз, и тяжелое серое лицо ее подрагивало от внутренней напряженности. Я
не понимал, в чем дело.
Пережитки капитализма, как разъяснил мне Тыхей, заключались в том, что
Хабала отказывалась выносить гроб с телом Чиуи через дверь. Оказывается,
по удэгейскому поверью следует, что дух покойника, вынесенного через
дверь, становится хозяином дома. А так как Хабала пустила на старости лет
осиротевшего Чиую в свой дом из милосердия, то она и не хотела отдавать
свой дом духу Чиуи. Поэтому Хабала настаивала, чтобы умершего выносили в
окно, а не через дверь.
- Но ведь окна у тебя маленькие! В окно не пойдет гроб, - кричал,
сердясь, Тыхей.
Но Хабала угрюмо потряхивала головой и неотступно стояла на своем:
- Надо, понимаешь, простенок вырезать, - наконец бессильно произнес
Тыхей и, ругая на чем свет стоит пережитки капитализма, пошел за пилой.
Мы с Ниной вошли в избу. Здесь у порога сидел Полушкин и что-то быстро
записывал. Посреди избы, от стены к стене на скамейках лежала длинная
широченная доска, на которой стоял гроб с забитой крышкой. Несколько
стариков сидели на полу и тихо разговаривали, не обращая на нас никакого
внимания.
- О чем это они? - спросил я Нину.
- Об удачной охоте вспоминают, - отвечала она шепотом, - задабривают
дух умершего.
- А зачем эта доска?
- На доске удэгейцы уносят умерших в загробный мир. Они раньше не
предавали земле - на деревьях гробы ставили.
- Не мешайте работать, - сказал Полушкин и строго, с укором, посмотрел
на нас.
Нина осеклась и нахмурилась.
В избе было сумрачно, пахло плесенью и тем сладковатым удушливым
запахом, который издают преющие шкуры.
Я вышел и направился к Бурлиту.
Еще издали приметил я высокий обрывистый берег, черным утюгом
выпирающий в податливое синее ложе реки. У подножия его кипели волны,
окаймляя черный выступ пушистой белой прошвой пены. А наверху была мягкая
травянистая площадка, охваченная тесным строем кедрача.
Здесь, расположившись возле опушки, я работал до самого вечера. Я
набрасывал в то время этюды для задуманной картины - "Дети тайги". В ней
две девочки-удэгейки в расшитых халатиках должны выходить с лукошками из
дремучей тайги. Две маленькие беспомощные фигурки будут казаться яркими
цветами в торжественной таежной чащобе. И над ними, вокруг них тайга -
такая близкая для них, совсем родная, заботливая и тревожная...
В этих беспокойных и всегда неожиданных извивах ильмовых ветвей, в
тесном таинственном переплетении трескуна и виноградных лоз, в угрожающей
тяжести нависших кедровых шишек, в настороженности темных, не пробиваемых
солнцем колючих аралий я подолгу искал ту всегда живую и тревожную душу
тайги. Не знаю, оттого ли, что на меня подействовали похороны или под
впечатлением вчерашнего пожара, мой этюд получился мрачным.
- Какая страшная тайга! - сказала за моей спиной Нина, и я от
неожиданности вздрогнул.
- Ага! Вот видите, - смеялась она, - сами испугались!
С минуту она пристально разглядывала этюд и сказала серьезно:
- А знаете, вы - человек решительный... Пожалуй, вас надо
остерегаться...
- Вам не нравится? - спросил я как можно равнодушнее.
- У вас все грубовато, но смело и откровенно, - ответила она уклончиво,
и я не понял, к чему более относилась эта фраза - к моим рисункам или ко
мне.
- Вас, должно быть, шокирует эта грубость? - я упорно смотрел на нее и
ждал ответа.
- Какой вы напористый! - Нина заглянула мне в лицо и добавила с игривой
улыбкой: - Вам следует искупаться, вы слишком разгорячились.
- Не против, - согласился я, кладя палитру.
- Кстати, это мое купальное место. Вы его незаконно оккупировали.
Разговаривая, она непринужденно отстегнула белую накидочку, сняла через
голову пестрый сарафан и осталась в синем шерстяном купальнике. И странное
дело, будто она уменьшилась и вроде бы похудела. Мне как-то неловко было
смотреть на нее, такую обнаженную, и тем не менее хотелось смотреть,
отчего я бестолково переминался на месте и путался в собственной рубахе.
