Страница:
Ещё в статье критика П. Н. Ткачёва "Больные люди" (Дело. 1873. № 3 и 4) утверждалось-подчёркивалось, что идея Кириллова -- это "бредни" и "плоть от плоти, кровь от крови самого автора"... Пристрастный критик-революционер имел в виду, прежде всего, разумеется, болезненность, ненормальность идеи Кириллова и, в сущности, повторял здесь своего романного сотоварища Петрушу Верховенского, который упорно твердил-повторял, что Кириллов -- настоящий сумасшедший, маньяк и его твёрдое "намерение лишить себя жизни -- <...> сумасшедшее..."(-7, 512) Но в контексте нашей темы фраза-утверждение Ткачёва выглядит-звучит, согласитесь, весьма многознаменательно.
А теперь давайте вспомним-подчеркнём, что именно Кириллову Достоевский подарил одну из капитальнейших своих привычек -- пить крепчайший чай по ночам и ложиться спать на рассвете. И вдруг всплывает, казалось бы, совершенно лишняя для развития сюжета деталь в биографии Кириллова: у него, как и у самого Достоевского, ровно семь лет назад умер старший брат... Хроникёр, во время первой же беседы с инженером узнавший об его idee fixe и хронических ночных чаепитиях, невольно восклицает: "-- Да, невесело вы проводите ваши ночи за чаем..." И вот ответ Кириллова -вчитаемся: "Почему же? Нет, я... я не знаю <...> не знаю, как у других, и я так чувствую, что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь мучил..." (-7, 113)
Право, режиссёру, экранизирующему или ставящему на сцене "Бесов" и воссоздающему сцену ночных бодрствований Кириллова за чёрным чаем в мучительных мыслях о Боге (бессмертии!), вполне позволительно было бы придать этому герою внешнее сходство с Достоевским. Именно в Кириллове, самоубийце-философе, и воплотил в художественную реальность Достоевский квинтэссенцию своих многолетних размышлений о бессмертии, о праве человека на жизнь и смерть, на самоубийство. Сама по себе идея Кириллова оказалась ложной. Недаром, не только Пётр Верховенский, но и многие другие действующие лица "Бесов" вплоть до объективного, если можно так выразиться, Хроникёра считают Кириллова сумасшедшим. Своей судьбой инженер-самоубийца словно подтвердил вслед за Лоренцо Медичи и великим Гёте тезис -- "всякий, кто не верит в будущую жизнь, мёртв и для этой"211. И словно бы впрямую к уже гнившему в могиле Кириллову обращает свои слова умирающий Степан Трофимович: "Человеку гораздо необходимее собственного счастья знать и каждое мгновение веровать в то, что есть где-то уже совершенное и спокойное счастье, для всех и для каждого..." В этом как бы заочном споре Степана Трофимовича с Кирилловым особенно ярко проступают-слышатся отголоски споров-дискуссий в кружке петрашевцев, диспутов на религиозные темы. И в данном случае, на данном этапе своей жизни-судьбы, Достоевский, конечно же, -- с Верховенским-старшим, а не с Кирилловым. Создав Кириллова, пройдя вместе с ним (в его образе!) все перипетии создания притягательной теории необходимости самоубийства, Достоевский на время изжил-подавил в себе этот комплекс, доказал для себя, в первую очередь, ложность и тупиковость данного пути.
Впрочем, не только для себя. Думается, как юный Вертер спровоцировал в своё время волну самоубийств по всей Европе, так и Кириллов, в свою очередь, наоборот -- отвратил многих чересчур задумывающихся молодых людей от бессмысленного состязания с Богом... По крайней мере, чрезвычайно глупо проходить-повторять вслед за данным героем Достоевского весь этот псевдобунтарский соблазнительный путь, ведущий в никуда...
В самоубийственный тупик!
4
О Кириллове мы вспомнили лишь самое необходимое и для нашего исследования существенное, ибо герой этот достаточно подробно описан и разобран в литературе о Достоевском именно как герой-самоубийца.
Также кратко рассмотрим и образы-судьбы других персонажей романа, имеющих отношение к суициду. И в первую очередь, конечно, вернёмся ещё раз к бедной малолетней жертве Ставрогина -- Матрёше. В его "исповеди" содержится удивительное предположение -- он пытается понять, что чувствует девочка после этого, как она понимает-воспринимает случившееся: "Наверное ей показалось в конце концов, что она сделала неимоверное преступление и в нём смертельно виновата, -- ?Бога убила?..."(-7, 647) Ничего себе! Если вдуматься, здесь же просматривается прямо-таки сопоставление между Матрёшей и Кирилловым: инженер-интеллектуал убил Бога в себе логической идеей, безграмотная девочка убила Бога в себе, непроизвольно поддавшись ласкам растлителя, и конец-финал судеб у обоих один, расплата за убийство Бога одинакова -- самоубийство. А вот способ ухода из жизни сближает Матрёшу уже со Ставрогиным. Вернее, можно точнее предположить, -- жертва подсказала своему растлителю этот позорный способ. Стоит только вспомнить, как Николай Всеволодович целых двадцать минут выжидал у дверей чуланчика, за которой свершалась самоказнь девочки, как ловил назойливую муху, отвлекающую в сей момент от мыслей, смотрел на крошечного красного паучка, как он подглядывал затем в щёлку, дабы удостовериться окончательно... Да, можно не сомневаться, что именно в те двадцать минут и зародилось и окрепло решение Ставрогина -- в самое ближайшее время и самому пожирнее намылить верёвочную петлю. Матрёша словно позвала-поманила его за собой и указала путь...
Весьма любопытная суицидальная ситуация складывается на протяжении романа с прекраснодушным романтиком Степаном Трофимовичем Верховенским. На первых же страницах хроники выясняется, что он частенько пишет Варваре Петровне покаянные письма после каждой очередной ссоры с признаниями, что "он себя презирает и решился погибнуть насильственной смертью".(-7, 14) И впоследствии, когда Варвара Петровна надумала выдать за Степана Трофимовича Дарью Шатову, она инструктировала девушку, как ей обращаться с будущим супругом: "Заставь слушаться; не сумеешь заставить -- дура будешь. Повеситься захочет, грозить будет -- не верь; один только вздор! Не верь, а всё-таки держи ухо востро, неровен час и повесится; а потому никогда не доводи до последней черты, -- и это первое правило в супружестве. Помни тоже, что он поэт..." (-7, 67)
Конечно, замечание про поэта отделено от предыдущего наставления точкой, но не исключено, что для Варвары Петровны (и для самого Степана Трофимовича) два этих слова-понятия -- "писатель" и "самоубийство" -неразрывно связаны. Поэты-писатели, как мы уже выяснили, весьма наклонны к суициду. Но кроме того, что Верховенский-старший -- поэт, кроме того, что он является героем великого литературного произведения, он имеет к русской классической литературе ещё одно странное и необыкновенно интересное касательство. Дело в том, что в судьбе Степана Трофимовича, в описании финала его жизни Достоевский ровно за сорок (!) лет как бы предсказал-предвидел последние дни Льва Толстого: и уход, и горячечную болезнь в дороге, и смерть на чужой постели, в случайном доме... Правда, можно предположить, что это, наоборот, литературный герой Достоевского подсказал автору "Войны и мира" его уход. Как символично, как подсказательно выглядело бы тогда чтение-перечитывание Львом Николаевичем именно перед своим уходом из Ясной Поляны романа "Бесы", но, как известно, в свои последние дни он действительно читал именно Достоевского, только -"Братьев Карамазовых"... (-9, 626)
Ну и, наконец, ещё три героя романа имеют к теме суицида самое непосредственное отношение. Во-первых, -- Дарья Павловна Шатова. Да, да, хотя в каноническом тексте "Бесов" она в открытую и не помышляет о суициде, однако ж, в подготовительных материалах Достоевским недвусмысленно было намечено-определено для этой героини: "Не выдержала и утопилась, но закричала -- вытащили, умерла".(11, 68) Причина самоубийства, разумеется, -- Ставрогин (в черновиках ещё -- Князь).
А вот в случае с Маврикием Николаевичем, женихом Лизы, суицидальный мотив возникает-появляется в самом романе. Решившись на безумный поступок -- придти к Ставрогину и предложить тому жениться на своей невесте, -- он признаётся, что совершает этим подлость и не перенесёт этого. Николай Всеволодович, разумеется (уж больно тема его интересует-задевает!), тут же спрашивает: "-- Застрелитесь, когда нас будут венчать?.." Прямодушный артиллерийский капитан вполне серьёзно отвечает: "-- Нет, позже гораздо. К чему марать моею кровью её брачную одежду..." Можно представить, как хотелось, вероятно, желчному цинику Ставрогину в сей момент язвительно как-нибудь издевнуться над этим трогательным признанием, звучащим столь пародийно. Однако ж, Маврикий Николаевич дальнейшим простодушием своим его обезоруживает: "-- Может, я и совсем не застрелюсь, ни теперь, ни позже..."(-7, 360) Но когда Nicolas высказывает вполне резонное, но в то же время и какое-то оскорбительно-снисходительное предположение, мол, Маврикий Николаевич хочет этим только его, Ставрогина, успокоить, жених Лизы в гневе обрывает-констатирует: "Вас? Один лишний брызг крови что для вас может значить?" Чрезвычайно точная для характеристики Ставрогина фраза-определение: действительно, что может значить для этого человека (человека?) "лишний брызг крови" случайного соперника, если он способен любоваться в щёлку предсмертными конвульсиями повесившейся из-за него девочки...
А Маврикий Николаевич в романном времени действительно переживёт и увоз-похищение Лизы Ставрогиным (по сути -- их безумную брачную ночь), и саму Лизу, и самого Ставрогина... Впрочем, о Маврикии Николаевиче сообщается в финале, что он уехал неизвестно куда, так что -- Бог его знает...
Что касается Лямшина, то о его намерении наложить на себя руки в страхе перед арестом упоминает Хроникёр и -- довольно странно: "Кажется, к утру он сделал попытку к самоубийству; но у него не вышло..."(-7, 624) Откуда вдруг такое утвердительное предположение? Впрочем, зная-понимая трусливую сущность этого мелкого суетливого беса, можно вслед за Хроникёром (Достоевским!) дофантазировать-представить, как он стоял в своей тёмной ночной комнате с четверть часа на цыпочках, просунув голову в намыленную петлю, трясся крупной дрожью, стучал зубами, скулил-привзвизгивал, но так и не решился вытолкнуть из-под себя стул...
Самоубийство -- это поступок.
5
Между тем -- тоска по родине давила.
Достоевский "с ужасом стал замечать"(291, 228) (стон души из письма к Яновскому), что он уже безнадёжно, как ему мнится-кажется, отстаёт от российской действительности, теряет связь с Россией. Как мы помним, для такого писателя -- "хроникёра" текущей действительности и "почвенника" -разрыв духовной связи с родиной был равносилен самоубийству. Тем более -- в разгар работы над самым своим злободневно-фельетонным романом из текущей российской действительности.
В конце июня, получив от Каткова очередную денежную подачку, Достоевские начинают собираться в дорогу. Именно в эти дни совершается своеобразное преступление писателя по отношению к будущим исследователям своего творчества -- он, опасаясь задержек-осложнений на границе, сжигает-уничтожает в камине бесценные рукописи романа "Идиот", написанной части "Бесов", повести "Вечный муж", вероятно, какие-то письма. Ещё слава Богу, что Анне Григорьевне удалось отстоять от огня рабочие тетради...
В жаркий летний день, 8-го июля 1871 года, Достоевские, отмучившись почти трое суток в дороге, ступили на петербургский перрон -- землю обетованную. В своё время за границу они ринулись от кредиторов и удушающей тотальной нищеты. Через четыре года они возвращались разбогатевшими: один ребёнок на руках, второй буквально на подходе, два чемодана с бумагами и бельём, да 60 рублей наличными в семейном портмоне... Дома их встретили радостно и с распростёртыми объятиями: пасынок Паша, успевший обзавестись юной женой, тут же вознамерился жить в одной квартире с Достоевским и по-прежнему за его счёт; кредиторы, прознав о возвращении писателя из газет, ринулись стервятниками на добычу, вновь угрожая-запугивая долговой тюрьмой; все заложенные и оставленные на хранение вещи, в том числе и вся бесценная библиотека Фёдора Михайловича, пропали без следа; не было пока возможности снять приличную квартиру, обустроить быт и засесть за продолжение "Бесов" -- единственный источник дохода... А тут ещё сперва счастливое, но и чрезвычайно хлопотное обстоятельство -- рождение через неделю после возвращения сына Фёдора, а вскоре, в начале августа, простужается и заболевает "довольно серьёзно" сам Фёдор Михайлович...
Но, с другой стороны, эмигрантский период жизни действительно и без всякой иронии был богат и на приобретения. Во-первых, там окончательно укрепилась-связалась навек через преодоление общих трудностей и рождением детей семья Достоевских; во-вторых, там появился на свет самый любимый роман автора "Идиот" и большая часть самого пророческого его романа "Бесы", и в-третьих, жизнь на чужбине окончательно как бы сформировала-отшлифовала характеры супругов: Фёдор Михайлович стал "мягче, добрее и снисходительнее к людям", больше того, "именно за границей <...> в нём совершилось особенное раскрытие того христианского духа, который всегда жил в нём..." Ну, а всё ещё юная Анна Григорьевна "из робкой, застенчивой девушки... выработалась в женщину с решительным характером, которую уже не могла испугать борьба с житейскими невзгодами, вернее сказать, с долгами..."212 И, действительно, у Анны Григорьевны теперь достало характера поставить зарвавшегося Павла Исаева на место, взять на себя все тяготы общения с кредиторами, вести хозяйство семьи твёрдо и приумножать её благополучие...
О том, что значила в жизни Фёдора Михайловича его жена, можно въяве понять-представить по следующему сравнительно короткому, но насыщенному драматизмом эпизоду-отрезку из их семейной хроники. Весной 1872 года маленькая дочка Достоевских Люба сломала руку, которая срослась неудачно. Ей сделали в Петербурге операцию, и Анна Григорьевна вынуждена была жить с ней некоторое время в столице -- поближе к докторам. Фёдор Михайлович с грудным Федей оставался в Старой Руссе, где они впервые в тот год сняли дачу, и напряжённо работал над окончанием "Бесов". Но работа шла туго. Фёдор Михайлович тосковал. Практически, впервые он расстался с женой на такой длительный срок.
Было ли тогда в ходу слово-термин "депрессия", но именно им можно точно обозначить то состояние, в каковое впал Достоевский в разлуке с Анной Григорьевной. Уже через полторы недели он с отчаянием пишет ей: "Мне нестерпимо скучно жить. Если б не Федя, то, может быть, я бы помешался. <...> Что за цыганская жизнь, мучительная, самая угрюмая, без малейшей радости, и только мучайся, только мучайся!.." И он просто просит-умоляет жену вернуться поскорее к нему, в Старую Руссу. В следующем послании он вновь восклицает-жалуется в письме: "Если б не Федя, совсем бы умер с тоски..." А в письме от 12 июня и вовсе договаривается в отчаянии до странностей, до абсурда -- буквально гневит Бога: "...мне так скучно, что, поверишь ли? -- досадую, зачем нет припадка? Хоть бы я разбился как-нибудь в припадке, хоть какое-нибудь да развлечение. Гаже, противнее этого житья быть не может..." (291, 246--250)
И Бог прогневался -- в ту же ночь с Достоевским случился сильнейший припадок. И в следующем письме он вынужден был сообщать жене не об эфемерно-романтической тоске, а о том, что у него "до сих пор темно в голове и разбиты члены", а уж о том, что он находится в настоящей эпилептической неизбывной тоске-депрессии после припадка -- жена и сама могла догадаться.
А вскоре после этой первой и, казалось, столь невыносимо долгой разлуки со своим ангелом хранителем Анечкой Достоевскому предстояло испытать доподлинный ужас ожидания вечной разлуки. Анна Григорьевна, за короткий срок перенесшая и несчастье с дочерью, и разлуку с мужем и крохой сыном, и смерть своей старшей сестры, и опасную болезнь матери, не выдержала напряжения и вскоре, простудившись в разгаре лета, опасно заболела. Так опасно (температура 40о, нарыв в горле), что врач предупредил мужа -- готовиться надо к самому худшему. Вот как Анна Григорьевна вспоминает тот драматический эпизод в их жизни:
"Услышав это, Фёдор Михайлович пришел в совершенное отчаяние. Чтоб меня не встревожить, он не стал плакать при мне, а пошел к о. Иоанну, присел к столу, закрыл руками лицо и залился слезами. <...>
- Умирает Анна Григорьевна! - прерывающимся от рыданий голосом сказал Фёдор Михайлович. - Что я буду без неё делать? Разве я могу без неё жить, она всё для меня составляет!..
<...> Мне страшно жаль было умирать, тяжело было оставить дорогих моих мужа и деток, будущее которых мне представлялось вполне безотрадным. Без матери, при больном и необеспеченном отце что могло их ожидать? <...> Страшно жаль было моего доброго мужа: кто его полюбит, кто о нём будет заботиться и разделять его труды и горести? Я звала к себе знаками то Фёдора Михайловича, то детей, целовала, благословляла и писала свои наставления мужу, как ему поступить в случае моей смерти..."213
Восклицание Фёдора Михайловича -- "Разве я могу без неё жить!.." -воспринимается вполне риторически. Страшно представить, но ведь даже "Бесы", вероятно, так бы и остались незавершёнными, умри действительно Анна Григорьевна летом 1872-го. Слава Богу, этого не случилось, жена выздоровела, сам писатель вернулся к жизни и творчеству, завершил-таки самый свой спорный роман. Но вот тут-то и взялись-принялись буквально хоронить и произведение, и самого автора ретивые критики-современники, келлеры и ракитины тогдашней журналистики. Во 2-м номере "Сына отечества" за 1873 год анонимный автор передовой статьи включил "Бесы" в число новых произведений текущей российской словесности, кои, по его мнению, "состряпаны на скорую руку", и им суждено "пройти без следа", то есть -благополучно кануть в Лету. Кроме романа Достоевского, знаток-провидец включил в этот ряд и "Вешние воды" Тургенева, и "Не было ни гроша, да вдруг алтын" Островского -- но впечатлительному Фёдору Михайловичу от этого вряд ли было легче. Впрочем, это были только ягодки. Вскоре в № 16 "Нового времени" он смог увидеть-прочитать приговор себе, безапелляционно вынесенный рецензентом А. С. (Сувориным), который выглядел-звучал пострашнее, может быть, чем приговор следственной комиссии по делу петрашевцев: "После ?Бесов? нам остаётся только поставить крест на этом писателе и считать его деятельность законченной". А уж прохаживаться-намекать насчёт болезненного состояния духа автора "Бесов" -стало в тогдашней либеральной журналистике общим местом. Особенно изощрялись сотрудники журнала "Искра". К примеру, небезызвестный в те времена поэт-сатирик Д. Д. Минаев шутил на эту тему не мудрствуя лукаво:
"Две силы взвесивши на чашечках весов,
Союзу их никто не удивился.
Что ж! первый дописался до "Бесов",
До чёртиков другой договорился"214.
Под "другим" кандидатом в "жёлтый дом" подразумевался князь В. П. Мещерский, издатель журнала "Гражданин", редактировать который с января 1873 года взялся-согласился Достоевский. И у владельца-издателя, и у самого еженедельника с таким патриотическо-прогрессивным названием репутации были, на взгляд тогдашних демократов, самые что ни на есть реакционнейшие.
Отсюда и -- взрыв злобной критики "Бесов". Поэтому и -- негодующий вой-лай в адрес писателя, вчерашнего петрашевца и каторжника. Именно здесь -- корни неистового желания иных чересчур рьяных прогрессистов стереть в пыль, уничтожить, похоронить заживо, затушевать автора "Бесов", сбросить его и его творчество с тогдашнего корабля современности. Да и многие почитатели таланта писателя, его близкие и соратники считали, что он, согласившись возглавить журнал князя Мещерского, совершает чуть ли не самоубийство. Н. Н. Страхов в письме к Л. Н. Толстому (15 марта 1873 г.) пишет о Достоевском: "?Гражданин?", в котором он редакторствует, очень его волнует, терзает, раздражает..." А в письмах к Н. Я. Данилевскому Страхов ещё более категоричен по поводу редакторства Достоевского: "...несчастный Достоевский совсем измучился. <...> Охота была соваться в такое дело!.."215
Глубоко почитающий Достоевского и его преданный товарищ Вс. С. Соловьёв с нескрываемым сожалением вспоминал: "Его редакторская деятельность, на которую он возлагал такие надежды в первое наше свидание, оказалась не вполне удачной, что, впрочем, можно было сразу предвидеть, зная характер его и обстоятельства. Репутация журнала была уже составлена, против него уже резко и даже неприлично высказалась почти вся тогдашняя журналистика. На нового редактора со всех сторон посыпались насмешки, глупые и пошлые. Автора "Преступления и наказания" и "Записок из Мертвого дома" называли сумасшедшим, маньяком, отступником, изменником, приглашали даже публику идти на выставку в Академию художеств и посмотреть там портрет Достоевского, работы Перова, как прямое доказательство, что это сумасшедший человек, место которого в доме умалишённых.
По своей натуре болезненный, раздражительный, нервный и крайне обидчивый, Достоевский не мог не обращать внимания на этот возмутительный лай. Как ни уговаривали его, между прочими и я, просто не читать этой неприличной брани, не пачкаться ею, он покупал каждый номер газеты, где о нём говорилось, читал, перечитывал и волновался..."216
Да, Достоевский, взвалив на себя "Гражданин", и сам поначалу не осознавал -- в какую петлю он влез.
Глава VIII
Исповедь горячего сердца
1
Итак, самоубийство -- как перманентное состояние.
Насчёт петли, может быть, и чересчур сильно сказано, но ведь позволяли же себе такого рода шуточки бойкие фельетонисты вроде Н. А. Лейкина, который по поводу одной статьи Достоевского из "Гражданина" ёрничал: мол, писатель "убил себя наповал фразою ?очистительное влияние каторги?. Дознанием обнаружено, что г. Достоевский и прежде заговаривался. Тело оставлено в редакции для привлечения подписчиков..."217 Самое смешное и гнусное состояло в том, что высмеиваемая фельетонистом-оскорбителем фраза принадлежала вовсе не Достоевскому, а собрату Лейкина по цеху зоилов В. П. Буренину, который перед тем опубликовал-тиснул в "С.-Петербургских ведомостях" (1873, № 20) свой опус под названием "Очистительное значение каторги и нервически-восклицательные фельетоны г-на Ф. Достоевского (?Гражданин?, № 1, 2, 3)".
Когда в апрельском 16-м номере "Гражданина" за 1874 год появилось сообщение о сложении Достоевским с себя обязанностей редактора журнала "по расстроенному здоровью", то эта формулировка не была дежурной, а вполне соответствовала истине. Здоровье писателю его 15-месячное редакторство не настроило -- отнюдь. Больше того, как уже упоминалось, избавление от этой обременительной должности Достоевский воспринимал, как освобождение от ещё одной каторги.
Но, разумеется, период этот имел и свои положительные стороны. Во-первых, писатель подтвердил своё реноме талантливого журналиста и редактора, идейного и принципиального публициста, заявленное ещё со времён "Времени" и с эпохи "Эпохи". В 1876 году он, предполагая ответить своим оппонентам, порицавшим его за участие в "Гражданине", с обоснованной гордостью писал в рабочей тетради: "Чем я уронил себя. Я был год редактором ?Гражданина? и, приняв журнал с 1000 подписчиков, через год оставил его с тремя тысячами. Вот уже признак, что не уронил себя в публике. А если хотите в чём уличить меня, то пусть найдут хоть строчку, подписанную мной, неблагородную..."(21, 369)
Вот оно слово мастера -- не-бла-го-род-ную!..
Во-вторых, текущая работа в еженедельном издании помогла Достоевскому, если можно так выразиться, полностью и целиком вернуться в Россию, изучить-понять современную российскую пореформенную действительность, во многом сформировать-скорректировать окончательно свои идейные, философские, творческие и политические взгляды. Достаточно сказать, что именно с этого времени он берётся за такую сложнейшую, запутанную и злободневнейшую до сих пор в России тему, как -- пресловутый "еврейский вопрос".
Ну и, наконец, в-третьих, -- именно на страницах "Гражданина" впервые появляется "Дневник писателя", о котором Достоевский мечтал уже несколько лет. По форме и по жанру это уникальное издание можно назвать-обозначить образно и точно строкой из оглавления будущих "Братьев Карамазовых" -"Исповедь горячего сердца".
И именно в "Дневнике писателя" наиболее досконально и последовательно продолжилось исследование темы, которая безмерно волновала, всё сильнее и личностнее тревожила Достоевского -- тема самоубийства.
Уже во 2-м выпуске "ДП" в главе "Среда" автор предлагает читателям жуткий рассказ о самоубийстве женщины, не выдержавшей побоев мужа. Как это часто и бывало у Достоевского прежде, а в рамках "Дневника" станет правилом, -- материал он почерпнул из рядовых газетных корреспонденций. На этот раз, в частности, "Московские ведомости" сообщили о сессии тамбовского окружного суда, на котором и слушалось это дело крестьянина села Вирятина Моршанского уезда -- Саяпина. Внимание Достоевского заметка привлекла потому, что порассуждать он решил о реформе суда, намечавшейся в то время, но, без сомнения, судебное дело именно по факту доведения до самоубийства не могло не привлечь внимание автора "Бесов", посвятившего этой теме немало страниц своего последнего романа. Отталкиваясь от информационных газетных строк, писатель создаёт текст, по существу, уровня высокой художественной прозы, живописуя портреты участников трагического события и его удушливые подробности в своём -- достоевском -- стиле:
А теперь давайте вспомним-подчеркнём, что именно Кириллову Достоевский подарил одну из капитальнейших своих привычек -- пить крепчайший чай по ночам и ложиться спать на рассвете. И вдруг всплывает, казалось бы, совершенно лишняя для развития сюжета деталь в биографии Кириллова: у него, как и у самого Достоевского, ровно семь лет назад умер старший брат... Хроникёр, во время первой же беседы с инженером узнавший об его idee fixe и хронических ночных чаепитиях, невольно восклицает: "-- Да, невесело вы проводите ваши ночи за чаем..." И вот ответ Кириллова -вчитаемся: "Почему же? Нет, я... я не знаю <...> не знаю, как у других, и я так чувствую, что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь мучил..." (-7, 113)
Право, режиссёру, экранизирующему или ставящему на сцене "Бесов" и воссоздающему сцену ночных бодрствований Кириллова за чёрным чаем в мучительных мыслях о Боге (бессмертии!), вполне позволительно было бы придать этому герою внешнее сходство с Достоевским. Именно в Кириллове, самоубийце-философе, и воплотил в художественную реальность Достоевский квинтэссенцию своих многолетних размышлений о бессмертии, о праве человека на жизнь и смерть, на самоубийство. Сама по себе идея Кириллова оказалась ложной. Недаром, не только Пётр Верховенский, но и многие другие действующие лица "Бесов" вплоть до объективного, если можно так выразиться, Хроникёра считают Кириллова сумасшедшим. Своей судьбой инженер-самоубийца словно подтвердил вслед за Лоренцо Медичи и великим Гёте тезис -- "всякий, кто не верит в будущую жизнь, мёртв и для этой"211. И словно бы впрямую к уже гнившему в могиле Кириллову обращает свои слова умирающий Степан Трофимович: "Человеку гораздо необходимее собственного счастья знать и каждое мгновение веровать в то, что есть где-то уже совершенное и спокойное счастье, для всех и для каждого..." В этом как бы заочном споре Степана Трофимовича с Кирилловым особенно ярко проступают-слышатся отголоски споров-дискуссий в кружке петрашевцев, диспутов на религиозные темы. И в данном случае, на данном этапе своей жизни-судьбы, Достоевский, конечно же, -- с Верховенским-старшим, а не с Кирилловым. Создав Кириллова, пройдя вместе с ним (в его образе!) все перипетии создания притягательной теории необходимости самоубийства, Достоевский на время изжил-подавил в себе этот комплекс, доказал для себя, в первую очередь, ложность и тупиковость данного пути.
Впрочем, не только для себя. Думается, как юный Вертер спровоцировал в своё время волну самоубийств по всей Европе, так и Кириллов, в свою очередь, наоборот -- отвратил многих чересчур задумывающихся молодых людей от бессмысленного состязания с Богом... По крайней мере, чрезвычайно глупо проходить-повторять вслед за данным героем Достоевского весь этот псевдобунтарский соблазнительный путь, ведущий в никуда...
В самоубийственный тупик!
4
О Кириллове мы вспомнили лишь самое необходимое и для нашего исследования существенное, ибо герой этот достаточно подробно описан и разобран в литературе о Достоевском именно как герой-самоубийца.
Также кратко рассмотрим и образы-судьбы других персонажей романа, имеющих отношение к суициду. И в первую очередь, конечно, вернёмся ещё раз к бедной малолетней жертве Ставрогина -- Матрёше. В его "исповеди" содержится удивительное предположение -- он пытается понять, что чувствует девочка после этого, как она понимает-воспринимает случившееся: "Наверное ей показалось в конце концов, что она сделала неимоверное преступление и в нём смертельно виновата, -- ?Бога убила?..."(-7, 647) Ничего себе! Если вдуматься, здесь же просматривается прямо-таки сопоставление между Матрёшей и Кирилловым: инженер-интеллектуал убил Бога в себе логической идеей, безграмотная девочка убила Бога в себе, непроизвольно поддавшись ласкам растлителя, и конец-финал судеб у обоих один, расплата за убийство Бога одинакова -- самоубийство. А вот способ ухода из жизни сближает Матрёшу уже со Ставрогиным. Вернее, можно точнее предположить, -- жертва подсказала своему растлителю этот позорный способ. Стоит только вспомнить, как Николай Всеволодович целых двадцать минут выжидал у дверей чуланчика, за которой свершалась самоказнь девочки, как ловил назойливую муху, отвлекающую в сей момент от мыслей, смотрел на крошечного красного паучка, как он подглядывал затем в щёлку, дабы удостовериться окончательно... Да, можно не сомневаться, что именно в те двадцать минут и зародилось и окрепло решение Ставрогина -- в самое ближайшее время и самому пожирнее намылить верёвочную петлю. Матрёша словно позвала-поманила его за собой и указала путь...
Весьма любопытная суицидальная ситуация складывается на протяжении романа с прекраснодушным романтиком Степаном Трофимовичем Верховенским. На первых же страницах хроники выясняется, что он частенько пишет Варваре Петровне покаянные письма после каждой очередной ссоры с признаниями, что "он себя презирает и решился погибнуть насильственной смертью".(-7, 14) И впоследствии, когда Варвара Петровна надумала выдать за Степана Трофимовича Дарью Шатову, она инструктировала девушку, как ей обращаться с будущим супругом: "Заставь слушаться; не сумеешь заставить -- дура будешь. Повеситься захочет, грозить будет -- не верь; один только вздор! Не верь, а всё-таки держи ухо востро, неровен час и повесится; а потому никогда не доводи до последней черты, -- и это первое правило в супружестве. Помни тоже, что он поэт..." (-7, 67)
Конечно, замечание про поэта отделено от предыдущего наставления точкой, но не исключено, что для Варвары Петровны (и для самого Степана Трофимовича) два этих слова-понятия -- "писатель" и "самоубийство" -неразрывно связаны. Поэты-писатели, как мы уже выяснили, весьма наклонны к суициду. Но кроме того, что Верховенский-старший -- поэт, кроме того, что он является героем великого литературного произведения, он имеет к русской классической литературе ещё одно странное и необыкновенно интересное касательство. Дело в том, что в судьбе Степана Трофимовича, в описании финала его жизни Достоевский ровно за сорок (!) лет как бы предсказал-предвидел последние дни Льва Толстого: и уход, и горячечную болезнь в дороге, и смерть на чужой постели, в случайном доме... Правда, можно предположить, что это, наоборот, литературный герой Достоевского подсказал автору "Войны и мира" его уход. Как символично, как подсказательно выглядело бы тогда чтение-перечитывание Львом Николаевичем именно перед своим уходом из Ясной Поляны романа "Бесы", но, как известно, в свои последние дни он действительно читал именно Достоевского, только -"Братьев Карамазовых"... (-9, 626)
Ну и, наконец, ещё три героя романа имеют к теме суицида самое непосредственное отношение. Во-первых, -- Дарья Павловна Шатова. Да, да, хотя в каноническом тексте "Бесов" она в открытую и не помышляет о суициде, однако ж, в подготовительных материалах Достоевским недвусмысленно было намечено-определено для этой героини: "Не выдержала и утопилась, но закричала -- вытащили, умерла".(11, 68) Причина самоубийства, разумеется, -- Ставрогин (в черновиках ещё -- Князь).
