Страница:
"В самом начале, как только что я приехал в Баден, на другой же день, я встретил в воксале Гончарова. Как конфузился меня вначале Иван Александрович. Этот статский или действительный статский советник тоже поигрывал. Но так как оказалось, что скрыться нельзя, а к тому же я сам играю с слишком грубою откровенностию, то он и перестал от меня скрываться. Играл он с лихорадочным жаром (в маленькую, на серебро), играл все 2 недели, которые прожил в Бадене, и, кажется, значительно проигрался. Но дай Бог ему здоровья, милому человеку: когда я проигрался дотла (а он видел в моих руках много золота), он дал мне, по просьбе моей, 60 франков взаймы. Осуждал он, должно быть, меня ужасно: ?Зачем я всё проиграл, а не половину, как он??..." (282, 208)
Здесь явно чувствуется-читается между строк, какое своеобразное удовлетворение испытал Достоевский, увидев-узнав, что, оказывается, и этот апатичный и хладнокровный человек "с душою чиновника <...> и с глазами варёной рыбы"(281, 224) (характеристика Гончарова из письма Достоевского к Врангелю от 9 ноября 1856 г.) совсем даже не чужд игорной страсти. Уж если и такие люди удержаться от рулетки и проигрыша не могут!..
Что касается Тургенева, то у него Достоевский взаймы всё же не попросил. Не решился. По одной простой причине - уже давно должен был ему 50 талеров и никак не мог отдать. Не этим ли объясняется то, что Достоевский в Баден-Бадене крупно и намеренно ссорится с автором "Дыма", высказывает ему в лицо весьма неприятные и даже оскорбительные вещи по поводу его западничества, а затем вливает столько желчи и яду в письме к Майкову, описывая Тургенева, свою ссору с ним и своё отношение к его последним произведениям, переполненным преклонением и угодничеством перед Западом?.. Если б, думается, Фёдор Михайлович не был должником Тургенева, да ещё и получил бы от него "франков 60 взаймы", то и тон бы по отношению к нему стал мягче, да и, вероятно, ссоры бы литературной между автором "Зимних заметок..." и "Дыма" тогда бы не случилось...
Но пора, наконец, взглянуть на игорную проблему не только глазами Достоевского, но и - его жены. Анна Григорьевна, конечно, была поначалу поражена, напугана, потрясена накалом болезненной страсти мужа. Одно дело, слушать его рассказы-воспоминания (да ещё, вероятно, в шутливо-ироническом тоне) о закладываемом из-за проигрыша чемодане, и совсем другое закладывать собственное пальто или последние фамильные серьги, дабы выручить супруга из рулетенбургского плена.
В Баден-Бадене Достоевский проиграл 350 рублей - это, по его собственным подсчётам-признаниям, вполне хватило бы на четыре месяца обеспеченной спокойной жизни в Швейцарии. Долготерпение Анны Григорьевны, её внешне спокойная реакция даже поражают. Между прочим, это ведь она сама предложила мужу поехать ещё тогда, в первый раз, из Дрездена в Гомбург развеяться, поднять себе настроение, отвлечься от тоски по родине, отдохнуть перед напряжённой творческой работой. Это был опасный шаг! Он создавал прецедент на будущее. Не исключено, что Достоевский, зная бы наперёд, что только лишь упоминание о рулетке тут же вызовет недовольство и слёзы жены, не бросался бы с такой лёгкостью и так часто в омут игорной страсти. Но именно Анна Григорьевна как бы провоцировала мужа на очередной срыв - предлагала порой сама съездить ему на рулетку или, по крайней мере, не возражала, когда он со своей стороны проявлял лихорадочную инициативу.
Но поначалу сам Фёдор Михайлович, донельзя угнетённый проигрышем в Бадене и новым кабальным займом у Каткова, намеревался всерьёз забыть о рулетке, тем более, что в Женеве её не существовало. Через полтора месяца, обустроившись на новом месте, он садится за капитальную работу, 1-го октября 1867 года набрасывает в тетради план-программу романа, уже ожидаемого в "Русском вестнике".
Вдруг в дневниковой записи Анны Григорьевны от 4-го октября возникает, казалось бы, ни с того ни с сего мотив поездки Достоевского на рулетку в близлежащий городок Саксон ле Бэн. Причём, супруг сам колеблется, не уверен, что ехать надо. "Я особенно сильно не советовала...", фиксирует-признаётся Анна Григорьевна. То есть, надо предполагать, она даже пыталась как-то и отговаривать мужа от опасной затеи? Но из дальнейших записей можно узнать, что её "молчание даже рассердило Федю". Получается, что Анна Григорьевна "не советовала" ехать весьма пассивно - молчала, когда муж пылко убеждал и себя и её, что уж на этот-то раз всё будет по-другому и выигрыш обеспечен. Сильно и долго молодая жена сердить супруга, охваченного игорной лихорадкой, не решилась: "Но что же делать, ведь если Федя взял эту мысль в голову, то ему будет уж слишком трудно расстаться с нею..."184
На следующий день Достоевский, взяв из двухсот франков, составляющих весь капитал семьи, сто пятьдесят, провожаемый беременной женой до вагона, отправляется за шальными деньгами. На этот раз, видимо, был между супругами строжайший уговор, что едет он всего на один день и сколько бы ни выиграл, через сутки вернётся. И, надо сказать, Достоевский уговора не нарушил вернулся почти в срок, всего на несколько часов позже, чем обещал. Но, увы, эти несколько часов и стали роковыми. Между прочим, в ночь перед поездкой Фёдор Михайлович видел во сне умершего брата Михаила, что, по его мнению, не предвещало ничего хорошего, да к тому же, задумавшись в дороге (вероятно, о предстоящем крупном выигрыше), он проехал нужную для пересадки станцию, что вообще было дурным предзнаменованием.
Так и случилось: "Аня, милая, я хуже чем скот! Вчера к 10 часам вечера был в чистом выигрыше 1300 фр. Сегодня - ни копейки. Всё! Всё проиграл! И всё оттого, что подлец лакей в Hotel des Bains не разбудил, как я приказывал, чтоб ехать в 11 часов в Женеву. Я проспал до половины двенадцатого. Нечего было делать, надо было отправляться в 5 часов, я пошел в 2 часа на рулетку и - всё, всё проиграл. (Вот, оказывается, кто на этот раз в роли стрелочника - гостиничный лакей! - Н. Н.) <...> Душа ты моя, радость ты моя! Не думай обо мне, не убивайся! Брани меня, скота, но люби меня..." (282, 222)
И вот теперь обратимся к дневнику Анны Григорьевны, дабы убедиться в следующем: в то время она ещё не так безропотно воспринимала безрассудную страсть мужа к рулетке. Да, она роптала, она попрекала, но... только наедине со своим стенографически зашифрованным дневником. Пересказав подробности очередной неудачи мужа, известные ей по его рассказам и письму, она пишет:
"Он был в страшном отчаянии, мне было тоже горько, и хотя я его и утешала, но мне было так тяжело, что я просто не знаю готова была что сделать. Я даже почти не слушала его, не могла понять, что он такое говорит, так меня это поразило. Ведь вот, подумала я, давалось счастье в руки, сам виноват, если не мог привезти домой выигранного. <...> Нет, я этого решительно не понимаю. <...> Право, мне ещё никогда не случалось так тосковать, даже в Бадене при наших огромных проигрышах я вовсе не так сильно тосковала, как тут; раз у меня слезы были на глазах, Федя начал меня просить не плакать, и я постаралась, конечно, успокоиться. <...> За кофеем мы с Федей все говорили, и он мне рассказывал о своей поездке и уверял, что он поедет непременно ещё раз. <...> У нас всего-навсего 17 франков, больше ничего нет, придется опять вещи закладывать, опять эта подлая необходимость..."185
Здесь особенно важно отметить два штриха: слёзы Анны Григорьевны, свидетельствующие о запредельной степени её отчаяния, и поразительное в тот момент по эгоистичной глухоте к страданиям жены заявление Достоевского-игрока, что-де он "поедет непременно ещё раз". Впрочем, последнее можно объяснить и воспалённым состоянием его духа: тупик денежный казался совершенно глухим и погибельным: на 17 франков долго не проживёшь даже в Швейцарии. Составляются новые планы экстренных займов: опять у Каткова, снова у матери Анны Григорьевны, решено и у товарища юности доктора Яновского попросить письмом рублей семьдесят пять...
Деньги выпрошены-получены, жизнь и работа, казалось бы, входят в свою колею. Менее чем через полтора месяца Достоевский вновь выезжает в Саксон ле Бэн. И опять за один день проигрывается дотла. В двух его рулетенбургских письмах, написанных за эти сутки, важно отметить два момента: во-первых, самоуничижительное и вместе с тем какое-то сладострастное признание до игры и, во-вторых, парадоксальное, вроде бы, слияние-соединение в единую логическую связку сокрушительного проигрыша на рулетке и очередного творческого подъёма - после игры:
1) "Ах, голубчик, не надо меня и пускать к рулетке! Как только прикоснулся - сердце замирает, руки-ноги дрожат и холодеют..."
2) "Аня, милая, бесценная моя, я всё проиграл, всё, всё! О, ангел мой, не печалься и не беспокойся! Будь уверена, что теперь настанет наконец время, когда я буду достоин тебя и не буду более тебя обкрадывать, как скверный, гнусный вор! Теперь роман, один роман спасет нас, и если б ты знала, как я надеюсь на это! Будь уверена, что я достигну цели и заслужу твоё уважение. Никогда, никогда я не буду больше играть. Точно то же было в 65-м году. Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла. С любовью и с надеждой примусь за работу и увидишь, что будет через 2 года..." (282, 234, 235)
За годы вынужденной эмиграции Достоевский впадал в рулеточное безумие семь раз. Его покаянные письма-исповеди из рулетенбургов к жене читать тяжело. Это - бездна отчаяния и самоуничижения. Это - пустые клятвы и безумные прожекты. Это - просьбы-требования денег "на обратную дорогу" и объяснения, почему и эти, "дорожные", деньги пришлось ставить на кон. Это болезнь в чистом виде. Это, наконец, по настроению и тону зачастую фиксация предсамоубийственного состояния...
Анна Григорьевна всё это каким-то чудом терпела и выдерживала потому, что сформулировала-выработала для себя некий, можно сказать, кодекс, правила поведения жены мужа-игрока. Процитировать это место из "Воспоминаний" следует подробнее:
"Скажу про себя, что я с большим хладнокровием принимала эти "удары судьбы", которые мы добровольно себе наносили. У меня через некоторое время после наших первоначальных потерь и волнений составилось твердое убеждение, что выиграть Фёдору Михайловичу не удастся, то есть, что он, может быть, и выиграет, пожалуй, и большую сумму, но что эта сумма в тот же день (и не позже завтрашнего) будет проиграна и что никакие мои мольбы, убеждения, уговаривания не идти на рулетку и не продолжать игры на мужа не подействуют.
Сначала мне представлялось странным, как это Фёдор Михайлович, с таким мужеством перенесший в своей жизни столько разнородных страданий (заключение в крепости, эшафот, ссылку, смерть любимого брата, жены), как он не имеет настолько силы воли, чтобы сдержать себя, остановиться на известной доле проигрыша, не рисковать своим последним талером. Мне казалось это даже некоторым унижением, недостойным его возвышенного характера, и мне было больно и обидно признать эту слабость в моём дорогом муже. Но скоро я поняла, что это не простая "слабость воли", а всепоглощающая человека страсть, нечто стихийное, против чего даже твёрдый характер бороться не может. С этим надо было примириться, смотреть на увлечение игрой как на болезнь, против которой не имеется средств. Единственный способ борьбы - это бегство. Бежать же из Бадена мы не могли до получения значительной суммы из России.
Должна отдать себе справедливость: я никогда не упрекала мужа за проигрыш, никогда не ссорилась с ним по этому поводу (муж очень ценил это свойство моего характера) и без ропота отдавала ему наши последние деньги, зная, что мои вещи, не выкупленные в срок, наверно пропадут (что и случилось), и испытывая неприятности от хозяйки и мелких кредиторов.
Но мне было до глубины души больно видеть, как страдал сам Фёдор Михайлович: он возвращался с рулетки (меня с собой он никогда не брал, находя, что молодой порядочной женщине не место в игорной зале) бледный, изможденный, едва держась на ногах, просил у меня денег (он все деньги отдавал мне), уходил и через полчаса возвращался ещё более расстроенный, за деньгами, и это до тех пор, пока не проиграет всё, что у нас имеется.
Когда идти на рулетку было не с чем и неоткуда было достать денег, Фёдор Михайлович бывал так удручен, что начинал рыдать, становился предо мною на колени, умолял меня простить его за то, что мучает меня своими поступками, приходил в крайнее отчаяние. И мне стоило многих усилий, убеждений, уговоров, чтобы успокоить его, представить наше положение не столь безнадежным, придумать исход, обратить его внимание и мысли на что-либо иное. И как я была довольна и счастлива, когда мне удавалось это сделать, и я уводила его в читальню просматривать газеты или предпринимала продолжительную прогулку, что действовало на мужа всегда благотворно..."186
Нет, недаром впоследствии великий мудрец Л. Н. Толстой скажет-вздохнёт -- если б у каждого писателя была такая жена!..
В апреле 1871 года у Достоевского резко усилилось "тревожное настроение", он впал в ипохондрию и всё чаще начал повторять-твердить о "гибели своего таланта". Многие писатели в такие моменты-периоды ищут успокоения-спасения в запое, иные обрывают мучения раз и навсегда самоубийством... Анна Григорьевна сама предложила мужу единственный для него способ "лечения" - съездить на рулетку. Хотя ей жаль было ста талеров, выделенных на сие благое дело, и она "ни минуты не рассчитывала на выигрыш..."187
Вскоре уже она получает из злодостопамятного Висбадена привычное по содержанию и тону письмо с подробностями очередного краха и новыми покаянными клятвами: "Аня, ради Христа, ради Любы, ради всего нашего будущего не беспокойся, не волнуйся и дочти письмо до конца, со вниманием. В конце увидишь, что в сущности беда не стоит такого отчаяния, а, напротив, есть нечто, что приобретётся и будет гораздо дороже стоить, чем за него заплачено! <...>
Бесценная моя, друг мой вечный, ангел мой небесный, ты понимаешь, конечно, - я всё проиграл, все 30 талеров, которые ты прислала мне. Вспомни, что ты одна у меня спасительница и никого в целом мире нет, кто бы любил меня. Вспомни тоже, Аня, что есть несчастия, которые сами в себе носят и наказание. Пишу и думаю: что с тобой будет? Как на тебя подействует, не случилось бы чего! А если ты меня пожалеешь в эту минуту, то не жалей, мало мне этого! <...>
Теперь, Аня, верь мне иль не верь, но я клянусь тебе, что я не имел намерения играть! Чтоб ты поверила мне, я тебе признаюсь во всём: когда я просил у тебя телеграммой 30 талеров, а не 25, то я хотел на 5 талеров ещё рискнуть, но и то не наверно. Я рассчитывал, что если останутся деньги, то я всё равно привезу их с собой. <...> прийдя в воксал, я стал у стола и начал мысленно ставить: угадаю иль нет? Что же, Аня? Раз десять сряду угадал, даже zero188 угадал. Я был так поражен, что я стал играть и в 5 минут выиграл 18 талеров. Тут, Аня, я себя не вспомнил: думаю про себя выеду с последним поездом, выжду ночь в Франкфурте, но ведь хоть что-нибудь домой привезу! За эти 30 талеров, которыми я ограбил тебя, мне так стыдно было! Веришь ли, ангел мой, что я весь год мечтал, что куплю тебе серёжки, которые я до сих пор не возвратил тебе. Ты для меня всё свое заложила в эти 4 года и скиталась за мною в тоске по родине! Аня, Аня, вспомни тоже, что я не подлец, а только страстный игрок.
(Но вот что вспомни ещё, Аня, что теперь эта фантазия кончена навсегда. Я и прежде писал тебе, что кончена навсегда, но я никогда не ощущал в себе того чувства, с которым теперь пишу. О, теперь я развязался с этим сном и благословил бы Бога, что так это устроилось, хотя и с такой бедой, если бы не страх за тебя в эту минуту. Аня, если ты зла на меня, то вспомни, что я выстрадал теперь и выстрадаю ещё три-четыре дня! Если когда в жизни потом ты найдёшь меня неблагодарным и несправедливым к себе - то покажи мне только это письмо!)
Я проиграл всё к половине десятого и вышел как очумелый <...>
Аня, спаси меня в последний раз, пришли мне 30 (тридцать) талеров. Я так сделаю, что хватит, буду экономить. Если успеешь отправить в воскресение, хоть и поздно, то я могу приехать и во вторник и во всяком случае в среду.
Аня, я лежу у ног твоих, и целую их, и знаю, что ты имеешь полное право презирать меня, а стало быть, и подумать: "Он опять играть будет". Чем же поклянусь тебе, что не буду; я уже тебя обманул. Но, ангел мой, пойми: ведь я знаю, что ты умрёшь, если б я опять проиграл! Не сумасшедший же я вовсе! Ведь я знаю, что сам тогда я пропал. Не буду, не буду, не буду и тотчас приеду! Верь. Верь в последний раз и не раскаешься. Теперь буду работать для тебя и для Любочки, здоровья не щадя, увидишь. увидишь, увидишь, всю жизнь, и достигну цели! Обеспечу вас..."
И потом, ещё в одном письме, уже перед самым выездом домой, несчастный игрок добавляет-клянётся: "Если я не приеду завтра (то есть во вторник) к полуночи, то, ради Христа, умоляю тебя, не отчаивайся и не подумай, что я опять проиграл. Не будет этого и не может быть. А если случится, что опоздаю, то каким-нибудь образом был задержан в дороге. Мало ли случаев, мало ли задержек?.." (291, 196-198, 204)
И великое чудо свершилось! В конце концов, страдания, долготерпение и стоическая выдержка юной супруги были вознаграждены. Это действительно была-оказалась последняя поездка Достоевского на рулетку. Больше никогда в жизни, даже выезжая за границу один, на лечение, имея кошелёк в полном своём распоряжении, он ни разу больше не поставил на рулетку ни единого флорина. Как отрезало. Анна Григорьевна считала, что муж её как бы излечился от тяжёлой болезни, владеющей им с момента первого выезда в Европу в 1862 году.
Итак, как после 10-ти лет острога и солдатчины Достоевский вернулся-воскрес к жизни, литературе, так и после 10-ти лет игорной каторги он возрождается для нормальной жизни без катастроф-проигрышей и лишних невыносимо обременительных долгов-займов, которые угнетают так, что впору и о кардинальном каком-нибудь методе выхода из тупика подумать...
"Я опять в такой нужде, что хоть повеситься..." (Из письма Майкову от 12 /24/ февраля 1870 г.) (291, 106)
3
Это письмо написано через год после окончания печатания "Идиота" в журнале, когда последние гонорарные деньги за него давно уже были прожиты.
Но Достоевского более чем, так сказать, материально-денежная сторона этого произведения волновали литературно-творческие вопросы, связанные с ним. В письме всё к тому же Майкову, одному из главных своих конфидентов (21 июля /2 августа/ 1868 г.), писатель утверждает: "Романом я недоволен до отвращения. Работать напрягался ужасно, но не мог: душа нездорова (после смерти дочери Сони. - Н. Н.). теперь сделаю последнее усилие на 3-ю часть. Если поправлю роман - поправлюсь сам, если нет, то я погиб..." (282, 310)
"Идиот" значил для Достоевского, в судьбе Достоевского-писателя чрезвычайно много. Во-первых, он знал-чувствовал, что это было второе, после "Преступления и наказания", капитальнейшее произведение в его творчестве, и ситуацию по аналогии можно было, опять же, сопоставить с дебютным, 1846-м, годом, когда после оглушительного успеха "Бедных людей" начинающий писатель мечтал-надеялся подтвердить, закрепить, упрочить и увеличить своё реноме литературного таланта "Двойником". Тогда, как известно, эти надежды-мечты потерпели оглушительное крушение.
Во-вторых, в "Идиоте" Достоевский поставил перед собою неимоверной величины и сложности творческую задачу - "изобразить положительно прекрасного человека". И, по существу, русский писатель как бы бросал перчатку всей мировой литературе. По крайней мере, в письме к любимой племяннице С. А. Ивановой, пользующейся его особой доверительностью, он это недвусмысленно формулирует, утверждая, что все писатели "не только наши, но даже все европейские", пытавшиеся изобразить положительно прекрасного человека, всегда "пасовали". Наиболее близко подошёл к решению задачи, по мнению Достоевского, лишь Сервантес со своим Дон Кихотом да, в какой-то мере, - Диккенс (Пиквик) и Гюго (Жан Вальжан). И тут же Фёдор Михайлович как бы проговаривается племяннице о своих самых потаённых мечтах-притязаниях: "На свете есть одно только положительно прекрасное лицо - Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо. (Всё Евангелие Иоанна в этом смысле; он всё чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного.) Но я слишком далеко зашёл..." (282, 251)
Здесь это "я слишком далеко зашёл" - о многом говорит и дорогого стоит: замахнуться в какой-то мере на творческое соревнование с евангелистами!..
И, в-третьих, наконец, своим новым романом, создаваемым за границей, Достоевский должен был доказать самому себе, своим читателям и всем литературным врагам, что и вдали от родины он не оторвался от "почвы", не отстал от текущей российской действительности, чувствует и понимает Россию.
Начиная работу над романом о положительно прекрасном человеке, Достоевский в одном из первоначальных планов намечает... самоубийство главного героя, или, по крайней мере, попытку его самоубийства: Князь (так он тогда именовался в рабочей тетради) - "Хочет умертвить себя".(9, 227) Однако ж, в каноническом варианте князь Мышкин всего лишь окончательно сходит с ума. Главным же самоубийцей в этом романе становится, в общем-то, второстепенный персонаж - Ипполит Терентьев. Вернее даже - не самоубийцей, ибо, в конце концов, суицидальная попытка его закончилась неудачей, а героем, в образе и судьбе которого Достоевский продолжил исследовать и развивать тему, чрезвычайно его интересовавшую. Тема эта всё сильнее притягивала-манила писателя и непременно вплеталась в сюжетную канву каждого нового произведения. И не случайно в предварительных планах по поводу этого - не из числа главных - героя появляется многознаменательная помета-запись: "Ипполит - главная ось всего романа..." (9, 277)
Да, Ипполит - главный суицидальный герой (будем обходиться без кавычек), но в "Идиоте", как и в "Преступлении и наказании", многие из других персонажей так или иначе связаны-соприкасаются с этой темой. Вот, хотя бы, - Рогожин. На первых же страницах романа в вагоне поезда он рассказывает Мышкину историю своей любви-страсти к Настасье Филипповне, и, в частности, эпизод с бриллиантовыми подвесками. Вспомним: отец Рогожина, который за "десять целковых" человека "на тот свет сживывал", поручил сыну разменять два пятипроцентных билета, уплатить необходимый долг кому следует, а сдачу с десяти тысяч рублей, "не заходя никуда", тут же доставить домой. Парфён же, потеряв голову от страсти, все десять тысяч да ещё с лишком (400 рублей должен остался) ухнул на королевские подвески и преподнёс их Настасье Филипповне. При этом он понимал, что, может быть, и смертный час его теперь близок. И признаётся: "Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: ?Ведь уж всё равно?, - и как окаянный воротился домой..."(-6, 14) То есть, Парфён от самоубийства не отказался, только решил не в воду прыгнуть, а добровольно погибнуть от длани разгневанного родителя. Самоубийственное смертоубийство, к счастью, не состоялось - Рогожин-старший лишь до полусмерти избил свихнувшегося сына и тем ограничился, ибо самолично поехал к Настасье Филипповне и злополучные подвески назад вытребовал-вымолил...
Казалось бы, мысль о самоубийстве была мимолётной и случайной у Парфёна Рогожина, выскочившей вдруг в воспалённом мозгу под влиянием уж совсем чрезвычайных обстоятельств. Но вскоре выясняется, что этот импульсивно-горячечный герой прямо-таки одержим маниакальной идеей утопиться. По крайней мере, после того, как он избил до кровоподтёков Настасью Филипповну, он дважды и твёрдо заявляет, что-де, если она не простит его и не пойдёт за него замуж - он утопится. У Настасьи Филипповны в этом сомнений нет: да, он в воду бросится, но прежде её убьёт...
Она верит, потому что и сама не раз уже думала-намеревалась наложить на себя руки. Достаточно сказать, что уже в этой сцене, прощая Рогожина, она признаётся ему в глаза: "Я <...> пойду за тебя Парфён Семёнович, и не потому, что боюсь тебя, а всё равно погибать-то..."(-6, 214) Для неё выход замуж за Рогожина - один из вариантов самоубийства. Настасья Филипповна "давно уже перестала дорожить собой" и, по её собственному признанию, "уже тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, а теперь..." А теперь - Рогожин. Она ему, уже в другой раз, прямо заявляет: "За тебя как в воду иду..." А Рогожин и сам не очень-то обольщается, исповедуясь князю: "Да не было бы меня, она давно бы уж в воду кинулась; верно говорю. Потому и не кидается, что я, может, ещё страшнее воды..." (-6, 45, 176, 217)
И в этом с ним, можно сказать, вполне солидарен Птицын, который поведение Настасьи Филипповны, решившей идти за Рогожина, сравнивает с... харакири. Правда, драматизм сравнения несколько смягчается ироничностью тона по отношению к самому упомянутому методу суицида. Причём, надо помнить, Птицын ведёт диалог с Тоцким, главным погубителем Настасьи Филипповны:
"- Знаете, Афанасий Иванович, это, как говорят, у японцев в этом роде бывает <...> обиженный там будто бы идёт к обидчику и говорит ему: "Ты меня обидел, за это я пришёл распороть в твоих глазах свой живот", и с этими словами действительно распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение, точно и в самом деле отмстил. Странные бывают на свете характеры, Афанасий Иванович!
Здесь явно чувствуется-читается между строк, какое своеобразное удовлетворение испытал Достоевский, увидев-узнав, что, оказывается, и этот апатичный и хладнокровный человек "с душою чиновника <...> и с глазами варёной рыбы"(281, 224) (характеристика Гончарова из письма Достоевского к Врангелю от 9 ноября 1856 г.) совсем даже не чужд игорной страсти. Уж если и такие люди удержаться от рулетки и проигрыша не могут!..
Что касается Тургенева, то у него Достоевский взаймы всё же не попросил. Не решился. По одной простой причине - уже давно должен был ему 50 талеров и никак не мог отдать. Не этим ли объясняется то, что Достоевский в Баден-Бадене крупно и намеренно ссорится с автором "Дыма", высказывает ему в лицо весьма неприятные и даже оскорбительные вещи по поводу его западничества, а затем вливает столько желчи и яду в письме к Майкову, описывая Тургенева, свою ссору с ним и своё отношение к его последним произведениям, переполненным преклонением и угодничеством перед Западом?.. Если б, думается, Фёдор Михайлович не был должником Тургенева, да ещё и получил бы от него "франков 60 взаймы", то и тон бы по отношению к нему стал мягче, да и, вероятно, ссоры бы литературной между автором "Зимних заметок..." и "Дыма" тогда бы не случилось...
Но пора, наконец, взглянуть на игорную проблему не только глазами Достоевского, но и - его жены. Анна Григорьевна, конечно, была поначалу поражена, напугана, потрясена накалом болезненной страсти мужа. Одно дело, слушать его рассказы-воспоминания (да ещё, вероятно, в шутливо-ироническом тоне) о закладываемом из-за проигрыша чемодане, и совсем другое закладывать собственное пальто или последние фамильные серьги, дабы выручить супруга из рулетенбургского плена.
В Баден-Бадене Достоевский проиграл 350 рублей - это, по его собственным подсчётам-признаниям, вполне хватило бы на четыре месяца обеспеченной спокойной жизни в Швейцарии. Долготерпение Анны Григорьевны, её внешне спокойная реакция даже поражают. Между прочим, это ведь она сама предложила мужу поехать ещё тогда, в первый раз, из Дрездена в Гомбург развеяться, поднять себе настроение, отвлечься от тоски по родине, отдохнуть перед напряжённой творческой работой. Это был опасный шаг! Он создавал прецедент на будущее. Не исключено, что Достоевский, зная бы наперёд, что только лишь упоминание о рулетке тут же вызовет недовольство и слёзы жены, не бросался бы с такой лёгкостью и так часто в омут игорной страсти. Но именно Анна Григорьевна как бы провоцировала мужа на очередной срыв - предлагала порой сама съездить ему на рулетку или, по крайней мере, не возражала, когда он со своей стороны проявлял лихорадочную инициативу.
Но поначалу сам Фёдор Михайлович, донельзя угнетённый проигрышем в Бадене и новым кабальным займом у Каткова, намеревался всерьёз забыть о рулетке, тем более, что в Женеве её не существовало. Через полтора месяца, обустроившись на новом месте, он садится за капитальную работу, 1-го октября 1867 года набрасывает в тетради план-программу романа, уже ожидаемого в "Русском вестнике".
Вдруг в дневниковой записи Анны Григорьевны от 4-го октября возникает, казалось бы, ни с того ни с сего мотив поездки Достоевского на рулетку в близлежащий городок Саксон ле Бэн. Причём, супруг сам колеблется, не уверен, что ехать надо. "Я особенно сильно не советовала...", фиксирует-признаётся Анна Григорьевна. То есть, надо предполагать, она даже пыталась как-то и отговаривать мужа от опасной затеи? Но из дальнейших записей можно узнать, что её "молчание даже рассердило Федю". Получается, что Анна Григорьевна "не советовала" ехать весьма пассивно - молчала, когда муж пылко убеждал и себя и её, что уж на этот-то раз всё будет по-другому и выигрыш обеспечен. Сильно и долго молодая жена сердить супруга, охваченного игорной лихорадкой, не решилась: "Но что же делать, ведь если Федя взял эту мысль в голову, то ему будет уж слишком трудно расстаться с нею..."184
На следующий день Достоевский, взяв из двухсот франков, составляющих весь капитал семьи, сто пятьдесят, провожаемый беременной женой до вагона, отправляется за шальными деньгами. На этот раз, видимо, был между супругами строжайший уговор, что едет он всего на один день и сколько бы ни выиграл, через сутки вернётся. И, надо сказать, Достоевский уговора не нарушил вернулся почти в срок, всего на несколько часов позже, чем обещал. Но, увы, эти несколько часов и стали роковыми. Между прочим, в ночь перед поездкой Фёдор Михайлович видел во сне умершего брата Михаила, что, по его мнению, не предвещало ничего хорошего, да к тому же, задумавшись в дороге (вероятно, о предстоящем крупном выигрыше), он проехал нужную для пересадки станцию, что вообще было дурным предзнаменованием.
Так и случилось: "Аня, милая, я хуже чем скот! Вчера к 10 часам вечера был в чистом выигрыше 1300 фр. Сегодня - ни копейки. Всё! Всё проиграл! И всё оттого, что подлец лакей в Hotel des Bains не разбудил, как я приказывал, чтоб ехать в 11 часов в Женеву. Я проспал до половины двенадцатого. Нечего было делать, надо было отправляться в 5 часов, я пошел в 2 часа на рулетку и - всё, всё проиграл. (Вот, оказывается, кто на этот раз в роли стрелочника - гостиничный лакей! - Н. Н.) <...> Душа ты моя, радость ты моя! Не думай обо мне, не убивайся! Брани меня, скота, но люби меня..." (282, 222)
И вот теперь обратимся к дневнику Анны Григорьевны, дабы убедиться в следующем: в то время она ещё не так безропотно воспринимала безрассудную страсть мужа к рулетке. Да, она роптала, она попрекала, но... только наедине со своим стенографически зашифрованным дневником. Пересказав подробности очередной неудачи мужа, известные ей по его рассказам и письму, она пишет:
"Он был в страшном отчаянии, мне было тоже горько, и хотя я его и утешала, но мне было так тяжело, что я просто не знаю готова была что сделать. Я даже почти не слушала его, не могла понять, что он такое говорит, так меня это поразило. Ведь вот, подумала я, давалось счастье в руки, сам виноват, если не мог привезти домой выигранного. <...> Нет, я этого решительно не понимаю. <...> Право, мне ещё никогда не случалось так тосковать, даже в Бадене при наших огромных проигрышах я вовсе не так сильно тосковала, как тут; раз у меня слезы были на глазах, Федя начал меня просить не плакать, и я постаралась, конечно, успокоиться. <...> За кофеем мы с Федей все говорили, и он мне рассказывал о своей поездке и уверял, что он поедет непременно ещё раз. <...> У нас всего-навсего 17 франков, больше ничего нет, придется опять вещи закладывать, опять эта подлая необходимость..."185
Здесь особенно важно отметить два штриха: слёзы Анны Григорьевны, свидетельствующие о запредельной степени её отчаяния, и поразительное в тот момент по эгоистичной глухоте к страданиям жены заявление Достоевского-игрока, что-де он "поедет непременно ещё раз". Впрочем, последнее можно объяснить и воспалённым состоянием его духа: тупик денежный казался совершенно глухим и погибельным: на 17 франков долго не проживёшь даже в Швейцарии. Составляются новые планы экстренных займов: опять у Каткова, снова у матери Анны Григорьевны, решено и у товарища юности доктора Яновского попросить письмом рублей семьдесят пять...
Деньги выпрошены-получены, жизнь и работа, казалось бы, входят в свою колею. Менее чем через полтора месяца Достоевский вновь выезжает в Саксон ле Бэн. И опять за один день проигрывается дотла. В двух его рулетенбургских письмах, написанных за эти сутки, важно отметить два момента: во-первых, самоуничижительное и вместе с тем какое-то сладострастное признание до игры и, во-вторых, парадоксальное, вроде бы, слияние-соединение в единую логическую связку сокрушительного проигрыша на рулетке и очередного творческого подъёма - после игры:
1) "Ах, голубчик, не надо меня и пускать к рулетке! Как только прикоснулся - сердце замирает, руки-ноги дрожат и холодеют..."
2) "Аня, милая, бесценная моя, я всё проиграл, всё, всё! О, ангел мой, не печалься и не беспокойся! Будь уверена, что теперь настанет наконец время, когда я буду достоин тебя и не буду более тебя обкрадывать, как скверный, гнусный вор! Теперь роман, один роман спасет нас, и если б ты знала, как я надеюсь на это! Будь уверена, что я достигну цели и заслужу твоё уважение. Никогда, никогда я не буду больше играть. Точно то же было в 65-м году. Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла. С любовью и с надеждой примусь за работу и увидишь, что будет через 2 года..." (282, 234, 235)
За годы вынужденной эмиграции Достоевский впадал в рулеточное безумие семь раз. Его покаянные письма-исповеди из рулетенбургов к жене читать тяжело. Это - бездна отчаяния и самоуничижения. Это - пустые клятвы и безумные прожекты. Это - просьбы-требования денег "на обратную дорогу" и объяснения, почему и эти, "дорожные", деньги пришлось ставить на кон. Это болезнь в чистом виде. Это, наконец, по настроению и тону зачастую фиксация предсамоубийственного состояния...
Анна Григорьевна всё это каким-то чудом терпела и выдерживала потому, что сформулировала-выработала для себя некий, можно сказать, кодекс, правила поведения жены мужа-игрока. Процитировать это место из "Воспоминаний" следует подробнее:
"Скажу про себя, что я с большим хладнокровием принимала эти "удары судьбы", которые мы добровольно себе наносили. У меня через некоторое время после наших первоначальных потерь и волнений составилось твердое убеждение, что выиграть Фёдору Михайловичу не удастся, то есть, что он, может быть, и выиграет, пожалуй, и большую сумму, но что эта сумма в тот же день (и не позже завтрашнего) будет проиграна и что никакие мои мольбы, убеждения, уговаривания не идти на рулетку и не продолжать игры на мужа не подействуют.
Сначала мне представлялось странным, как это Фёдор Михайлович, с таким мужеством перенесший в своей жизни столько разнородных страданий (заключение в крепости, эшафот, ссылку, смерть любимого брата, жены), как он не имеет настолько силы воли, чтобы сдержать себя, остановиться на известной доле проигрыша, не рисковать своим последним талером. Мне казалось это даже некоторым унижением, недостойным его возвышенного характера, и мне было больно и обидно признать эту слабость в моём дорогом муже. Но скоро я поняла, что это не простая "слабость воли", а всепоглощающая человека страсть, нечто стихийное, против чего даже твёрдый характер бороться не может. С этим надо было примириться, смотреть на увлечение игрой как на болезнь, против которой не имеется средств. Единственный способ борьбы - это бегство. Бежать же из Бадена мы не могли до получения значительной суммы из России.
Должна отдать себе справедливость: я никогда не упрекала мужа за проигрыш, никогда не ссорилась с ним по этому поводу (муж очень ценил это свойство моего характера) и без ропота отдавала ему наши последние деньги, зная, что мои вещи, не выкупленные в срок, наверно пропадут (что и случилось), и испытывая неприятности от хозяйки и мелких кредиторов.
Но мне было до глубины души больно видеть, как страдал сам Фёдор Михайлович: он возвращался с рулетки (меня с собой он никогда не брал, находя, что молодой порядочной женщине не место в игорной зале) бледный, изможденный, едва держась на ногах, просил у меня денег (он все деньги отдавал мне), уходил и через полчаса возвращался ещё более расстроенный, за деньгами, и это до тех пор, пока не проиграет всё, что у нас имеется.
Когда идти на рулетку было не с чем и неоткуда было достать денег, Фёдор Михайлович бывал так удручен, что начинал рыдать, становился предо мною на колени, умолял меня простить его за то, что мучает меня своими поступками, приходил в крайнее отчаяние. И мне стоило многих усилий, убеждений, уговоров, чтобы успокоить его, представить наше положение не столь безнадежным, придумать исход, обратить его внимание и мысли на что-либо иное. И как я была довольна и счастлива, когда мне удавалось это сделать, и я уводила его в читальню просматривать газеты или предпринимала продолжительную прогулку, что действовало на мужа всегда благотворно..."186
Нет, недаром впоследствии великий мудрец Л. Н. Толстой скажет-вздохнёт -- если б у каждого писателя была такая жена!..
В апреле 1871 года у Достоевского резко усилилось "тревожное настроение", он впал в ипохондрию и всё чаще начал повторять-твердить о "гибели своего таланта". Многие писатели в такие моменты-периоды ищут успокоения-спасения в запое, иные обрывают мучения раз и навсегда самоубийством... Анна Григорьевна сама предложила мужу единственный для него способ "лечения" - съездить на рулетку. Хотя ей жаль было ста талеров, выделенных на сие благое дело, и она "ни минуты не рассчитывала на выигрыш..."187
Вскоре уже она получает из злодостопамятного Висбадена привычное по содержанию и тону письмо с подробностями очередного краха и новыми покаянными клятвами: "Аня, ради Христа, ради Любы, ради всего нашего будущего не беспокойся, не волнуйся и дочти письмо до конца, со вниманием. В конце увидишь, что в сущности беда не стоит такого отчаяния, а, напротив, есть нечто, что приобретётся и будет гораздо дороже стоить, чем за него заплачено! <...>
Бесценная моя, друг мой вечный, ангел мой небесный, ты понимаешь, конечно, - я всё проиграл, все 30 талеров, которые ты прислала мне. Вспомни, что ты одна у меня спасительница и никого в целом мире нет, кто бы любил меня. Вспомни тоже, Аня, что есть несчастия, которые сами в себе носят и наказание. Пишу и думаю: что с тобой будет? Как на тебя подействует, не случилось бы чего! А если ты меня пожалеешь в эту минуту, то не жалей, мало мне этого! <...>
Теперь, Аня, верь мне иль не верь, но я клянусь тебе, что я не имел намерения играть! Чтоб ты поверила мне, я тебе признаюсь во всём: когда я просил у тебя телеграммой 30 талеров, а не 25, то я хотел на 5 талеров ещё рискнуть, но и то не наверно. Я рассчитывал, что если останутся деньги, то я всё равно привезу их с собой. <...> прийдя в воксал, я стал у стола и начал мысленно ставить: угадаю иль нет? Что же, Аня? Раз десять сряду угадал, даже zero188 угадал. Я был так поражен, что я стал играть и в 5 минут выиграл 18 талеров. Тут, Аня, я себя не вспомнил: думаю про себя выеду с последним поездом, выжду ночь в Франкфурте, но ведь хоть что-нибудь домой привезу! За эти 30 талеров, которыми я ограбил тебя, мне так стыдно было! Веришь ли, ангел мой, что я весь год мечтал, что куплю тебе серёжки, которые я до сих пор не возвратил тебе. Ты для меня всё свое заложила в эти 4 года и скиталась за мною в тоске по родине! Аня, Аня, вспомни тоже, что я не подлец, а только страстный игрок.
(Но вот что вспомни ещё, Аня, что теперь эта фантазия кончена навсегда. Я и прежде писал тебе, что кончена навсегда, но я никогда не ощущал в себе того чувства, с которым теперь пишу. О, теперь я развязался с этим сном и благословил бы Бога, что так это устроилось, хотя и с такой бедой, если бы не страх за тебя в эту минуту. Аня, если ты зла на меня, то вспомни, что я выстрадал теперь и выстрадаю ещё три-четыре дня! Если когда в жизни потом ты найдёшь меня неблагодарным и несправедливым к себе - то покажи мне только это письмо!)
Я проиграл всё к половине десятого и вышел как очумелый <...>
Аня, спаси меня в последний раз, пришли мне 30 (тридцать) талеров. Я так сделаю, что хватит, буду экономить. Если успеешь отправить в воскресение, хоть и поздно, то я могу приехать и во вторник и во всяком случае в среду.
Аня, я лежу у ног твоих, и целую их, и знаю, что ты имеешь полное право презирать меня, а стало быть, и подумать: "Он опять играть будет". Чем же поклянусь тебе, что не буду; я уже тебя обманул. Но, ангел мой, пойми: ведь я знаю, что ты умрёшь, если б я опять проиграл! Не сумасшедший же я вовсе! Ведь я знаю, что сам тогда я пропал. Не буду, не буду, не буду и тотчас приеду! Верь. Верь в последний раз и не раскаешься. Теперь буду работать для тебя и для Любочки, здоровья не щадя, увидишь. увидишь, увидишь, всю жизнь, и достигну цели! Обеспечу вас..."
И потом, ещё в одном письме, уже перед самым выездом домой, несчастный игрок добавляет-клянётся: "Если я не приеду завтра (то есть во вторник) к полуночи, то, ради Христа, умоляю тебя, не отчаивайся и не подумай, что я опять проиграл. Не будет этого и не может быть. А если случится, что опоздаю, то каким-нибудь образом был задержан в дороге. Мало ли случаев, мало ли задержек?.." (291, 196-198, 204)
И великое чудо свершилось! В конце концов, страдания, долготерпение и стоическая выдержка юной супруги были вознаграждены. Это действительно была-оказалась последняя поездка Достоевского на рулетку. Больше никогда в жизни, даже выезжая за границу один, на лечение, имея кошелёк в полном своём распоряжении, он ни разу больше не поставил на рулетку ни единого флорина. Как отрезало. Анна Григорьевна считала, что муж её как бы излечился от тяжёлой болезни, владеющей им с момента первого выезда в Европу в 1862 году.
Итак, как после 10-ти лет острога и солдатчины Достоевский вернулся-воскрес к жизни, литературе, так и после 10-ти лет игорной каторги он возрождается для нормальной жизни без катастроф-проигрышей и лишних невыносимо обременительных долгов-займов, которые угнетают так, что впору и о кардинальном каком-нибудь методе выхода из тупика подумать...
"Я опять в такой нужде, что хоть повеситься..." (Из письма Майкову от 12 /24/ февраля 1870 г.) (291, 106)
3
Это письмо написано через год после окончания печатания "Идиота" в журнале, когда последние гонорарные деньги за него давно уже были прожиты.
Но Достоевского более чем, так сказать, материально-денежная сторона этого произведения волновали литературно-творческие вопросы, связанные с ним. В письме всё к тому же Майкову, одному из главных своих конфидентов (21 июля /2 августа/ 1868 г.), писатель утверждает: "Романом я недоволен до отвращения. Работать напрягался ужасно, но не мог: душа нездорова (после смерти дочери Сони. - Н. Н.). теперь сделаю последнее усилие на 3-ю часть. Если поправлю роман - поправлюсь сам, если нет, то я погиб..." (282, 310)
"Идиот" значил для Достоевского, в судьбе Достоевского-писателя чрезвычайно много. Во-первых, он знал-чувствовал, что это было второе, после "Преступления и наказания", капитальнейшее произведение в его творчестве, и ситуацию по аналогии можно было, опять же, сопоставить с дебютным, 1846-м, годом, когда после оглушительного успеха "Бедных людей" начинающий писатель мечтал-надеялся подтвердить, закрепить, упрочить и увеличить своё реноме литературного таланта "Двойником". Тогда, как известно, эти надежды-мечты потерпели оглушительное крушение.
Во-вторых, в "Идиоте" Достоевский поставил перед собою неимоверной величины и сложности творческую задачу - "изобразить положительно прекрасного человека". И, по существу, русский писатель как бы бросал перчатку всей мировой литературе. По крайней мере, в письме к любимой племяннице С. А. Ивановой, пользующейся его особой доверительностью, он это недвусмысленно формулирует, утверждая, что все писатели "не только наши, но даже все европейские", пытавшиеся изобразить положительно прекрасного человека, всегда "пасовали". Наиболее близко подошёл к решению задачи, по мнению Достоевского, лишь Сервантес со своим Дон Кихотом да, в какой-то мере, - Диккенс (Пиквик) и Гюго (Жан Вальжан). И тут же Фёдор Михайлович как бы проговаривается племяннице о своих самых потаённых мечтах-притязаниях: "На свете есть одно только положительно прекрасное лицо - Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо. (Всё Евангелие Иоанна в этом смысле; он всё чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного.) Но я слишком далеко зашёл..." (282, 251)
Здесь это "я слишком далеко зашёл" - о многом говорит и дорогого стоит: замахнуться в какой-то мере на творческое соревнование с евангелистами!..
И, в-третьих, наконец, своим новым романом, создаваемым за границей, Достоевский должен был доказать самому себе, своим читателям и всем литературным врагам, что и вдали от родины он не оторвался от "почвы", не отстал от текущей российской действительности, чувствует и понимает Россию.
Начиная работу над романом о положительно прекрасном человеке, Достоевский в одном из первоначальных планов намечает... самоубийство главного героя, или, по крайней мере, попытку его самоубийства: Князь (так он тогда именовался в рабочей тетради) - "Хочет умертвить себя".(9, 227) Однако ж, в каноническом варианте князь Мышкин всего лишь окончательно сходит с ума. Главным же самоубийцей в этом романе становится, в общем-то, второстепенный персонаж - Ипполит Терентьев. Вернее даже - не самоубийцей, ибо, в конце концов, суицидальная попытка его закончилась неудачей, а героем, в образе и судьбе которого Достоевский продолжил исследовать и развивать тему, чрезвычайно его интересовавшую. Тема эта всё сильнее притягивала-манила писателя и непременно вплеталась в сюжетную канву каждого нового произведения. И не случайно в предварительных планах по поводу этого - не из числа главных - героя появляется многознаменательная помета-запись: "Ипполит - главная ось всего романа..." (9, 277)
Да, Ипполит - главный суицидальный герой (будем обходиться без кавычек), но в "Идиоте", как и в "Преступлении и наказании", многие из других персонажей так или иначе связаны-соприкасаются с этой темой. Вот, хотя бы, - Рогожин. На первых же страницах романа в вагоне поезда он рассказывает Мышкину историю своей любви-страсти к Настасье Филипповне, и, в частности, эпизод с бриллиантовыми подвесками. Вспомним: отец Рогожина, который за "десять целковых" человека "на тот свет сживывал", поручил сыну разменять два пятипроцентных билета, уплатить необходимый долг кому следует, а сдачу с десяти тысяч рублей, "не заходя никуда", тут же доставить домой. Парфён же, потеряв голову от страсти, все десять тысяч да ещё с лишком (400 рублей должен остался) ухнул на королевские подвески и преподнёс их Настасье Филипповне. При этом он понимал, что, может быть, и смертный час его теперь близок. И признаётся: "Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: ?Ведь уж всё равно?, - и как окаянный воротился домой..."(-6, 14) То есть, Парфён от самоубийства не отказался, только решил не в воду прыгнуть, а добровольно погибнуть от длани разгневанного родителя. Самоубийственное смертоубийство, к счастью, не состоялось - Рогожин-старший лишь до полусмерти избил свихнувшегося сына и тем ограничился, ибо самолично поехал к Настасье Филипповне и злополучные подвески назад вытребовал-вымолил...
Казалось бы, мысль о самоубийстве была мимолётной и случайной у Парфёна Рогожина, выскочившей вдруг в воспалённом мозгу под влиянием уж совсем чрезвычайных обстоятельств. Но вскоре выясняется, что этот импульсивно-горячечный герой прямо-таки одержим маниакальной идеей утопиться. По крайней мере, после того, как он избил до кровоподтёков Настасью Филипповну, он дважды и твёрдо заявляет, что-де, если она не простит его и не пойдёт за него замуж - он утопится. У Настасьи Филипповны в этом сомнений нет: да, он в воду бросится, но прежде её убьёт...
Она верит, потому что и сама не раз уже думала-намеревалась наложить на себя руки. Достаточно сказать, что уже в этой сцене, прощая Рогожина, она признаётся ему в глаза: "Я <...> пойду за тебя Парфён Семёнович, и не потому, что боюсь тебя, а всё равно погибать-то..."(-6, 214) Для неё выход замуж за Рогожина - один из вариантов самоубийства. Настасья Филипповна "давно уже перестала дорожить собой" и, по её собственному признанию, "уже тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, а теперь..." А теперь - Рогожин. Она ему, уже в другой раз, прямо заявляет: "За тебя как в воду иду..." А Рогожин и сам не очень-то обольщается, исповедуясь князю: "Да не было бы меня, она давно бы уж в воду кинулась; верно говорю. Потому и не кидается, что я, может, ещё страшнее воды..." (-6, 45, 176, 217)
И в этом с ним, можно сказать, вполне солидарен Птицын, который поведение Настасьи Филипповны, решившей идти за Рогожина, сравнивает с... харакири. Правда, драматизм сравнения несколько смягчается ироничностью тона по отношению к самому упомянутому методу суицида. Причём, надо помнить, Птицын ведёт диалог с Тоцким, главным погубителем Настасьи Филипповны:
"- Знаете, Афанасий Иванович, это, как говорят, у японцев в этом роде бывает <...> обиженный там будто бы идёт к обидчику и говорит ему: "Ты меня обидел, за это я пришёл распороть в твоих глазах свой живот", и с этими словами действительно распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение, точно и в самом деле отмстил. Странные бывают на свете характеры, Афанасий Иванович!