Страница:
— "У" или "О"?
— Что-о?!? — обалдело завыл славный брат.
— Я имею в виду слово «эксплуатировать», — терпеливо стал разъяснять младший, — через "у" оно у тебя или через "о"? Видишь ли, товарищ Сталин всегда писал его через "о", и представь себе! — до сих пор продолжаются споры!
На этот раз грамматического спора не вышло: помешала матушка — она же тетушка.
— Совесть потерял, совесть совсем потерял! — заплакала она, и старший некоторое время вдумчиво слушал, стараясь понять, кто же именно потерял эту самую совесть? Однако дальнейшие причитания не оставили в этом вопросе неясности, поскольку вместе со словом совесть упомянулось слово мне рядом с глаголом третьего лица единственного числа и, главное, настоящего времени — дает, а так как глагол этот — переходный, то за ним последовало — деньги (денег, деньгам, мн. ч.). Ну, а славный сынок точно знал, что никогда своей мамаше денег не давал.
— Вы-ырас-тила! — причитала старушка. — Совесть-то, совесть-то где у тебя, а-а-а?
— «Совесть», — как бы вспоминая что-то, задумчиво произнес младший брат. — Как, тетя, вы сказали? Ах, «совесть»! Да, да! Существительное! — Он опять предался грамматическому анализу. — Помню, помню! Устаревшее понятие. Оно относится к тем временам, когда «ять» писали и твердый знак в конце слова после согласной. Так ведь реформу провели! «Ять» и твердый знак убрали — ну и «совесть» заодно, хоть она и с мягким!
— И не кричи тут! — неожиданно тетушка перешла в наступление. — Не прописан ты тут у меня — и не кричи! Нету такого права! Бессовестный!
Славный брат это понял: в самом деле, прописан он был в гигантской квартире, а вовсе не в этой комнате. Он поднялся, посмотрел в окно — не ушел ли его персональный шофер от машины — и стал натягивать пальто, кутать шею, и шапку — конечно же, из пресловутого пыжика! — стал надевать, и тут его опять прорвало:
— Ну, смотри!.. Ну, Леонид!.. Я с тобой!.. Ух, ва-ал-лютш!.. — Он остановился, смешался, зашипел, забормотал, разбрызгивая слюну, — и хлопнул дверью.
Вот как! Выплюнулось у братца — не успел проглотить: «валютчик»! Значит, вот почему не сразу тронули: тетушка-то — мама высокой птицы, и сначала с ним, с двоюродным братцем поговорили: кто он — ваш родственник? и как бы это — без неприятностей? конечно, конечно! вы ни при чем, ни-ни! но им-то мы займемся?.. С чем связано? — да как вам сказать… неясно пока… занимаемся… похоже, что причастен к валютным операциям — но между нами, без огласки! Конечно, конечно!
И братец, почуяв, что родственник бросил тень на славное его имя, помчался выяснить и что-то предупредить — а, может, заминать будет?!
Однако же не замялось. Вскоре вежливый шеф, усадив Никольского перед собой в гостевое кресло, стал вести разговор по душам: — Все ли в порядке с той работой, в Заалайске? — Вы же прекрасно знаете, что договор закрыт. — Да, да, совершенно верно… Не кажется ли вам, что мне бы следовало, гм, повысить вам ставку? — Ого! Разумеется, я бы не возражал! — Разумеется, разумеется… К сожалению, штатное расписание… Вы же знаете: денег не дают… — Тогда я не очень вас понимаю, к чему нам это обсуждать?.. — Да, видите ли… Вы, может быть, недовольны — э-э, я имею в виду, — условиями вообще?.. Вы специалист очень высокого класса, и вы можете испытывать… гм, неудовлетворение… Работа у нас не всегда интересна, не так ли? И если я вам буду предлагать экспертизу не вашего уровня, — а такой работы теперь появляется все больше и больше, вы, вероятно, станете возражать, но мне, знаете ли, придется со временем…
«Куда он клонит?» — пытался понять Никольский. И вдруг его осенило! Он резко подался к шефу, тут же решившись пойти ва-банк:
— Минутку! С вами беседовали обо мне?
Взгляд шефа заметался. Никольский встал.
— Скажите же: да или нет?
Шеф развел руками.
— В общем, я вам ничего не говорил… — тихо сказал он.
— Я вас понимаю: вам запрещено говорить. Так вот: дело это выеденного яйца не стоит! Не старайтесь от меня избавиться: согласитесь, что я полезный работник.
— У нас бывают закрытые договоры, вы же знаете, Леонид Павлович…
На шефа жалко было смотреть.
— Не беспокойтесь обо мне, я вам повторяю! — сказал Никольский твердо. — Я могу идти?
— Да, пожалуйста. И вот что: вы лучше не отлучайтесь с рабочего места. Я это в ваших интересах говорю, не обижайтесь.
— Хорошо, постараюсь.
Стал намечаться круг и около Веры. Пришел взволнованный Боря Хавкин и с порога задал вопрос: «Что случилось?» Борю, начал он тут же выкладывать, позвали зачем-то в отдел кадров института, в котором он сейчас преподавал на почасовой оплате, а в свое время учился вместе с Верой. Какой-то человек, явно не из института, спросил Борю про Веру — хорошо ли он ее знает? Боря ответил, что они — сокурсники и до сих пор дружат. Он подумал сперва, не хотят ли Веру принять на преподавательскую работу, подумал, что она подала, наверно, заявление, но ему об этом почему-то не сказала, и Боря даже собрался обидеться на нее. Но расспросы быстро съехали на темы, не имеющие никакого отношения к преподавательским качествам Веры. Человек интересовался, бывает ли Боря у нее дома? А кто у нее бывает еще? Что эти компании — часто ли собираются? И о чем же беседуют? Кроме стихов и пения — что же еще? Живопись? Это интересно! Там есть много картин — откуда они у нее? А кроме как от родителей — еще откуда? Не знаете… Понятно… Скажите, а на какие средства она живет? Тоже не знаете… «Простите, — спросил в свою очередь Боря, — а вы кто? С кем беседую?» Человек ответил: «Оперативный работник». И предложил Боре сесть и не торопясь написать все, что он знает про Веру и ее окружение. «Это что — допрос? —догадался спросить Боря. — Я что — обязан писать? Или я имею право не писать? Вы мне, пожалуйста, объясните». — «Пожалуйста. Можете и не писать сейчас. Но и мы можем вызвать вас повесткой, и тогда вам все равно придется. В обязательном порядке». — «Куда вызвать?» — «Как —куда? — удивился человек. — В прокуратуру».
Боря замолчал.
— И что? — спросила Вера.
— Не стал писать. — Боря вздохнул. — Пусть вызывают. Не очень я много лишнего наболтал, а? — спросил он с надеждой.
— Послушайте, Борис, — сказал Леопольд, — у вас нет никакого повода себя казнить. Вы нам рассказывали… как будто с чувством вины. Это совершенно ни к чему!
— Вот-вот, постоянное чувство вины! — с облегчением подтвердил Боря. — Словно я Иуда, ей-Богу!
— Как же они до тебя добрались, вот что интересно! —вслух размышляла Вера.
— Очень просто: Шурик сказал, — ответил Боря. — Я с ним столкнулся буквально в дверях, когда шел в кадры. Я еще обратил внимание, что он мимо шмыгнул — ну, может, не заметил, — знаешь сама, в институте с каждым по десять раз на день встречаешься, забываешь, с кем сегодня здоровался, а с кем нет. Так потом я понял, что его вызывали передо мной.
— Кто он — этот Шурик? — спросил Леопольд.
— Он тоже наш однокурсник. А сейчас — замдекана, — пояснил Боря. — Уж он-то понарассказал!
— Что это он мог рассказать? — с неожиданным вызовом сказала Вера.
— А что ему захотелось. Он же здесь бывал. К сожалению, — ответил Боря.
— Он неплохой парень! — заступилась Вера за Шурика. Когда-то в студенческие времена и Шурик, и Боря соревновались в ухаживаниях за Верой.
— Он был неплохой парень. Потом стал комсоргом, потом секретарем, потом вошел в партбюро, потом стал замдекана, — перечислил Боря.
— Ну и что из этого? — наскакивала Вера.
Грозившая продолжиться и дальше, эта бессмысленная перепалка была прервана появлением Никольского, которому Вера позвонила вскоре после прихода Бори Хавкина. Вкратце Никольскому повторили рассказанное только что. Он тоже заинтересовался Шуриком, — в частности, спросил он, многих ли из тех, кто бывал в Прибежище, Шурик знал? Выяснилось, что многих, а, например, Славика это он привел сюда в первый раз.
— Славика, дорогого Славика с телевидения! — восторженно вскричал Никольский, как будто узнал приятные вести про закадычного друга. — Поздравляю, Леопольд Михайлович! Вот мы и до вас добрались!
— Почему? Почему? — Вера вскинулась, готовая опровергнуть все, что ни будет сказано.
— А потому! — жестко отвечал Никольский. — Когда в тот раз, впервые, Арон и Леопольд Михайлович сюда пришли, кто был у тебя еще? Ну-ка, листочек бумаги есть? Давайте вспоминать.
Вспомнили всех. Вспомнили и скандал, которым закончился тот вечер. Славик с какой-то девкой, поэт Пребылов, чета кандидатов, Карменсита со своим Хозе — чего было ожидать от этой публики?..
— Жаль, что Арона могут замешать, — сказал Леопольд.
— Да уж!.. Пребылов постарается! — пророчествовал Никольский. И не удержался, чтобы не сказать Вере: — Поэт! Телевидение! И чего им было сюда таскаться!..
— Прошу вас, Леонид Павлович, — настойчивым тоном остановил его Леопольд.
— Простите. Извини, Вера. Больно уж дрянно все это выглядит. — И он сменил тему: — Слушайте, вы такой анекдот еще не знаете? Осматривал Никита новые дома. Входит он в совмещенный санузел…
Темой первого из вечеров Леопольд избрал «русский авангард». Положив перед собою стопку репродукций и фотографий, начал он с Врубеля и мало кому известного Чюрлёниса, а спустя часа полтора шла речь уже о художниках, чьи работы хранились теперь в Прибежище и были выставлены на этот вечер для обозрения. С чьей-то легкой руки эта первая встреча в Прибежище получила кличку «От Березова до Лианозова» — так как, объясняя идеи авангарда, Леопольд сопоставлял живопись начала века с живописью передвижников и упомянул по какому-то поводу суриковского «Меньшикова в Березове», и в конце вечера вышел шумный спор о «лианозовцах», которых сам Хрущев, а за ним вся общественность подвергли осуждению.
В следующий раз, уже в своей комнате, Леопольд поставил себе задачей проследить, как менялось отношение художников к обнаженной натуре. Вдоль длинного пенала комнаты — у стен, на полу, на кровати, на столе и стульях расположились десятки изображений — черно-белых и сияющих телесной розоватостью: античные фрески; итальянцы Возрождения, начиная с ботичеллевской «Афродиты»; аскетичные средневековые немцы; романтики и классицисты; конечно же, Ренуар; рисунки Пикассо, скульптура Майоля, Родена и Мура; появилась и «Обнаженная» Фалька — опять-таки разруганная недавно прессой; и наконец, под общие возгласы одобрения, представлены были собравшимся работы любимого всеми Толика — его бесконечная серия «Балет» (пастель, уголь, сепия, акварель на цветной бумаге). Рассуждая о выразительных достоинствах его работ, Леопольд брал в руки лист за листом, обращался то и дело к автору, и постепенно стеснительный Толик оказался вовлеченным в диалог. Не замечая явных провокаций, он бурно отстаивал вполне очевидные истины, при этом, однако, с таким жаром и вдохновением говорил о линии — женского тела! — и о колорите — женского тела! — что, когда он в сердцах воскликнул: «Эх, нет у меня натурщицы! Мне бы — натурщицу, мне так нужно работать с натурщицей!» — Вера вдруг с бесовским отчаянием хлопнула себя по коленкам:
— Толик! Ой, пропадать! Сколько сеансов выдержу — приходи! К черту условности! Правда же?!
В ответ закричали, зааплодировали, с хохотом было предложено выпить по этому поводу; и Боря Хавкин кинулся за дверь — успеть в угловой магазин до закрытия. Толик стоял счастливый, Леопольд из груды балетной серии выбирал отдельные листы и ставил их поверх Венер, Психей, Вирсавий и Олимпий. Скоро вся комната оказалась заполненной листами Толика, и тогда сквозь сизую пелену сигаретного дыма — накурили нещадно! — увиделось всем: да это же прекрасно!.. И кто-то так и сказал: «Послушайте, это — прекрасно!..» И все умолкли. И тут же вздрогнули разом — от крепкого стука в дверь.
О вечная, непостижимая загадка искусства! Нет, нет, загадка эта — не загадка красоты: красоту сегодня можно измерить и вычислить. Загадка искусства в ином: в банальности. Избегать ли ее как чумы? Или ей поклоняться как откровению? Или есть золотая пропорция между банальным и неповторимым? И что говорит по этому поводу жизнь — для искусства пример великий и единственный? Чему полезному учит она, если способна сработать таким вот грубым, банальным приемом — на дешевом, как говорится, контрасте: в момент наивысшей духовной радости явить просветленному зрению лик участкового уполномоченного и иже с ним дворника и старуху соседку — ? Ах, нет! — уж лучше пусть оно не учится, искусство, у жизни, если она настолько неоригинальна!
Леопольду предложено было объяснить происходящее. Он сказал, что читает своим друзьям лекцию по искусству. Участковый заметил на это, что такие мероприятия положено проводить в специально отведенных общественных местах, как то: в клубах и красных уголках. Леопольд счел за благо не вступать пока в пререкания и промолчал. В миг этой паузы раздались за дверью шаги, участковый отступил, и взору его явился Боря Хавкин, а с ним — авоська с нахально выпирающими из нее бутылочными округлостями.
— Обратите внимание, — указал понятым участковый. —Вот у них лекция — как водку пить.
Взгляд его внимательно рассматривал балетные листы. Такого обилия обнаженных тел и такого разнообразия поз ему еще не доводилось видеть!
— Что такое? — спросил он, даже растерянно несколько. — Он тянул палец к одной из работ.
— Акт, — ответил коротко Леопольд.
— Акт? Половой акт, что ли? — с сомнением переспросил участковый. Две изображенные фигуры были для этого несколько далековаты одна от другой.
— «Акт» — это тоже самое, что «ню», в пластических искусствах так называют обнаженную натуру, — объяснил Леопольд.
— Голые все, прости Господи! Тьфу! — на еще более понятный язык перевела соседка. И теперь участковый удовлетворенно сказал:
— Ясно! Вы хозяин? — обратился он к Леопольду снова.
— Да.
— Пусть ваши «друзья» приготовят документы, у кого есть, а у кого нет — правильность сведений будет под вашу ответственность.
— Может быть, вы потрудитесь мне объяснить, на каком основании вы это устраиваете? — не повышая тона, спросил Леопольд.
— На законном. А вот то, что у вас жилец проживает, а сами вы неизвестно где, — это вот на незаконном, понятно? И людей собираете. Для не известно чего.
— Я не имею права, как вы говорите, — «собирать людей» у себя в комнате? — по-прежнему спокойно спросил Леопольд.
Собирайте, собирайте! Дособираетесь… — мрачно ответил участковый.
Паспорт оказался у Финкельмайера — но с ним участковый был знаком и долго не рассматривал; у Леопольда — и этот паспорт был тут же возвращен владельцу; и еще — у Дануты, которая, вероятно, как бывшая поселенка, в силу приобретенной привычки всегда имела документы при себе. Этот паспорт лейтенант рассматривал долго.
— Та-ак… Вы супруга — кого? Ни-кола… Никольского?
«Знает! — легко заключил наблюдавший за участковым Никольский. — Знает и мою фамилию, и Верину, конечно, — его уже поставили в известность!»
— Я Никольский, — сказал он. — Это моя жена. Прописана у меня. Работает приемщицей в пункте химчистки. Что вас еще интересует?
— А вы меня не торопите, — оборвал его участковый. Положив на спинку кровати планшет, он списывал что-то из паспорта Дануты. — Фамилия у вас трудная. Литовка?
— Литовка, — тихо подтвердила Данута. Лицо ее было покорно… Проверка документов! — Езус-Мария! Как это ей знакомо!..
Затем и остальные по очереди называли — фамилию, имя, отчество, место прописки, место работы… Дворник вожделенно поглядывал на бутылки; старуха поджимала губы и нудела неразборчиво. Наконец процедура была окончена, и участковый с двумя предстоящими удалился.
Выпили немного и без энтузиазма, но потом разохотились, стали острить, издеваться вдогонку непрошеным гостям. Леопольд предположил, что старуха-соседка всегда рада была ему насолить: оказалось, что комната эта принадлежала некогда ее семье, но дети с нею не жили, муж умер, комнату у нее отняли — еще до того, как здесь стал жить Леопольд; однако же кому, кроме него, могла она мстить за отобранную жилплощадь?..
Расходились поздно. Данута осталась вместе с Ароном. Чертова старуха вылезла в коридор в семь утра, когда Данута хотела незамеченной бесшумно выскользнуть из квартиры.
— Эт что же? — воскликнула старуха под дверью Арона. — Вчерася с мужем пришла, а с чужим ночевать остаесся?! Ой страм, ой ну и страм! — Арон был в одних трусах и ничем не мог Дануте помочь. — Эт что же в квартире-то кумунальной устроили, а?! Бесстыжии твои глаза! Тьфу на тебя!
Чуть слышно щелкнул замок. Арон бросился к окну. Но Данута не сразу появилась: наверно, постояла в подъезде, чтоб прийти в себя от перенесенного унижения. А затем в заоконном предутреннем зимнем сумраке прошла она тенью, а когда прошла, фонарь, светивший наискось, перенес на стекло ее тень, и отодвинул в сторону, и скрыл за рамой…
Неделей позже, в следующую пятницу, три повестки были присланы по адресам Леопольда, Никольского и Веры. За Леопольда расписался в получении Финкельмайер; за Никольского — Данута; Вера получила повестку в собственные руки. Всем троим было предложено явиться в разное время и в разные дни в городскую прокуратуру (комната номер такой-то, следователь — имярек) для дачи свидетельских показаний. Леопольд вызывался первым, за ним Никольский, последней приглашали Веру.
— Что ж, Леопольд Михайлович, народная мудрость гласит: понедельник — день тяжелый! — болтал Никольский. — Знаете? — Повели заключенного на гильотину, а он спрашивает: «Какой сегодня день?» — «Понедельник» — «Ну и ну! — говорит он им. — Ничего себе неделя начинается!»
— Прекрати! — выкрикнула Вера. — Бородатая шуточка!
— Знаю, зато к месту, — вяло оправдался Никольский.
Всего противнее было ожидание. А ждать предстояло еще долгих три дня, и они заполнялись бесплодными попытками предугадать, предвосхитить, найти наилучший способ поведения для каждого из них. Но любая мысль, как ни казалась она хитроумна, умирала в самом начале ее обсуждения, настолько тяготило их сознание того, что они знают, чего будут от нас добиваться, а мы этого не знаем, а без такого знания — можно ли придумать что-либо дельное? Все трое чувствовали, будто должны вступить в сражение с призраками, которые обступили их, наблюдают, молчат, но с каждой минутой все приближаются…
Беспокойство, однако, внутри нас; а то, что идет извне, пусть даже и неся с собою новые угрозы, все же приносит облегчение: реальная действительность, по крайней мере, воплощена в живые формы, и как не отойти душой, если убедишься, что за серенькой повесткой никакие ни призраки, а обыкновенный, с невыразительным лицом человек — следователь, одетый в помятый, даже некрасиво на нем сидящий гражданский костюм; и сам этот человек озабочен как будто не меньше тебя, — тебе даже легче! тебе-то надо только отвечать! а ему-то вопросы, — выдумывать, и тебя —слушать, и — направлять куда следует, — получать и перерабатывать и запоминать информацию, вот как! — а он не машина, и способности его, конечно же, не больше средних, иначе к своим, примерно, сорока пяти годам сидел бы он не в этой тесной комнатушке (и у них в учреждении маловато площади!), а где-нибудь повыше — словом, обыкновенная жизнь, обыкновенная работа у него. И не легкая, — тем более, что дело нужно представить грамотно, доказательно, полно, а это тебе не деталь на заводе выточить — соблюсти законность, и факты собрать, и в конце написать, что дело следствием закончено — и тоже к сроку, а не когда-нибудь…
Леопольд отвечал на вопросы следователя медленно, давая себе время подумать. Это не понравилось. И когда его спросили, не может ли он отвечать побыстрей, сказал, что не может: я не молод, сказал он, и мне беседа с вами стоит усилий. Следователю пришлось с этим смириться. Вопросы касались прошлого Леопольда, и он ждал, что сведутся они к его старой, уже не существующей коллекции, которая почти вся досталась дочери и была потом разбазарена. Леопольд предполагал, что его начнут стращать прежними «нетрудовыми доходами». Но этого не произошло, следователь, по всей видимости, не знал о той коллекции. Почему же тогда интересовался он тем далеким уже временем, когда Леопольд работал в «Национале»?
Следователь спрашивал, сохранились ли у Леопольда знакомства с той поры? Какие именно? И Леопольд назвал того, кто обслуживал банкетный стол, когда по просьбе Арона устроен был в «Национале» ужин. Но явно не на такие знакомства рассчитывал следователь. Приходилось ли обслуживать иностранцев — вот что спросил он, и как бы без особого внимания выслушал ответ, что да, иногда приходилось. «Не буду вас утомлять, — сказал после этого следователь. — Продолжим через несколько дней. Мы вас вызовем повесткой».
Никольский, в противоположность Леопольду, отвечал мгновенно и, кажется, вогнал в запарку самого следователя. Никольский никогда не упускал случая потешиться над недалекими людьми, и тут ему подвернулся подобный случай. То он отвечал коротко «да» или «нет» на вопросы, начинающиеся со слов «когда» или «где» или с просьбы «рассказать по порядку», и следователь не сразу улавливал бессмысленность этих «да» и «нет», повторял свой вопрос, и тогда Никольский спохватывался, что «не понял»; то, напротив, пространно и витиевато философствовал по какому-то незначащему поводу, пока следователь не прерывал его. Словом, забавлялся Никольский в свое удовольствие, но глупостей не порол. Он уже знал, что Леопольду не было задано ни одного вопроса о картинах, и поэтому почувствовал себя чуть ли не именинником, когда добрались наконец до Виктора.
— А как же! Рыжий! Мы же с ним вместе работали. Что он опять натворил?
— Опять? Вы имеете в виду что?
— А не знаю. Ну, выпивает парень, он при мне однажды пассажира избил.
Следователь покривился.
— Почему он давал показания, что вы живете в Марьиной роще?
Никольский развел руками.
— Ну, это вы меня с кем-то спутали… Как он мог такое сказать?
Такой вот пошел разговор — про Марьину рощу и несуществующего Володьку Евдокимова, Никольский спокойно сказал, что Виктор все это наврал. Спокойно, потому что расспрашивали Витьку неофициально, в ГАИ, без протокола, и теперь ему ничего не стоило от тех показаний отречься. А зачем Витька врал? — как же вы не понимаете? — вез для меня стройматериалы, но он же не знал — вдруг эти материалы ворованные? Он бы меня тогда подвел.
— При чем тут стройматериалы? Почему вы все это связываете со стройматериалами? — спросил следователь и не смог скрыть некоторого оживления.
«А-а, голубчик! — Обрадовался Никольский в свою очередь. — Ты думаешь, я себя выдал? Это ты себя выдал!»
— Что ж я, по-вашему, не помню? — удивленно сказал он. — Нас же пытались остановить — пожарник и архитектор. Чуть по мордам не надавали.
— Почему вас пытались остановить?
Никольский не удержался от улыбки.
— А вы у них спросите!..
Но следователь настаивал. Ему очень хотелось выяснить, что именно свидетелю известно. Поупиравшись, еще немного, Никольский был вынужден конфузливо признаться, что он догадывается, почему их останавливали.
— Что-о?!? — обалдело завыл славный брат.
— Я имею в виду слово «эксплуатировать», — терпеливо стал разъяснять младший, — через "у" оно у тебя или через "о"? Видишь ли, товарищ Сталин всегда писал его через "о", и представь себе! — до сих пор продолжаются споры!
На этот раз грамматического спора не вышло: помешала матушка — она же тетушка.
— Совесть потерял, совесть совсем потерял! — заплакала она, и старший некоторое время вдумчиво слушал, стараясь понять, кто же именно потерял эту самую совесть? Однако дальнейшие причитания не оставили в этом вопросе неясности, поскольку вместе со словом совесть упомянулось слово мне рядом с глаголом третьего лица единственного числа и, главное, настоящего времени — дает, а так как глагол этот — переходный, то за ним последовало — деньги (денег, деньгам, мн. ч.). Ну, а славный сынок точно знал, что никогда своей мамаше денег не давал.
— Вы-ырас-тила! — причитала старушка. — Совесть-то, совесть-то где у тебя, а-а-а?
— «Совесть», — как бы вспоминая что-то, задумчиво произнес младший брат. — Как, тетя, вы сказали? Ах, «совесть»! Да, да! Существительное! — Он опять предался грамматическому анализу. — Помню, помню! Устаревшее понятие. Оно относится к тем временам, когда «ять» писали и твердый знак в конце слова после согласной. Так ведь реформу провели! «Ять» и твердый знак убрали — ну и «совесть» заодно, хоть она и с мягким!
— И не кричи тут! — неожиданно тетушка перешла в наступление. — Не прописан ты тут у меня — и не кричи! Нету такого права! Бессовестный!
Славный брат это понял: в самом деле, прописан он был в гигантской квартире, а вовсе не в этой комнате. Он поднялся, посмотрел в окно — не ушел ли его персональный шофер от машины — и стал натягивать пальто, кутать шею, и шапку — конечно же, из пресловутого пыжика! — стал надевать, и тут его опять прорвало:
— Ну, смотри!.. Ну, Леонид!.. Я с тобой!.. Ух, ва-ал-лютш!.. — Он остановился, смешался, зашипел, забормотал, разбрызгивая слюну, — и хлопнул дверью.
Вот как! Выплюнулось у братца — не успел проглотить: «валютчик»! Значит, вот почему не сразу тронули: тетушка-то — мама высокой птицы, и сначала с ним, с двоюродным братцем поговорили: кто он — ваш родственник? и как бы это — без неприятностей? конечно, конечно! вы ни при чем, ни-ни! но им-то мы займемся?.. С чем связано? — да как вам сказать… неясно пока… занимаемся… похоже, что причастен к валютным операциям — но между нами, без огласки! Конечно, конечно!
И братец, почуяв, что родственник бросил тень на славное его имя, помчался выяснить и что-то предупредить — а, может, заминать будет?!
Однако же не замялось. Вскоре вежливый шеф, усадив Никольского перед собой в гостевое кресло, стал вести разговор по душам: — Все ли в порядке с той работой, в Заалайске? — Вы же прекрасно знаете, что договор закрыт. — Да, да, совершенно верно… Не кажется ли вам, что мне бы следовало, гм, повысить вам ставку? — Ого! Разумеется, я бы не возражал! — Разумеется, разумеется… К сожалению, штатное расписание… Вы же знаете: денег не дают… — Тогда я не очень вас понимаю, к чему нам это обсуждать?.. — Да, видите ли… Вы, может быть, недовольны — э-э, я имею в виду, — условиями вообще?.. Вы специалист очень высокого класса, и вы можете испытывать… гм, неудовлетворение… Работа у нас не всегда интересна, не так ли? И если я вам буду предлагать экспертизу не вашего уровня, — а такой работы теперь появляется все больше и больше, вы, вероятно, станете возражать, но мне, знаете ли, придется со временем…
«Куда он клонит?» — пытался понять Никольский. И вдруг его осенило! Он резко подался к шефу, тут же решившись пойти ва-банк:
— Минутку! С вами беседовали обо мне?
Взгляд шефа заметался. Никольский встал.
— Скажите же: да или нет?
Шеф развел руками.
— В общем, я вам ничего не говорил… — тихо сказал он.
— Я вас понимаю: вам запрещено говорить. Так вот: дело это выеденного яйца не стоит! Не старайтесь от меня избавиться: согласитесь, что я полезный работник.
— У нас бывают закрытые договоры, вы же знаете, Леонид Павлович…
На шефа жалко было смотреть.
— Не беспокойтесь обо мне, я вам повторяю! — сказал Никольский твердо. — Я могу идти?
— Да, пожалуйста. И вот что: вы лучше не отлучайтесь с рабочего места. Я это в ваших интересах говорю, не обижайтесь.
— Хорошо, постараюсь.
Стал намечаться круг и около Веры. Пришел взволнованный Боря Хавкин и с порога задал вопрос: «Что случилось?» Борю, начал он тут же выкладывать, позвали зачем-то в отдел кадров института, в котором он сейчас преподавал на почасовой оплате, а в свое время учился вместе с Верой. Какой-то человек, явно не из института, спросил Борю про Веру — хорошо ли он ее знает? Боря ответил, что они — сокурсники и до сих пор дружат. Он подумал сперва, не хотят ли Веру принять на преподавательскую работу, подумал, что она подала, наверно, заявление, но ему об этом почему-то не сказала, и Боря даже собрался обидеться на нее. Но расспросы быстро съехали на темы, не имеющие никакого отношения к преподавательским качествам Веры. Человек интересовался, бывает ли Боря у нее дома? А кто у нее бывает еще? Что эти компании — часто ли собираются? И о чем же беседуют? Кроме стихов и пения — что же еще? Живопись? Это интересно! Там есть много картин — откуда они у нее? А кроме как от родителей — еще откуда? Не знаете… Понятно… Скажите, а на какие средства она живет? Тоже не знаете… «Простите, — спросил в свою очередь Боря, — а вы кто? С кем беседую?» Человек ответил: «Оперативный работник». И предложил Боре сесть и не торопясь написать все, что он знает про Веру и ее окружение. «Это что — допрос? —догадался спросить Боря. — Я что — обязан писать? Или я имею право не писать? Вы мне, пожалуйста, объясните». — «Пожалуйста. Можете и не писать сейчас. Но и мы можем вызвать вас повесткой, и тогда вам все равно придется. В обязательном порядке». — «Куда вызвать?» — «Как —куда? — удивился человек. — В прокуратуру».
Боря замолчал.
— И что? — спросила Вера.
— Не стал писать. — Боря вздохнул. — Пусть вызывают. Не очень я много лишнего наболтал, а? — спросил он с надеждой.
— Послушайте, Борис, — сказал Леопольд, — у вас нет никакого повода себя казнить. Вы нам рассказывали… как будто с чувством вины. Это совершенно ни к чему!
— Вот-вот, постоянное чувство вины! — с облегчением подтвердил Боря. — Словно я Иуда, ей-Богу!
— Как же они до тебя добрались, вот что интересно! —вслух размышляла Вера.
— Очень просто: Шурик сказал, — ответил Боря. — Я с ним столкнулся буквально в дверях, когда шел в кадры. Я еще обратил внимание, что он мимо шмыгнул — ну, может, не заметил, — знаешь сама, в институте с каждым по десять раз на день встречаешься, забываешь, с кем сегодня здоровался, а с кем нет. Так потом я понял, что его вызывали передо мной.
— Кто он — этот Шурик? — спросил Леопольд.
— Он тоже наш однокурсник. А сейчас — замдекана, — пояснил Боря. — Уж он-то понарассказал!
— Что это он мог рассказать? — с неожиданным вызовом сказала Вера.
— А что ему захотелось. Он же здесь бывал. К сожалению, — ответил Боря.
— Он неплохой парень! — заступилась Вера за Шурика. Когда-то в студенческие времена и Шурик, и Боря соревновались в ухаживаниях за Верой.
— Он был неплохой парень. Потом стал комсоргом, потом секретарем, потом вошел в партбюро, потом стал замдекана, — перечислил Боря.
— Ну и что из этого? — наскакивала Вера.
Грозившая продолжиться и дальше, эта бессмысленная перепалка была прервана появлением Никольского, которому Вера позвонила вскоре после прихода Бори Хавкина. Вкратце Никольскому повторили рассказанное только что. Он тоже заинтересовался Шуриком, — в частности, спросил он, многих ли из тех, кто бывал в Прибежище, Шурик знал? Выяснилось, что многих, а, например, Славика это он привел сюда в первый раз.
— Славика, дорогого Славика с телевидения! — восторженно вскричал Никольский, как будто узнал приятные вести про закадычного друга. — Поздравляю, Леопольд Михайлович! Вот мы и до вас добрались!
— Почему? Почему? — Вера вскинулась, готовая опровергнуть все, что ни будет сказано.
— А потому! — жестко отвечал Никольский. — Когда в тот раз, впервые, Арон и Леопольд Михайлович сюда пришли, кто был у тебя еще? Ну-ка, листочек бумаги есть? Давайте вспоминать.
Вспомнили всех. Вспомнили и скандал, которым закончился тот вечер. Славик с какой-то девкой, поэт Пребылов, чета кандидатов, Карменсита со своим Хозе — чего было ожидать от этой публики?..
— Жаль, что Арона могут замешать, — сказал Леопольд.
— Да уж!.. Пребылов постарается! — пророчествовал Никольский. И не удержался, чтобы не сказать Вере: — Поэт! Телевидение! И чего им было сюда таскаться!..
— Прошу вас, Леонид Павлович, — настойчивым тоном остановил его Леопольд.
— Простите. Извини, Вера. Больно уж дрянно все это выглядит. — И он сменил тему: — Слушайте, вы такой анекдот еще не знаете? Осматривал Никита новые дома. Входит он в совмещенный санузел…
XXXIII
За событиями последних недель само собою забылось, что еще у подъезда «Националя» решили возобновить собрания — по примеру весенних, всем памятных вечеров. Прошел, однако, месяц, подходил к концу другой, и жизнь звала отдавать ей то, что было положено ей отдавать, какие бы силы ни стремились отвратить людей от привычного и желанного ее хода. Для встреч назначили вторую и последнюю пятницы месяца. Что же касается места сбора, то над этим пришлось поразмыслить. К Прибежищу не хотелось привлекать чрезмерного внимания. Но, с другой стороны, с чего бы это бояться? И потом, как можно было судить, они если еще не успели, то в любой момент могли узнать завсегдатаев этого дома. А кроме того, — волнуясь и краснея, сказал милый Толик, когда его предупредили о слежке за домом, — это будет настоящее предательство, если друзья станут реже здесь бывать! — за что Вера звонко чмокнула Толика в щеку… Квартиру Леопольда тоже не следовало обходить, потому что, во-первых, там жил Финкельмайер, и нужно было его иногда навещать и устраивать ему нечто вроде встряски, чтобы он в своем одиночестве не превратился в иссохшую мумию; а во-вторых, Леопольд, как хозяин, должен был появляться в своей комнате перед оком соседей и, значит, милиции и тем подтверждать свои права на прописку. Остановились на том, что напрашивалось: чередовать собрания — одно устраивать в Прибежище, одно — у Леопольда.Темой первого из вечеров Леопольд избрал «русский авангард». Положив перед собою стопку репродукций и фотографий, начал он с Врубеля и мало кому известного Чюрлёниса, а спустя часа полтора шла речь уже о художниках, чьи работы хранились теперь в Прибежище и были выставлены на этот вечер для обозрения. С чьей-то легкой руки эта первая встреча в Прибежище получила кличку «От Березова до Лианозова» — так как, объясняя идеи авангарда, Леопольд сопоставлял живопись начала века с живописью передвижников и упомянул по какому-то поводу суриковского «Меньшикова в Березове», и в конце вечера вышел шумный спор о «лианозовцах», которых сам Хрущев, а за ним вся общественность подвергли осуждению.
В следующий раз, уже в своей комнате, Леопольд поставил себе задачей проследить, как менялось отношение художников к обнаженной натуре. Вдоль длинного пенала комнаты — у стен, на полу, на кровати, на столе и стульях расположились десятки изображений — черно-белых и сияющих телесной розоватостью: античные фрески; итальянцы Возрождения, начиная с ботичеллевской «Афродиты»; аскетичные средневековые немцы; романтики и классицисты; конечно же, Ренуар; рисунки Пикассо, скульптура Майоля, Родена и Мура; появилась и «Обнаженная» Фалька — опять-таки разруганная недавно прессой; и наконец, под общие возгласы одобрения, представлены были собравшимся работы любимого всеми Толика — его бесконечная серия «Балет» (пастель, уголь, сепия, акварель на цветной бумаге). Рассуждая о выразительных достоинствах его работ, Леопольд брал в руки лист за листом, обращался то и дело к автору, и постепенно стеснительный Толик оказался вовлеченным в диалог. Не замечая явных провокаций, он бурно отстаивал вполне очевидные истины, при этом, однако, с таким жаром и вдохновением говорил о линии — женского тела! — и о колорите — женского тела! — что, когда он в сердцах воскликнул: «Эх, нет у меня натурщицы! Мне бы — натурщицу, мне так нужно работать с натурщицей!» — Вера вдруг с бесовским отчаянием хлопнула себя по коленкам:
— Толик! Ой, пропадать! Сколько сеансов выдержу — приходи! К черту условности! Правда же?!
В ответ закричали, зааплодировали, с хохотом было предложено выпить по этому поводу; и Боря Хавкин кинулся за дверь — успеть в угловой магазин до закрытия. Толик стоял счастливый, Леопольд из груды балетной серии выбирал отдельные листы и ставил их поверх Венер, Психей, Вирсавий и Олимпий. Скоро вся комната оказалась заполненной листами Толика, и тогда сквозь сизую пелену сигаретного дыма — накурили нещадно! — увиделось всем: да это же прекрасно!.. И кто-то так и сказал: «Послушайте, это — прекрасно!..» И все умолкли. И тут же вздрогнули разом — от крепкого стука в дверь.
О вечная, непостижимая загадка искусства! Нет, нет, загадка эта — не загадка красоты: красоту сегодня можно измерить и вычислить. Загадка искусства в ином: в банальности. Избегать ли ее как чумы? Или ей поклоняться как откровению? Или есть золотая пропорция между банальным и неповторимым? И что говорит по этому поводу жизнь — для искусства пример великий и единственный? Чему полезному учит она, если способна сработать таким вот грубым, банальным приемом — на дешевом, как говорится, контрасте: в момент наивысшей духовной радости явить просветленному зрению лик участкового уполномоченного и иже с ним дворника и старуху соседку — ? Ах, нет! — уж лучше пусть оно не учится, искусство, у жизни, если она настолько неоригинальна!
Леопольду предложено было объяснить происходящее. Он сказал, что читает своим друзьям лекцию по искусству. Участковый заметил на это, что такие мероприятия положено проводить в специально отведенных общественных местах, как то: в клубах и красных уголках. Леопольд счел за благо не вступать пока в пререкания и промолчал. В миг этой паузы раздались за дверью шаги, участковый отступил, и взору его явился Боря Хавкин, а с ним — авоська с нахально выпирающими из нее бутылочными округлостями.
— Обратите внимание, — указал понятым участковый. —Вот у них лекция — как водку пить.
Взгляд его внимательно рассматривал балетные листы. Такого обилия обнаженных тел и такого разнообразия поз ему еще не доводилось видеть!
— Что такое? — спросил он, даже растерянно несколько. — Он тянул палец к одной из работ.
— Акт, — ответил коротко Леопольд.
— Акт? Половой акт, что ли? — с сомнением переспросил участковый. Две изображенные фигуры были для этого несколько далековаты одна от другой.
— «Акт» — это тоже самое, что «ню», в пластических искусствах так называют обнаженную натуру, — объяснил Леопольд.
— Голые все, прости Господи! Тьфу! — на еще более понятный язык перевела соседка. И теперь участковый удовлетворенно сказал:
— Ясно! Вы хозяин? — обратился он к Леопольду снова.
— Да.
— Пусть ваши «друзья» приготовят документы, у кого есть, а у кого нет — правильность сведений будет под вашу ответственность.
— Может быть, вы потрудитесь мне объяснить, на каком основании вы это устраиваете? — не повышая тона, спросил Леопольд.
— На законном. А вот то, что у вас жилец проживает, а сами вы неизвестно где, — это вот на незаконном, понятно? И людей собираете. Для не известно чего.
— Я не имею права, как вы говорите, — «собирать людей» у себя в комнате? — по-прежнему спокойно спросил Леопольд.
Собирайте, собирайте! Дособираетесь… — мрачно ответил участковый.
Паспорт оказался у Финкельмайера — но с ним участковый был знаком и долго не рассматривал; у Леопольда — и этот паспорт был тут же возвращен владельцу; и еще — у Дануты, которая, вероятно, как бывшая поселенка, в силу приобретенной привычки всегда имела документы при себе. Этот паспорт лейтенант рассматривал долго.
— Та-ак… Вы супруга — кого? Ни-кола… Никольского?
«Знает! — легко заключил наблюдавший за участковым Никольский. — Знает и мою фамилию, и Верину, конечно, — его уже поставили в известность!»
— Я Никольский, — сказал он. — Это моя жена. Прописана у меня. Работает приемщицей в пункте химчистки. Что вас еще интересует?
— А вы меня не торопите, — оборвал его участковый. Положив на спинку кровати планшет, он списывал что-то из паспорта Дануты. — Фамилия у вас трудная. Литовка?
— Литовка, — тихо подтвердила Данута. Лицо ее было покорно… Проверка документов! — Езус-Мария! Как это ей знакомо!..
Затем и остальные по очереди называли — фамилию, имя, отчество, место прописки, место работы… Дворник вожделенно поглядывал на бутылки; старуха поджимала губы и нудела неразборчиво. Наконец процедура была окончена, и участковый с двумя предстоящими удалился.
Выпили немного и без энтузиазма, но потом разохотились, стали острить, издеваться вдогонку непрошеным гостям. Леопольд предположил, что старуха-соседка всегда рада была ему насолить: оказалось, что комната эта принадлежала некогда ее семье, но дети с нею не жили, муж умер, комнату у нее отняли — еще до того, как здесь стал жить Леопольд; однако же кому, кроме него, могла она мстить за отобранную жилплощадь?..
Расходились поздно. Данута осталась вместе с Ароном. Чертова старуха вылезла в коридор в семь утра, когда Данута хотела незамеченной бесшумно выскользнуть из квартиры.
— Эт что же? — воскликнула старуха под дверью Арона. — Вчерася с мужем пришла, а с чужим ночевать остаесся?! Ой страм, ой ну и страм! — Арон был в одних трусах и ничем не мог Дануте помочь. — Эт что же в квартире-то кумунальной устроили, а?! Бесстыжии твои глаза! Тьфу на тебя!
Чуть слышно щелкнул замок. Арон бросился к окну. Но Данута не сразу появилась: наверно, постояла в подъезде, чтоб прийти в себя от перенесенного унижения. А затем в заоконном предутреннем зимнем сумраке прошла она тенью, а когда прошла, фонарь, светивший наискось, перенес на стекло ее тень, и отодвинул в сторону, и скрыл за рамой…
Неделей позже, в следующую пятницу, три повестки были присланы по адресам Леопольда, Никольского и Веры. За Леопольда расписался в получении Финкельмайер; за Никольского — Данута; Вера получила повестку в собственные руки. Всем троим было предложено явиться в разное время и в разные дни в городскую прокуратуру (комната номер такой-то, следователь — имярек) для дачи свидетельских показаний. Леопольд вызывался первым, за ним Никольский, последней приглашали Веру.
— Что ж, Леопольд Михайлович, народная мудрость гласит: понедельник — день тяжелый! — болтал Никольский. — Знаете? — Повели заключенного на гильотину, а он спрашивает: «Какой сегодня день?» — «Понедельник» — «Ну и ну! — говорит он им. — Ничего себе неделя начинается!»
— Прекрати! — выкрикнула Вера. — Бородатая шуточка!
— Знаю, зато к месту, — вяло оправдался Никольский.
Всего противнее было ожидание. А ждать предстояло еще долгих три дня, и они заполнялись бесплодными попытками предугадать, предвосхитить, найти наилучший способ поведения для каждого из них. Но любая мысль, как ни казалась она хитроумна, умирала в самом начале ее обсуждения, настолько тяготило их сознание того, что они знают, чего будут от нас добиваться, а мы этого не знаем, а без такого знания — можно ли придумать что-либо дельное? Все трое чувствовали, будто должны вступить в сражение с призраками, которые обступили их, наблюдают, молчат, но с каждой минутой все приближаются…
Беспокойство, однако, внутри нас; а то, что идет извне, пусть даже и неся с собою новые угрозы, все же приносит облегчение: реальная действительность, по крайней мере, воплощена в живые формы, и как не отойти душой, если убедишься, что за серенькой повесткой никакие ни призраки, а обыкновенный, с невыразительным лицом человек — следователь, одетый в помятый, даже некрасиво на нем сидящий гражданский костюм; и сам этот человек озабочен как будто не меньше тебя, — тебе даже легче! тебе-то надо только отвечать! а ему-то вопросы, — выдумывать, и тебя —слушать, и — направлять куда следует, — получать и перерабатывать и запоминать информацию, вот как! — а он не машина, и способности его, конечно же, не больше средних, иначе к своим, примерно, сорока пяти годам сидел бы он не в этой тесной комнатушке (и у них в учреждении маловато площади!), а где-нибудь повыше — словом, обыкновенная жизнь, обыкновенная работа у него. И не легкая, — тем более, что дело нужно представить грамотно, доказательно, полно, а это тебе не деталь на заводе выточить — соблюсти законность, и факты собрать, и в конце написать, что дело следствием закончено — и тоже к сроку, а не когда-нибудь…
Леопольд отвечал на вопросы следователя медленно, давая себе время подумать. Это не понравилось. И когда его спросили, не может ли он отвечать побыстрей, сказал, что не может: я не молод, сказал он, и мне беседа с вами стоит усилий. Следователю пришлось с этим смириться. Вопросы касались прошлого Леопольда, и он ждал, что сведутся они к его старой, уже не существующей коллекции, которая почти вся досталась дочери и была потом разбазарена. Леопольд предполагал, что его начнут стращать прежними «нетрудовыми доходами». Но этого не произошло, следователь, по всей видимости, не знал о той коллекции. Почему же тогда интересовался он тем далеким уже временем, когда Леопольд работал в «Национале»?
Следователь спрашивал, сохранились ли у Леопольда знакомства с той поры? Какие именно? И Леопольд назвал того, кто обслуживал банкетный стол, когда по просьбе Арона устроен был в «Национале» ужин. Но явно не на такие знакомства рассчитывал следователь. Приходилось ли обслуживать иностранцев — вот что спросил он, и как бы без особого внимания выслушал ответ, что да, иногда приходилось. «Не буду вас утомлять, — сказал после этого следователь. — Продолжим через несколько дней. Мы вас вызовем повесткой».
Никольский, в противоположность Леопольду, отвечал мгновенно и, кажется, вогнал в запарку самого следователя. Никольский никогда не упускал случая потешиться над недалекими людьми, и тут ему подвернулся подобный случай. То он отвечал коротко «да» или «нет» на вопросы, начинающиеся со слов «когда» или «где» или с просьбы «рассказать по порядку», и следователь не сразу улавливал бессмысленность этих «да» и «нет», повторял свой вопрос, и тогда Никольский спохватывался, что «не понял»; то, напротив, пространно и витиевато философствовал по какому-то незначащему поводу, пока следователь не прерывал его. Словом, забавлялся Никольский в свое удовольствие, но глупостей не порол. Он уже знал, что Леопольду не было задано ни одного вопроса о картинах, и поэтому почувствовал себя чуть ли не именинником, когда добрались наконец до Виктора.
— А как же! Рыжий! Мы же с ним вместе работали. Что он опять натворил?
— Опять? Вы имеете в виду что?
— А не знаю. Ну, выпивает парень, он при мне однажды пассажира избил.
Следователь покривился.
— Почему он давал показания, что вы живете в Марьиной роще?
Никольский развел руками.
— Ну, это вы меня с кем-то спутали… Как он мог такое сказать?
Такой вот пошел разговор — про Марьину рощу и несуществующего Володьку Евдокимова, Никольский спокойно сказал, что Виктор все это наврал. Спокойно, потому что расспрашивали Витьку неофициально, в ГАИ, без протокола, и теперь ему ничего не стоило от тех показаний отречься. А зачем Витька врал? — как же вы не понимаете? — вез для меня стройматериалы, но он же не знал — вдруг эти материалы ворованные? Он бы меня тогда подвел.
— При чем тут стройматериалы? Почему вы все это связываете со стройматериалами? — спросил следователь и не смог скрыть некоторого оживления.
«А-а, голубчик! — Обрадовался Никольский в свою очередь. — Ты думаешь, я себя выдал? Это ты себя выдал!»
— Что ж я, по-вашему, не помню? — удивленно сказал он. — Нас же пытались остановить — пожарник и архитектор. Чуть по мордам не надавали.
— Почему вас пытались остановить?
Никольский не удержался от улыбки.
— А вы у них спросите!..
Но следователь настаивал. Ему очень хотелось выяснить, что именно свидетелю известно. Поупиравшись, еще немного, Никольский был вынужден конфузливо признаться, что он догадывается, почему их останавливали.