А вот в случае с Маврикием Николаевичем, женихом Лизы, суицидальный мотив возникает-появляется в самом романе. Решившись на безумный поступок -- придти к Ставрогину и предложить тому жениться на своей невесте, -- он признаётся, что совершает этим подлость и не перенесёт этого. Николай Всеволодович, разумеется (уж больно тема его интересует-задевает!), тут же спрашивает: "-- Застрелитесь, когда нас будут венчать?.." Прямодушный артиллерийский капитан вполне серьёзно отвечает: "-- Нет, позже гораздо. К чему марать моею кровью её брачную одежду..." Можно представить, как хотелось, вероятно, желчному цинику Ставрогину в сей момент язвительно как-нибудь издевнуться над этим трогательным признанием, звучащим столь пародийно. Однако ж, Маврикий Николаевич дальнейшим простодушием своим его обезоруживает: "-- Может, я и совсем не застрелюсь, ни теперь, ни позже..."(-7, 360) Но когда Nicolas высказывает вполне резонное, но в то же время и какое-то оскорбительно-снисходительное предположение, мол, Маврикий Николаевич хочет этим только его, Ставрогина, успокоить, жених Лизы в гневе обрывает-констатирует: "Вас? Один лишний брызг крови что для вас может значить?" Чрезвычайно точная для характеристики Ставрогина фраза-определение: действительно, что может значить для этого человека (человека?) "лишний брызг крови" случайного соперника, если он способен любоваться в щёлку предсмертными конвульсиями повесившейся из-за него девочки...
А Маврикий Николаевич в романном времени действительно переживёт и увоз-похищение Лизы Ставрогиным (по сути -- их безумную брачную ночь), и саму Лизу, и самого Ставрогина... Впрочем, о Маврикии Николаевиче сообщается в финале, что он уехал неизвестно куда, так что -- Бог его знает...
Что касается Лямшина, то о его намерении наложить на себя руки в страхе перед арестом упоминает Хроникёр и -- довольно странно: "Кажется, к утру он сделал попытку к самоубийству; но у него не вышло..."(-7, 624) Откуда вдруг такое утвердительное предположение? Впрочем, зная-понимая трусливую сущность этого мелкого суетливого беса, можно вслед за Хроникёром (Достоевским!) дофантазировать-представить, как он стоял в своей тёмной ночной комнате с четверть часа на цыпочках, просунув голову в намыленную петлю, трясся крупной дрожью, стучал зубами, скулил-привзвизгивал, но так и не решился вытолкнуть из-под себя стул...
Самоубийство -- это поступок.
5
Между тем -- тоска по родине давила.
Достоевский "с ужасом стал замечать"(291, 228) (стон души из письма к Яновскому), что он уже безнадёжно, как ему мнится-кажется, отстаёт от российской действительности, теряет связь с Россией. Как мы помним, для такого писателя -- "хроникёра" текущей действительности и "почвенника" -разрыв духовной связи с родиной был равносилен самоубийству. Тем более -- в разгар работы над самым своим злободневно-фельетонным романом из текущей российской действительности.
В конце июня, получив от Каткова очередную денежную подачку, Достоевские начинают собираться в дорогу. Именно в эти дни совершается своеобразное преступление писателя по отношению к будущим исследователям своего творчества -- он, опасаясь задержек-осложнений на границе, сжигает-уничтожает в камине бесценные рукописи романа "Идиот", написанной части "Бесов", повести "Вечный муж", вероятно, какие-то письма. Ещё слава Богу, что Анне Григорьевне удалось отстоять от огня рабочие тетради...
В жаркий летний день, 8-го июля 1871 года, Достоевские, отмучившись почти трое суток в дороге, ступили на петербургский перрон -- землю обетованную. В своё время за границу они ринулись от кредиторов и удушающей тотальной нищеты. Через четыре года они возвращались разбогатевшими: один ребёнок на руках, второй буквально на подходе, два чемодана с бумагами и бельём, да 60 рублей наличными в семейном портмоне... Дома их встретили радостно и с распростёртыми объятиями: пасынок Паша, успевший обзавестись юной женой, тут же вознамерился жить в одной квартире с Достоевским и по-прежнему за его счёт; кредиторы, прознав о возвращении писателя из газет, ринулись стервятниками на добычу, вновь угрожая-запугивая долговой тюрьмой; все заложенные и оставленные на хранение вещи, в том числе и вся бесценная библиотека Фёдора Михайловича, пропали без следа; не было пока возможности снять приличную квартиру, обустроить быт и засесть за продолжение "Бесов" -- единственный источник дохода... А тут ещё сперва счастливое, но и чрезвычайно хлопотное обстоятельство -- рождение через неделю после возвращения сына Фёдора, а вскоре, в начале августа, простужается и заболевает "довольно серьёзно" сам Фёдор Михайлович...
Но, с другой стороны, эмигрантский период жизни действительно и без всякой иронии был богат и на приобретения. Во-первых, там окончательно укрепилась-связалась навек через преодоление общих трудностей и рождением детей семья Достоевских; во-вторых, там появился на свет самый любимый роман автора "Идиот" и большая часть самого пророческого его романа "Бесы", и в-третьих, жизнь на чужбине окончательно как бы сформировала-отшлифовала характеры супругов: Фёдор Михайлович стал "мягче, добрее и снисходительнее к людям", больше того, "именно за границей <...> в нём совершилось особенное раскрытие того христианского духа, который всегда жил в нём..." Ну, а всё ещё юная Анна Григорьевна "из робкой, застенчивой девушки... выработалась в женщину с решительным характером, которую уже не могла испугать борьба с житейскими невзгодами, вернее сказать, с долгами..."212 И, действительно, у Анны Григорьевны теперь достало характера поставить зарвавшегося Павла Исаева на место, взять на себя все тяготы общения с кредиторами, вести хозяйство семьи твёрдо и приумножать её благополучие...
О том, что значила в жизни Фёдора Михайловича его жена, можно въяве понять-представить по следующему сравнительно короткому, но насыщенному драматизмом эпизоду-отрезку из их семейной хроники. Весной 1872 года маленькая дочка Достоевских Люба сломала руку, которая срослась неудачно. Ей сделали в Петербурге операцию, и Анна Григорьевна вынуждена была жить с ней некоторое время в столице -- поближе к докторам. Фёдор Михайлович с грудным Федей оставался в Старой Руссе, где они впервые в тот год сняли дачу, и напряжённо работал над окончанием "Бесов". Но работа шла туго. Фёдор Михайлович тосковал. Практически, впервые он расстался с женой на такой длительный срок.
Было ли тогда в ходу слово-термин "депрессия", но именно им можно точно обозначить то состояние, в каковое впал Достоевский в разлуке с Анной Григорьевной. Уже через полторы недели он с отчаянием пишет ей: "Мне нестерпимо скучно жить. Если б не Федя, то, может быть, я бы помешался. <...> Что за цыганская жизнь, мучительная, самая угрюмая, без малейшей радости, и только мучайся, только мучайся!.." И он просто просит-умоляет жену вернуться поскорее к нему, в Старую Руссу. В следующем послании он вновь восклицает-жалуется в письме: "Если б не Федя, совсем бы умер с тоски..." А в письме от 12 июня и вовсе договаривается в отчаянии до странностей, до абсурда -- буквально гневит Бога: "...мне так скучно, что, поверишь ли? -- досадую, зачем нет припадка? Хоть бы я разбился как-нибудь в припадке, хоть какое-нибудь да развлечение. Гаже, противнее этого житья быть не может..." (291, 246--250)
И Бог прогневался -- в ту же ночь с Достоевским случился сильнейший припадок. И в следующем письме он вынужден был сообщать жене не об эфемерно-романтической тоске, а о том, что у него "до сих пор темно в голове и разбиты члены", а уж о том, что он находится в настоящей эпилептической неизбывной тоске-депрессии после припадка -- жена и сама могла догадаться.
А вскоре после этой первой и, казалось, столь невыносимо долгой разлуки со своим ангелом хранителем Анечкой Достоевскому предстояло испытать доподлинный ужас ожидания вечной разлуки. Анна Григорьевна, за короткий срок перенесшая и несчастье с дочерью, и разлуку с мужем и крохой сыном, и смерть своей старшей сестры, и опасную болезнь матери, не выдержала напряжения и вскоре, простудившись в разгаре лета, опасно заболела. Так опасно (температура 40о, нарыв в горле), что врач предупредил мужа -- готовиться надо к самому худшему. Вот как Анна Григорьевна вспоминает тот драматический эпизод в их жизни:
"Услышав это, Фёдор Михайлович пришел в совершенное отчаяние. Чтоб меня не встревожить, он не стал плакать при мне, а пошел к о. Иоанну, присел к столу, закрыл руками лицо и залился слезами. <...>
- Умирает Анна Григорьевна! - прерывающимся от рыданий голосом сказал Фёдор Михайлович. - Что я буду без неё делать? Разве я могу без неё жить, она всё для меня составляет!..
<...> Мне страшно жаль было умирать, тяжело было оставить дорогих моих мужа и деток, будущее которых мне представлялось вполне безотрадным. Без матери, при больном и необеспеченном отце что могло их ожидать? <...> Страшно жаль было моего доброго мужа: кто его полюбит, кто о нём будет заботиться и разделять его труды и горести? Я звала к себе знаками то Фёдора Михайловича, то детей, целовала, благословляла и писала свои наставления мужу, как ему поступить в случае моей смерти..."213
Восклицание Фёдора Михайловича -- "Разве я могу без неё жить!.." -воспринимается вполне риторически. Страшно представить, но ведь даже "Бесы", вероятно, так бы и остались незавершёнными, умри действительно Анна Григорьевна летом 1872-го. Слава Богу, этого не случилось, жена выздоровела, сам писатель вернулся к жизни и творчеству, завершил-таки самый свой спорный роман. Но вот тут-то и взялись-принялись буквально хоронить и произведение, и самого автора ретивые критики-современники, келлеры и ракитины тогдашней журналистики. Во 2-м номере "Сына отечества" за 1873 год анонимный автор передовой статьи включил "Бесы" в число новых произведений текущей российской словесности, кои, по его мнению, "состряпаны на скорую руку", и им суждено "пройти без следа", то есть -благополучно кануть в Лету. Кроме романа Достоевского, знаток-провидец включил в этот ряд и "Вешние воды" Тургенева, и "Не было ни гроша, да вдруг алтын" Островского -- но впечатлительному Фёдору Михайловичу от этого вряд ли было легче. Впрочем, это были только ягодки. Вскоре в № 16 "Нового времени" он смог увидеть-прочитать приговор себе, безапелляционно вынесенный рецензентом А. С. (Сувориным), который выглядел-звучал пострашнее, может быть, чем приговор следственной комиссии по делу петрашевцев: "После ?Бесов? нам остаётся только поставить крест на этом писателе и считать его деятельность законченной". А уж прохаживаться-намекать насчёт болезненного состояния духа автора "Бесов" -стало в тогдашней либеральной журналистике общим местом. Особенно изощрялись сотрудники журнала "Искра". К примеру, небезызвестный в те времена поэт-сатирик Д. Д. Минаев шутил на эту тему не мудрствуя лукаво:
"Две силы взвесивши на чашечках весов,
Союзу их никто не удивился.
Что ж! первый дописался до "Бесов",
До чёртиков другой договорился"214.
Под "другим" кандидатом в "жёлтый дом" подразумевался князь В. П. Мещерский, издатель журнала "Гражданин", редактировать который с января 1873 года взялся-согласился Достоевский. И у владельца-издателя, и у самого еженедельника с таким патриотическо-прогрессивным названием репутации были, на взгляд тогдашних демократов, самые что ни на есть реакционнейшие.
Отсюда и -- взрыв злобной критики "Бесов". Поэтому и -- негодующий вой-лай в адрес писателя, вчерашнего петрашевца и каторжника. Именно здесь -- корни неистового желания иных чересчур рьяных прогрессистов стереть в пыль, уничтожить, похоронить заживо, затушевать автора "Бесов", сбросить его и его творчество с тогдашнего корабля современности. Да и многие почитатели таланта писателя, его близкие и соратники считали, что он, согласившись возглавить журнал князя Мещерского, совершает чуть ли не самоубийство. Н. Н. Страхов в письме к Л. Н. Толстому (15 марта 1873 г.) пишет о Достоевском: "?Гражданин?", в котором он редакторствует, очень его волнует, терзает, раздражает..." А в письмах к Н. Я. Данилевскому Страхов ещё более категоричен по поводу редакторства Достоевского: "...несчастный Достоевский совсем измучился. <...> Охота была соваться в такое дело!.."215
Глубоко почитающий Достоевского и его преданный товарищ Вс. С. Соловьёв с нескрываемым сожалением вспоминал: "Его редакторская деятельность, на которую он возлагал такие надежды в первое наше свидание, оказалась не вполне удачной, что, впрочем, можно было сразу предвидеть, зная характер его и обстоятельства. Репутация журнала была уже составлена, против него уже резко и даже неприлично высказалась почти вся тогдашняя журналистика. На нового редактора со всех сторон посыпались насмешки, глупые и пошлые. Автора "Преступления и наказания" и "Записок из Мертвого дома" называли сумасшедшим, маньяком, отступником, изменником, приглашали даже публику идти на выставку в Академию художеств и посмотреть там портрет Достоевского, работы Перова, как прямое доказательство, что это сумасшедший человек, место которого в доме умалишённых.
По своей натуре болезненный, раздражительный, нервный и крайне обидчивый, Достоевский не мог не обращать внимания на этот возмутительный лай. Как ни уговаривали его, между прочими и я, просто не читать этой неприличной брани, не пачкаться ею, он покупал каждый номер газеты, где о нём говорилось, читал, перечитывал и волновался..."216
Да, Достоевский, взвалив на себя "Гражданин", и сам поначалу не осознавал -- в какую петлю он влез.
Глава VIII
Исповедь горячего сердца
1
Итак, самоубийство -- как перманентное состояние.
Насчёт петли, может быть, и чересчур сильно сказано, но ведь позволяли же себе такого рода шуточки бойкие фельетонисты вроде Н. А. Лейкина, который по поводу одной статьи Достоевского из "Гражданина" ёрничал: мол, писатель "убил себя наповал фразою ?очистительное влияние каторги?. Дознанием обнаружено, что г. Достоевский и прежде заговаривался. Тело оставлено в редакции для привлечения подписчиков..."217 Самое смешное и гнусное состояло в том, что высмеиваемая фельетонистом-оскорбителем фраза принадлежала вовсе не Достоевскому, а собрату Лейкина по цеху зоилов В. П. Буренину, который перед тем опубликовал-тиснул в "С.-Петербургских ведомостях" (1873, № 20) свой опус под названием "Очистительное значение каторги и нервически-восклицательные фельетоны г-на Ф. Достоевского (?Гражданин?, № 1, 2, 3)".
Когда в апрельском 16-м номере "Гражданина" за 1874 год появилось сообщение о сложении Достоевским с себя обязанностей редактора журнала "по расстроенному здоровью", то эта формулировка не была дежурной, а вполне соответствовала истине. Здоровье писателю его 15-месячное редакторство не настроило -- отнюдь. Больше того, как уже упоминалось, избавление от этой обременительной должности Достоевский воспринимал, как освобождение от ещё одной каторги.
Но, разумеется, период этот имел и свои положительные стороны. Во-первых, писатель подтвердил своё реноме талантливого журналиста и редактора, идейного и принципиального публициста, заявленное ещё со времён "Времени" и с эпохи "Эпохи". В 1876 году он, предполагая ответить своим оппонентам, порицавшим его за участие в "Гражданине", с обоснованной гордостью писал в рабочей тетради: "Чем я уронил себя. Я был год редактором ?Гражданина? и, приняв журнал с 1000 подписчиков, через год оставил его с тремя тысячами. Вот уже признак, что не уронил себя в публике. А если хотите в чём уличить меня, то пусть найдут хоть строчку, подписанную мной, неблагородную..."(21, 369)
Вот оно слово мастера -- не-бла-го-род-ную!..
Во-вторых, текущая работа в еженедельном издании помогла Достоевскому, если можно так выразиться, полностью и целиком вернуться в Россию, изучить-понять современную российскую пореформенную действительность, во многом сформировать-скорректировать окончательно свои идейные, философские, творческие и политические взгляды. Достаточно сказать, что именно с этого времени он берётся за такую сложнейшую, запутанную и злободневнейшую до сих пор в России тему, как -- пресловутый "еврейский вопрос".
Ну и, наконец, в-третьих, -- именно на страницах "Гражданина" впервые появляется "Дневник писателя", о котором Достоевский мечтал уже несколько лет. По форме и по жанру это уникальное издание можно назвать-обозначить образно и точно строкой из оглавления будущих "Братьев Карамазовых" -"Исповедь горячего сердца".
И именно в "Дневнике писателя" наиболее досконально и последовательно продолжилось исследование темы, которая безмерно волновала, всё сильнее и личностнее тревожила Достоевского -- тема самоубийства.
Уже во 2-м выпуске "ДП" в главе "Среда" автор предлагает читателям жуткий рассказ о самоубийстве женщины, не выдержавшей побоев мужа. Как это часто и бывало у Достоевского прежде, а в рамках "Дневника" станет правилом, -- материал он почерпнул из рядовых газетных корреспонденций. На этот раз, в частности, "Московские ведомости" сообщили о сессии тамбовского окружного суда, на котором и слушалось это дело крестьянина села Вирятина Моршанского уезда -- Саяпина. Внимание Достоевского заметка привлекла потому, что порассуждать он решил о реформе суда, намечавшейся в то время, но, без сомнения, судебное дело именно по факту доведения до самоубийства не могло не привлечь внимание автора "Бесов", посвятившего этой теме немало страниц своего последнего романа. Отталкиваясь от информационных газетных строк, писатель создаёт текст, по существу, уровня высокой художественной прозы, живописуя портреты участников трагического события и его удушливые подробности в своём -- достоевском -- стиле: