Роббинс Гарольд. Одинокая леди

   Он опять помолчал, потом буквально заставил себя сказать:
   — Пьесу я забрал из театра. Я не считаю, что она закончена.
   Она не ответила.
   — Вы сами — писатель, — сказал он и криво улыбнулся, — вы скоро на собственном опыте узнаете, что иногда с нами происходят такие вещи.
   Она кивнула.
   — Где-то в середине повествования, — продолжал он, — вы сворачиваете на неверный путь и через некоторое время сами перестаете понимать, о чем идет речь.
   — Или обнаруживаете, что слишком хорошо понимаете, о чем ведется речь, но не хотите себе признаваться в этом, — сказала она тихо.
   Он опустил глаза.
   — Простите меня, Джери-Ли, мне очень жаль.
   — Мне тоже очень жаль, мистер Торнтон, — ответила она, и на последних словах голос ее дрогнул. Она повернулась и вышла из комнаты.
   Он подошел к окну, откуда мог наблюдать за тем, как она садится в машину и медленно отъезжает.
   В это время из библиотеки раздался голос секретарши:
   — Уолтер, вы хотите взять с собой наброски чикагского рассказа?
   Он не ответил — непролившиеся слезы жгли ему глаза. Машина Джери-Ли завернула за угол, выехала на дорогу и скрылась за поворотом.
   — Уолтер, брать наброски...
   — Я скоро вернусь! — крикнул он и выбежал из дома.

Глава 21

   Все это происходило так давно — семнадцать лет тому назад — и в то же самое время, словно только вчера... Семнадцать лет — это что? Половина жизни? Да, половина...
   Но сколько бы событий ни произошло с тех далеких осенних дней, стоило ей нажать нужную кнопку в сознании, как немедленно все возвращалось к ней, словно из таинственной бесконечной кладовой памяти. Все возвращалось...
   Она отогнала воспоминания волевым усилием и посмотрела на часы, висящие на стене напротив ее больничной кровати. Было уже четыре часа дня.
   Ее соседка давно покинула больничные стены, и из всех сегодняшних пациентов осталась лишь она одна.
   Вошел врач и сел рядом с кроватью на ослепительно белый треногий табурет. Посмотрел внимательно сквозь сильные линзы очков на Джери-Ли, улыбнулся. Из-за этих линз глаза его казались огромными.
   — Ну-с, как мы себя чувствуем?
   — Подыхаю от скуки, — сказала она. — Когда мне можно убираться отсюда?
   — Прямо сейчас. Я только подпишу историю болезни и заполню документы на выписку...
   Он взял температурную карточку, закрепленную в ногах кровати, сделал какую-то отметку и нажал кнопку вызова сестры.
   Сразу в дверях возникла крупная чернокожая добродушная сестра.
   — Да, доктор? — сказала она.
   — Мисс Рэндол может идти домой, — сообщил он ей. — Помогите ей, пожалуйста, собраться.
   — Да, доктор, — сказала она и обратилась к Джери-Ли:
   — Там, внизу, мэм, джентельмен в комнате ожидания сидит с двенадцати, ждет вас.
   — Что же вы мне не сказали?
   — Он сказал, что не торопится, может подождать, не хочет вас тревожить, — сестра прошла в крохотную комнатку для одежды, достала вещи Джери-Ли и принялась раскладывать их на постели. — А теперь, дорогая, разрешите, я помогу вам встать с постели.
   — Я вполне оправилась, — ответила Джери-Ли, во когда встала на ноги, то внезапно почувствовала слабость и ухватилась за протянутую черную руку сестры. — Спасибо, сестра.
   Та широко улыбнулась.
   — Через минутку все будет в порядке, дорогая. Обычно хватает минуты, чтобы мы, женщины, смогли оклематься и утвердиться на своих на двоих.
   Джери-Ли пошла в ванную комнату. Когда она вышла, доктор все еще был в палате, ждал ее.
   — Я бы хотел осмотреть вас через неделю. Она молча кивнула.
   — И никакого секса, пока я не разрешу, — добавил он строго и потом хмыкнул:
   — Дайте отдохнуть этому местечку.
   Она подняла глаза на него и улыбнулась своим мыслям: секс — самое последнее, о чем она сейчас думает. Но все же ответила в тон его неуклюжей шутке:
   — А другим местом я тоже не могу работать? Теперь он засмеялся откровенно и позволил себе поерничать:
   — Это уж не моя область, и вам придется проконсультироваться с дантистом!
   — Заметано, док!
   — Серьезно, отдохните несколько дней, не спешите окунаться с головой в работу.
   — Обязательно, док. Спасибо!
   Он вышел из палаты, и она начала одеваться. Когда она закончила, появилась сестра с креслом-каталкой. Джери-Ли скептически посмотрела на нее.
   — Неужели мне выезжать на люди в сей карете? — издевательски спросила она сестру.
   — Таковы наши правила, — совершенно серьезно ответила та. — До самой двери.
   — В таком случае необходимо подкрасить губы, — заявила Джери-Ли с чисто женской логикой и внимательно оглядела себя в зеркале. Немного тона на щеки тоже не помешает, подумала она, доставая косметичку. Удивительно, как быстро появляется специфическая больничная нездоровая бледность.
   В первый момент она его не узнала. Темные зеркальные очки, шатенистые накладные фальшивые усики, хотя, как правило, он не признавал никакой растительности на лице и тщательно брился. И в добавление ко всему этому маскараду еще и парик, скрывающий его от природы вьющиеся темные короткие волосы.
   Узнав его, она едва сдержалась, чтобы не расхохотаться на весь приемный покой — настолько нелепо он выглядел.
   — Как ты, Джери-Ли? — неестественно тонким голосом спросил он, стараясь скрыть свой глубокий, бархатный баритон.
   — Просто великолепно.
   — Сестра, — распорядился он, — машина ждет у входа.
   Сестра кивнула и покатила кресло к двери, выехала по пандусу к машине. Он взял на прокат «Континентл» вместо своей машины — у него был великолепный «Корниш» с откидным верхом.
   Он заботливо открыл дверцу, и сестра помогла Джери-Ли перебраться на переднее сидение.
   — До свидания, — сказала сестре Джери-Ли. — Спасибо вам.
   — Мы всегда будем рады вам, дорогая, — ответила сестра. — Желаю удачи.
   Он достал двадцатидолларовую банкноту и протянул сестре.
   — Благодарю вас, мистер Баллентайн, — сказала сестра, опуская деньги в карман халата. Ее черное, лоснящееся добродушное лицо расплылось в улыбке.
   Она склонила голову и ушла.
   Он застыл, рот его смешно приоткрылся. Потом растерянно спросил Джери-Ли:
   — Как она умудрилась узнать меня? Джери-Ли от души веселилась и самым неприличным образом хихикала.
   — Ох, Джордж, ты, может быть, и кинозвезда первой величины, но ни на грош не смыслишь в искусстве грима.
   Он обошел машину и, хлопнув дверцей, сел за руль.
   — Я не хотел, чтобы кто-нибудь узнал меня, — проворчал он обиженно, как большой ребенок.
   — Не волнуйся, выбрось из головы. Кого она только тут не повидала — приезжают, уезжают. Она не станет болтать.
   — Я просто не могу позволить себе такую роскошь, как новые сплетни и болтовня, — сказал он, трогаясь с места. — И без того в студии с меня не слезают с этими разговорами.
   — Я сказала, не волнуйся.
   Наконец, он вспомнил о главном.
   — Как ты-то?
   — О'кей.
   — Правда о'кей?
   — О'кей.
   — Скажи, тебе полегчало теперь, когда все уже позади?
   — А тебе? — спросила она.
   — Как гора с плеч, — признался он. — По-моему, мы сделали единственно правильную вещь. Она потянулась за сигаретой.
   — Разве ты так не думаешь? — спросил оя.
   — Если ты так считаешь...
   Он протянул руку и похлопал ее по плечу.
   — Я был совершенно прав, ты сама убедишься. Завтра утром ты проснешься и поймешь, что я был совершенно прав.
   — Завтра утром я собираюсь проснуться в таком жутком похмелье, что даже и не вспомню, что было сегодня, — буркнула она.
   — Что с тобой, Джери-Ли? Чего еще ты от меня хочешь?
   — Ничего, — ответила она искренне, — абсолютно ничего. — И она откинулась в удобном кресле.
   Нет, у всех мужиков что-то не в порядке с умственными способностями, что-то не в порядке... Почему они всегда считают, что женщины хотят от них чего-то такого, чего они не собираются дать? Особенно если ты ничего ае просишь и ничего не хочешь — вот чего они совершенно не в состоянии понять своими мужскими мозгами.
   В ее жизни было только двое мужчин, которые так не чувствовали и не думали. Один — ее отец, другой — Уолтер Торнтон.
   Все, чего они хотели, это — давать, давать ей.
   Может быть, именно поэтому она покинула их. Изменила... Просто она никогда не умела брать.
   — Он слишком для тебя стар, — запротестовала ее мать и повторяла это без конца. — Он старше твоего отца! И как быть с его сыном? Тебе придется встречаться с ним?
   — Нет, не собираюсь, да и никакой необходимости не будет, — ответила Джери-Ли. — И кроме того, мать, все это не имеет совершенно никакого значения, потому что я люблю Уолтера!
   Вероника принялась нервно ходить по комнате.
   — Что ты знаешь о любви? — спросила она. — Ты еще совсем ребенок!
   Тебе даже нет восемнадцати.
   — А что такое любовь, мать? — с вызовом спросила Джери-Ли. — Он нравится мне, я восхищаюсь им, я уважаю его и я хочу быть с ним в постели.
   — Джери-Ли! — охнула Вероника.
   — Если это не любовь, тогда скажи мне, что оно такое! — закончила Джери-Ли, не обратив внимания на возмущение матери.
   — Вовсе не то, что ты думаешь! — сказала Вероника. — Секс? Ты же видела, что чуть было не произошло у тебя с этими мальчишками.
   — И это должно меня отвратить от любви?
   — Господи, я вовсе не об этом говорю, — в отчаянии сказала мать и оглянулась беспомощно на мужа. — Объясни ты ей, Джон. Помоги ей понять!
   Джон тихонько покачал головой.
   — Не могу. Любовь такая, какой представляет ее себе каждый отдельный человек, это его личное дело. И в то же время любовь такая, какой представляют ее себе.двое любящих. И опять же — она совершенно иная для каждого любящего человека.
   — Но она у нас еще совсем ребенок! — опять сказала Вероника.
   — Если ты так считаешь" значит ты сама не знаешь свою дочь, — сказал Джон. — Джери-Ли перестала быть ребенком давным-давно.
   — Ему исполнится пятьдесят раньше, чем ей восемнадцать.
   — Если различие в возрасте превратится в проблему, то это будет их проблема. Я уверен, что они оба достаточно здраво обдумали и обсудили эту сторону своего брака и знают, что так или иначе им придется ее решать.
   — И все равно, ей нужно мое письменное согласие на брак, — заявила Вероника упрямо, — а я вовсе не собираюсь его давать!
   — Ничего хорошего не получится, дорогая, потому что я дам!
   Веронику охватила ярость, и она закричала:
   — Нет! ты не имеешь никакого права — ова тебе не дочь!
   Джери-Ли увидела, как дернулось лицо отца от причиненной ему боли, но он сдержался, и голос его был спокойным и размеренным, когда он ответил после короткой паузы:
   — Нет, она моя дочь! Настолько же моя, насколько ее физиологического отца. Я люблю ее, я ее удочерил и, кстати, с точки зрения закона, этого вполне достаточно.
   — И что же получается, — что ты согласен подтвердить перед всеми, что все те слухи и сплетни, которые ходили по городу, — правда?
   — Мне плевать на то, что болтают обыватели, что думают или даже во что свято верят. Единственное, что мне не безразлично, — это счастье моей дочери!
   — Даже если ты знаешь, что она совершает ошибку и поплатится за нее рано или поздно?
   — Этого я не знаю так же, как и ты. Но даже если она, как выяснится, совершит ошибку, я все равно буду ее любить, и все равно она останется моей дочерью, и я буду стараться помогать ей.
   Вероника повернулась лицом к дочери.
   — В последний раз, Джери-Ли! Пожалуйста, выслушай меня! В твоей жизни появятся молодые мужчины, твоего собственного возраста. И с одним из них ты могла бы стареть вместе, рука об руку, и вместе рожать, растить и воспитывать детей. Всего этого с ним ты будешь лишена.
   — Ради Бога, мама! — сказала в отчаянии Джери-Ли. — Он не калека! Я уже переспала с ним, и он изумительный мужчина!
   — Так... — уронила мать. — Значит, все, что говорят, — правда.
   Слезы выступили на глазах Джери-Ли.
   — Нет! Только в том случае, если ты веришь болтовне, — она выбежала из дома, хлопнув дверью. Джон устало посмотрел на жену.
   — Вероника, — сказал он без всякой надежды, что она его услышит. — Иногда я начинаю удивляться — что я нашел в тебе много лет назад? Ты так беспросветно глупа!..
   Джордж Баллентайн остановил машину перед самой дверью ее дома.
   — Ты не хочешь зайти и что-нибудь выпить?
   — Нет, — ответил он. — Я обещал моему агенту, что встречусь с ним и выпью в пять, в баре у стадиона для игры в поло.
   — Чудесно, — она открыла дверцу и вышла. — Спасибо за то, что приехал и подбросил меня.
   — О чем ты говоришь! Напротив, я виноват. Я вовсе не предполагал, что все так ужасно затянется и усложнится.
   Ничего не усложнилось. Разве ты никогда не слышал: сделать аборт проще, чем вылечить насморк. — Она обошла вокруг машины и подошла с другой стороны к дверце со спущенным стеклом. — Ты уверен, что не хочешь заскочить ко мне? — спросила она, теребя его искусственный ус. — Мы не можем трахнуться, но мне не запрещается поцеловать тебя взасос туда, где ты любишь. Доктор разрешил, да. А ты же всегда говорил, что у меня самые лучшие, самые жадные губы в нашем затраханном городе.
   — Ну... это... я думаю, что смог бы через полчасика после встречи с агентом заскочить... Агент не станет возражать... — и он чуть порозовел.
   Она рассмеялась, сорвала усики с его верхней губы и прилепила их ему на лоб — в самой серединке.
   — Ох, Джордж, и почему ты такое дерьмо? — добавила она и вошла в дом.
   Заперев за собой дверь, она прислонилась к ней спиной и заплакала так, что по щекам струйками потекли слезы... Господи, да что же это такое в ней, что она всегда привлекает к себе всякое дерьмо?
   Ведь не всегда же было так! Уолтер не был дерьмом. Ну, не совсем. Он просто был слабым, да. Ему вечно требовались со стороны поддержка и одобрение, даже больше, чем ей.
   Она прошла через все комнаты прямо в спальню и упала на кровать, не снимая одежды. Уставилась в потолок. Глаза ее высохли. Она лежала, не шевелясь.
   Зазвонил телефон, но Джери-Ли не обратила на него никакого внимания.
   После трех звонков включился автоматический секретарь и взял на себя труд ответить за нее.
   Она протянула руку, достала из ночной тумбочки коробку сигарет, выбрала с косячком, медленно раскурила и глубоко вдохнула. Сладкое успокоение вместе со вдохом вошло через легкие в ее кровь и растеклось по всему телу. Она нажала кнопку магнитофона, и мягкие звуки музыки заполнили комнату. Она сделала еще две глубокие затяжки, положила сигарету на пепельницу, перевернулась на живот и зарылась лицом в ладони...
   И снова перед глазами возникла маленькая девочка, плачущая на верхней ступеньке внутренней лестницы в их старом доме. Возникла и — исчезла. Она села на кровати — нет, она уже не та маленькая девочка... Давным-давно не маленькая девочка. С того самого дня, когда они обвенчались с Уолтером и он увез ее в Нью-Йорк и там, по эскалатору — выше, выше — в апартаменты на самом верхнем этаже здания, откуда открывался вид на весь этот огромный город.

ЧАСТЬ II
БОЛЬШОЙ ГОРОД

Глава 1

   В тот день в Нью-Йорке уже царила весна. Молодая зелень листочков на деревьях в Центральном парке, трепещущих на легком ласковом ветру, переливалась под лучами теплого майского солнца.
   Мы прошли мимо скамеек, заполненных бездельниками, наслаждающимися теплом. Мы не говорили, не смотрели друг на друга — мы были вместе и, одновременно, порознь, занятые своими глухими и не слышными другому мыслями.
   Он так и не заговорил, пока мы не вышли к переходу на Пятьдесят девятую стрит, что напротив нашего дома. Мы остановились под светофором, ожидая зеленого. Улицы, как всегда, были переполнены машинами...
   И тут он, наконец, сказал:
   — Ты можешь не торопиться с переездом. Я улетаю десятичасовым самолетом в Лондон и не вернусь раньше, чем через месяц.
   — О'кей. Мне сказали, что моя квартира будет готова. Он схватил меня за руку и потянул, потому что грузовик слишком близко проехал у тротуара, и сразу же отпустил, как только мы отступили, — Просто я хотел тебе сообщить, что буду через месяц, и ты можешь оставаться в этой квартире.
   — Спасибо, Уолтер, но я уезжаю домой на уик-энд. А к понедельнику, надеюсь, все будет в порядке.
   Швейцар, открывший нам дверь, посмотрел на нас как-то странно.
   — Мистер Торнтон, — сказал он, — миссис Торнтон! Конечно, он уже знал. Я уверена, что знал. К этому времени весь свет должен был бы уже знать. В газетах, в разделе светской хроники, писали об этом бесконечно — ну как же, Торнтоны разводятся!
   Мы молча подошли к лифту, вошли, поднялись наверх, вышли в коридор, подошли к бывшим нашим апартаментам.
   — У меня есть ключ, — сказал Уолтер. Его чемоданы были уже уложены и закрыты и стояли в прихожей. Он затворил за нами дверь и какое-то время стоял молча. Затем сказал:
   — Думаю, что неплохо было бы выпить.
   — Сейчас налью, — сказала я и привычно пошла к бару в гостиной.
   — Я сам, — сказал он.
   — Мне нетрудно. Не возражаешь, если я и себе налью?
   Я бросила несколько кубиков льда в два бокала, налила немного шотландского. И мы с бокалами в руках поглядели друг на друга.
   — Будь! — сказал он.
   — Будь, — повторила я.
   Он сделал большой глоток, а я пригубила.
   — Шесть лет, — произнес он. — Даже не верится. Я не ответила.
   — Как они промчались... И куда исчезли, куда ушли?
   — Не знаю.
   — Ты помнишь тот день, когда я впервые привел тебя сюда? Темнело, шел снег, и парк белел в сумерках за окном.
   — Я была совсем ребенком тогда... девочкой. Но эта девочка жила в теле женщины.
   В его глазах мелькнуло удивление.
   — Я так и не заметил, когда же ты выросла, Джери-Ли.
   — Такие вещи происходят постепенно, день за днем, капля за каплей.
   — Увы, я не замечал.
   — Знаю, — сказала я грустно. В том-то и все дело. Во всяком случае, больше, чем все остальное, приведшее к разводу, мне кажется, было именно то, что для него я всегда оставалась девочкой-невестой.
   Он допил виски и поставил пустой бокал на крышку бара.
   — Поднимусь наверх и попробую вздремнуть. Никогда не могу заснуть в этих ночных перелетах.
   — О'кей.
   — Машина придет за мной в восемь тридцать. Ты еще будешь здесь, когда я спущусь?
   — Да, буду.
   — Мне бы не хотелось уезжать, не сказав тебе «до свидания».
   — И мне бы не хотелось, — сказала я, и тут словно прорвало плотину, и мои глаза наполнились слезами. — Прости, Уолтер...
   На короткое мгновение его рука коснулась моей.
   — Все образуется, — сказал он торопливо. — Все образуется. И я понимаю.
   — Я любила тебя, Уолтер, ты же знаешь!
   — Знаю.
   Вот, — и больше не о чем говорить.
   Он вышел из комнаты. Я услышала его шаги на лестнице и в спальне.
   Затем донесся звук закрываемой двери и отозвался эхом в опустевших комнатах. Я вытерла глаза салфеткой «клинекс», подошла к окну и стала смотреть на парк.
   Листья зеленели, дети весело и шумно играли, солнце сияло.
   Торжествовала весна.
   Будь оно все проклято!
   Если и вправду пришла весна, почему я дрожу от холрда?
   После его отъезда комнаты казались мне совершенно пустыми...
   Телефон зазвонил, когда я шла из спальни на кухню, чтобы перехватить хоть что-нибудь. Какого черта! Кто еще?
   Оказалось, Гай.
   — Что ты делаешь? — спросил он.
   — Ничего. Собралась приготовить себе какой-никакой обед.
   — Уолтер уехал?
   — Да.
   — Тебе не следует сегодня оставаться в одиночестве, — сказал он деловито. — Пойдем куда-нибудь по-обедаем вместе.
   — Очень мило с твоей стороны, — сказала я и действительно так подумала.
   Гай за эти годы стал нашим общим другом. Он поставил первую пьесу, написанную Уолтером после встречи со мной. В ней я исполняла главную роль.
   Он много возился со мной, когда я работала над ролью.
   — А может, спектакль лучше отменить из-за дождливой погоды? У меня нет настроения выходить.
   — Тебе станет легче.
   — И все же — нет. Спасибо.
   — Тогда позволь мне принести тебе сандвичи. Я тут остановился недалеко, — добавил он быстро, опасаясь, что я возражу.
   Я колебалась.
   — И кроме того, у меня появились кое-какие соображения, касающиеся переработки твоей пьесы, — добавил он. — Мы могли бы заодно обговорить.
   — О'кей.
   — Так-то лучше. Я захвачу бутылочку вина и травку. У нас будет милый, спокойный, уютный вечер. Через полчаса, идет?
   — Хорошо.
   Я положила телефонную трубку и пошла в спальню. Открыла шкаф, чтобы достать пару джинсов, и тут зазвонил междугородний.
   Я метнулась к телефону. Это была мать.
   — Джери-Ли? — спросила она.
   — Да, мать.
   — Когда ты вернулась?
   — Сегодня днем.
   — Ты бы могла позвонить мне, — заявила она раздраженно.
   — У меня не было ни минутки свободной, мать. Прямо из аэропорта я поехала к своему адвокату — нам с Уолтером нужно было подписать еще какие-то там бумаги.
   — Значит, развод состоялся окончательно и бесповоротно, — сказала она с явным неодобрением. — Я не предполагала, что мексиканский развод имеет юридическую силу в Нью-Йорке.
   — Имеет.
   — Ты все равно должна была позвонить мне. Я твоя мать. Я имею право знать, что происходит.
   — Ты знаешь отлично, что происходит. Перед тем как улететь в Хуарес, я все тебе подробно объяснила. Кроме того, я приеду к тебе на уикэнд и перескажу во всех восхитительных подробностях...
   — Ты вовсе не обязана рассказывать мне подробности, если у тебя нет такого желания, — заявила она с обидой в голосе.
   Я изо всех сил старалась держать себя в руках. Не знаю, как, но она всегда умудряется ставить меня в ; такое положение, когда я вынуждена оправдываться. Даже больше — обороняться. Я поискала взглядом сигарету, но поблизости не было ни одной пачки.
   — Проклятье, — пробормотала я.
   — Что ты сказала?
   — Не могу найти проклятые сигареты.
   — Но это вовсе не причина, чтобы выражаться, — тут же сказала мать.
   — И потом, мне кажется, что ты куришь слишком много.
   — Да, мать... — я наконец нашла сигарету и закурила.
   — Когда ты рассчитываешь приехать ко мне?
   — Утром. Скорее всего после завтрака.
   — Я приготовлю ленч. Для тебя. Так что не ешь слишком много за завтраком.
   — Да, мать, — я решила сменить тему разговора. — Отец дома?
   — Да. Ты хотела бы поговорить с ним?
   — Пожалуйста.
   Его голос даже по телефону прозвучал тепло и заботливо.
   — Как там себя чувствует моя маленькая девочка? И это меня доконало: я почувствовала, как слезы опять потекли из глаз.
   — Большой и избитой, — выдавила я. Вся нежность мира уместилась в одно-единственное слово:
   — Тошно?
   — Угу...
   — Выше голову. У тебя есть мы.
   — Я знаю.
   — Все наладится. Потерпи. Со временем все обычно проходит.
   Наконец, мне удалось взять себя в руки.
   — Поговорим завтра, па. Я просто не могу дождаться, когда, наконец, смогу повидаться с тобой.
   — И я.
   Я положила трубку — времени оставалось в обрез, чтобы заскочить в душ и одеться До прихода Гая.
   Он остановился в дверях с глупой улыбкой на лице и большим пакетом в одной руке и еще большим букетом в другой. Сунул цветы мне в руки и поцеловал в щеку. И я сразу же почувствовала, что он уже основательно приложился.
   — Счастья! Счастья! — сказал он.
   — Ты ненормальный, — сказала я. — Цветы-то зачем?
   — Отмечать, — невозмутимо сказал он. — Не каждый день разводится лучший друг!
   — Не уверена, что это смешно.
   — А что бы ты хотела, чтобы я рыдал? Я не ответила.
   — Я рыдал на вашей свадьбе, несмотря на все успехи, какие принес мне ваш брак, — парировал он. — А теперь вы развелись и вы оба счастливы. И это надо отметить!
   — Ты все делаешь задом наперед.
   — Какого черта — что так, что этак — все хорошо! Он прошел в гостиную и достал бутылку шампанского из пакета.
   — Принеси бокалы. Добрый старый «периньои» — для нас самое лучшее сейчас! o— и он выстрелил пробкой.
   Поднимая бокал, он сказал:
   — Пьем за лучшие времена!
   Я пригубила, и в нос ударил газ.
   — До дна!
   Я допила, и он снова наполнил мой бокал.
   — Ты хочешь напоить меня?
   — Обязательно, — заявил он. — Тебе не повредит. Ни-никоим образом.
   Шампанское пилось так, как и должно было питься отличное шампанское.
   Я почувствовала себя бодрее.
   — Ты действительно ненормальный, — заявила я громко.
   И тут я поймала на себе внимательный взгляд его блекло-голубых глаз и поняла, что он вовсе не так уж и пьян, как мне показалось в первый момент.
   — Полегчало? — спросил он.
   — Да.
   — Вот и чудесно. Теперь мы будем есть. Лично я умираю с голоду.
   И он принялся опорожнять содержимое пакета. Не прошло и нескольких минут, как в комнате стали витать соблазнительные запахи окорока, бастурмы, зелени и маринадов. Я проглотила слюну.
   — Сейчас накрою стол, — сказала я.
   — Зачем? — он схватил сандвич и впился в него зубами. Пробормотал с набитым ртом:
   — Тебе ни на кого здесь не надо производить впечатление.
   Я уставилась на него: при Уолтере все должно было происходить тип-топ, по раз заведенному порядку. Например, мы ни разу не ели в кухне.
   Он снова наполнил мой бокал.
   — Ешь, пей и расслабляйся.
   Я взяла сандвич и с наслаждением откусила солидный кусок. И опять, совершенно неожиданно, увлажни-"лись глаза.
   Он сразу же заметил.
   — Нет, нет, только не надо!