Страница:
Но мы знаем прекрасно, какой величайший подвиг совершил после каторги сам Фёдор Михайлович Достоевский...
5
Впрочем, обойдёмся без патетики.
Весомый вклад русского писателя-гения в копилку мирового разума неоспорим. Вернёмся лучше ещё на минуту в мир-атмосферу "Преступления и наказания", дабы подвести некоторые предварительные итоги.
Кроме главного состоявшегося самоубийцы Свидригайлова и главного потенциального самоубийцы Раскольникова в этом романе ещё есть-имеются персонажи с суицидальным комплексом в душе, осуществившие своё трагическое намерение или мечтающие о нём. К примеру, о воспылавшем любовью к сестре Раскольникова Разумихине автором сказано, что он, если б Дуня велела ему "броситься с лестницы вниз головой, то он тотчас бы это исполнил не рассуждая и не сомневаясь..."(-5, 187) Красота, как известно, - страшная сила! Вон и Свидригайлов по первому же приказу той же Дуни готов был стать убийцей и, в конце концов, из-за её "нет!" стал самоубийцей. В случае с пылким Разумихиным здесь, конечно, есть-чувствуется некоторое преувеличение, по натуре он совсем не Игрок, который не шутя, как мы помним, собирался броситься в пропасть по приказу Полины. Но - кто знает, кто знает...
А вот о самой Авдотье Романовне проницательный и желчно-остроумный Свидригайлов обронил чрезвычайно знаменательное замечание: "Сама она только того и жаждет, и требует, чтобы за кого-нибудь какую-нибудь муку поскорее принять, а не дай ей этой муки, так она, пожалуй, и в окно выскочит..."(-5, 449) В словах этих есть немалая доля правды. Больше того, ясно представляя себе характер Дуни, её гордую натуру, вполне можно и предположить, что если бы, не дай Бог, Свидригайлов не остановился и совершил над ней насилие, она вряд ли осталась бы жить (тем более, насильник, скорей всего, забыл-оставил бы тогда револьвер в комнате)...
Есть-встречаются в романе и самоубийства, так сказать, под вопросом. Имеется в виду внезапный и ужасный конец Мармеладова. Так до конца и не прояснено: случайно он попал под копыта лошадей или сознательно, боясь возвращения домой и гнева своей Катерины Ивановны. По крайней мере, кучер свидетельствует, что лошадей он придержал, но несчастный "прямёхонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль..." И вдова Мармеладова не сомневается: "Ведь он сам, пьяный, под лошадей полез..."(-5, 167) Так что бедолагу Мармеладова, строго говоря, не следовало бы хоронить по христианскому обряду на кладбище.
Интересна нам, если можно так выразиться, в суицидальном освещении и судьба кроткой Сонечки. Если Раскольников определяет-характеризует себя не как убийцу, а как самоубийцу, то и к Соне он в приговоре безжалостен: "Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь... свою..." Раскольников не сомневается, что у неё только три дороги (на одну больше, чем, как мы помним, самому Раскольникову предрекал Свидригайлов): вниз головой в канаву, сойти с ума или превратиться в настоящую профессиональную проститутку с холодным сердцем, потонуть в разврате. Причём, канава в этом перечне не случайно поставлена на первое место: он догадывается, что и сама Соня не раз уже задумывалась об этом лёгком пути-выходе. И это действительно так, но два обстоятельства не дают, не позволяют ей наложить на себя руки: "от канавы удерживала её до сих пор мысль о грехе, и они, те..."(-5, 305) То есть - младшие братья-сёстры и полусумасшедшая Катерина Ивановна, которые без неё тут же и пропали бы...
Упомянуть надо и маляра Миколку, который хотел-намеревался на себя взять убийство старухи-процентщицы и её сестры, дабы пострадать невинно и страданием очиститься. А перед этим вдруг чуть не удавился на собственном кушаке - случайные свидетели помешали.
Вспомним ещё раз и об Афросиньюшке - той самой женщине, которая бросилась с моста в воду и тем спасла Раскольникова от аналогичного поступка-действия. Потом выяснится, что перед этим Афросиньюшка уже пыталась удавиться и тоже, получается, неудачно. Но, разумеется, не жить ей на белом свете: очередная попытка наложить на себя руки от нищеты, безысходности и пьяной тоски - непременно увенчается успехом...
Ну и, наконец, стоит упомянуть-вспомнить напоследок опять же и бедного дворового Филиппа, не выдержавшего истязаний Свидригайлова, и 14-летнюю девочку, обесчещенную им же, и удавившуюся на чердаке. Странно, к слову, но в предубийственных кошмарах Свидригайлов считает её почему-то утопленницей. Или, может быть, он не одну девочку загубил на своём веку?..
Вероятнее всего!
6
Итак, суицидальная тема - одна из сквозных и главных в "Преступлении и наказании".
Достоевский, как уже подчёркивалось, создаёт этот роман в один из самых тяжких периодов своей жизни-судьбы - переполненный трагическими, убийственными обстоятельствами-событиями. Иному человеку, особенно со слабыми нервами, даже и одного из этих обстоятельств (смерти жены, брата, крах журналов, долговая кабала, отвергнутая любовь-страсть, обострение падучей...) было бы довольно для петли или пули в лоб. Достоевский был человеком, и нервы, как известно, имел далеко не железные. Он, можно не сомневаться, в иные невыносимо тяжкие моменты (особенно после припадков, в состоянии сумеречного сознания) думал, не мог не думать о самоубийстве. Однако ж - продолжал жить и терпеть. Почему?
Во-первых, как уже упоминалось, своеобразным эликсиром жизни, живой водой для него было творчество. А в тот конкретный период немалую роль играло ещё и понимание-осознание им того, какого уровня создаёт-рождает он произведение: его настолько переполняла радость творца (человеко-Бога!), что в иные моменты, как мы уже знаем, он не только забывал о мрачных самоубийственных мыслях-думах, но даже и от души веселился беззаботно, как ребёнок.
Во-вторых, от суицида спасали Достоевского... Свидригайлов с Раскольниковым. И недаром именно в этом романе и появляется первый в мире-творчестве Достоевского герой-самоубийца. Давайте обратимся к авторитету немецкого гения мировой литературы. В 1774 году 25-летний Гёте терпит сокрушительный крах в любви к Шарлотте Буфф и тут же пишет-сочиняет роман "Страдания молодого Вертера", заглавный герой которого в аналогичной ситуации (всего-то из-за одной-единственной причины!) застреливается. По всей Европе после выхода романа в свет прокатилась волна самоубийств молодых и пылких людей. На упрёки, что именно он, автор "Вертера", подтолкнул-спровоцировал этих несчастных к трагическому шагу, Гёте отвечал: "...вы хотите привлечь к ответственности писателя и предать проклятию сочинение, которое, ложно понятое ограниченными умами, могло бы в худшем случае освободить мир от дюжины глупцов и бездельников, не могущих сделать ничего лучшего, как совсем загасить и без того уже слабо тлеющий в них огонёк..." Как видим, великий писатель не отрицает, что его герой провоцирует слабонервных "глупцов и бездельников" на подражательное самоубийство. Но до нас дошло ещё одно чрезвычайно важное признание автора "Вертера" уже на склоне лет: "Это создание <...> я, как пеликан, выкормил кровью собственного сердца и столько в него вложил из того, что таилось в моей душе, столько чувств и мыслей <...>. Впрочем, <...> я всего раз прочитал эту книгу, после того как она вышла в свет, и поостерёгся делать это вторично. Она начинена взрывчаткой! Мне от неё становится жутко, и я боюсь снова впасть в то патологическое состояние, из которого она возникла..."161
Если сказать проще, молодой Гёте, невыносимо страдая и стремясь к самоубийству, создал молодого героя, который от аналогичных невыносимых страданий стреляется. Тем самым автор, по его собственному признанию, спас самого себя. Операция по пересадке суицидального комплекса из души автора в душу героя прошла настолько успешно, что у писателя и метастазов не осталось, и он прожил до глубокой старости, а литературный персонаж начал-взялся заражать самоубийственным вирусом читателей, и даже сам Гёте впоследствии боялся вновь заразиться от своего героя суицидальным комплексом.
Достоевский чрезвычайно внимательно читал "Страдания молодого Вертера" и позже, в "Дневнике писателя", будет обращаться к образу-имени заглавного героя не раз. Но нам пока важно подчеркнуть, что русский писатель, конечно же, не в меньшей степени, чем немецкий, обладал даром пересаживать-вкладывать болезни, страдания собственной души в своих героев. И свой суицидальный комплекс он передал не только Свидригайлову, но и Раскольникову. В образе-судьбе первого автор довёл намерение до конца, исцеляясь сам; в судьбе-образе второго прописал-показал весь путь борьбы и колебаний по краю суицидальной пропасти и победу (хотя, как увидим, и временную) над своим стремлением к добровольной смерти.
В этом плане примечательна следующая деталь. Автор как бы уравнивает-сопоставляет финалы судеб романных героев-двойников: если самоубийство Свидригайлова обозначается эвфемизмом вояж, отъезд в Америку, то и каторга Раскольникова, по крайней мере - для его матери, заменена далёким путешествием. Сначала он сам ей объявит, что уезжает "очень далеко", затем Дуня, уже после приговора, выдумала для матери "целую историю об отъезде Раскольникова куда-то далеко"(-5, 488), и Пульхерия Александровна сама уже придумала целую историю о внезапном отъезде сына, и что ему надо от кого-то скрываться. Одним словом, Родя уехал далеко-далеко, чуть ли не в Америку...
Но ведь сам Достоевский свою каторгу-Америку уже прошёл, и в его судьбе уже началась новая жизнь, о которой ещё только мечтает в остроге Раскольников. Так что, приговорив Свидригайлова к самоубийству и заставив Раскольникова пройти весь предсамоубийственный путь и остановиться на самом краю, Достоевский, пережив всё это со своими героями, на данном этапе своего жизненного пути временно как бы закрывает суицидальную тему в своей собственной душе.
Тем более, что способствовало этому и "в-третьих" - судьбоносная встреча с Анной Григорьевной Сниткиной.
7
Как известно, Достоевский весьма недобро и даже злобно отзывался до конца дней своих о Ф. Т. Стелловском. Писатель считал, что этот издатель-спекулянт ограбил его и судился с ним как с заклятым врагом...
И это доказывает, что Достоевский, как и многие гениальные люди, в обыденной жизни, в обстоятельствах и следствиях собственной судьбы не всегда верно расставлял акценты, был наивен, мог весьма бездарно ошибаться в оценке событий. По сути, ему, Фёдору Михайловичу, надо было бы до конца дней г-на Стелловского (он умер в 1875-м) числить его в ближайших друзьях-приятелях, благодетельствовать ему и осыпать подарками, после кончины же - вспоминать-поминать только добрым словом. Давайте попробуем посмотреть на их сделку-контракт 1865 года не глазами Достоевского, а беспристрастно, как бы со стороны. Получится у нас следующее:
а) Стелловский решился издать и издал четырёхтомное собрание сочинений писателя, известность которого в то время была далеко ещё не такой, какой стала она после "Преступления и наказания", чем способствовал, без сомнения, росту его популярности. Достоевскому не случайно не удалось найти иной выход из денежного тупика - кто бы из тогдашних издателей, кроме Стелловского, рискнул заключить контракт с относительно молодым ещё автором и выплатить ему деньги вперёд?..
б) Во многом благодаря этому, казалось бы, кабальному контракту и появилось на свет одно из самых цельных и безусловно талантливых произведений, приоткрывшее читателям и исследователям внутренний мир Достоевского, - роман "Игрок".
в) Именно благодаря деньгам "спекулянта" Стелловского писатель смог вырваться за границу, по сути - на последнее горестно-сладостное свидание с Аполлинарией...
г) И, наконец, - самое главное: только благодаря Стелловскому Фёдор Михайлович встретился с Анной Григорьевной! И это бесспорно и однозначно для любого человека, верующего или не верующего в предопределение человеческой судьбы свыше и влияние случая на жизнь каждого из нас.
Анна Сниткина была послана-подарена Достоевскому судьбою (при посредничестве Стелловского) за все его прежние и ещё грядущие горести, лишения, испытания, болезни и страдания. Благодаря ей, свои последние и самые плодотворные четырнадцать лет жизни Достоевский прожил по-человечески счастливо - любовь, ласка, внимание, забота, терпение и понимание со стороны юной супруги компенсировали вечному страдальцу и больному гению все тяготы бытия. Даже можно сказать, что Анна Григорьевна продлила дни Фёдора Михайловича. Если есть-существует такое понятие - идеальная писательская жена, то первой и, вероятно, единственной кандидаткой на это звание была и остаётся на все времена (по крайней мере, в русской литературе) именно Анна Григорьевна Достоевская. Недаром Л. Н. Толстой сказал однажды не без оттенка зависти: "Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жёны, как у Достоевского..."162
Вернёмся, однако ж, от лирики к исследовательским заботам. Подробности объяснения в любви и предложения руки и сердца 20-летней стенографке Анне Григорьевне Сниткиной со стороны автора "Игрока" хорошо известны из её "Воспоминаний". Воссоздадим здесь вкратце, как это случилось.
30 октября 1866 года, между прочим, - в самый день рождения Достоевского (а исполнилось ему ровно сорок пять), Анна Григорьевна принесла-преподнесла писателю лучший из подарков - последнюю переписанную стенограмму законченного романа. С одной стороны, безмерная радость автора (обязательства перед Стелловским выполнены!), с другой - грусть и тоска на сердце (милая стенографка исчезнет навсегда из его жизни!). Однако ж, они уговариваются работать совместно и дальше - теперь уже над продолжением "Преступления и наказания". И вот наступает в жизни обоих судьбоносный день - 8 ноября 1866 года. Достоевский рассказывает Анне Григорьевне сюжет как бы задуманного им нового романа и якобы никак ему не обойтись без консультации Анны Григорьевны по части девичьей психологии. Впоследствии "консультантка" будет вспоминать:
"Я с гордостью приготовилась "помогать" талантливому писателю.
- Кто же герой вашего романа?
- Художник, человек уже не молодой, ну, одним словом, моих лет...
<...> художник встречает на своем пути молодую девушку ваших лет или на год-два постарше. Назовем её Аней...
<...> Художник <...> чем чаще её видел, тем более она ему нравилась, тем сильнее крепло в нём убеждение, что с нею он мог бы найти счастье. И, однако, мечта эта представлялась ему почти невозможною. <...> Не была ли бы любовь к художнику страшной жертвой со стороны этой юной девушки и не стала ли бы она потом горько раскаиваться, что связала с ним свою судьбу? Да и вообще, возможно ли, чтобы молодая девушка, столь различная по характеру и по летам, могла полюбить моего художника? <...>
- Почему же невозможно? Ведь если, как вы говорите, ваша Аня не пустая кокетка, а обладает хорошим, отзывчивым сердцем, почему бы ей не полюбить вашего художника? <...> Если она его любит, то и сама будет счастлива, и раскаиваться ей никогда не придется!
Я говорила горячо. Фёдор Михайлович смотрел на меня с волнением.
- И вы серьезно верите, что она могла бы полюбить его искренно и на всю жизнь?
Он помолчал, как бы колеблясь.
- Поставьте себя на минуту на её место, - сказал он дрожащим голосом. - Представьте, что этот художник - я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Скажите, что вы бы мне ответили?
Лицо Фёдора Михайловича выражало такое смущение, такую сердечную муку, что я наконец поняла, что это не просто литературный разговор и что я нанесу страшный удар его самолюбию и гордости, если дам уклончивый ответ. Я взглянула на столь дорогое мне, взволнованное лицо Фёдора Михайловича и сказала:
- Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь!
Я не стану передавать те нежные, полные любви слова, которые говорил мне в те незабвенные минуты Фёдор Михайлович: они для меня священны..."163
А вот как ту же сцену описывает-воссоздаёт писатель в художественном произведении - слегка уменьшив возраст обоих героев: Сергею Михайловичу 36 лет, Маше - 17. Сцена даётся опять же через восприятие героини, её глазами. Итак:
"- Представьте себе, что был один господин, А положим, - сказал он, старый и отживший, и одна госпожа Б, молодая, счастливая, не видавшая ещё ни людей, ни жизни. <...> он полюбил её как дочь, и не боялся полюбить иначе.
Он замолчал, но я не прерывала его.
- Но он забыл, что Б так молода, что жизнь для неё ещё игрушка, продолжал он вдруг скоро и решительно и не глядя на меня, - и что её можно полюбить иначе, и что ей это весело будет...
- Отчего же он боялся полюбить иначе? - чуть слышно сказала я, сдерживая своё волнение...
- Вы молоды, - сказал он, - я не молод. Вам играть хочется, а мне другого нужно <...>. И не будем больше говорить об этом. Пожалуйста!
- Нет! нет! будем говорить! - сказала я, и слёзы задрожали у меня в голосе. - Он любил её или нет?
Он не отвечал.
- А ежели не любил, так зачем он играл с ней, как с ребёнком? проговорила я.
- Да, да, А виноват был, - отвечал он, торопливо перебивая меня, но всё было кончено и они расстались... друзьями.
- Но это ужасно! и разве нет другого конца, - едва проговорила я и испугалась того, что сказала.
- Да, есть, - сказал он, открывая взволнованное лицо и глядя прямо на меня. - Есть два различные конца. <...> Одни говорят <...>, что А сошёл с ума, безумно полюбил Б и сказал ей это... А она только смеялась...
<...> другие говорят, будто она сжалилась над ним, вообразила себе, бедняжка, не видавшая людей, что она точно может любить его, и согласилась быть его женой. И он, сумасшедший, поверил. Поверил, что вся жизнь его начнётся снова, но она сама увидала, что обманула его, и что он обманул её..."
Эта эмоциональная сцена-диалог заканчивается, в конце концов, тем, что героиня, со своей стороны, признаётся-открывается в своей любви к "А", и её младшая сестрёнка Соня, которая подслушивала у двери, бежит оповестить всех домашних, что "Маша хочет жениться на Сергее Михайловиче..." Из какого же это произведения?..
Впрочем, пора признаться, да и, думается, вряд ли кого ввела в заблуждение эта невинная мистификация - не тот стиль, не тот слог: да, это сцена-отрывок из ранней повести Л. Н. Толстого "Семейное счастье"164. Но какая поразительная перекличка! Это произведение (которым, к слову, автор был крайне неудовлетворён) было опубликовано ещё в апреле 1859 года в "Русском вестнике" - как раз в то время, когда Достоевский, возвращаясь в литературу и вернувшись в Россию, жадно вчитывался в страницы свежих журналов и особенно в произведения Л. Толстого, который чрезвычайно заинтересовал его ещё в Сибири своими первыми повестями о детстве и отрочестве.
Как известно, у Достоевского почти нет ни одного слова без оглядки на чужое слово: полемика, пародия, парафраз, реминисценция, аллюзия, скрытая и прямая цитата - вот кровеносная система его творчества. В данном случае Достоевский как бы использовал, скрыто процитировал-воспроизвёл и даже в чём-то спародировал в личной реальной жизни сцену из литературного произведения другого писателя. Поэтому и глава о его встрече с А. Г. Сниткиной и женитьбе на ней в нашем исследовании по праву и названа "Семейное счастье". Примечательно, что однажды, когда у супругов Достоевских в задушевной беседе всплыли воспоминания о начале их любви-сближения и незабываемой сцене объяснения-предложения в виде иносказательного романного сюжета, Достоевский, напрочь забыв и о Л. Толстом, и о своём вольном или невольном плагиате, похвастался юной супруге: "А впрочем, я вижу, что рассказанный мною тогда роман был лучший изо всех, когда-либо мною написанных..."165
Но ещё более примечательно то, что заглавие повести Л. Толстого звучит-воспринимается, по ходу чтения произведения, инвертивно166 и саркастически горько: никакого семейного счастья у Маши с Сергеем Михайловичем не получается - одни страдания, терзания, упрёки, вражда амбиций и непонимание друг друга. Совсем не то в жизненно-реальном романе Достоевских под названием - "Семейное счастье".
Свидетельствует ОН:
- "Тебя бесконечно любящий и в тебя бесконечно верующий <...> Ты моё будущее всё - и надежда, и вера, и счастие, и блаженство, - всё..." (9 декабря 1866 г. - Он ещё жених.) (282, 172)
- "...думаю о тебе поминутно. Анька, я тоскую о тебе мучительно! Днём перебираю в уме все твои хорошие качества и люблю тебя ужасно <...> Голубчик, я ни одной женщины не знаю равной тебе. <...> вечером и ложась спать (это между нами) думаю о тебе уже с мученьем, обнимаю тебя мысленно и целую в воображении всю (понимаешь?). Да, Аня, к тоске моего уединения недоставало только этого мученья; должен жить без тебя и мучиться. Ты мне снишься обольстительно; видишь ли меня-то во сне? Аня, это очень серьезно в моем положении, если б это была шутка, я б тебе не писал. Ты [боясь] говорила, что я, пожалуй, пущусь за другими женщинами здесь за границей. Друг мой, я на опыте теперь изведал, что и вообразить не могу другой, кроме тебя. Не надо мне совсем других, мне тебя надо, вот что я говорю себе каждодневно...
Твой вечный муж
Дост<оевский>.
Я тебя истинно люблю и молюсь за вас всех каждый день горячо..." (16 /28/ июня 1874 г. Эмс. - 8,5 лет семейной жизни.) (291, 333)
- "Милый ангел мой, Аня: становлюсь на колени, молюсь тебе и целую твои ноги. Влюбленный в тебя муж твой! Друг ты мой, целые 10 лет я был в тебя влюблен и всё crescendo и хоть и ссорился с тобой иногда, а всё любил до смерти. Теперь всё думаю, как тебя увижу и обниму..." (15-16 июля 1877 г. - Без комментариев.) (292, 168)
- "Ангел мой, пишешь мне милую приписочку, что часто снюсь тебе во сне и т. д. А я об тебе мечтаю больше наяву. Сижу пью кофей или чай и только о тебе и думаю, но не в одном этом, а и во всех смыслах. И вот я убедился, Аня, что я не только люблю тебя, но и влюблён в тебя и что ты единая моя госпожа, и это после 12-ти лет! Да и в самом земном смысле говоря, это тоже так, несмотря на то, что ведь, уж конечно, ты изменилась и постарела с тех пор, когда я тебя узнал ещё девятнадцати лет. Но теперь, веришь ли, ты мне нравишься и в этом смысле несравненно более, чем тогда. Это бы невероятно, но это так. Правда, тебе ещё только 32 года, и это самый цвет женщины <5 строк нрзб.> это уже непобедимо привлекает такого, как я. Была бы вполне откровенна - была б совершенство. Целую тебя поминутно в мечтах моих всю, поминутно взасос. Особенно люблю то, про что сказано: "И предметом сим прелестным восхищён и упоён он". - Этот предмет целую поминутно во всех видах и намерен целовать всю жизнь. Анечка, голубчик, я никогда, ни при каких даже обстоятельствах, в этом смысле не могу отстать от тебя, от моей восхитительной баловницы, ибо тут не одно лишь это баловство, а и та готовность, та прелесть и та интимность откровенности, с которою это баловство от тебя получаю. До свидания, договорился до чёртиков, обнимаю и целую тебя взасос..." (4 /16/ августа 1879 г. Эмс. Без комментариев.) (301, 98)
- "Крепко обнимаю тебя, моя Анька. Крепко целую тебя <...>. Ты пишешь, что видишь сны, а что я тебя не люблю. А я всё вижу прескверные сны, кошмары, каждую ночь о том, что ты мне изменяешь с другими. Ей-богу. Страшно мучаюсь. Целую тебя тысячу раз.
Твой весь Ф. Достоевский." (3-4 июня 1880 г. Москва. - Одно из самых последних посланий Достоевского к жене.) (301, 179)
Письма Достоевского к жене (а их сохранилось более 160!) с пылкими, донельзя чувственными, порой откровенно-интимными признаниями-излияниями можно цитировать страницами. Причём, надо ещё помнить, что часть писем не сохранилась, а в дошедших до нас Анна Григорьевна самолично, готовя их к изданию, густо зачеркнула или стёрла резинкой самые, по её мнению, откровенно-интимные строки-фрагменты. Таких цензурных купюр, к сожалению для нас, в семейном эпистолярии Достоевского немало. В этом сожалении нет ничего предосудительного, ибо сам Достоевский, успокаивая осторожную Анну Григорьевну, собственноручно как бы выписал тогдашним любопытствующим перлюстраторам и будущим дотошным исследователям-биографам индульгенцию от себя (16 /28/ августа 1879 г.): "Пишешь: А ну если кто читает наши письма? Конечно, но ведь и пусть; пусть завидуют..." (301, 114)
В контексте данной темы (любовь Достоевского к жене) содержится один совершенно, казалось бы, необъяснимый парадокс: безгранично любя Анечку, Аньку, Аню, Анну, Анну Григорьевну - жену, любовницу, мать своих детей, самого близкого и конфиденциального друга-товарища, незаменимого помощника в работе, Достоевский ни разу, ни в едином произведении не вывел её образ, не выплеснул свои чувства к ней на страницах своих поздних романов. Более того, он, диктуя супруге-стенографистке новые произведения, с её помощью вновь и вновь воссоздавал-высвечивал в образах отдельных своих героинь облик и характер незабываемой Аполлинарии... Здесь может быть только одно объяснение, одна аналогия - опять с Гёте и его Вертером и, соответственно, с историей взаимоотношений-связи самого Достоевского с самоубийцей Свидригайловым: Фёдор Михайлович с помощью своего главного орудия-лекарства - творчества пытался избавиться от мучительной и совершенно уже излишней, ненужной, мешающей жить любви-страсти к Сусловой. Любовь же супружеская, к Анне Григорьевне, настолько была жива, полнокровна, взаимна и счастлива, что не было никакой необходимости и охоты вытеснять-изливать её из собственной души, делиться ею с кем бы то ни было. Достоевскому вполне хватало для полного выражения, так сказать, восторга своих чувств глубоко личных писем к жене. Надо ли говорить, как сама Анна Григорьевна ценила эти письма-признания мужа! Она, по её словам, читала-перечитывала их сотни раз и после смерти Фёдора Михайловича всюду возила с собой, никогда не расставалась с ними и ценила чуть ли не выше всех великих романов мужа-гения167.
5
Впрочем, обойдёмся без патетики.
Весомый вклад русского писателя-гения в копилку мирового разума неоспорим. Вернёмся лучше ещё на минуту в мир-атмосферу "Преступления и наказания", дабы подвести некоторые предварительные итоги.
Кроме главного состоявшегося самоубийцы Свидригайлова и главного потенциального самоубийцы Раскольникова в этом романе ещё есть-имеются персонажи с суицидальным комплексом в душе, осуществившие своё трагическое намерение или мечтающие о нём. К примеру, о воспылавшем любовью к сестре Раскольникова Разумихине автором сказано, что он, если б Дуня велела ему "броситься с лестницы вниз головой, то он тотчас бы это исполнил не рассуждая и не сомневаясь..."(-5, 187) Красота, как известно, - страшная сила! Вон и Свидригайлов по первому же приказу той же Дуни готов был стать убийцей и, в конце концов, из-за её "нет!" стал самоубийцей. В случае с пылким Разумихиным здесь, конечно, есть-чувствуется некоторое преувеличение, по натуре он совсем не Игрок, который не шутя, как мы помним, собирался броситься в пропасть по приказу Полины. Но - кто знает, кто знает...
А вот о самой Авдотье Романовне проницательный и желчно-остроумный Свидригайлов обронил чрезвычайно знаменательное замечание: "Сама она только того и жаждет, и требует, чтобы за кого-нибудь какую-нибудь муку поскорее принять, а не дай ей этой муки, так она, пожалуй, и в окно выскочит..."(-5, 449) В словах этих есть немалая доля правды. Больше того, ясно представляя себе характер Дуни, её гордую натуру, вполне можно и предположить, что если бы, не дай Бог, Свидригайлов не остановился и совершил над ней насилие, она вряд ли осталась бы жить (тем более, насильник, скорей всего, забыл-оставил бы тогда револьвер в комнате)...
Есть-встречаются в романе и самоубийства, так сказать, под вопросом. Имеется в виду внезапный и ужасный конец Мармеладова. Так до конца и не прояснено: случайно он попал под копыта лошадей или сознательно, боясь возвращения домой и гнева своей Катерины Ивановны. По крайней мере, кучер свидетельствует, что лошадей он придержал, но несчастный "прямёхонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль..." И вдова Мармеладова не сомневается: "Ведь он сам, пьяный, под лошадей полез..."(-5, 167) Так что бедолагу Мармеладова, строго говоря, не следовало бы хоронить по христианскому обряду на кладбище.
Интересна нам, если можно так выразиться, в суицидальном освещении и судьба кроткой Сонечки. Если Раскольников определяет-характеризует себя не как убийцу, а как самоубийцу, то и к Соне он в приговоре безжалостен: "Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь... свою..." Раскольников не сомневается, что у неё только три дороги (на одну больше, чем, как мы помним, самому Раскольникову предрекал Свидригайлов): вниз головой в канаву, сойти с ума или превратиться в настоящую профессиональную проститутку с холодным сердцем, потонуть в разврате. Причём, канава в этом перечне не случайно поставлена на первое место: он догадывается, что и сама Соня не раз уже задумывалась об этом лёгком пути-выходе. И это действительно так, но два обстоятельства не дают, не позволяют ей наложить на себя руки: "от канавы удерживала её до сих пор мысль о грехе, и они, те..."(-5, 305) То есть - младшие братья-сёстры и полусумасшедшая Катерина Ивановна, которые без неё тут же и пропали бы...
Упомянуть надо и маляра Миколку, который хотел-намеревался на себя взять убийство старухи-процентщицы и её сестры, дабы пострадать невинно и страданием очиститься. А перед этим вдруг чуть не удавился на собственном кушаке - случайные свидетели помешали.
Вспомним ещё раз и об Афросиньюшке - той самой женщине, которая бросилась с моста в воду и тем спасла Раскольникова от аналогичного поступка-действия. Потом выяснится, что перед этим Афросиньюшка уже пыталась удавиться и тоже, получается, неудачно. Но, разумеется, не жить ей на белом свете: очередная попытка наложить на себя руки от нищеты, безысходности и пьяной тоски - непременно увенчается успехом...
Ну и, наконец, стоит упомянуть-вспомнить напоследок опять же и бедного дворового Филиппа, не выдержавшего истязаний Свидригайлова, и 14-летнюю девочку, обесчещенную им же, и удавившуюся на чердаке. Странно, к слову, но в предубийственных кошмарах Свидригайлов считает её почему-то утопленницей. Или, может быть, он не одну девочку загубил на своём веку?..
Вероятнее всего!
6
Итак, суицидальная тема - одна из сквозных и главных в "Преступлении и наказании".
Достоевский, как уже подчёркивалось, создаёт этот роман в один из самых тяжких периодов своей жизни-судьбы - переполненный трагическими, убийственными обстоятельствами-событиями. Иному человеку, особенно со слабыми нервами, даже и одного из этих обстоятельств (смерти жены, брата, крах журналов, долговая кабала, отвергнутая любовь-страсть, обострение падучей...) было бы довольно для петли или пули в лоб. Достоевский был человеком, и нервы, как известно, имел далеко не железные. Он, можно не сомневаться, в иные невыносимо тяжкие моменты (особенно после припадков, в состоянии сумеречного сознания) думал, не мог не думать о самоубийстве. Однако ж - продолжал жить и терпеть. Почему?
Во-первых, как уже упоминалось, своеобразным эликсиром жизни, живой водой для него было творчество. А в тот конкретный период немалую роль играло ещё и понимание-осознание им того, какого уровня создаёт-рождает он произведение: его настолько переполняла радость творца (человеко-Бога!), что в иные моменты, как мы уже знаем, он не только забывал о мрачных самоубийственных мыслях-думах, но даже и от души веселился беззаботно, как ребёнок.
Во-вторых, от суицида спасали Достоевского... Свидригайлов с Раскольниковым. И недаром именно в этом романе и появляется первый в мире-творчестве Достоевского герой-самоубийца. Давайте обратимся к авторитету немецкого гения мировой литературы. В 1774 году 25-летний Гёте терпит сокрушительный крах в любви к Шарлотте Буфф и тут же пишет-сочиняет роман "Страдания молодого Вертера", заглавный герой которого в аналогичной ситуации (всего-то из-за одной-единственной причины!) застреливается. По всей Европе после выхода романа в свет прокатилась волна самоубийств молодых и пылких людей. На упрёки, что именно он, автор "Вертера", подтолкнул-спровоцировал этих несчастных к трагическому шагу, Гёте отвечал: "...вы хотите привлечь к ответственности писателя и предать проклятию сочинение, которое, ложно понятое ограниченными умами, могло бы в худшем случае освободить мир от дюжины глупцов и бездельников, не могущих сделать ничего лучшего, как совсем загасить и без того уже слабо тлеющий в них огонёк..." Как видим, великий писатель не отрицает, что его герой провоцирует слабонервных "глупцов и бездельников" на подражательное самоубийство. Но до нас дошло ещё одно чрезвычайно важное признание автора "Вертера" уже на склоне лет: "Это создание <...> я, как пеликан, выкормил кровью собственного сердца и столько в него вложил из того, что таилось в моей душе, столько чувств и мыслей <...>. Впрочем, <...> я всего раз прочитал эту книгу, после того как она вышла в свет, и поостерёгся делать это вторично. Она начинена взрывчаткой! Мне от неё становится жутко, и я боюсь снова впасть в то патологическое состояние, из которого она возникла..."161
Если сказать проще, молодой Гёте, невыносимо страдая и стремясь к самоубийству, создал молодого героя, который от аналогичных невыносимых страданий стреляется. Тем самым автор, по его собственному признанию, спас самого себя. Операция по пересадке суицидального комплекса из души автора в душу героя прошла настолько успешно, что у писателя и метастазов не осталось, и он прожил до глубокой старости, а литературный персонаж начал-взялся заражать самоубийственным вирусом читателей, и даже сам Гёте впоследствии боялся вновь заразиться от своего героя суицидальным комплексом.
Достоевский чрезвычайно внимательно читал "Страдания молодого Вертера" и позже, в "Дневнике писателя", будет обращаться к образу-имени заглавного героя не раз. Но нам пока важно подчеркнуть, что русский писатель, конечно же, не в меньшей степени, чем немецкий, обладал даром пересаживать-вкладывать болезни, страдания собственной души в своих героев. И свой суицидальный комплекс он передал не только Свидригайлову, но и Раскольникову. В образе-судьбе первого автор довёл намерение до конца, исцеляясь сам; в судьбе-образе второго прописал-показал весь путь борьбы и колебаний по краю суицидальной пропасти и победу (хотя, как увидим, и временную) над своим стремлением к добровольной смерти.
В этом плане примечательна следующая деталь. Автор как бы уравнивает-сопоставляет финалы судеб романных героев-двойников: если самоубийство Свидригайлова обозначается эвфемизмом вояж, отъезд в Америку, то и каторга Раскольникова, по крайней мере - для его матери, заменена далёким путешествием. Сначала он сам ей объявит, что уезжает "очень далеко", затем Дуня, уже после приговора, выдумала для матери "целую историю об отъезде Раскольникова куда-то далеко"(-5, 488), и Пульхерия Александровна сама уже придумала целую историю о внезапном отъезде сына, и что ему надо от кого-то скрываться. Одним словом, Родя уехал далеко-далеко, чуть ли не в Америку...
Но ведь сам Достоевский свою каторгу-Америку уже прошёл, и в его судьбе уже началась новая жизнь, о которой ещё только мечтает в остроге Раскольников. Так что, приговорив Свидригайлова к самоубийству и заставив Раскольникова пройти весь предсамоубийственный путь и остановиться на самом краю, Достоевский, пережив всё это со своими героями, на данном этапе своего жизненного пути временно как бы закрывает суицидальную тему в своей собственной душе.
Тем более, что способствовало этому и "в-третьих" - судьбоносная встреча с Анной Григорьевной Сниткиной.
7
Как известно, Достоевский весьма недобро и даже злобно отзывался до конца дней своих о Ф. Т. Стелловском. Писатель считал, что этот издатель-спекулянт ограбил его и судился с ним как с заклятым врагом...
И это доказывает, что Достоевский, как и многие гениальные люди, в обыденной жизни, в обстоятельствах и следствиях собственной судьбы не всегда верно расставлял акценты, был наивен, мог весьма бездарно ошибаться в оценке событий. По сути, ему, Фёдору Михайловичу, надо было бы до конца дней г-на Стелловского (он умер в 1875-м) числить его в ближайших друзьях-приятелях, благодетельствовать ему и осыпать подарками, после кончины же - вспоминать-поминать только добрым словом. Давайте попробуем посмотреть на их сделку-контракт 1865 года не глазами Достоевского, а беспристрастно, как бы со стороны. Получится у нас следующее:
а) Стелловский решился издать и издал четырёхтомное собрание сочинений писателя, известность которого в то время была далеко ещё не такой, какой стала она после "Преступления и наказания", чем способствовал, без сомнения, росту его популярности. Достоевскому не случайно не удалось найти иной выход из денежного тупика - кто бы из тогдашних издателей, кроме Стелловского, рискнул заключить контракт с относительно молодым ещё автором и выплатить ему деньги вперёд?..
б) Во многом благодаря этому, казалось бы, кабальному контракту и появилось на свет одно из самых цельных и безусловно талантливых произведений, приоткрывшее читателям и исследователям внутренний мир Достоевского, - роман "Игрок".
в) Именно благодаря деньгам "спекулянта" Стелловского писатель смог вырваться за границу, по сути - на последнее горестно-сладостное свидание с Аполлинарией...
г) И, наконец, - самое главное: только благодаря Стелловскому Фёдор Михайлович встретился с Анной Григорьевной! И это бесспорно и однозначно для любого человека, верующего или не верующего в предопределение человеческой судьбы свыше и влияние случая на жизнь каждого из нас.
Анна Сниткина была послана-подарена Достоевскому судьбою (при посредничестве Стелловского) за все его прежние и ещё грядущие горести, лишения, испытания, болезни и страдания. Благодаря ей, свои последние и самые плодотворные четырнадцать лет жизни Достоевский прожил по-человечески счастливо - любовь, ласка, внимание, забота, терпение и понимание со стороны юной супруги компенсировали вечному страдальцу и больному гению все тяготы бытия. Даже можно сказать, что Анна Григорьевна продлила дни Фёдора Михайловича. Если есть-существует такое понятие - идеальная писательская жена, то первой и, вероятно, единственной кандидаткой на это звание была и остаётся на все времена (по крайней мере, в русской литературе) именно Анна Григорьевна Достоевская. Недаром Л. Н. Толстой сказал однажды не без оттенка зависти: "Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жёны, как у Достоевского..."162
Вернёмся, однако ж, от лирики к исследовательским заботам. Подробности объяснения в любви и предложения руки и сердца 20-летней стенографке Анне Григорьевне Сниткиной со стороны автора "Игрока" хорошо известны из её "Воспоминаний". Воссоздадим здесь вкратце, как это случилось.
30 октября 1866 года, между прочим, - в самый день рождения Достоевского (а исполнилось ему ровно сорок пять), Анна Григорьевна принесла-преподнесла писателю лучший из подарков - последнюю переписанную стенограмму законченного романа. С одной стороны, безмерная радость автора (обязательства перед Стелловским выполнены!), с другой - грусть и тоска на сердце (милая стенографка исчезнет навсегда из его жизни!). Однако ж, они уговариваются работать совместно и дальше - теперь уже над продолжением "Преступления и наказания". И вот наступает в жизни обоих судьбоносный день - 8 ноября 1866 года. Достоевский рассказывает Анне Григорьевне сюжет как бы задуманного им нового романа и якобы никак ему не обойтись без консультации Анны Григорьевны по части девичьей психологии. Впоследствии "консультантка" будет вспоминать:
"Я с гордостью приготовилась "помогать" талантливому писателю.
- Кто же герой вашего романа?
- Художник, человек уже не молодой, ну, одним словом, моих лет...
<...> художник встречает на своем пути молодую девушку ваших лет или на год-два постарше. Назовем её Аней...
<...> Художник <...> чем чаще её видел, тем более она ему нравилась, тем сильнее крепло в нём убеждение, что с нею он мог бы найти счастье. И, однако, мечта эта представлялась ему почти невозможною. <...> Не была ли бы любовь к художнику страшной жертвой со стороны этой юной девушки и не стала ли бы она потом горько раскаиваться, что связала с ним свою судьбу? Да и вообще, возможно ли, чтобы молодая девушка, столь различная по характеру и по летам, могла полюбить моего художника? <...>
- Почему же невозможно? Ведь если, как вы говорите, ваша Аня не пустая кокетка, а обладает хорошим, отзывчивым сердцем, почему бы ей не полюбить вашего художника? <...> Если она его любит, то и сама будет счастлива, и раскаиваться ей никогда не придется!
Я говорила горячо. Фёдор Михайлович смотрел на меня с волнением.
- И вы серьезно верите, что она могла бы полюбить его искренно и на всю жизнь?
Он помолчал, как бы колеблясь.
- Поставьте себя на минуту на её место, - сказал он дрожащим голосом. - Представьте, что этот художник - я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Скажите, что вы бы мне ответили?
Лицо Фёдора Михайловича выражало такое смущение, такую сердечную муку, что я наконец поняла, что это не просто литературный разговор и что я нанесу страшный удар его самолюбию и гордости, если дам уклончивый ответ. Я взглянула на столь дорогое мне, взволнованное лицо Фёдора Михайловича и сказала:
- Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь!
Я не стану передавать те нежные, полные любви слова, которые говорил мне в те незабвенные минуты Фёдор Михайлович: они для меня священны..."163
А вот как ту же сцену описывает-воссоздаёт писатель в художественном произведении - слегка уменьшив возраст обоих героев: Сергею Михайловичу 36 лет, Маше - 17. Сцена даётся опять же через восприятие героини, её глазами. Итак:
"- Представьте себе, что был один господин, А положим, - сказал он, старый и отживший, и одна госпожа Б, молодая, счастливая, не видавшая ещё ни людей, ни жизни. <...> он полюбил её как дочь, и не боялся полюбить иначе.
Он замолчал, но я не прерывала его.
- Но он забыл, что Б так молода, что жизнь для неё ещё игрушка, продолжал он вдруг скоро и решительно и не глядя на меня, - и что её можно полюбить иначе, и что ей это весело будет...
- Отчего же он боялся полюбить иначе? - чуть слышно сказала я, сдерживая своё волнение...
- Вы молоды, - сказал он, - я не молод. Вам играть хочется, а мне другого нужно <...>. И не будем больше говорить об этом. Пожалуйста!
- Нет! нет! будем говорить! - сказала я, и слёзы задрожали у меня в голосе. - Он любил её или нет?
Он не отвечал.
- А ежели не любил, так зачем он играл с ней, как с ребёнком? проговорила я.
- Да, да, А виноват был, - отвечал он, торопливо перебивая меня, но всё было кончено и они расстались... друзьями.
- Но это ужасно! и разве нет другого конца, - едва проговорила я и испугалась того, что сказала.
- Да, есть, - сказал он, открывая взволнованное лицо и глядя прямо на меня. - Есть два различные конца. <...> Одни говорят <...>, что А сошёл с ума, безумно полюбил Б и сказал ей это... А она только смеялась...
<...> другие говорят, будто она сжалилась над ним, вообразила себе, бедняжка, не видавшая людей, что она точно может любить его, и согласилась быть его женой. И он, сумасшедший, поверил. Поверил, что вся жизнь его начнётся снова, но она сама увидала, что обманула его, и что он обманул её..."
Эта эмоциональная сцена-диалог заканчивается, в конце концов, тем, что героиня, со своей стороны, признаётся-открывается в своей любви к "А", и её младшая сестрёнка Соня, которая подслушивала у двери, бежит оповестить всех домашних, что "Маша хочет жениться на Сергее Михайловиче..." Из какого же это произведения?..
Впрочем, пора признаться, да и, думается, вряд ли кого ввела в заблуждение эта невинная мистификация - не тот стиль, не тот слог: да, это сцена-отрывок из ранней повести Л. Н. Толстого "Семейное счастье"164. Но какая поразительная перекличка! Это произведение (которым, к слову, автор был крайне неудовлетворён) было опубликовано ещё в апреле 1859 года в "Русском вестнике" - как раз в то время, когда Достоевский, возвращаясь в литературу и вернувшись в Россию, жадно вчитывался в страницы свежих журналов и особенно в произведения Л. Толстого, который чрезвычайно заинтересовал его ещё в Сибири своими первыми повестями о детстве и отрочестве.
Как известно, у Достоевского почти нет ни одного слова без оглядки на чужое слово: полемика, пародия, парафраз, реминисценция, аллюзия, скрытая и прямая цитата - вот кровеносная система его творчества. В данном случае Достоевский как бы использовал, скрыто процитировал-воспроизвёл и даже в чём-то спародировал в личной реальной жизни сцену из литературного произведения другого писателя. Поэтому и глава о его встрече с А. Г. Сниткиной и женитьбе на ней в нашем исследовании по праву и названа "Семейное счастье". Примечательно, что однажды, когда у супругов Достоевских в задушевной беседе всплыли воспоминания о начале их любви-сближения и незабываемой сцене объяснения-предложения в виде иносказательного романного сюжета, Достоевский, напрочь забыв и о Л. Толстом, и о своём вольном или невольном плагиате, похвастался юной супруге: "А впрочем, я вижу, что рассказанный мною тогда роман был лучший изо всех, когда-либо мною написанных..."165
Но ещё более примечательно то, что заглавие повести Л. Толстого звучит-воспринимается, по ходу чтения произведения, инвертивно166 и саркастически горько: никакого семейного счастья у Маши с Сергеем Михайловичем не получается - одни страдания, терзания, упрёки, вражда амбиций и непонимание друг друга. Совсем не то в жизненно-реальном романе Достоевских под названием - "Семейное счастье".
Свидетельствует ОН:
- "Тебя бесконечно любящий и в тебя бесконечно верующий <...> Ты моё будущее всё - и надежда, и вера, и счастие, и блаженство, - всё..." (9 декабря 1866 г. - Он ещё жених.) (282, 172)
- "...думаю о тебе поминутно. Анька, я тоскую о тебе мучительно! Днём перебираю в уме все твои хорошие качества и люблю тебя ужасно <...> Голубчик, я ни одной женщины не знаю равной тебе. <...> вечером и ложась спать (это между нами) думаю о тебе уже с мученьем, обнимаю тебя мысленно и целую в воображении всю (понимаешь?). Да, Аня, к тоске моего уединения недоставало только этого мученья; должен жить без тебя и мучиться. Ты мне снишься обольстительно; видишь ли меня-то во сне? Аня, это очень серьезно в моем положении, если б это была шутка, я б тебе не писал. Ты [боясь] говорила, что я, пожалуй, пущусь за другими женщинами здесь за границей. Друг мой, я на опыте теперь изведал, что и вообразить не могу другой, кроме тебя. Не надо мне совсем других, мне тебя надо, вот что я говорю себе каждодневно...
Твой вечный муж
Дост<оевский>.
Я тебя истинно люблю и молюсь за вас всех каждый день горячо..." (16 /28/ июня 1874 г. Эмс. - 8,5 лет семейной жизни.) (291, 333)
- "Милый ангел мой, Аня: становлюсь на колени, молюсь тебе и целую твои ноги. Влюбленный в тебя муж твой! Друг ты мой, целые 10 лет я был в тебя влюблен и всё crescendo и хоть и ссорился с тобой иногда, а всё любил до смерти. Теперь всё думаю, как тебя увижу и обниму..." (15-16 июля 1877 г. - Без комментариев.) (292, 168)
- "Ангел мой, пишешь мне милую приписочку, что часто снюсь тебе во сне и т. д. А я об тебе мечтаю больше наяву. Сижу пью кофей или чай и только о тебе и думаю, но не в одном этом, а и во всех смыслах. И вот я убедился, Аня, что я не только люблю тебя, но и влюблён в тебя и что ты единая моя госпожа, и это после 12-ти лет! Да и в самом земном смысле говоря, это тоже так, несмотря на то, что ведь, уж конечно, ты изменилась и постарела с тех пор, когда я тебя узнал ещё девятнадцати лет. Но теперь, веришь ли, ты мне нравишься и в этом смысле несравненно более, чем тогда. Это бы невероятно, но это так. Правда, тебе ещё только 32 года, и это самый цвет женщины <5 строк нрзб.> это уже непобедимо привлекает такого, как я. Была бы вполне откровенна - была б совершенство. Целую тебя поминутно в мечтах моих всю, поминутно взасос. Особенно люблю то, про что сказано: "И предметом сим прелестным восхищён и упоён он". - Этот предмет целую поминутно во всех видах и намерен целовать всю жизнь. Анечка, голубчик, я никогда, ни при каких даже обстоятельствах, в этом смысле не могу отстать от тебя, от моей восхитительной баловницы, ибо тут не одно лишь это баловство, а и та готовность, та прелесть и та интимность откровенности, с которою это баловство от тебя получаю. До свидания, договорился до чёртиков, обнимаю и целую тебя взасос..." (4 /16/ августа 1879 г. Эмс. Без комментариев.) (301, 98)
- "Крепко обнимаю тебя, моя Анька. Крепко целую тебя <...>. Ты пишешь, что видишь сны, а что я тебя не люблю. А я всё вижу прескверные сны, кошмары, каждую ночь о том, что ты мне изменяешь с другими. Ей-богу. Страшно мучаюсь. Целую тебя тысячу раз.
Твой весь Ф. Достоевский." (3-4 июня 1880 г. Москва. - Одно из самых последних посланий Достоевского к жене.) (301, 179)
Письма Достоевского к жене (а их сохранилось более 160!) с пылкими, донельзя чувственными, порой откровенно-интимными признаниями-излияниями можно цитировать страницами. Причём, надо ещё помнить, что часть писем не сохранилась, а в дошедших до нас Анна Григорьевна самолично, готовя их к изданию, густо зачеркнула или стёрла резинкой самые, по её мнению, откровенно-интимные строки-фрагменты. Таких цензурных купюр, к сожалению для нас, в семейном эпистолярии Достоевского немало. В этом сожалении нет ничего предосудительного, ибо сам Достоевский, успокаивая осторожную Анну Григорьевну, собственноручно как бы выписал тогдашним любопытствующим перлюстраторам и будущим дотошным исследователям-биографам индульгенцию от себя (16 /28/ августа 1879 г.): "Пишешь: А ну если кто читает наши письма? Конечно, но ведь и пусть; пусть завидуют..." (301, 114)
В контексте данной темы (любовь Достоевского к жене) содержится один совершенно, казалось бы, необъяснимый парадокс: безгранично любя Анечку, Аньку, Аню, Анну, Анну Григорьевну - жену, любовницу, мать своих детей, самого близкого и конфиденциального друга-товарища, незаменимого помощника в работе, Достоевский ни разу, ни в едином произведении не вывел её образ, не выплеснул свои чувства к ней на страницах своих поздних романов. Более того, он, диктуя супруге-стенографистке новые произведения, с её помощью вновь и вновь воссоздавал-высвечивал в образах отдельных своих героинь облик и характер незабываемой Аполлинарии... Здесь может быть только одно объяснение, одна аналогия - опять с Гёте и его Вертером и, соответственно, с историей взаимоотношений-связи самого Достоевского с самоубийцей Свидригайловым: Фёдор Михайлович с помощью своего главного орудия-лекарства - творчества пытался избавиться от мучительной и совершенно уже излишней, ненужной, мешающей жить любви-страсти к Сусловой. Любовь же супружеская, к Анне Григорьевне, настолько была жива, полнокровна, взаимна и счастлива, что не было никакой необходимости и охоты вытеснять-изливать её из собственной души, делиться ею с кем бы то ни было. Достоевскому вполне хватало для полного выражения, так сказать, восторга своих чувств глубоко личных писем к жене. Надо ли говорить, как сама Анна Григорьевна ценила эти письма-признания мужа! Она, по её словам, читала-перечитывала их сотни раз и после смерти Фёдора Михайловича всюду возила с собой, никогда не расставалась с ними и ценила чуть ли не выше всех великих романов мужа-гения167.