Надев резиновую шапочку, Нина крикнула:
- Догоняйте меня! - и с разбегу ласточкой полетела в воду.
Я с трудом догнал ее у противоположного берега. Потом мы, разбрызгивая
воду, бежали на перегонки на галечную отмель.
- Давайте кидать гальку, кто дальше! Я Стасика перекидываю. - Она
схватила обкатанный влажный голыш и, размахнувшись, по-мужски сильно
бросила.
- А я буду кидать сидя, - сказал я и далеко закинул голыш.
- Откуда у вас такая сила?
- О, на это трудно ответить. - Я сжал бицепс и протянул ей окаменевшую
руку. - Хотите удостовериться?
На какое-то мгновение глаза ее чуть раскрылись и дрогнули ноздри, и мне
вдруг показалось, что ей хочется прильнуть ко мне. Сердце мое сладко
оборвалось и жарко застучало. Я застыл в напряженном ожидании. Но это
длилось всего лишь одно мгновение. В следующий миг Нина, звонко смеясь,
бежала по воде. Я быстро нагнал ее, и мы поплыли рядом.
- Вы здешний? - задала она мне впервые за наше знакомство
биографический вопрос.
- Дальневосточник, коренной...
- А учились?
- В Москве.
- И не тянет туда?
- Нет.
- Вы счастливый. А меня вот всю жизнь куда-то тянет. - Она вздохнула и
умолкла.
Быстрым течением нас отнесло довольно далеко в сторону. Берег здесь был
обрывистым, поэтому мы возвращались тайгой.
- А где же вы живете постоянно? - неожиданно, как и давеча, спросила
Нина.
- Да знаете, нигде, - отвечал я, замешкавшись.
Она удивленно посмотрела на меня.
- Так вот и не пришлось обзавестись своим хозяйством. - В самом деле,
не весьма приятно сознаваться в том, что ты даже не имеешь своего угла,
когда тебе перевалило за тридцать. - Постоянно я бываю только в
командировках, - пытался отшучиваться я. - Почти год пробыл на Чукотке,
потом на Камчатке, на Сахалине, здесь по тайгам брожу... на зиму снимаю
комнатенку в Хабаровске.
- И так в постоянных разъездах?
- Да.
- Как это интересно... А я сижу целыми годами на месте. Вы очень любите
свое дело?
- Очень, - ответил я серьезно.
Она крепко пожала мою руку. Так мы и вышли на поляну, держась за руки,
и вдруг перед этюдником увидели Полушкина. Он удивленно и растерянно
смотрел на нас.
- А нас вот отнесло течением, по берегу нельзя идти: обрывисто,
глубоко... - скороговоркой произнесла Нина, отворачиваясь и торопливо
одеваясь.
И я заметил, что у нее шея покраснела. Станислав молчал, разглядывая
этюд; он уже овладел собой, и на лице его появилось обычное
сосредоточенное, слегка ироническое выражение.
- Недурно, правда, Стасик? Особенно эта темная чащоба. Какая мрачная
глубина, словно омут... Таежный омут! - Нина быстрыми движениями
поправляла прическу, и в ее торопливом говоре чувствовалось что-то
виноватое.
- Я не нахожу здесь ничего объективно мрачного, просто плохо
прописанная тайга или даже болото... Не поймешь. Не обижайтесь. - Полушкин
отошел в сторону, затем, точно сломавшись в пояснице, как складной нож,
сел на траву и вытянул свои длинные ноги в синих рейтузах.
В его словах я уловил еле сдерживаемое раздражение, которое невольно
передалось и мне:
- Добросовестное перенесение натуры на холст исполняют теперь
фотографы.
- Я не раскрою какого-то секрета, если скажу, что именно за это и не
любят многих наших художников, - Полушкин, словно от усталости, слегка
прикрывал глаза и размеренно играл веткой жимолости. - То есть за то, что
вы уклоняетесь от добросовестного перенесения натуры на холст. Вы утратили
художественные навыки, верность глаза, твердость руки. Взамен натуры вы
изображаете свои углы, да полосы, да пятна... И похожи друг на друга, как
поленья из одного чурбака. Работать надо, а не изображать.
- То есть копировать?
- Хотя бы... для начала. Только реалистическое искусство имеет право на
существование.
- Реализм не будем трогать. А копирование, даже добросовестное, убивает
не только искусство, но и натуру в искусстве.
- Что-то мудрено.
- Нет, просто. Я хорошо понимаю и прощаю художника, который, к примеру,
изобразил разъяренного тигра на слишком коротких ногах. Эти короткие,
словно приплюснутые ноги живо передают всю тяжесть звериной злобы. Я вижу
живого разъяренного тигра и совсем не замечаю умышленно укороченных ног.
Но придайте ему нормальные, правильные пропорции - и как бы он ни
раскрывал у вас на картинке пасть, я буду видеть просто правильно
нарисованного тигра и не почувствую никакого живого ощущения звериной
злобы.
- Иными словами, вы стоите за принесение природы в жертву субъективному
нраву художника. Да здравствуют лиловые деревья и долой реализм!
- Опять реализм! Какой реализм вы имеете в виду? "Фауст" Гете - тоже
реализм. Хотя там действует сам дьявол. Фауст одет в средневековую мантию,
окружен чертовщиной, но реален для меня, потому что глубок, трагичен в
поисках истины, бьется над вопросами, которые и я не могу разрешить.
Поймите, в наш век, когда люди взорвали атомное ядро и вырвались в космос,
скучно смотреть на раскрашенные фотографии. Мы хотим видеть так же глубоко
субъективный мир художника, как глубоко заглянули в мир материи.
Таинственное своеобразие духа человека не раскроешь лишь живописанием
нефтяных вышек да грудастых спортсменок. Нужны новые формы и методы, их
надо смело искать.
- Ищите! Но не забывайте, что мы живем в обществе и каждый должен
выполнять свой долг, в том числе и художник. И когда он под видом поиска
формы уходит от изображения насущных вопросов и задач сегодняшнего дня, то
это, мягко выражаясь, называется увиливанием. - Полушкин резко откинул
ветку жимолости и поджал, словно втягивая в себя, нижнюю губу.
- Стасик, что ты говоришь? - Нина настороженно смотрела то на
Полушкина, то на меня.
- Простите, - холодно произнес в мою сторону Полушкин. - Я не имел в
виду именно вас. Я говорю вообще, безотносительно.
- А я и не обижаюсь, - сказал я, как мог, сдержанно. - Я просто хочу
вас спросить: почему вы занимаетесь каким-то Бохайским царством, а не
насущными вопросами сегодняшнего дня?
- Я ученый. Для науки прошлое существует только в интересах
сегодняшнего дня.
- Вот оно что! Значит, вы, ученые, работаете в интересах сегодняшнего
дня, а мы - нет?
- Вам виднее, как вы работаете и в чьих интересах. Но если общество
выражает вам порой свою неудовлетворенность, то, наверное, не без причины.
Дыма без огня не бывает. - Полушкин встал и обратился к Нине: - Ты идешь
домой?
Резкий переход от спора к такому категорическому вопросу, видно, застал
ее врасплох. Она как-то встрепенулась, недоуменно посмотрела на Подушкина,
словно не понимая, что от нее хотят, и наконец произнесла:
- Да, да... Конечно. Извините, мы, кажется, помешали вам, - сказала она
мне, глядя куда-то в сторону и подавая руку.
Рука ее была прямая и холодная.
- Заходите, пожалуйста, - тихо, все так же не глядя на меня, пригласила
она на прощание и пошла торопливо впереди Полушкина.
Я долго еще, до самых сумерек, просидел на берегу и рассеянно бросал в
темную бегучую воду земляные комья.


Как-то под вечер Ольгин сказал мне:
- Ступай, пригласи ученых-то; я нынче казан настрою, на ночь рыбу
поедем лучить. Так ей и передай, что, мол, Иван Николаевич постарался для
науки. Да и ты закис что-то. Может, на пользу пойдет прогулочка. - И он
лукаво усмехнулся.
Я действительно в последние дни места себе не находил, ничего не делал
- все из рук валилось и спал скверно.
Разумеется, предложение Ольгина очень обрадовало меня. А что, если она
не поедет? Черт возьми, кажется, я начал беспричинно волноваться. Я быстро
надел резиновые сапоги, накинул репсовую курточку и, на ходу затягивая
всяческие молнии, направился к Полушкиным. Нина встретила меня возле
калитки палисадника. Опираясь на жердевую изгородь, она о чем-то
беседовала с хозяйкой дома, приземистой, крепко сбитой удэгейкой, с
круглым миловидным лицом.
- Вы что, опять на охоту? - спросила Нина вместо приветствия.
- О нет!
- А куда же так вырядились?
- Видите - у меня нет накомарника, значит - на реку. И знаете зачем?
Мое загадочное возбуждение передалось и ей, она выжидательно улыбалась.
- За вами, - я комически расшаркался и торжественно передал ей
приглашение. - Начальник экспедиции Ольгин Иван Николаевич желает видеть
ваши ученые сиятельства на борту своего корвета с наступлением темноты.
Цель экспедиции - охота с острогой на тайменей. Форма одежды - походная.
- Ой, как это хорошо! - воскликнула Нина и ударила в ладоши. - Я сейчас
быстро переоденусь. Идемте. - Она схватила меня за руку и потянула в избу.
На пороге она налетела на выходящего Тыхея.
- Чего ты скачешь? Может, кабаргой захотела стать - тогда беги в тайгу,
- добродушно ворчал Кялундзига.
- Ой, Тыхей Батович, извините! Я на лучение рыбы собираюсь.
- Может, боишься опоздать? Не бойся, на моем бате поедем.
- Значит, и вы с нами? Какой вы чудесный, Тыхей Батович! - И она чуть
не поцеловала его. Затем опрометью бросилась в избу, увлекая меня за
собой.
Здесь в передней половине избы за столом, перед тарелкой огурцов сидел
Полушкин. На нем была голубенькая майка.
- Стасик, одевайся! Нас приглашают рыбу лучить...
- Ты уже согласилась? - сухо спросил Полушкин.
Она шла в другую комнату и остановилась в дверях словно вкопанная.
- Да, - взгляд ее был настороженным и просительным.
Он обернулся ко мне.
- Спасибо за приглашение, но воспользоваться им, к сожалению, не
сможем. - Полушкин строго посмотрел на Нину и добавил: - Я, по крайней
мере...
Наступило неловкое молчание. Это был слишком резкий вызов, брошенный
Нине, да еще в моем присутствии. С минуту она колебалась, но, видимо,
самолюбие взяло верх над покорностью и условным приличием. А может быть,
заговорили иные чувства...
- А я уже согласилась и не вижу основания отказываться. - Она четко
выделила последнее слово и как-то вызывающе гордо вскинула голову.
И вдруг Полушкин сконфузился и уставился в тарелку с огурцами.
- Ну, как знаешь, - растерянно проговорил он.
Лицо его мгновенно изменилось: выражение иронического превосходства и
напускной строгости исчезло, словно стертое намыленной мочалкой.
В этой упавшей на лоб челке жидких белесых волос, в этом обиженном
мигании больших светлых ресниц и во всем его облике появилось что-то
беззащитное, детское. На какое-то мгновение мне стало жаль его. Я молча
вышел.
Через полчаса мы с Ниной были на песчаной косе, где нас уже поджидали
Ольгин с Тыхеем в длинном черном бате, похожем в сумерках на
фантастическую рыбину. Вся носовая часть бата была завалена "смолянкой",
то есть кедровыми смолистыми чурками. На самом носу, там, где днище
переходит в лопатообразный выступ, высоко водружен казан с проволочной
плетенкой, в которой были уложены кедровые чурки. На дне лежали длинные,
почти во весь бат, три остроги, похожие на изящные вилы с заусенками. Мы
разобрали шесты и двинулись вверх по Бурлиту.
Долго поднимались мы, обходя заломы и перекатные мели; и чем дальше
уходили, тем все тревожнее и глуше шумела река, плотнее и таинственнее
становилась темень и мрачно вырастали, надвигались на нас берега. Порой
казалось, что мы плывем не по таежной реке, а по глубокому горному ущелью,
где не видать ни зги, и только бронзовый отсвет зари, гаснувшей где-то за
дальней сопкой, похожей на огромную юрту, служил для нас единственным
ориентиром. Этот окружавший со всех сторон таинственный мрак будто
усиливал во мне какое-то тревожное ликование. Я чувствовал в себе такую
силу, что, казалось, шестом способен был оттолкнуться на самое небо, туда,
за островерхую черную сопку. Обычно неустойчивый на бату, я теперь стоял
как врытый; ноги мои обрели необыкновенную уверенность, отяжелели, словно
чугуном налились. И здесь, возле моих ног, сидела она, притихшая, такая
близкая и влекущая.
Но вот Ольгин зажег казан: бойкое пляшущее пламя потянулось кверху,
раздалось и защелкало во все стороны раскаленными угольками. В красноватом
неровном свете появились берега, на них - первые ряды елей и кедров, кусты
черемух, свесившие над самой водой необыкновенно зеленую, светящуюся
листву. Со всех сторон потянулась на свет мошкара, она густо замельтешила
над нами и, смешиваясь с гаснущими искрами, летящими от казана, живо
напоминала веселую пляску снежинок. А где-то в вышине суетливо запищали
невидимые летучие мыши, потом пролетел самолет, наполняя небо таким
неуместным гулом.
- Клади шесты! - скомандовал Ольгин.
Он пустил бат на стремнину, выровнял его, и мы пошли теперь по течению.
- Начнем, пожалуй. - Ольгин взял острогу, сильно тряхнул тонким шестом
и утвердительно закончил: - С господцем.
Тыхей со второй острогой ушел в корму, а я остался с Ниной на середине
бата.
До дна пробиваемая сильным светом речная вода текла сизыми дымными
струями. В этих извивах, выделяясь темными спинками, застывали хариусы и
ленки, и только чуть подрагивающие хвостовые плавники отличали их от
донных валежин и продолговатых голышей. Поначалу у меня не ладилось: я бил
торопливо, не чувствуя еще рукой нужного смещения, - подводил глаз, и я
промахивался.
- Ну, что же вы? Ай-я-яй! - осуждающе восклицала Нина, видя, как,
поблескивая боками, уходили от моей остроги хариусы.
- Давненько я в руки не брал шашек, - отшучивался я, стараясь не
смотреть на нее, чтобы не выдать своего смущения.
Но вот первый удар встретил упорное податливое тело... Рука радостно
дрогнула. Я рванул острогу и сбросил на дно бата трепещущего хариуса. Я
ждал от нее восторженного восклицания, похвалы или хотя бы благодарного
взгляда. Но Нина, склонившись над хариусом, неожиданно произнесла:
- Бедненький! У него кровь течет...
Воодушевленный удачей, я стал бить азартно, но расчетливо; острога
будто сама тянулась к рыбине, как магнитная, и я все чаще выбрасывал в
лодку трепыхающихся ленков и хариусов. На мелком пенистом перекате я
заметил, как навстречу бату, поднимая над собой волну, шел огромный
таймень. У меня мелко задрожали колени. Я впился глазами в его
приплюснутую широкогубую пасть и, выждав момент, сильно ударил в толстую
темную спину. Мощный рывок остроги чуть не выбросил меня из бата. Я упал
на колени, лихорадочно подтянул тайменя и с трудом перекинул его в бат.
Это была огромная, пуда на два, рыбина. Она как бешеная запрыгала на
днище, готовая ежеминутно выпрыгнуть в воду. Я схватил топор и тремя
ударами в голову успокоил ее. Таймень тяжело хватал воздух жабрами,
заливая днище кровью.
- Какая жестокость! - произнесла Нина с каким-то внутренним
содроганием. - Прекратите эту ловлю... А то я вас возненавижу.
Я удивленно посмотрел на Нину. Она была в сильном волнении.
- Успокойтесь! Что с вами? Что произошло? - Я сел рядом с ней и взял ее
за руки. - Если вам не нравится, я прекращаю.
К нам подошел Ольгин.
- Хорошего ты красавца подвалил. - Он приподнял обеими руками тайменя.
- Отгулялся, бродяга.
- А вот Нине не нравится, говорит - убийство.
- А этот таймень нешто не убийца? Сколько он за свою жизнь чебаков
поел? А теперь и сам попался. Какая же тут несправедливость? Здесь в тайге
- полный порядок.
- Не спорю, - ответила Нина. - Но бить топором живое существо - зрелище
не из красивых.
- Н-да, - Ольгин положил тайменя. - Вот что, ребята, по-моему, лучение
без ухи - не лучение. Я тут прихватил котелок и все необходимое.
Давайте-ка свернем на косу и разведем костер.
- Очень хорошо! - радостно воспрянула Нина, которую, как я уже заметил,
захватывало всякое новое занятие.
- Тыхей, ухи хочешь? - спросил Ольгин стоявшего в корме Кялундзигу.
- Можно, конечно, такое дело, похлебать.
- Сворачивай на косу!
Мы вытащили бат на первую же песчаную косу, выгрузили кедровые чурки,
немного рыбы. У Ольгина, кроме котелка, оказались и складные козелки. Он