Страница:
Во время разговора я почувствовала какую-то неловкость в движении шеи. Я провела по ней платком, и на нём оказалась полоска крови: очевидно, сорванная с силою цепочка оцарапала кожу. Увидев на платке кровь, муж мой пришел в отчаяние..."176
Как видим, опять всплывает имя Отелло, и Достоевский, опять же не шутя, восклицает, что способен задушить из ревности и что в ярости за себя не отвечает. Между прочим, именно в этот период Фёдор Михайлович желал сыграть, мечтал сыграть роль Отелло в одном из домашних спектаклей у Штакеншнейдеров. И здесь ещё раз стоит перечитать рассуждения автора "Братьев Карамазовых" о мнении Пушкина, что Отелло не ревнив, он доверчив, и вспомнить в этой связи непохожесть ревности Достоевского периода ухаживания за Марией Дмитриевной и периода семейной жизни с Анной Григорьевной. Проницательно и убедительно, на мой взгляд, объяснил этот феномен И. Л. Волгин: "Когда в Сибири он сватался к Марии Дмитриевне Исаевой, он был прекрасно осведомлен о её отношениях к местному учителю Вергунову <...> Мария Дмитриевна и не думала скрывать своей связи. Здесь не было обмана. В истории же с поддельным анонимным письмом его потрясла возможность неправды, лжи - тайной измены любимой женщины, жены, матери его детей..."177
Итак, ревность Достоевского-мужа всегда агрессивно однонаправлена в сторону жены - с соперниками он даже и не пытается выяснять отношения. А уж, казалось бы, чего проще и естественнее - сделать тут же по горячим следам старому приятелю Григоровичу замечание: не смей, дескать, целовать руку моей жене! Нет, весь напор ревности вынуждена принимать на себя только Анна Григорьевна.
Ну, а сама она, со своей стороны, как себя ведёт, как играет роль Отелло в юбке? О женевском эпизоде с письмом Сусловой мы уже знаем. А давайте вчитаемся ещё раз в её попутное и как бы полушутливое замечание в финале сцены с медальоном: "...я бы тебя не тронула, но уж зато ей, злодейке, выцарапала бы глаза!!" Здесь и курсив, и двойной восклицательный знак - это всё Анны Григорьевны, даже годы спустя после смерти мужа впадающей в бойцовско-агрессивное состояние при мысли об его измене.
А поводы для ревности своей молодой жене поначалу обильно давал сам Достоевский. Он с первых же дней знакомства просто поразил Анну Григорьевну своей откровенностью самого интимного свойства. Во время диктовки "Игрока" (который, к слову, - сам по себе донельзя исповедально-откровенный в этом плане) он пускается в подробности своего ещё не до конца угасшего романа с Сусловой... Он подробно рассказывает полузнакомой стенографке о своём сватовстве к А. В. Корвин-Круковской... Эти его откровенности занозами засели в памяти сначала невесты, а потом и жены, побуждая её к подозрительности (раз мог изменять Марии Дмитриевне, значит способен изменить и ей!). Но ведь и сам Фёдор Михайлович как бы провоцировал подозрение, слежку и перлюстрацию со стороны юной супруги. Он продолжал переписываться с Сусловой, он рисовал и рисовал её образ в своих новых произведениях...
Сцена в Женеве была-стала отголоском ещё более бурного эпизода, случившегося в первые дни их эмиграции - в Дрездене. К своему счастью, Анна Григорьевна никогда не прочла письмо своего мужа к Сусловой от 23 апреля /5 мая/ 1867 года (оно было впервые опубликовано в 1923 г.) - думается, тон и некоторые выражения этого письма весьма бы её покоробили: "Стало быть, милая, ты ничего не знаешь обо мне <...>. Я женился в феврале нынешнего года <...> Милюков посоветовал мне взять стенографа, чтоб диктовать роман <...>. Стенографка моя Анна Григорьевна Сниткина, была молодая и довольно пригожая девушка, 20 лет, хорошего семейства, превосходно кончившая гимназический курс, с чрезвычайно добрым и ясным характером. Работа у нас пошла превосходно. <...> При конце романа я заметил, что стенографка моя меня искренно любит, хотя никогда не говорила мне об этом ни слова, а мне она всё больше и больше нравилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я и предложил ей за меня выйти. Она согласилась, и вот мы обвенчаны..." (282, 182)
Итак, женился он на ней от скуки... Видимо, отголоски такого чудовищного и как бы оправдательного заявления в ответном письме Сусловой (оно не сохранилось) аукнулись, ибо Анна Григорьевна, вскрыв её послание (муж находился в отъезде) и прочитав, комментирует в дневнике своё мнение, что-де это "очень глупое и грубое письмо", и добавляет: "Я два раза прочла письмо <...> подошла к зеркалу и увидела, что у меня всё лицо в пятнах от волнения..."178 К слову, за несколько дней до того Анна Григорьевна перлюстрировала ещё одно письмо Сусловой, пока муж в кафе читал газеты, и была по прочтении так потрясена-взволнована, что довела себя до истерики, боясь возобновления старой привязанности мужа.
Простодушная уверенность Анны Григорьевны в необходимости перлюстрации и слежки ради удержания мужа и сохранения любви - умиляет. Позже, когда она убедилась-поверила, что с главной соперницей, Аполлинарией Сусловой, действительно у мужа всё и вся покончено, Анна Григорьевна ревность стала проявлять не так бурно, но рецидивы случались. Недаром же Фёдор Михайлович в письме из Эмса, которое уже цитировалось (от 16 /28/ июня 1874 г.), упоминает, что-де она боится, как бы он не "пустился" за другими женщинами за границей, вдали от жены. И совершенно наивно-трогательно воспринимается в этом плане замечание Л. Ф. Достоевской в книге "Достоевский в изображении своей дочери", где она пишет о том, как в последние годы своей жизни её отец стал часто посещать салон графини Толстой, вдовы поэта А. К. Толстого (уж упомянем к слову - покончившего жизнь самоубийством): "Моя мать, хотя и была немного ревнива, но соглашалась с тем, что её муж часто посещал графиню, которая в то время уже вышла из возраста соблазнительницы..."179
Надо помнить, что и сам Фёдор Михайлович в то время уже тоже, можно сказать, вышел из возраста ловеласа, однако ж тема ревности всё никак не исчезала из семейного романа Достоевских. Но особенно она, подобно огнедышащему Везувию, осложняла жизнь их на первом году совместного бытия, порой подводила впечатлительного, импульсивного, нервного и чрезмерно богатого воображением Достоевского буквально на грань самоубийства. Это, может быть, всё ещё кажется преувеличением, но недаром, совсем недаром в дневнике Анны Григорьевны вновь и вновь появлялись-фиксировались по горячим следам высказывания-восклицания Фёдора Михайловича, недвусмысленно свидетельствующие о суицидальных мыслях в связи только с воображаемым крахом семейной жизни, с неимоверно высоким накалом любовных чувств.
К примеру, вот такая запись: "Говорил, что меня любит теперь как-то странно, то есть ужасно беспокойно, так что это даже и самого его тревожит, что я Неточка, его счастье <...> Что если бы я как-нибудь ушла от него, мы бы не жили вместе или я умерла бы, то ему кажется, что он не знал бы, что ему и делать, что он просто бы сошёл с ума от горя..." А буквально накануне Достоевский заявил и вовсе в духе своего героя Алексея Ивановича: "Говорил, что, если б я велела ему броситься с башни, он непременно бы бросился для меня..."180 Судя по тому, что Анна Григорьевна в данном случае не поминает об "Игроке", она восприняла эти слова мужа не как мрачную автопародию на собственное творчество, а вполне серьёзно.
Ревность - страшная, убийственная сила. И особенно, когда страдают-болеют ею такие страстные импульсивные натуры невротического склада, как автор "Игрока".
2
Не менее страшная сила - страсть к игре.
Исследователи и биографы Достоевского любят приводить-цитировать сверхоткровенное и самоуничижительное признание-восклицание писателя, вырвавшееся у него в горькую минуту из самых недр души. Вспомним его и мы: "А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная, везде-то и во всём я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил..."(282, 207) Это сказано в связи с рулеткой.
В романе "Игрок" запредельная страсть Достоевского к игре дана-показана в художественном преломлении, в облагороженном виде. Алексей Иванович, презирающий деньги, играющий вовсе не для денег, выглядит весьма и весьма симпатично. Тем более, что родных и близких у него нет, и страсть его впрямую никому не причиняет страданий. Да, он, по мнению мистера Астлея, губит и уже загубил жизнь свою рулеткой, но ведь и не исключено, что как раз игра ещё и удерживает Алексея Ивановича в этой жизни, отводит от края пропасти, в которую его всё время тянет прыгнуть, а после окончательного разрыва-расставания с Полиной, можно не сомневаться, - тем более...
Игорный сюжет в реальной жизни Достоевского протекал намного напряжённее, драматичнее, приземлённее, унизительнее и безобразнее. Циклы его писем из рулетенбургов 1867-1871 годов к жене - это ещё один автобиографический роман "Игрок", по напряжённости сюжета, по горячности тона, по нервному накалу стиля намного превосходящий тот, что написан был для Стелловского.
Ещё в период создания "Игрока", буквально на второй день их знакомства, Достоевский рассказывает-признаётся Анне Григорьевне, как он за границей играл на рулетке и проигрывался дотла - даже чемодан приходилось закладывать. И тут же, после рассказа, Достоевский вдруг спрашивает у юной и совсем ему ещё не знакомой стенографки: мол, не согласилась ли бы она поехать с ним "на будущее лето вместе за границу"?181 Эк ведь как хотелось автору создаваемого "Игрока" ещё раз, как некогда с Аполлинарией, повторить-испытать все удовольствия-страсти путешествия по рулеточной Европе в сопровождении молодой спутницы!..
И такое путешествие (Достоевский словно предсказал его, предвидел!), наконец, состоялось-свершилось и даже раньше предполагаемого срока - не летом, а уже весной. И ровно через 20 дней после пересечения границы, оставив юную супругу в Дрездене, Достоевский устремляется в ближайший рулетенбург под названием - Гомбург. И начинается первый акт кошмарной игорной драмы, которая спорадически будет ставиться на семейной сцене Достоевских в течение нескольких лет.
Что же главным было в болезненной страсти Достоевского к игре наркотическое наслаждение самой игрой или стремление выиграть, выскочить с помощью рулетки из пропасти нищеты и долгов? В стане достоевсковедов идут споры. Так, С. В. Белов и В. А. Туниманов пишут: "Несправедливо в своё время утверждал Бельчиков ?Без сомнения, надежда поправить безденежье, материальный расчёт гораздо больше играли роль в поездках Фёдора Михайловича в Saxon les Bains182, чем психологическая предрасположенность, душевная страсть?. Всё обстояло как раз наоборот: материальная сторона предлог и внешняя подоплёка, плохо скрывающая "неподвижный", страстный характер идеи-чувства, поработившей натуру Достоевского..."183
Думается, как не правы сторонники материальной доминанты в idee fixe Достоевского, так не правы и приверженцы нарко-психологической подоплёки. В данном случае, без сомнения, действовал закон фифти-фифти - страсть к рулетке автора "Игрока" одинаково подпитывалась и материалистическими, и психологическими (психическими) устремлениями-интересами. К слову, интересно отметить, что Достоевский, как ни странно, не любил, в отличие, скажем, от Некрасова, карты. Для игры в карты необходимы хладнокровие, умение, опыт, тонкий расчёт, цепкая превосходная память и в какой-то мере наклонность к жульничеству, шулерству (недаром по адресу Некрасова, сделавшего себе состояние на картах, ходили упорные нехорошие слухи). У автора "Игрока" таких качеств не имелось, он сам об этом отлично знал и ставку сделал на рулеточный шарик - символ слепой Фортуны, фатальности, лотереи. Хотя, опять же к слову, упорно пытался найти логику в игре, постоянно составлял-делал, якобы, верные выигрышные таблицы-расчёты, которые всякий раз разрушались-опрокидывались игрой.
Итак, что такое игра, что такое страсть, доведённая до предела, что такое состояние-поведение Достоевского-игрока... Несколько цитат из писем рулеточного гомбургского цикла 1867 года писателя к жене без всяких попутных комментариев:
5 мая: "Глупость, глупость я делаю, а главное, скверность и слабость, но тут есть крошечный шанс...";
6 мая: "Представь же себе: начал играть ещё утро<м> и к обеду проиграл 16 империалов. Оставалось только 12 да несколько талеров. Пошел после обеда, с тем чтоб быть благоразумнее донельзя и, слава Богу, отыграл все 16 проигранных, да сверх того выиграл 100 гульденов. А мог бы выиграть 300, потому что уже были в руках, да рискнул и спустил. Вот моё наблюдение, Аня, окончательное: если быть благоразумным, то есть быть как из мрамора, холодным и нечеловечески осторожным, то непременно, безо всякого сомнения, можно выиграть сколько угодно. Но играть надо много времени, много дней, довольствуясь малым, если не везёт, и не бросаясь насильно на шанс. Есть тут один жид: он играет уже несколько дней, с ужасным хладнокровием и расчётом, нечеловеческим (мне его показывали), и его уже начинает бояться банк; он загребает деньги и уносит каждый день по крайней мере по 1000 гульденов.
Одним словом, постараюсь употребить нечеловеческое усилие, чтоб быть благоразумнее, но с другой стороны я никак не в силах оставаться здесь несколько дней.
<...> А между тем это наживание денег даром, как здесь (не совсем даром: платишь мукой), имеет что-то раздражительное и одуряющее, а как подумаешь, для чего нужны деньги, как подумаешь о долгах и о тех, которым кроме меня надо, то и чувствуешь, что отойти нельзя. Но воображаю же муку мою, если я проиграю и ничего не сделаю: столько пакости принять даром и уехать ещё более нищим, нежели приехал. Аня, дай мне слово, что никогда никому не будешь показывать этих писем. Не хочу я, чтоб этакая мерзость положения моего пошла по языкам. ?Поэт так поэт и есть?...";
7 мая: "День вчера был для меня прескверный. Я слишком значительно (судя относительно) проигрался. Что делать: не с моими нервами, ангел мой, играть. Играл часов десять, а кончил проигрышем. Было в продолжение дня и очень худо, был и в выигрыше, когда счастье переменялось, - всё расскажу когда приеду. Теперь на оставшееся (очень немного, капелька) хочу сделать сегодня последнюю пробу. Сегодняшний день решит всё, то есть еду ли я завтра к тебе или останусь. Завтра во всяком случае уведомлю. Не хотелось бы закладывать часов. Очень туго пришлось теперь. Что будет, то будет. Употреблю последние усилия. Видишь: усилия мои каждый раз удаются, покамест я имею хладнокровие и расчёт следовать моей системе; но как только начнется выигрыш, я тотчас начинаю рисковать; сладить с собой не могу; ну что-то скажет последняя сегодняшняя проба. Поскорей бы уж...";
8 мая: "А вчера был день решительно пакостный и скверный. Главное, всё это бестолково, глупо и низко. А всё-таки оторваться от моей идеи не могу, то есть бросить всё, как есть, и приехать к тебе. Да теперь это почти что, покамест, и невозможно, то есть сейчас-то. Что завтра скажет. Веришь ли: я проиграл вчера всё, всё до последней копейки, до последнего гульдена, и так и решил написать тебе поскорей, чтоб ты прислала мне денег на выезд. Но вспомнил о часах и пошел к часовщику их продать или заложить. <...>
Итак, простишь ли ты меня за всё это. О, Аня! Перетерпим это время, и, может быть, потом будет лучше. Не мучайся очень обо мне, не тоскуй. Главное, не тоскуй и будь здорова. Ведь во всяком же случае я очень скоро возвращусь. А там мы вечно с тобой...";
9 мая: "Милый мой ангел, вчера я испытал ужасное мучение: иду, как кончил к тебе письмо, на почту, и вдруг мне отвечают, что нет от тебя письма. У меня ноги подкосились, не поверил. Бог знает что мне приходило в голову, и клянусь тебе, что более мучения и страху я никогда не испытывал. Мне всё приходило в голову, что ты больна, умираешь. С час я ходил по саду, весь дрожа; наконец пошел на рулетку и всё проиграл. Руки у меня дрожали, мысли терялись и, даже проигрывая, почти как-то рад был, говорил: пусть, пусть. Наконец, весь проигравшись (а меня это даже и не поразило в ту минуту), ходил часа два в парке, Бог знает куда зашел; я понимал всю мою беспомощность; решил, что если завтра, то есть сегодня, не будет от тебя письма, то ехать к тебе немедленно. А с чем? Тут я воротился и пошел опять заложить часы (которые по дороге на почту успел выкупить), заложил тому же, как и третьего дня <...> (Невозможно удержаться хотя бы от краткого комментария: вот кто, оказывается, в очередном проигрыше виноват - Анна Григорьевна! - Н. Н.)
Слушай же: игра кончена, хочу поскорее воротиться; пришли же мне немедленно, сейчас как получишь это письмо, двадцать (20) империалов. Немедленно, в тот же день, в ту же минуту, если возможно. Не теряй ни капли времени. В этом величайшая просьба моя. Во-первых, надо выкупить часы (не пропадать же им за 65 гульденов), затем заплатить в отеле, затем дорога, что останется, привезу всё, не беспокойся, теперь уж не буду играть. А главное - спеши послать. Завтра или послезавтра подадут в отеле счёт, и, если не будет ещё денег от тебя, надо идти к хозяину извиняться, тот, пожалуй, пойдёт в полицию: избавь меня от этого мучения, то есть высылай скорее...";
10 мая: "Вот уже раз двадцать, подходя к игорному столу, я сделал опыт, что если играть хладнокровно, спокойно и с расчётом, то нет никакой возможности проиграть! Клянусь тебе, возможности даже нет! Там слепой случай, а у меня расчёт, следовательно, у меня перед ними шанс. Но что обыкновенно бывало? Я начинал обыкновенно с сорока гульденов, вынимал их из кармана, садился и ставил по одному, по два гульдена. Через четверть часа обыкновенно (всегда) я выигрывал вдвое. Тут-то бы и остановиться, и уйти, по крайней мере до вечера, чтоб успокоить возбужденные нервы (к тому же я сделал замечание (вернейшее), что я могу быть спокойным и хладнокровным за игрой не более как полчаса сряду). Но я отходил, только чтоб выкурить папироску, и тотчас же бежал опять к игре. Для чего я это делал, зная наверно почти, что не выдержу, то есть проиграю? А для того, что каждый день, вставая утром, решал про себя, что это последний день в Гомбурге, что завтра уеду, а следственно, мне нельзя было выжидать и у рулетки. Я спешил поскорее, изо всех сил, выиграть сколько можно более, зараз в один день (потому что завтра ехать), хладнокровие терялось, нервы раздражались, я пускался рисковать, сердился, ставил уже без расчёту, который терялся, и проигрывал (потому что кто играет без расчёту, на случай, тот безумец). Вся ошибка была в том, что мы разлучились и что я не взял тебя с собою. Да, да, это так. А тут и я об тебе тоскую, и ты чуть не умираешь без меня. Ангел мой, повторяю тебе, что я не укоряю тебя и что ты мне ещё милее, так тоскуя обо мне. Но посуди, милая, что например было вчера со мною: отправив тебе письма с просьбою выслать деньги, я пошел в игорную залу; у меня оставалось в кармане всего-навсё двадцать гульденов (на всякий случай), и я рискнул на десять гульденов. Я употребил сверхъестественное почти усилие быть целый час спокойным и расчётливым, и кончилось тем, что я выиграл тридцать золотых фридрихсдоров, то есть 300 гульденов. Я был так рад и так страшно, до безумия захотелось мне сегодня же поскорее всё покончить, выиграть ещё хоть вдвое и немедленно ехать отсюда, что, не дав себе отдохнуть и опомниться, бросился на рулетку, начал ставить золото и всё, всё проиграл, до последней копейки, то есть осталось всего только два гульдена на табак. Аня, милая, радость моя! Пойми, что у меня есть долги, которые нужно заплатить и меня назовут подлецом. Пойми, что надо писать к Каткову и сидеть в Дрездене. Мне надо было выиграть. Необходимо! Я не для забавы своей играю. Ведь это единственный был выход - и вот, всё потеряно от скверного расчёта. Я тебя не укоряю, а себя проклинаю: зачем я тебя не взял с собой? Играя помаленьку, каждый день, ВОЗМОЖНОСТИ НЕТ не выиграть, это верно, верно, двадцать опытов было со мною, и вот, зная это наверно, я выезжаю из Гомбурга с проигрышем; и знаю тоже, что если б я себе хоть четыре только дня мог дать ещё сроку, то в эти четыре дня я бы наверно всё отыграл. Но уж конечно я играть не буду!..";
11 мая: "Клянусь, что употреблю все силы, чтоб приехать скорее...";
12 мая: "Аня, милая, друг мой, жена моя, прости меня, не называй меня подлецом! Я сделал преступление, я всё проиграл, что ты мне прислала, всё, всё до последнего крейцера, вчера же получил и вчера проиграл. Аня, как я буду теперь глядеть на тебя, что скажешь ты про меня теперь! Одно и только одно ужасает меня: что ты скажешь, что подумаешь обо мне? Один твой суд мне и страшен! Можешь ли, будешь ли ты теперь меня уважать! А что и любовь без уважения! Ведь этим весь брак наш поколебался. О, друг мой, не вини меня окончательно! Мне игра ненавистна, не только теперь, но и вчера, третьего дня, я проклинал ее; получив вчера деньги и разменяв билет, я пошел с мыслью хоть что-нибудь отыграть, хоть капельку увеличить наши средства. Я так верил в небольшой выигрыш. Сначала проиграл немного, но как стал проигрывать, - захотелось отыграться, а как проиграл ещё более, так уж поневоле продолжал играть, чтобы воротить, по крайней мере, деньги, нужные на отъезд, и - проиграл всё. Аня, я не умоляю тебя сжалиться надо мной, лучше будь беспристрастна, но страшно боюсь суда твоего. <...> О если б только дело касалось до одного меня, я бы теперь и думать не стал, засмеялся бы, махнул рукой и уехал. Но ты ведь не можешь же не произнести своего суждения над моим поступком, и вот это-то и смущает меня и мучает. Аня, только бы любви твоей мне не потерять. При наших и без того скверных обстоятельствах я извел на эту поездку в Гомбург и проиграл с лишком 1000 франков, до 350 рублей! Это преступление!
Но не оттого я истратил, что был легкомыслен, жаден, не для себя, о! у меня были другие цели! Да что теперь оправдываться. Теперь поскорей к тебе. Присылай скорей, сию минуту денег на выезд, - хотя бы были последние. Не могу я здесь больше оставаться, не хочу здесь сидеть. <...>
Ангел мой, не подумай как-нибудь, чтоб я и эти проиграл. Не оскорбляй меня уж до такой степени! Не думай обо мне так низко. Ведь и я человек! Ведь есть же во мне сколько-нибудь человеческого. Не вздумай как-нибудь, не доверяя мне, сама приехать ко мне. Эта недоверчивость к тому, что я не приеду, - убьёт меня. Честное тебе слово даю, что тотчас поеду, несмотря ни на что, даже на дождь и холод. Обнимаю тебя и целую. Что-то ты теперь думаешь обо мне..." (282, 185-198)
На этом данный рулеточный запой кончился, и через два дня страдающий, полубольной, уставший и переполненный комплексом вины Достоевский возвращается к своей Анечке без гроша и с замыслами новых займов-долгов. Да, после такого фиаско в Гомбурге остаётся только одно - просить новый аванс у Каткова, унижаться-кланяться. Катков прислал 500 рублей. "Что за превосходный это человек! Это с сердцем человек!..", - восклицает позже Достоевский в письме к Майкову, совершенно искренне забыв в тот момент, что Катков эксплуатирует его не слабже, чем Краевский в своё время, и платит в два раза меньше, чем Л. Толстому. Более того, в письме к Каткову из Дрездена в тот тяжкий период проигрышного безденежья Достоевский даже предоставляет ему "право на полную собственность всех <...> сочинений" своих до полного расчёта или в "случае <...> смерти..."(282, 207, 340) Так что издатель "Русского вестника" в данном случае как бы совместил в себе Краевского и Стелловского одновременно.
Тем не менее, деньги получены - есть возможность бежать из рулеточной Германии в тихую добропорядочную Швейцарию, где уже ничто не помешает спокойной работе над новым романом, ничто не нарушит размеренную, скромную, уединённую жизнь супругов Достоевских, ожидающих прибавления в семействе.
Невдалеке от пути, который вёл Фёдора Михайловича с Анной Григорьевной в благословенную Швейцарию оказался ещё один немецкий рулетенбург - Баден-Баден. Достоевский "вздумал туда завернуть" - на день, на два. Очередной игорный кошмар длился полтора месяца. Так как жена была рядом, отчёты-комментарии по горячим следам самого Достоевского к этому акту рулеточной драмы не существуют, но есть-имеется его обширное послание к Майкову (уже упоминаемое - от 16 /28/ августа 1867 г.), где он уже постфактум подробно описывает этот свой игорно-запойный период. Отводится этому печальному событию своё место и в дневнике-воспоминаниях Анны Григорьевны.
Картина, сюжет всё те же, основной драматический конфликт всё тот же - абсолютное несоответствие, нестыковка между прожектами и реальностью, между теорией игры и её практикой. Каждый раз Достоевский клянётся и себе, и супруге быть хладнокровным, играть по маленьким ставкам, выигрывать методично и наверняка, но через час прибегает в гостиницу и вымаливает-требует у Анны Григорьевны (её он с собой в воксал, где находилась рулетка, не брал - считал неприличным) новую порцию денег, устремляется назад - отыгрываться... Через некоторое время всё повторяется и вновь, и снова, и опять... Пришлось, в конце концов, закладывать и перезакладывать все цепочки-броши Анны Григорьевны, даже обручальные кольца (очень дурная примета!), опять часы и даже кое-что из одежды... Кончилось тем, что опять пришлось слать отчаянное письмо Каткову с мольбами о деньгах. И ведь - дал! Снова прислал 500 рублей! (А с прежними - это уже 4000 взято вперёд под новый роман, из которого не написано ещё ни строки!)
Здесь, в Баден-Бадене, Достоевскому удалось встретить знакомых, у которых, скрепя сердце, можно было попросить некоторую сумму в долг. И кого же? Гончарова и Тургенева! Стоит процитировать соответствующие строки из письма к Майкову, добавляющие характерный штрих в образ Достоевского игрока и литератора:
Как видим, опять всплывает имя Отелло, и Достоевский, опять же не шутя, восклицает, что способен задушить из ревности и что в ярости за себя не отвечает. Между прочим, именно в этот период Фёдор Михайлович желал сыграть, мечтал сыграть роль Отелло в одном из домашних спектаклей у Штакеншнейдеров. И здесь ещё раз стоит перечитать рассуждения автора "Братьев Карамазовых" о мнении Пушкина, что Отелло не ревнив, он доверчив, и вспомнить в этой связи непохожесть ревности Достоевского периода ухаживания за Марией Дмитриевной и периода семейной жизни с Анной Григорьевной. Проницательно и убедительно, на мой взгляд, объяснил этот феномен И. Л. Волгин: "Когда в Сибири он сватался к Марии Дмитриевне Исаевой, он был прекрасно осведомлен о её отношениях к местному учителю Вергунову <...> Мария Дмитриевна и не думала скрывать своей связи. Здесь не было обмана. В истории же с поддельным анонимным письмом его потрясла возможность неправды, лжи - тайной измены любимой женщины, жены, матери его детей..."177
Итак, ревность Достоевского-мужа всегда агрессивно однонаправлена в сторону жены - с соперниками он даже и не пытается выяснять отношения. А уж, казалось бы, чего проще и естественнее - сделать тут же по горячим следам старому приятелю Григоровичу замечание: не смей, дескать, целовать руку моей жене! Нет, весь напор ревности вынуждена принимать на себя только Анна Григорьевна.
Ну, а сама она, со своей стороны, как себя ведёт, как играет роль Отелло в юбке? О женевском эпизоде с письмом Сусловой мы уже знаем. А давайте вчитаемся ещё раз в её попутное и как бы полушутливое замечание в финале сцены с медальоном: "...я бы тебя не тронула, но уж зато ей, злодейке, выцарапала бы глаза!!" Здесь и курсив, и двойной восклицательный знак - это всё Анны Григорьевны, даже годы спустя после смерти мужа впадающей в бойцовско-агрессивное состояние при мысли об его измене.
А поводы для ревности своей молодой жене поначалу обильно давал сам Достоевский. Он с первых же дней знакомства просто поразил Анну Григорьевну своей откровенностью самого интимного свойства. Во время диктовки "Игрока" (который, к слову, - сам по себе донельзя исповедально-откровенный в этом плане) он пускается в подробности своего ещё не до конца угасшего романа с Сусловой... Он подробно рассказывает полузнакомой стенографке о своём сватовстве к А. В. Корвин-Круковской... Эти его откровенности занозами засели в памяти сначала невесты, а потом и жены, побуждая её к подозрительности (раз мог изменять Марии Дмитриевне, значит способен изменить и ей!). Но ведь и сам Фёдор Михайлович как бы провоцировал подозрение, слежку и перлюстрацию со стороны юной супруги. Он продолжал переписываться с Сусловой, он рисовал и рисовал её образ в своих новых произведениях...
Сцена в Женеве была-стала отголоском ещё более бурного эпизода, случившегося в первые дни их эмиграции - в Дрездене. К своему счастью, Анна Григорьевна никогда не прочла письмо своего мужа к Сусловой от 23 апреля /5 мая/ 1867 года (оно было впервые опубликовано в 1923 г.) - думается, тон и некоторые выражения этого письма весьма бы её покоробили: "Стало быть, милая, ты ничего не знаешь обо мне <...>. Я женился в феврале нынешнего года <...> Милюков посоветовал мне взять стенографа, чтоб диктовать роман <...>. Стенографка моя Анна Григорьевна Сниткина, была молодая и довольно пригожая девушка, 20 лет, хорошего семейства, превосходно кончившая гимназический курс, с чрезвычайно добрым и ясным характером. Работа у нас пошла превосходно. <...> При конце романа я заметил, что стенографка моя меня искренно любит, хотя никогда не говорила мне об этом ни слова, а мне она всё больше и больше нравилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я и предложил ей за меня выйти. Она согласилась, и вот мы обвенчаны..." (282, 182)
Итак, женился он на ней от скуки... Видимо, отголоски такого чудовищного и как бы оправдательного заявления в ответном письме Сусловой (оно не сохранилось) аукнулись, ибо Анна Григорьевна, вскрыв её послание (муж находился в отъезде) и прочитав, комментирует в дневнике своё мнение, что-де это "очень глупое и грубое письмо", и добавляет: "Я два раза прочла письмо <...> подошла к зеркалу и увидела, что у меня всё лицо в пятнах от волнения..."178 К слову, за несколько дней до того Анна Григорьевна перлюстрировала ещё одно письмо Сусловой, пока муж в кафе читал газеты, и была по прочтении так потрясена-взволнована, что довела себя до истерики, боясь возобновления старой привязанности мужа.
Простодушная уверенность Анны Григорьевны в необходимости перлюстрации и слежки ради удержания мужа и сохранения любви - умиляет. Позже, когда она убедилась-поверила, что с главной соперницей, Аполлинарией Сусловой, действительно у мужа всё и вся покончено, Анна Григорьевна ревность стала проявлять не так бурно, но рецидивы случались. Недаром же Фёдор Михайлович в письме из Эмса, которое уже цитировалось (от 16 /28/ июня 1874 г.), упоминает, что-де она боится, как бы он не "пустился" за другими женщинами за границей, вдали от жены. И совершенно наивно-трогательно воспринимается в этом плане замечание Л. Ф. Достоевской в книге "Достоевский в изображении своей дочери", где она пишет о том, как в последние годы своей жизни её отец стал часто посещать салон графини Толстой, вдовы поэта А. К. Толстого (уж упомянем к слову - покончившего жизнь самоубийством): "Моя мать, хотя и была немного ревнива, но соглашалась с тем, что её муж часто посещал графиню, которая в то время уже вышла из возраста соблазнительницы..."179
Надо помнить, что и сам Фёдор Михайлович в то время уже тоже, можно сказать, вышел из возраста ловеласа, однако ж тема ревности всё никак не исчезала из семейного романа Достоевских. Но особенно она, подобно огнедышащему Везувию, осложняла жизнь их на первом году совместного бытия, порой подводила впечатлительного, импульсивного, нервного и чрезмерно богатого воображением Достоевского буквально на грань самоубийства. Это, может быть, всё ещё кажется преувеличением, но недаром, совсем недаром в дневнике Анны Григорьевны вновь и вновь появлялись-фиксировались по горячим следам высказывания-восклицания Фёдора Михайловича, недвусмысленно свидетельствующие о суицидальных мыслях в связи только с воображаемым крахом семейной жизни, с неимоверно высоким накалом любовных чувств.
К примеру, вот такая запись: "Говорил, что меня любит теперь как-то странно, то есть ужасно беспокойно, так что это даже и самого его тревожит, что я Неточка, его счастье <...> Что если бы я как-нибудь ушла от него, мы бы не жили вместе или я умерла бы, то ему кажется, что он не знал бы, что ему и делать, что он просто бы сошёл с ума от горя..." А буквально накануне Достоевский заявил и вовсе в духе своего героя Алексея Ивановича: "Говорил, что, если б я велела ему броситься с башни, он непременно бы бросился для меня..."180 Судя по тому, что Анна Григорьевна в данном случае не поминает об "Игроке", она восприняла эти слова мужа не как мрачную автопародию на собственное творчество, а вполне серьёзно.
Ревность - страшная, убийственная сила. И особенно, когда страдают-болеют ею такие страстные импульсивные натуры невротического склада, как автор "Игрока".
2
Не менее страшная сила - страсть к игре.
Исследователи и биографы Достоевского любят приводить-цитировать сверхоткровенное и самоуничижительное признание-восклицание писателя, вырвавшееся у него в горькую минуту из самых недр души. Вспомним его и мы: "А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная, везде-то и во всём я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил..."(282, 207) Это сказано в связи с рулеткой.
В романе "Игрок" запредельная страсть Достоевского к игре дана-показана в художественном преломлении, в облагороженном виде. Алексей Иванович, презирающий деньги, играющий вовсе не для денег, выглядит весьма и весьма симпатично. Тем более, что родных и близких у него нет, и страсть его впрямую никому не причиняет страданий. Да, он, по мнению мистера Астлея, губит и уже загубил жизнь свою рулеткой, но ведь и не исключено, что как раз игра ещё и удерживает Алексея Ивановича в этой жизни, отводит от края пропасти, в которую его всё время тянет прыгнуть, а после окончательного разрыва-расставания с Полиной, можно не сомневаться, - тем более...
Игорный сюжет в реальной жизни Достоевского протекал намного напряжённее, драматичнее, приземлённее, унизительнее и безобразнее. Циклы его писем из рулетенбургов 1867-1871 годов к жене - это ещё один автобиографический роман "Игрок", по напряжённости сюжета, по горячности тона, по нервному накалу стиля намного превосходящий тот, что написан был для Стелловского.
Ещё в период создания "Игрока", буквально на второй день их знакомства, Достоевский рассказывает-признаётся Анне Григорьевне, как он за границей играл на рулетке и проигрывался дотла - даже чемодан приходилось закладывать. И тут же, после рассказа, Достоевский вдруг спрашивает у юной и совсем ему ещё не знакомой стенографки: мол, не согласилась ли бы она поехать с ним "на будущее лето вместе за границу"?181 Эк ведь как хотелось автору создаваемого "Игрока" ещё раз, как некогда с Аполлинарией, повторить-испытать все удовольствия-страсти путешествия по рулеточной Европе в сопровождении молодой спутницы!..
И такое путешествие (Достоевский словно предсказал его, предвидел!), наконец, состоялось-свершилось и даже раньше предполагаемого срока - не летом, а уже весной. И ровно через 20 дней после пересечения границы, оставив юную супругу в Дрездене, Достоевский устремляется в ближайший рулетенбург под названием - Гомбург. И начинается первый акт кошмарной игорной драмы, которая спорадически будет ставиться на семейной сцене Достоевских в течение нескольких лет.
Что же главным было в болезненной страсти Достоевского к игре наркотическое наслаждение самой игрой или стремление выиграть, выскочить с помощью рулетки из пропасти нищеты и долгов? В стане достоевсковедов идут споры. Так, С. В. Белов и В. А. Туниманов пишут: "Несправедливо в своё время утверждал Бельчиков ?Без сомнения, надежда поправить безденежье, материальный расчёт гораздо больше играли роль в поездках Фёдора Михайловича в Saxon les Bains182, чем психологическая предрасположенность, душевная страсть?. Всё обстояло как раз наоборот: материальная сторона предлог и внешняя подоплёка, плохо скрывающая "неподвижный", страстный характер идеи-чувства, поработившей натуру Достоевского..."183
Думается, как не правы сторонники материальной доминанты в idee fixe Достоевского, так не правы и приверженцы нарко-психологической подоплёки. В данном случае, без сомнения, действовал закон фифти-фифти - страсть к рулетке автора "Игрока" одинаково подпитывалась и материалистическими, и психологическими (психическими) устремлениями-интересами. К слову, интересно отметить, что Достоевский, как ни странно, не любил, в отличие, скажем, от Некрасова, карты. Для игры в карты необходимы хладнокровие, умение, опыт, тонкий расчёт, цепкая превосходная память и в какой-то мере наклонность к жульничеству, шулерству (недаром по адресу Некрасова, сделавшего себе состояние на картах, ходили упорные нехорошие слухи). У автора "Игрока" таких качеств не имелось, он сам об этом отлично знал и ставку сделал на рулеточный шарик - символ слепой Фортуны, фатальности, лотереи. Хотя, опять же к слову, упорно пытался найти логику в игре, постоянно составлял-делал, якобы, верные выигрышные таблицы-расчёты, которые всякий раз разрушались-опрокидывались игрой.
Итак, что такое игра, что такое страсть, доведённая до предела, что такое состояние-поведение Достоевского-игрока... Несколько цитат из писем рулеточного гомбургского цикла 1867 года писателя к жене без всяких попутных комментариев:
5 мая: "Глупость, глупость я делаю, а главное, скверность и слабость, но тут есть крошечный шанс...";
6 мая: "Представь же себе: начал играть ещё утро<м> и к обеду проиграл 16 империалов. Оставалось только 12 да несколько талеров. Пошел после обеда, с тем чтоб быть благоразумнее донельзя и, слава Богу, отыграл все 16 проигранных, да сверх того выиграл 100 гульденов. А мог бы выиграть 300, потому что уже были в руках, да рискнул и спустил. Вот моё наблюдение, Аня, окончательное: если быть благоразумным, то есть быть как из мрамора, холодным и нечеловечески осторожным, то непременно, безо всякого сомнения, можно выиграть сколько угодно. Но играть надо много времени, много дней, довольствуясь малым, если не везёт, и не бросаясь насильно на шанс. Есть тут один жид: он играет уже несколько дней, с ужасным хладнокровием и расчётом, нечеловеческим (мне его показывали), и его уже начинает бояться банк; он загребает деньги и уносит каждый день по крайней мере по 1000 гульденов.
Одним словом, постараюсь употребить нечеловеческое усилие, чтоб быть благоразумнее, но с другой стороны я никак не в силах оставаться здесь несколько дней.
<...> А между тем это наживание денег даром, как здесь (не совсем даром: платишь мукой), имеет что-то раздражительное и одуряющее, а как подумаешь, для чего нужны деньги, как подумаешь о долгах и о тех, которым кроме меня надо, то и чувствуешь, что отойти нельзя. Но воображаю же муку мою, если я проиграю и ничего не сделаю: столько пакости принять даром и уехать ещё более нищим, нежели приехал. Аня, дай мне слово, что никогда никому не будешь показывать этих писем. Не хочу я, чтоб этакая мерзость положения моего пошла по языкам. ?Поэт так поэт и есть?...";
7 мая: "День вчера был для меня прескверный. Я слишком значительно (судя относительно) проигрался. Что делать: не с моими нервами, ангел мой, играть. Играл часов десять, а кончил проигрышем. Было в продолжение дня и очень худо, был и в выигрыше, когда счастье переменялось, - всё расскажу когда приеду. Теперь на оставшееся (очень немного, капелька) хочу сделать сегодня последнюю пробу. Сегодняшний день решит всё, то есть еду ли я завтра к тебе или останусь. Завтра во всяком случае уведомлю. Не хотелось бы закладывать часов. Очень туго пришлось теперь. Что будет, то будет. Употреблю последние усилия. Видишь: усилия мои каждый раз удаются, покамест я имею хладнокровие и расчёт следовать моей системе; но как только начнется выигрыш, я тотчас начинаю рисковать; сладить с собой не могу; ну что-то скажет последняя сегодняшняя проба. Поскорей бы уж...";
8 мая: "А вчера был день решительно пакостный и скверный. Главное, всё это бестолково, глупо и низко. А всё-таки оторваться от моей идеи не могу, то есть бросить всё, как есть, и приехать к тебе. Да теперь это почти что, покамест, и невозможно, то есть сейчас-то. Что завтра скажет. Веришь ли: я проиграл вчера всё, всё до последней копейки, до последнего гульдена, и так и решил написать тебе поскорей, чтоб ты прислала мне денег на выезд. Но вспомнил о часах и пошел к часовщику их продать или заложить. <...>
Итак, простишь ли ты меня за всё это. О, Аня! Перетерпим это время, и, может быть, потом будет лучше. Не мучайся очень обо мне, не тоскуй. Главное, не тоскуй и будь здорова. Ведь во всяком же случае я очень скоро возвращусь. А там мы вечно с тобой...";
9 мая: "Милый мой ангел, вчера я испытал ужасное мучение: иду, как кончил к тебе письмо, на почту, и вдруг мне отвечают, что нет от тебя письма. У меня ноги подкосились, не поверил. Бог знает что мне приходило в голову, и клянусь тебе, что более мучения и страху я никогда не испытывал. Мне всё приходило в голову, что ты больна, умираешь. С час я ходил по саду, весь дрожа; наконец пошел на рулетку и всё проиграл. Руки у меня дрожали, мысли терялись и, даже проигрывая, почти как-то рад был, говорил: пусть, пусть. Наконец, весь проигравшись (а меня это даже и не поразило в ту минуту), ходил часа два в парке, Бог знает куда зашел; я понимал всю мою беспомощность; решил, что если завтра, то есть сегодня, не будет от тебя письма, то ехать к тебе немедленно. А с чем? Тут я воротился и пошел опять заложить часы (которые по дороге на почту успел выкупить), заложил тому же, как и третьего дня <...> (Невозможно удержаться хотя бы от краткого комментария: вот кто, оказывается, в очередном проигрыше виноват - Анна Григорьевна! - Н. Н.)
Слушай же: игра кончена, хочу поскорее воротиться; пришли же мне немедленно, сейчас как получишь это письмо, двадцать (20) империалов. Немедленно, в тот же день, в ту же минуту, если возможно. Не теряй ни капли времени. В этом величайшая просьба моя. Во-первых, надо выкупить часы (не пропадать же им за 65 гульденов), затем заплатить в отеле, затем дорога, что останется, привезу всё, не беспокойся, теперь уж не буду играть. А главное - спеши послать. Завтра или послезавтра подадут в отеле счёт, и, если не будет ещё денег от тебя, надо идти к хозяину извиняться, тот, пожалуй, пойдёт в полицию: избавь меня от этого мучения, то есть высылай скорее...";
10 мая: "Вот уже раз двадцать, подходя к игорному столу, я сделал опыт, что если играть хладнокровно, спокойно и с расчётом, то нет никакой возможности проиграть! Клянусь тебе, возможности даже нет! Там слепой случай, а у меня расчёт, следовательно, у меня перед ними шанс. Но что обыкновенно бывало? Я начинал обыкновенно с сорока гульденов, вынимал их из кармана, садился и ставил по одному, по два гульдена. Через четверть часа обыкновенно (всегда) я выигрывал вдвое. Тут-то бы и остановиться, и уйти, по крайней мере до вечера, чтоб успокоить возбужденные нервы (к тому же я сделал замечание (вернейшее), что я могу быть спокойным и хладнокровным за игрой не более как полчаса сряду). Но я отходил, только чтоб выкурить папироску, и тотчас же бежал опять к игре. Для чего я это делал, зная наверно почти, что не выдержу, то есть проиграю? А для того, что каждый день, вставая утром, решал про себя, что это последний день в Гомбурге, что завтра уеду, а следственно, мне нельзя было выжидать и у рулетки. Я спешил поскорее, изо всех сил, выиграть сколько можно более, зараз в один день (потому что завтра ехать), хладнокровие терялось, нервы раздражались, я пускался рисковать, сердился, ставил уже без расчёту, который терялся, и проигрывал (потому что кто играет без расчёту, на случай, тот безумец). Вся ошибка была в том, что мы разлучились и что я не взял тебя с собою. Да, да, это так. А тут и я об тебе тоскую, и ты чуть не умираешь без меня. Ангел мой, повторяю тебе, что я не укоряю тебя и что ты мне ещё милее, так тоскуя обо мне. Но посуди, милая, что например было вчера со мною: отправив тебе письма с просьбою выслать деньги, я пошел в игорную залу; у меня оставалось в кармане всего-навсё двадцать гульденов (на всякий случай), и я рискнул на десять гульденов. Я употребил сверхъестественное почти усилие быть целый час спокойным и расчётливым, и кончилось тем, что я выиграл тридцать золотых фридрихсдоров, то есть 300 гульденов. Я был так рад и так страшно, до безумия захотелось мне сегодня же поскорее всё покончить, выиграть ещё хоть вдвое и немедленно ехать отсюда, что, не дав себе отдохнуть и опомниться, бросился на рулетку, начал ставить золото и всё, всё проиграл, до последней копейки, то есть осталось всего только два гульдена на табак. Аня, милая, радость моя! Пойми, что у меня есть долги, которые нужно заплатить и меня назовут подлецом. Пойми, что надо писать к Каткову и сидеть в Дрездене. Мне надо было выиграть. Необходимо! Я не для забавы своей играю. Ведь это единственный был выход - и вот, всё потеряно от скверного расчёта. Я тебя не укоряю, а себя проклинаю: зачем я тебя не взял с собой? Играя помаленьку, каждый день, ВОЗМОЖНОСТИ НЕТ не выиграть, это верно, верно, двадцать опытов было со мною, и вот, зная это наверно, я выезжаю из Гомбурга с проигрышем; и знаю тоже, что если б я себе хоть четыре только дня мог дать ещё сроку, то в эти четыре дня я бы наверно всё отыграл. Но уж конечно я играть не буду!..";
11 мая: "Клянусь, что употреблю все силы, чтоб приехать скорее...";
12 мая: "Аня, милая, друг мой, жена моя, прости меня, не называй меня подлецом! Я сделал преступление, я всё проиграл, что ты мне прислала, всё, всё до последнего крейцера, вчера же получил и вчера проиграл. Аня, как я буду теперь глядеть на тебя, что скажешь ты про меня теперь! Одно и только одно ужасает меня: что ты скажешь, что подумаешь обо мне? Один твой суд мне и страшен! Можешь ли, будешь ли ты теперь меня уважать! А что и любовь без уважения! Ведь этим весь брак наш поколебался. О, друг мой, не вини меня окончательно! Мне игра ненавистна, не только теперь, но и вчера, третьего дня, я проклинал ее; получив вчера деньги и разменяв билет, я пошел с мыслью хоть что-нибудь отыграть, хоть капельку увеличить наши средства. Я так верил в небольшой выигрыш. Сначала проиграл немного, но как стал проигрывать, - захотелось отыграться, а как проиграл ещё более, так уж поневоле продолжал играть, чтобы воротить, по крайней мере, деньги, нужные на отъезд, и - проиграл всё. Аня, я не умоляю тебя сжалиться надо мной, лучше будь беспристрастна, но страшно боюсь суда твоего. <...> О если б только дело касалось до одного меня, я бы теперь и думать не стал, засмеялся бы, махнул рукой и уехал. Но ты ведь не можешь же не произнести своего суждения над моим поступком, и вот это-то и смущает меня и мучает. Аня, только бы любви твоей мне не потерять. При наших и без того скверных обстоятельствах я извел на эту поездку в Гомбург и проиграл с лишком 1000 франков, до 350 рублей! Это преступление!
Но не оттого я истратил, что был легкомыслен, жаден, не для себя, о! у меня были другие цели! Да что теперь оправдываться. Теперь поскорей к тебе. Присылай скорей, сию минуту денег на выезд, - хотя бы были последние. Не могу я здесь больше оставаться, не хочу здесь сидеть. <...>
Ангел мой, не подумай как-нибудь, чтоб я и эти проиграл. Не оскорбляй меня уж до такой степени! Не думай обо мне так низко. Ведь и я человек! Ведь есть же во мне сколько-нибудь человеческого. Не вздумай как-нибудь, не доверяя мне, сама приехать ко мне. Эта недоверчивость к тому, что я не приеду, - убьёт меня. Честное тебе слово даю, что тотчас поеду, несмотря ни на что, даже на дождь и холод. Обнимаю тебя и целую. Что-то ты теперь думаешь обо мне..." (282, 185-198)
На этом данный рулеточный запой кончился, и через два дня страдающий, полубольной, уставший и переполненный комплексом вины Достоевский возвращается к своей Анечке без гроша и с замыслами новых займов-долгов. Да, после такого фиаско в Гомбурге остаётся только одно - просить новый аванс у Каткова, унижаться-кланяться. Катков прислал 500 рублей. "Что за превосходный это человек! Это с сердцем человек!..", - восклицает позже Достоевский в письме к Майкову, совершенно искренне забыв в тот момент, что Катков эксплуатирует его не слабже, чем Краевский в своё время, и платит в два раза меньше, чем Л. Толстому. Более того, в письме к Каткову из Дрездена в тот тяжкий период проигрышного безденежья Достоевский даже предоставляет ему "право на полную собственность всех <...> сочинений" своих до полного расчёта или в "случае <...> смерти..."(282, 207, 340) Так что издатель "Русского вестника" в данном случае как бы совместил в себе Краевского и Стелловского одновременно.
Тем не менее, деньги получены - есть возможность бежать из рулеточной Германии в тихую добропорядочную Швейцарию, где уже ничто не помешает спокойной работе над новым романом, ничто не нарушит размеренную, скромную, уединённую жизнь супругов Достоевских, ожидающих прибавления в семействе.
Невдалеке от пути, который вёл Фёдора Михайловича с Анной Григорьевной в благословенную Швейцарию оказался ещё один немецкий рулетенбург - Баден-Баден. Достоевский "вздумал туда завернуть" - на день, на два. Очередной игорный кошмар длился полтора месяца. Так как жена была рядом, отчёты-комментарии по горячим следам самого Достоевского к этому акту рулеточной драмы не существуют, но есть-имеется его обширное послание к Майкову (уже упоминаемое - от 16 /28/ августа 1867 г.), где он уже постфактум подробно описывает этот свой игорно-запойный период. Отводится этому печальному событию своё место и в дневнике-воспоминаниях Анны Григорьевны.
Картина, сюжет всё те же, основной драматический конфликт всё тот же - абсолютное несоответствие, нестыковка между прожектами и реальностью, между теорией игры и её практикой. Каждый раз Достоевский клянётся и себе, и супруге быть хладнокровным, играть по маленьким ставкам, выигрывать методично и наверняка, но через час прибегает в гостиницу и вымаливает-требует у Анны Григорьевны (её он с собой в воксал, где находилась рулетка, не брал - считал неприличным) новую порцию денег, устремляется назад - отыгрываться... Через некоторое время всё повторяется и вновь, и снова, и опять... Пришлось, в конце концов, закладывать и перезакладывать все цепочки-броши Анны Григорьевны, даже обручальные кольца (очень дурная примета!), опять часы и даже кое-что из одежды... Кончилось тем, что опять пришлось слать отчаянное письмо Каткову с мольбами о деньгах. И ведь - дал! Снова прислал 500 рублей! (А с прежними - это уже 4000 взято вперёд под новый роман, из которого не написано ещё ни строки!)
Здесь, в Баден-Бадене, Достоевскому удалось встретить знакомых, у которых, скрепя сердце, можно было попросить некоторую сумму в долг. И кого же? Гончарова и Тургенева! Стоит процитировать соответствующие строки из письма к Майкову, добавляющие характерный штрих в образ Достоевского игрока и литератора: