Роббинс Гарольд. Одинокая леди

   Другого объяснения я не нашла. Поэтому сунула таблетку обратно в баночку. Существуют и другие, более здоровые способы оставаться в рабочем состоянии.
   Я провела два часа в гримерной и у парикмахера. Мне подцветили волосы и брови, покрыли все тело тоном, отчего оно стало словно отлитое из светлой бронзы. Затем начались поиски костюма. Они остановились на коротком прилегающем платье из замши, прошитой яркой цветной нитью. Они называли это убожество костюмом Дебри Педжет — видимо, она снималась в нем, когда играла роль матери-индианки в старом фильме Джефа Чэндлера.
   К десяти утра меня доставили на машине на съемочную площадку.
   Чэд подошел к машине и поцеловал меня в щеку.
   — Ты выглядишь потрясающе. Сенсационно! — сказал он. — Хорошо спала?
   Я кивнула.
   — Чудесно, — сказал он и представил меня человеку, который подтрусил к нам иноходью. — Это твой режиссер Марти Райэн, А это Джери-Ли Рэндол.
   На Райэне была застиранная голубая рубашка и ковбойские джинсы.
   Рукопожатие его оказалось крепким.
   — Рад познакомиться, Джери-Ли, — сказал он с сильным западным акцентом.
   — Очень приятно, — церемонно ответила я.
   — Готовы к работе? Я молча кивнула.
   — Замечательно, — сказал он. — Мы тоже готовы и можем снимать первый эпизод с вашим участием.
   Я почувствовала, как меня начинает охватывать паника, но усилием воли подавила ее.
   — Я получила сценарий только вчера поздно вечером, — сказала как можно спокойнее. — И у меня не было ни малейшей возможности хотя бы просмотреть его. Так что я не знаю ни слова из роли.
   — Нет никаких проблем! — заверил он меня. — В этом эпизоде у вас нет диалога. Ни одного слова. Идите за мной!
   Я последовала за ним.
   Мы подошли к тому месту, где стояла съемочная аппаратура. За ней, как выяснилось, начиналась «индейская деревня», уже выстроенная декораторами.
   С десяток людей в индейских костюмах сидели у деревянного упаковочного ящика и играли в карты. Чуть дальше, у загона для скота, двое парней в ковбойских джинсах занимались лошадьми.
   — Эй, Терри! — крикнул режиссер, — давай сюда ее лошадку!
   Ковбой, который был ниже ростом, подощел к большой белой лошади, взял ее под уздцы и направился к нам.
   Пока он вел лошадь, режиссер провел со мной режиссерскую работу:
   — Эпизод абсолютно простой: вы выходите из вигвама — во-он того, — оглядываетесь, затем подбегаете к лошади, прыгаете в седло и галопом скачете прочь. Я уставилась на него, ошеломленная в такой степени, что не могла вымолвить ни слова.
   — Все это звучит куда более сложно на словах, чем будет на самом деле, — постарался объяснить он. Наконец, я сумела хотя бы покачать головой.
   — Кто-то сделал огромную ошибку. Он взглянул на меня с удивлением.
   — Что вы хотите сказать?
   — В том сценарии, который я читала несколько дней назад, не было ни одной сцены на лошади.
   — Мы переписали сценарий так, чтобы у вас появилось больше материала для роли, — сказал он. — Теперь у вас одна из ведущих ролей. По сути дела, теперь вы — вождь племени. Вы взяли на себя руководство, потому что ваш отец лежит раненый.
   — Звучит потрясающе, — сказала я, — за одним исключением: я не умею ездить верхом.
   — Что вы сказали?
   — Я никогда не ездила верхом. Он тупо уставился на меня. Подошел Чэд, видимо, почувствовав, что у нас что-то не так.
   — В чем дело? — крикнул он, приближаясь. Режиссер ответил ему уныло:
   — Она не умеет ездить верхом.
   Чэд уставился на меня в крайнем изумлении.
   — Ты — не ездишь?
   Я яростно потрясла головой.
   — Я даже ни разу не сидела на этой штуке.
   — О, дерьмо собачье! — взвился Чэд. — Какого черта ты мне ни слова не сказала раньше?
   — Вы никогда не спрашивали меня, — ответила я, — И кроме того, в том сценарии, который я читала у вас, ни слова не говорилось о сценах в седле.
   — И что мы будем теперь делать? — спросил его режиссер.
   — Снимем дублера, — сказал Чэд.
   — Отпадает, — сказал режиссер, как отрезал. — Это телевидение.
   Каждый кадр — крупным планом. Так что нет ни малейшей возможности снимать дублера.
   Чэд повернулся к ковбою.
   — Сколько времени понадобится тебе, чтобы научить ее ездить верхом?
   Маленький ковбой осмотрел меня с головы до ног щелочками глаз, перекинул жвачку языком от одной щеки к другой, потом цвиркнул длинной желтой слюной в грязь и вынес заключение:
   — Если она толковая и будет учиться быстро, то понадобится около недели, чтобы делать то, что вы там придумали в сценарии.
   — Мы в полном дерьме! — запричитал Чэд. — Я знал это! В ту самую секунду, когда ты появилась в моем кабинете, я почувствовал, что пахнет бедой.
   Я рассердилась.
   — Нечего валить всю вину на меня! Начнем с того, что я не хотела соглашаться на эту вонючую роль, будь она проклята! Но вы не желали слышать «нет» ни в коем случае!
   — Каким образом, провались оно все в тартарары, мог я предположить, что ты не ездишь верхом? — рявкнул он на меня.
   — Единственная лошадь, которую я видела, была запряжена в карету и стояла перед входом в гостиницу "Плаза Отелы> в Нью-Йорке!
   — Нет, меня сглазили, — вздохнул Чэд.
   — А что мне делать с Куинни? — спросил маленький ковбой, указывая на белую лошадь.
   Чэд поглядел на него так, что не оставалось никакого сомнения в том, что нужно делать с этой лошадью и вообще со всем на свете.
   — Скажите, она не злая? — спросила вдруг я маленького ковбоя.
   — Как дитя, — сказал он. — Любит всех на свете.
   — Помогите мне, — попросила я. — Хочу попробовать, как это у меня получится.
   Он встал у левого бока лошади, сложил руки замком и сказал:
   — Поставьте сюда левую ногу. И перекидывайте через седло правую ногу.
   — О'кей! — я сделала так, как он велел, и одно мгновение все шло чудесно. До того момента, как лошадь двинулась, потому что в следующий момент моя нога повисла где-то с другой стороны, потом взвилась в воздух, и я шлепнулась в грязь с правого бока лошади. Та встала.
   — С тобой все в порядке? — бросился ко мне Чэд. Я приподнялась и, опираясь на локоть, огляделась.
   Грязь облепила и меня, и замечательное замшевое платье, Я перевела взгляд на мужчин.
   — Извините, парни! — сказала я светским тоном, и вдруг абсурдность ситуации дошла до меня и я стала хохотать — не смеяться, а именно хохотать.
   Чэд решил, что у меня началась истерика, и помог мне подняться на ноги, крикнув при этом, чтобы позвали врача.
   — Не волнуйся, не беспокойся — все обойдется, — стал он уговаривать меня.
   Но я никак не могла остановиться — смеялась и смеялась, и уже к вечеру меня сняли с картины.

Глава 15

   Чэд отвез меня в мотель. По пути он остановился у магазина и купил бутылку шотландского виски. Уже через час после приезда в мотель он управился с половиной бутылки. Когда он, наконец, поднялся, было почти восемь.
   Он неопределенно помахал в воздухе рукой и объявил:
   — Пожалуй, неплохо было бы что-нибудь поесть! Вести машину он был явно не в состоянии.
   — Может быть, попросить принести что-нибудь сюда, в номер? — предложила я, понимая, что ехать с ним нельзя.
   — Они здесь ничего не держат! — объявил он мне. — Неужели ты думаешь, что студия настолько глупа, чтобы снимать для вас комнаты в мотелях, где можно еще и заказать что-нибудь в счет оплаты номера?
   Я промолчала.
   — Мы пойдем куда-нибудь.
   — Я бы не хотела, чтобы ты вел машину.
   — А мы можем пройтись. Тут, в этом квартале, есть несколько вполне сносных местечек, где человек может поесть.
   — О'кей, — согласилась я.
   Мы попали в ресторан, расположенный на северной стороне улицы, на которой находился известный аптечный магазин Шваба. Как и в большинстве калифорниских ресторанов, в этом царил полумрак. В стороне от стойки сидел за роялем пианист и что-то наигрывал. Вокруг него сидели несколько посетителей, слушали и баюкали в своих ладонях бокалы с бренди.
   Мы прошли мимо них. Нас встретил старший официант и проводил к столу.
   — Грудинка сегодня великолепная, — сообщил он доверительно.
   Чэд взглянул на меня, и я согласно кивнула.
   — Неси сразу две двойных порции! — приказал он официанту. — Но сначала принеси мне тоже двойной скотч со льдом.
   Грудинка оказалась, действительно, великолепной, как и было обещано.
   Однако Чэд к своей не притронулся, и весь его ужин состоял из виски со льдом.
   — Почему вы не едите? — спросила я.
   — Не изображай из себя женщину! Я умолкла. Официант принес кофе. Чэд сделал маленький глоток.
   — Какие у тебя теперь планы?
   — Думаю, что завтра же полечу обратно в Нью-Йорк.
   — Тебя там ждет что-нибудь конкретное?
   — Нет. Собираюсь опять сесть верхом на своего агента и погонять его.
   — Извини, что все так получилось, — сказал ои.
   — Должен же кто-нибудь вытягивать пустой билетик счастья.
   — Я хотел бы поблагодарить тебя за то, что ты тогда так смело попыталась сесть на лошадь, — сказал он. — Если бы ты не сделала этого, я бы потерял эту работу.
   Я не поняла его, но промолчала.
   — Понимаешь, благодаря твоему падению в грязь мы выбрались чистыми — доктор признал несчастный случай, страховая компания оплатила задержку съемок. Все это не стоило студии ни пенни, и все теперь счастливы.
   Я опять промолчала.
   Он пристально посмотрел на меня.
   — Все, кроме тебя. Я по-прежнему уверен, что мм могли бы снимать замечательные картины вместе.
   — Может быть, мы еще и снимем, — сказала я.
   — Нет, — горестно покачал он головой, — так не пойдет. Не сработает... Слишком большое напряжение. Каждую неделю мы должны давать новую ленту. Нужно все время крутиться, крутиться, крутиться...
   — А как же та картина, тот замысел, о котором вы мне вчера говорили?
   — спросила я. — Мы все еще могли бы сделать пробную съемку?
   — Могли бы. Но именно поэтому я так хотел, чтобы ты снялась в этой картине. Понимаешь, студия предпочитает брать актеров, уже снимавшихся у нее.
   — Увы, вина моя.
   — Нет, ты пыталась.
   Подошел официант и снова наполнил наши чашки.
   — Ты когда-нибудь была в Вегасе?
   — Нет.
   — Так чего же ты собралась сидеть здесь, а потом в Нью-Йорке? Мы тут одной компашкой надумали завтра вечером заскочить на открытие концертов Синатры. Повеселимся там, и ты сможешь прямым рейсом вернуться на восток.
   — Боюсь, что я не могу.
   — Мы не станем там уж очень залетать... И вообще, ты можешь взять отдельную комнату.
   — Нет, спасибо. У меня нет настроения. Я полечу домой и проведу несколько дней, валяясь в постели. Он некоторое время сосредоточенно молчал.
   — У вас с Джоном что-нибудь серьезное? — спросил он наконец.
   — Нет!
   — Ты не обязана была отвечать, — сказал он быстро, уловив выражение моего лица. — Ты могла бы сказать, что я лезу не в свое дело.
   — Но я уже ответила.
   — Я не хочу, чтобы ты уезжала, — сказал он вдруг.
   — Почему?
   — Если ты улетишь, я останусь с ощущением, что я проиграл, А я ненавижу проигрывать.
   Я почувствовала, как во мне нарастает одновременно раздражение и беспокойство.
   — Вы хотите сказать, что не хотели бы отпускать меня до тех пор, пока не уложите меня с собой в койку? Я права?
   — Ну... не совсем... Хотя, да, возможно. Право, я сам толком не знаю.
   — Почему бы вам прямо не сказать все то, что у вас в мыслях? — спросила я, глядя ему в глаза. — Или мужчины здесь играют в эти игры таким извилистым способом?
   — Я вовсе не играю ни в какие игры, — слабо запротестовал он.
   — Тогда что у вас там в мозгах шевелится?
   — Слушай! — заговорил он вдруг с резкостью, свойственной продюсерам.
   — Я не вижу никаких причин, по которым я должен разрешать тебе подвергать меня перекрестному допросу да еще в таком тоне. Я вывернулся наизнанку для тебя!
   — Вы совершенно правы, — сказала я. — Приношу свои извинения.
   Он улыбнулся с явным облегчением.
   — Не надо извиняться. Ты была совершенно права. Я действительно все время хочу затащить тебя в постель.
   Я ничего не ответила.
   Он помолчал и сделал официанту знак принести счет. Но когда мы приехали в мотель, он вошел вслед за мной в комнату и стал снимать пиджак.
   Я остановила его.
   — Мы друзья?
   — Да.
   — Так почему вы никак не поймете, что я еще не созрела для того, чтобы завалиться с вами прямо сейчас? На мне уже и так слишком много дерьма, которое, как я выяснила, в изобилии ляпают на женщин на вашем прекрасном побережье. Я должна очиститься хотя бы, прежде чем смогу даже просто подумать о себе в кровати с вами.
   Он еще немного поразмышлял.
   — И ты не обманываешь? Не динамишь?
   — Я говорю с вами совершенно откровенно и честно. Вы — то, что надо.
   Вы мне симпатичны. Просто я сейчас совершенно не в том состоянии...
   Он стал натягивать пиджак, с трудом попадая руками в рукава.
   — Знаешь, может быть, я слегка тронулся, но я верю тебе.
   — Спасибо, Чэд.
   — Я могу навестить тебя, когда буду в Нью-Йорке?
   — Я обижусь, если вы не появитесь у меня, — сказала я, провожая его до двери.
   У выхода я в нерешительности остановилась. Но он быстро поцеловал меня и, открыв дверь, сказал:
   — Так мы увидимся обязательно, — и ушел. Не успела я затворить за ним дверь, как зазвонил телефон. Вернее, он начал звонить как раз в тот момент, когда я запирала дверь.
   Это, конечно, был Джон.
   — Я названивал тебе весь вечер, — сказал он вместо приветствия.
   — Я только что вернулась с ужина.
   — Я знаю. Мне необходимо увидеться с тобой!
   — А мне необходимо уложить вещи и выспаться, — сказала я твердо. — Мой самолет улетает рано утром.
   — Я слышал, что произошло на студии, — сказал он. — Но мне хватит нескольких минут... Ты не можешь улететь, не дав мне хотя бы возможности попытаться все объяснить!
   Я немного подумала — и сдалась.
   — Сколько времени тебе понадобится, чтобы добраться до меня?
   — Одна минута, — ответил он, не задумываясь. И пояснил:
   — Я в конторе мотеля, в двух шагах от тебя.
   И действительно, он постучал в дверь даже раньше, чем я положила трубку.
   — Входи! — крикнула я, все еще не решив для себя, правильно ли поступаю.
   Он прошел за мной в комнату. Я указала на полупустую бутылку шотландского, оставленную Чэдом.
   — Может быть, ты хочешь выпить?
   — С удовольствием.
   — Пожалуйста.
   Я неторопливо достала из морозильника лед, взяла несколько кубиков, бросила в стакан, щедро налила виски и протянула ему. Он выглядел усталым, осунувшимся. Но после того как сделал хороший глоток, на щеках его стал проступать слабый румянец. Я предложила ему сесть на кушетку, а сама уселась в кресле напротив.
   — Я совершенно не понимаю, что на меня накатило, — сказал он задумчиво. — Обычно я веду себя совсем иначе.
   Я не ответила.
   — Я хочу принести извинения.
   — Не надо. Во всем происшедшем столько же моей вины, сколько и твоей. Просто я не знала правил игры.
   — То, что происходит с нами, — никакая не игра! — запротестовал он.
   — Я действительно увлекся тобой. Всерьез!
   На это я ничего не могла ответить, Он подождал и сделал еще один большой глоток.
   — Мне бы не хотелось, чтобы ты улетела завтра обратно. Я хочу, чтобы ты вернулась со мной в дом над морем. Чтобы мы начали все с самого начала, снова... На этот раз все будет хорошо, я тебе обещаю.
   — Нет, Джон, думаю, что возвращение невозможно. Просто второй раз все это не сработает, — сказала я, стараясь, чтобы мои слова звучали как можно мягче. — Теперь я знаю.
   Он заговорил, и в его голосе звучали и настойчивость, и мольба, и искренность.
   — Нет, сработает! Я тоже знаю, что все будет хорошо. Вспомни, как прекрасно было все в ту ночь! И все может повториться, если только ты согласишься сделать попытку... Дать мне хоть маленький шанс...
   Я смотрела на него и думала: как это удивительно, что он не понимает, ничего не понимает. Все, о чем он вспоминает, о чем говорит, — то, что ему было хорошо, только то, что чувствовал он. И каким-то странным образом у него из памяти выветрилось, стерлось все, что произошло после той ночи.
   Но я-то помнила!
   Все, что произошло с нами, что встало между нами, теперь возникало перед моими глазами каждый раз, когда я умолкала и глядела на него.
   Возникало и коренным образом меняло мое отношение и к нему, и к тому, что было. Но в то же время, видя его сидящего передо мной таким униженным — хотя до конца он этого не понимал, таким жалким, я подумала, что бессмысленно ему что-нибудь говорить, что-либо объяснять, пытаться открыть ему правду, потому что все, что я могла бы ему сказать, только углубит его унижение. И потому я солгала.
   — Мне совершенно необходимо вернуться. Фэннон и Гай нашли для меня интересную работу, и она начинается прямо на днях. Они сообщили мне, что надеются добиться, чтобы работа над пьесой началась на месяц раньше того срока, который предполагался раньше.
   Он глубоко вздохнул, и я увидела, как напряжение постепенно отпускает его, лицо разглаживается. Мой ответ, точнее, мой отказ в такой форме был именно тем, что ему, как деловому человеку, было понятно и с чем он не мог не считаться. Дело, а не личные приязни и неприязни.
   — Скажи, тебе тоже было хорошо со мной? — спросил он.
   Я поднялась на ноги.
   — Изумительно!
   Он поднялся вслед за мной с кушетки и потянулся, чтобы обнять меня.
   Я остановила его руки.
   — Нет, Джон.
   Он посмотрел на меня с откровенным непониманием и недоумением.
   — Я совершенно вымоталась. Пустышка, — сказала я. — И в эту ночь я не принесла бы тебе никакой радости. — Мне вспомнился кошмарный сон, приснившийся мне предыдущей ночью. — Мне пришлось столько носиться взад и вперед по стране, что я чувствую себя каким-то футбольным мячом.
   Он ничего не сказал в ответ и продолжал смотреть на меня голодными глазами.
   — Ты понял, что я сказала? — спросила я с ноткой раздражения в голосе. — Я не машина. Я человек. Не говоря уже о том, что мне просто необходим сон.
   Наконец он кивнул, соглашаясь.
   — Прости, я все время забываю. Женщины адаптируются к перемене часовых поясов гораздо хуже, чем мужчины.
   Я посмотрела не него с изумлением. — Господи, да о чем он? В его словах не было совершенно никакого смысла-А я в этот момент смертельно хотела только одного: завалиться спать и — ничего больше.
   — Так что я оставляю тебя, чтобы ты могла хоть немного отдохнуть, — сказал он великодушно — Боже мой! — и поцеловал меня.
   Я ничего не почувствовала, но он, как мне показалось, даже не уловил этого.
   — Мы созвонимся, — сказал он.
   — Угу...
   — Я рад, что мы смогли поговорить и все выяснить, — сказал он, улыбаясь.
   — Угу...
   — Позвони мне сразу же, как только сможешь. Он поцеловал меня еще раз, и, наконец, я смогла закрыть дверь за ним. Вернулась в комнату.
   Заметила бутылку шотландского. Взяла ее и бросила в мусорную корзину.
   Прошла в спальню, разделась, скользнула между прохладными простынями и закрыла глаза.
   Последняя мысль, которую я помню перед тем, как провалиться в бездонный сон, была: «Какое же дерьмо мужчины!»

Глава 16

   Снег все еще падал, когда мы вышли из темного театра. Макс, маленький, толстенький заведующий труппой, подбежал к нам, заметив, что мы выходим из вестибюля.
   — Мистер Фэннон взял машину и поехал в отель. Ему нужно сделать несколько важных звонков. Он сказал, что сразу же пришлет машину за вами.
   Я посмотрела на Гая.
   — Не возражаешь пройтись пешком?
   — Снегу навалило нам до задницы, — буркнул он.
   — Какого черта! Тут всего три квартала. И кроме того, снег и свежий воздух нам сейчас не помешают.
   — Ладно, — и он приказал Максу, — задержи машину для актеров.
   — Будет исполнено, мистер Джонсон, Засунув руки в карманы, ни слова не говоря, мы протопали два квартала. Проехал бульдозер, сбрасывая снег на обочину. Мы постояли на перекрестке, дожидаясь, пока он не повернет на другую улицу.
   В голове моей все еще продолжался спектакль. Вернее, раскручивался — снова и снова-с самого начала. Звучали гулкие голоса артистов в почти пустом зрительном зале. Ожидаемый смех зрителей так и не прозвучал. Я все еще слышала реплики, оказавшиеся плоскими, как фанера. Все еще видела критиков, опускающих глаза долу, уходя со спектакля.
   — Пьеса воняет, — сказала я наконец.
   — Не стоит так уж драматизировать события и быть несправедливой к собственному детищу. Ты подумай сама: такая гнусная, затраханная метель в день премьеры — это же нужно придумать! Самая сильная за пять лет!
   — Но ведь в зрительном зале не мело, — упрямо возразила я. — Просто ничего не получилось. Все шло вкривь и вкось. И актеры угробили все лучшие места, посадили все реплики. Один за другим провалились.
   — Просто они нервничали. Завтра сыграют лучше. Между прочим, именно поэтому премьеры играют на гастролях — обкатывают спектакль.
   Мы уже подошли к гостинице.
   — Все слишком затянуто, — я продолжала думать о своем. — Если мы сократим каждый акт не менее, чем на пять минут, пьеса оживет.
   — Первый акт нужно сократить на десять минут — именно в первом акте начинаются все наши беды. Потому что нам не удается зацепить зрителей, поймать их на крючок.
   Он открыл передо мной дверь гостиницы, и нас встретил порыв горячего воздуха из вестибюля.
   — Есть настроение поработать сегодня ночью? — спросил он, когда мы взяли ключи у гостиничного клерка.
   — А зачем я здесь?
   — У тебя или у меня? — спросил он.
   — У тебя. Я принесу машинку.
   Я выбрала его номер потому, что режиссер и звезды в гостиницах получали обычно апартаменты. Авторы же располагались в самом низу гастрольных приоритетов, так сказать, самая нижняя зарубка на тотемном столбе театральных фетишей и потому получали крохотные одиночные номера.
   Если, конечно, это не был мой бывший или равные ему.
   Мы подошли к лифту.
   — Я закажу сандвичи и кофе, — сказал Гай.
   — Хорошо. Только дай мне полчасика, чтобы принять душ и переодеться в сухое.
   — Пока! — сказал он.
   Первое, что бросилось мне в глаза, когда я вошла в свою комнату, был огромный букет цветов на столике перед зеркалом. Я взяла карточку и прочитала:
   Любовь и успех.
   Гордимся нашей маленькой девочкой. Мама и папа Я посмотрела в окно, за которым бушевала метель, и слепящий снег образовал белесый занавес, скрывающий сцену, где происходило недоступное моему взору действо, потом перевела взгляд на цветы и разревелась...
   Мы работали уже часа три, когда в дверь неожиданно постучали.
   — Простите, что беспокою вас, мистер Джонсон, — сказал входя Макс виноватым голосом, — но мистер Фэннон хотел бы вас видеть у себя в номере немедленно.
   — Скажи ему, что я сейчас приду, — ответил Гай. Когда Макс скрылся, я спросила:
   — Как ты думаешь, что ему нужно среди ночи?
   — Не знаю. Скорее всего, хочет сказать мне, что пьеса нуждается в сокращении и что именно, по его мнению, следует ужать, — он надел пиджак.
   — Закончи пока этот кусочек в первом акте. Думаю, что мы на правильном пути, и это очень сильно поможет. Я скоро вернусь.
   Но вернулся он только через полчаса. К тому времени я уже полностью закончила работу над сокращениями в первом акте и приступила ко второму.
   Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы догадаться, как скверно обстоят наши дела.
   — Он хочет закрывать...
   — Но он не может! — воскликнула я. — Мы имеем право на несколько спектаклей!
   — Он продюсер. Он может делать все, что ему придет в голову. В его руках кошелек.
   — Но почему? — беспомощно спросила я. — Мы ведь даже не видели утренних рецензий.
   — Он уже получил все, какие выйдут в местных газетах. У него в типографии есть свои люди. Так что на столе у него лежат оттиски всего, что завтра появится в газетах.
   — И что пишут критики?
   — Они не пишут — они уничтожают. Все. как один. Сплошное убийство жирным шрифтом.
   — Ты сказал ему, что мы тут делали?
   — Сказал, — ответил он уныло. — А он ответил, что мы должны были подумать о длиннотах до премьеры. Мне все же удалось выудить из него одно обещание. Он согласился не принимать окончательного решения до разговора с тобой. В конце концов, пьеса твоя, ты автор.
   — Он хочет поговорить со мной прямо сейчас? Гай кивнул.
   — И что я должна сказать ему, как ты полагаешь?
   — Объясни ему еще раз, что мы делаем. Ты должна убедить его в том, что у спектакля есть шанс, есть будущее. Ты же сама уверена, что мы на правильном пути. Не допусти, чтобы он принял решение и перекрыл нам все именно сейчас, когда мы сделали с тобой так много! Нужно прогнать ее на гастролях и показать потом в Нью-Йорке.
   — Что, если он не захочет слушать меня? — спросила я, вставая.
   И тут в первый раз за все годы, что я его знала, я увидела, как в нем вдруг проглянуло что-то безжалостное, волчье. Губы его растянулись в презрительной улыбке, обнажив острые зубы, и голос приобрел резкость — в нем появились какие-то визгливо-скандальные ноты.
   — Ради Бога, Джери-Ли, перестань! Если бы он любил мальчиков, я бы стал сосать его член — лишь бы высосать обещание оставить пьесу до Бродвея! Неужели этот спектакль менее дорог тебе. Или ты не женщина?
   Постарайся хотя бы на этот раз убедить его не логикой, а задницей!
   Все время, пока я шла к президентским апартаментам, в которых расположился Фэннон, я повторяла про себя различные доказательства. Слова толпились в голове, сталкивались и мешали друг другу. Дело заключалось для меня совсем не только в деньгах. Если пьеса продержится, агентства вновь откроют свои двери передо мной, — и я оживу. Если же нет — я, как автор и как актриса театра, мертва.