Страница:
Далее следовало письмо слесаря завода металлоизделий. Слесарь начинал с чувства возмущения, которым он был охвачен, когда читал в газете про тунеядца Финкельмайера. «Я интересуюсь поэзией, люблю ее. Поэт Финкельмайер? Я и мои товарищи по бригаде, — а мы народ не темный, мы все имеем или законченное среднее образование или еще продолжаем учебу в школе без отрыва от производства, — мы всей бригадой заявляем: нам, рабочим людям, не нужен такой, с позволения сказать, „поэт“. Пусть-ка поработает руками, узнает, что такое настоящая поэзия трудовой жизни!»
Следующее письмо начиналось со слов: «Я работник умственного труда». Его написала учительница. Она размышляла о долге интеллигенции. Особенно восхищал ее подвиг безымянных ученых и инженеров, способствовавших тому, чтобы весь мир увидел улыбку Юрия Гагарина. "А таким, кто позорит звание советского интеллигента, я хочу сказать прекрасные слова великого Н. А. Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».
Ниже писем, отбитое тремя звездочками, шло краткое сообщение:
«Выездное заседание суда по делу А. Финкельмайера состоится завтра в Доме Культуры работников пищевой промышленности. Справки по тел…»
— Ты шофера пошли, пусть разузнает, — посоветовал Финкельмайер.
Старшина обрадованно подбежал к кабине, шофер вылез, подергал одну и другую из выходивших на двор дверей, наконец нашел незапертую и скрылся. Через несколько минут он явился с суетливым человечком, который был без пальто, в одной лишь меховой шапке.
— Я директор, — сказал он, — здрасьте. Знаете, столько дел! — принялся он оправдываться перед старшиной, — мероприятие-то для нас… гм… необычное… людей не хватает, не успели вас встретить. Проходите сюда, проходите!
Финкельмайер шел за директором, старшина позади. Поднимались довольно долго по узкой едва освещенной лестнице — за кулисы, на сцену, объяснил директор.
— А вы не в курсе, как устраивать для него, — он посмотрел на Финкельмайера, не зная, как назвать — заключенный? подсудимый? арестованный? — Не в курсе, слева от суда или справа?
— Я до этого не касался, — ответил старшина. — А у судьи чего не спросите?
— Совещаются.
— По-моему, справа, — сказал Арон. — Смотрите: правосудие!
И засмеялся. Директор посмотрел на него с недоумением.
За кулисами пришлось стоя ждать едва ли не с полчаса. Арону отчаянно хотелось есть, и от голода начинала побаливать голова. Сновали вокруг здоровые парни с повязками на рукавах и со значками дружинников. На Арона поглядывали с интересом, он же смущенно наблюдал за общей мельтешней. Тащили мимо стулья, пронесли графин с водой и красное полотнище, от зала, через закрытый занавес, доносился глухой многолюдный шум — и все это было связано с ним, с Ароном Финкельмайером! Он оказался в центре общего внимания, и получалось, будто ему воздаются почести, которых он вовсе не достоин, а это так некрасиво, когда из-за тебя собирается столько людей, когда вокруг тебя столько волнений, и если б он мог, извинившись, уйти тихонько, и все смогли разойтись и заняться чем-то другим, а не его персоной, то он бы, конечно, ушел, но зная, что это нельзя, что ему придется еще какое-то время быть в этой своей некрасивой роли, он ощущал, что ему сейчас вовсе не нужно быть, сознавать свое существование, но поскольку он все же здесь был и существовал, то эта его некрасивая роль стала мучить его как вина — постыдная, жалкая, неисправимая. Лицо его приобрело растерянное выражение — такое, словно он, толкнув кого-то, хотел попросить прощения, но не успел, потому что обиженный им человек прошел дальше, и теперь остается только переживать допущенную неловкость. Со стороны, однако, это выражение растерянности вполне можно было принять за обыкновенный страх, тем более что Арон являл собою действительно жалкое зрелище: небритый, исхудавший, костюм измят, сорочка несвежая, на ногах — истертые войлочные зимнушки…
Подбежал директор и нервно сказал старшине:
— Пора, говорят. Велят идти!
Боковым проходом вывели их в зал, близко от сцены, мимо первого ряда сидящих. Поблизости женский голос произнес со вздохом:
— Ой, и как же он так?..
Голос показался знакомым, Арон поднял голову и увидел Свету — молоденькую девушку-финансистку, свою сослуживицу из того же экономического отдела, где он работал. Арон удивленно улыбнулся и покивал ей, она же смотрела на него расширенными глазами.
Его посадили на скамейку — эдакий модерн, тяжелая, зализанная лаком доска на тоненьких металлических трубочках. И такие же, на трубочках, два составленных столика — видимо, из буфета, — стояли перед скамейкой, образуя барьер, предназначенный для того, чтобы отделить подсудимого от остального, обычного мира. Но этот замысел плохо удался: хоть и отгороженный столами, Финкельмайер, как и милиционер за его спиной и появившийся рядом солдатик, и сидевший поблизости, чуть впереди и сбоку адвокат, — не являлись чем-то отдельным от зала, потому что занятые публикой места начинались сразу же, близко подступая к столикам, а очистить больше пространства перед эстрадой, убрав, например, три-четыре ряда передних кресел, было нельзя, так как они, вероятно, наглухо крепились к ступенчатому, уходящему вверх полу. И получилось, что лишь судейские места, пока еще пустые, были сами по себе — вне и над — устроенные на краю эстрады, высвеченные слепящими софитами.
Арон недоуменно вертел головой, плохо слушая то, что говорил ему адвокат. Вон Фрида и рядом отец — зачем он пришел? — здравствуйте, здравствуйте! — ну? неужели же, Фрида, ты без конца будешь плакать? — и Леня тут же сидит, нога на ногу царственно, — и руку поднимает ладонью вверх, как римлянин, — привет тебе, Леня, привет! — Ave, Caesar, morituri te… И — соседка? Соседка Леопольда — старуха, которая… Что ей-то здесь надо?..
Ряды охватывали эстрадную площадку и то тесное пространство перед ней, где сидел Арон, полукруглым амфитеатром. Поэтому, оглядывая зал, Арон видел множество лиц, образующих стену из желто-розовых кафельных пятен, которые могли смещаться, дышать, колебаться около им предназначенных мест, наполняя эту подвижную стену вибрацией, но не столь заметной, чтобы стена разрушалась.
Взгляд Арона скользил вдоль рядов, и он тоже ловил чьи-то взгляды и со все растущим недоумением обнаруживал, что где-то встречал… кого-то видел… с кем-то был знаком… когда-то… Где и когда?
Почему эти люди тут? Он их забыл, но они — они его помнят..?
— Я вам вчера объяснил, — усмехнулся адвокат. — На девяносто девять процентов места заполнили ваши коллеги по министерству. И общественный обвинитель будет из министерства. Вы работали в их коллективе, вот их тут и собрали.
— А я думал — так… Просто — публика… — протянул Арон.
— Понятно, понятно… Публика!.. Случайной публики тут нет. И ваших друзей — им придется померзнуть на улице, перед входом.
Тут раздалось: «Встать! Суд идет!» — Финкельмайер вскочил и в это мгновение понял, что он от суда по левую руку, а не по правую. Судьей была женщина, и одним из двух заседателей тоже была женщина, — обе средних лет, седоватые, в строгих костюмах. На лице заседательницы —миловидном, простодушном, застыла не идущая ей значительность, и Арона от этого кольнуло неловкостью. Заседатель-мужчина имел, напротив, естественный вид администратора, для которого разборы персональных дел — занятие привычное. Почти над плечом Финкельмайера устроились две туфельки и пара капроновых ножек судейского секретаря — молоденькой девчонки, которая тут же принялась писать.
— …материалы на Финкельмайера Арона-Хаима Менделевича… У вас два имени? Пока сидите, сидите!
— Да, это два имени, — поспешил подтвердить Арон.
— И еще уточнение: «А-а-рон» — два раза "а" у нас записано, это правильно?
— Да-да: А-а-рон!
— Спасибо, очень хорошо. «…тысяча девятьсот тридцать второго года рождения, уроженца города Москвы, еврея, беспартийного, образование — высшее, проживающего по адресу…»
Финкельмайер о себе все это знал, но надо было с готовностью слушать, потому что его опять могли о чем-нибудь спросить, и он, отгоняя рассеянность, старался культивировать в себе эту готовность, что получалось с трудом. Он почувствовал себя неуютно здесь — внизу, под нависающим амфитеатром и рядом с эстрадой, поблизости от ножек секретарши: куда ни направишь глаза, все на что-то наткнешься Приходилось поэтому голову опускать, но он тут же спохватывался, что так невежливо — не смотреть на судей, что опущенная голова может выглядеть знаком раскаяния, — и он резко откидывался назад и снова как будто с готовным вниманием слушал.
Но наступил момент, когда ему стало что слушать и стало на что смотреть, так как начали вызывать свидетелей: первой — Фриду; за нею — Никольского; следом — редакторшу издательства, где вышла книга «Удача» (редакторша взглянула на Арона с ненавистью, его опять укололо болью стыда); потом профессора Карева — «Карев Андрей Валерьянович!» — вызвала судья, и появился импозантный, до мозга костей партиец-интеллигент уже отходящей формации, похожий или на Луначарского или на Бонч-Бруевича — не внешностью, а именно формацией, — Арон мгновенно забеспокоился, вспомнив про Ольгу и ища ее глазами, она должна где-то быть! — где же? где же она, как же бедненькой не повезло! приехать, чтобы попасть на эту неприятность… И тут пришлось ему с изумлением обнаружить, что в зале находятся люди, которых видеть было так странно, как если бы это были давно уже позабытые или даже умершие люди, явившиеся участвовать в делах сиюминутных, но не реальных, что бывает разве в сновидениях, потому что вызван был — кто?! «Пребылов»?! Пребылов! Умора! О чем он будет говорить?
— Найдет, найдет, — тихонько сказал адвокат. — Они тут все не зря. А этот вам тоже известен?
«Этот»?! Этот — это… как? как назвала судья?.. «Штейнман… Александр Эммануилович?!..» Критик Штейнман из «Литературки»! — почтил своим присутствием?! Зачем ему…
— Известен, известен! — с возбужденным шепотом наклонился Арон к адвокату. — Когда-то читал!.. моих стихов!.. рецензировал!.. Хотел литературный институт, на конкурс!
— ну да, ну да! Зачем ему, по-вашему?..
— Понятно, понятно… — пробормотал адвокат и, покачав головой, жирно записал в блокнот: Штейнман.
Финкельмайер еще во все глаза рассматривал проходившего мимо Штейнмана, эту приспущенную волейбольную камеру, его все те же серые, ничуть не поредевшие патлы на огромной голове, — как объявили новый персонаж, и рядом прошел недавний начальник Арона — подтянутый, одетый с иголочки парень, который возрастом был помладше многих из своих подчиненных, но пылом деловых стремлений превосходивший их всех. Арон ему кивнул. Тот подвигал плечом, как отмахиваясь от осы.
И старушка-соседка! Притащилась, болезная. Волнуется — такое в жизни ее происходит! Свидетельствует в суде, да еще в каком — в особенном, в показательном. Бог ее простит…
— Разъясняю вам, что вы обязаны говорить только правду… — заученно заговорила судья, — что свидетели несут ответственность за отказ от показаний и за дачу ложных показаний… порядок предусматривает, что сейчас вы должны покинуть зал суда, поэтому прошу…
Свидетели направились к боковому выходу. Никольский поддерживал Фриду под локоть, рядом с ними разыгрывалась картинка: Штейнман и Карев на ходу обменивались рукопожатием и бормотали друг другу что-то приветственное.
В зале зашевелились, закашляли, и Арон не сразу понял, что его адвокат, встав с места, выступает с каким-то возражением.
— Манакин? — переспросила судья и заглянула в бумаги.
— Есть, есть. Манакин Данила Федотович, так? Но он же иногородний.
— Считаю, что его присутствие совершенно необходимо, — твердо сказал адвокат. — С точки зрения защиты Манакин — один из основных свидетелей.
— На чем основано такое ваше утверждение? — Судья строго взглянула на адвоката.
— Манакин — поэт, член Союза писателей. Его показания должны пролить свет на характер трудовой деятельности моего подзащитного. Как всем здесь понятно, именно этот вопрос будет предметом рассмотрения.
— Предмет рассмотрения нам, действительно, понятен, — иронически согласилась судья. — Что же предлагает защита?
— Ходатайство о перенесении настоящего слушания на более позднюю дату с тем, чтобы Манакин Данила Федотович имел время прибыть в Москву и участвовать в разбирательстве дела в качестве свидетеля.
Поднялся возмущенный шум. Судье пришлось постучать ладонью об стол. Адвокат обернулся к Арону:
— Не обращайте внимания, говорите, как было условлено.
Арону адвокат заранее объяснил, что их ходатайство — отложить судебное разбирательство из-за отсутствия Манакина — будет отклонено. «Нам это нужно только для протокола», — пояснил адвокат. У него был какой-то свой юридический интерес… Но возмущения зала Арон совсем не ожидал, сотни глаз, вперившихся в него, он ощутил всей кожей и с трудом мог встать, когда судья обратилась к нему.
— Н-н… да… я хотел бы…
— То есть вы ходатайствуете? — поторопила судья.
— Совершенно верно, да.
Арон потерянно сел, с облегчением слыша, как зал стихает.
— И насчет второго, — быстро сказал адвокат. — Вы помните? — ничего не известно!
Арон не ответил, даже не кивнул.
— Держите себя в руках! Вы слышите?
— Да-да, я — естественно…
— После совещания на месте, — четким голосом начала судья. Воцарилась тишина. — Посовещавшись на месте, суд решил отклонить ходатайство защиты. Названный защитой Манакин не является жителем Москвы, следовательно,он не может сообщить полезные для нас сведения о том, какой образ жизни ведет привлекаемый к суду.
— Правильно! — удовлетворенно сказали из зала.
— Кроме того, писателей и поэтов среди свидетелей у нас достаточно. Вот по этим причинам ходатайство оставлено без последствий. Вы что-то хотите добавить? — спросила судья, увидев, что адвокат встает.
— Надеюсь, все это занесено в протокол, — растягивая слова, будто с ленцой произнес адвокат. — И теперь второе. Со слов подзащитного, по описанию его родственников и других окружающих его лиц видно, что он вел уединенный образ жизни, нередко забывая о еде…
— Уединенный! С бабами! Газету бы почитали! — выкрикнул кто-то, и поднялся сдержанный ропот.
Адвокат возвысил голос:
— Уважаемый суд! Я убежден в необходимости рабочей обстановки!.
— К порядку, к порядку! — громко сказала судья, стуча костяшками пальцев. — Продолжайте.
— Не останавливаясь на примерах, ходатайствую, таким образом, о направлении Финкельмайера Аарона-Хаима Менделевича на судебно-психиатрическую экспертизу.
— Экспертиза была! — с плохо скрываемым торжеством ответила судья. — Уж, конечно, мы предусмотрели… — начала она, но спохватившись, что это «предусмотрели» может означать, что суд еще до заседания настроился каким-то образом, поправилась: — Мы тоже решили, что заключение эксперта будет полезно. Вот акт экспертизы, тут в деле.
— Мне об этом ничего не известно, — с легким, как бы извиняющимся, но, в сущности, с насмешливым поклоном ответил адвокат. — Когда была экспертиза?
— Недавно, сегодня, — поспешила судья, адвокат немедленно вставил:
— Я не ознакомлен с актом!
— Подсудимый… ответчик мог вам сказать, — быстро продолжала судья, как будто не слыша.
Но адвокат не уступил:
— Таким образом, защита не ознакомлена со всеми материалами дела, и в протоколе прошу…
— Хорошо, хорошо, — перебила судья. — Вам нужен факт экспертизы и результат. Я вам акт сейчас передам, вы ознакомитесь, это ничего не меняет. А заключение я прочту —не буду читать все, только само заключение. Так… Вот, пожалуйста: «Финкельмайер A. M. психическим заболеванием не страдает. Обнаруживает психопатические черты характера: обнаруживает некоторую замкнутость, погруженность в собственные переживания, избирательность в общении с окружающими, безмотивные колебания настроения, нереалистичность мышления в том, что касается собственной личности. Как недушевнобольной может отдавать себе отчет в своих действиях и руководить ими. Трудоспособен».
— Благодарю вас, — сказал адвокат. Девушка-секретарша перегнулась с эстрадки и протянула несколько листочков. Арон перехватил их у нее и отдал адвокату. Тот взял не глядя, так как продолжал говорить:
— …содержался под стражей необоснованно, о чем также считаю необходимым заявить суду.
Адвокат кончил.
— У вас все?
— Да.
— Гражданин Финкельмайер, встаньте. У вас есть замечания по составу суда? Согласны? Других замечаний, ходатайств у вас нет? Разъясняю ваши права: вы можете участвовать в разбирательстве на всех этапах, задавать вопросы…
…Когда он вставал, начинало стучать в затылке, какое-то время все плыло перед глазами. Потом это проходило, но оставалась та боль в голове, которую он ощущал постоянно. Чувство голода, как это бывало обычно, притупилось, но он страдал от духоты и подумал, что, может быть, жар у него, что простужен и голова поэтому так плоха, трудно соображать, а главное — вот как сказали о нем в заключении — эта нереалистичность мышления в том, что касается собственной личности, тем более трудно ему относить к своей собственной личности слово за словом, которые судья зачитывает по бумаге, слушать про человека чужого совсем, про того, кто в течение более чем полугода ведет антиобщественный образ жизни, паразитирует на окружающих, бросает семью, жену с двумя малыми детьми и старика отца практически оставляет без средств к существованию, сам же участвует в отвратительных непотребствах, во время которых пьют, избивают женщин, потом с ними спят, меняясь женами, меняясь квартирами — сегодня тут и с той, а завтра там и с этой, и опять все сначала, все эти долгие полгода, как один сплошной не-пре-ры-не-при-гля-не-про-бу-не-скон-ча-не-во-об-ра-зи-мы-ор-га-зм-зм-зм, — что подтвердили свидетели, не реагировал на предложение трудоустроиться…
— Понятно вам, за что вы привлекаетесь?
— Да… то есть… Мне непонятно, откуда взялось… Мое превро… — мое времяпрепро… вождение..? Описание?
— Это мы разберемся, это и называется — судебное разбирательство. Отвечайте прямо на вопрос: вам понятно, в чем вас обвиняют, значит, что вы, являясь трудоспособным, нигде не работаете и ведете антиобщественный образ жизни?
— Это мне понятно, в чем, мне не понятно, почему…
— Так, достаточно, достаточно! — успокаивающе остановила судья. — Ответьте суду: признаете ли вы себя виновным в том, что в течение длительного срока не трудились по своим способностям, уклонялись от общественно-полезного труда?
— Видите, это как рассматривать: я действительно не работал в учреждении, но насчет общественно-полез…
— Гражданин! — э? — Финкельмайер! это хорошо, что факт, что вы не работали в учреждении, вы признаете, это понятно, тут сидят ваши бывшие сослуживцы, они знают, что вы уволились, а больше вы никуда не устраивались… Тут мы терять времени не будем, вы интеллигент, вы себя считаете, и вам и нам ни к чему говорить, что черное это белое. Ни к чему! Не работали, это вы признаете. А нужно ответить, признаете ли вы себя виновным в предъявленных вам обвинениях, а не — «как рассматривать». Подумайте.
Арону казалось таким простым сказать «признаю», —тогда и весь зал был бы им доволен и, значит, ему б от этого стало легче; но адвокат затряс головой и напомнил — «нет-нет!» — так он велел ему — не признавать! — и Арон через силу выдавил:
— Нет. Я не признаю.
Не надо, не надо так сильно шуметь, болит голова!
Он оглянулся — лица качались, и полукружия амфитеатра повсюду то и дело искажались из-за поворотов и беспокойных смещений множества розово-желтых скругленных кафельных бляшек… Подсчитывать число рядов очень трудно, когда все шевелятся. Сколько же человек?
— Что же вы делали все время, пока не работали — в учреждении, по вашим словам? Если вы отвергаете обвинение. Чем были заняты?
— Я, видите ли, я всегда… писал стихи. То есть я занимался своими стихами… все это время, можно так сказать.
— А может быть, так сказать: жили в свое удовольствие? — не упустила повернуть судья и даже тонко улыбнулась.
Юмор всегда освежающе действовал на Арона. Он встрепенулся и тоже одарил судей лучезарной улыбкой своих бесчисленных крупных зубов:
— Можно и так. Вы знаете — ведь это совершенно одно и то же, если вы поэт: заниматься своими стихами и жить в свое удовольствие.
Судья на это не ответила, она листала бумаги, зал недоуменно обсуждал услышанное. «Писали же — поэт!» — объяснял кому-то девичий голосок. «Пра-ав-да-аа?» — тянул ей в ответ другой. Адвокат повернулся к Арону:
— Вы молодец, вы молодец, не волнуйтесь. Только проще надо, проще, вы же видите сами…
— Спасибо-спасибо, я понимаю…
Новый голос раздался с эстрады — спрашивал заседатель-мужчина:
— Вы, у нас указано, семейный, так? Значит, не разведенный с женой, так? А ушли с работы и ездите по чужим квартирам, так? У вас что, жилплощади по норме на человека достаточно?
Арон пожал плечами.
— Достаточно.
Мужчина с достоинством наклонил голову:
— Вопросов других пока не имею.
Судья задала еще несколько вопросов: не было ли у него конфликтов на службе, перед тем как он ушел с работы? интересовалось ли руководство причиной, по которой он подал заявление об уходе? почему он сразу же не снялся с профсоюзного учета?
— Есть ли вопросы у защиты? — спросила судья.
— Благодарю вас, — ответил адвокат и встал. — Расскажите, пожалуйста, какое вы имеете отношение вот к этой книге, — адвокат высоко поднял небольшую зеленую книжечку и громко прочитал: — А. Ефимов. «Знамя полковое».
— Эту книжку написал я, — начал Арон машинально, так как знал заранее, о чем будет спрашивать адвокат и что нужно будет ответить. Уговорить адвоката обойтись без упоминаний об этой книге не удалось, — напротив, защитник собирался использовать ее как один из веских аргументов перед судом, и Арону, пересиливая отвращение к самому себе, оставалось молоть механические объяснения: — «А. Ефимов» — это мой псевдоним, я им воспользовался, когда был в армии, когда мои стихи печатались в армейской газете. Потом под этой же фамилией стихи издали отдельной книгой.
— Был ли заключен у вас договор с издательством на эту книгу?
— Да, был.
— Вторая книга, — с нажимом произнес адвокат. — «Данила Манакин. Удача. Авторизованный перевод с языка тон-гор». Расскажите, пожалуйста, об этой книге тоже.
— Эти стихотворения публиковались в периодических изданиях в течение нескольких последних лет. Публиковались на русском языке. Я их переводил. Теперь стихи выпущены отдельной книгой.
— Что такое авторизованный перевод?
— Это значит, что Манакин одобрил мои переводы… были внесены некоторые… изменения.
— Спасибо. Прошу обе эти книги приобщить к делу, —сказал адвокат.
Арон сел. Но судья обратилась к нему:
— Теперь вы должны дать ответ суду. Каковы ваши объяснения по существу обвинительного заключения. По порядку, по всем материалам. Фактически. И почему вы отрицаете, не признаете обвинения. Вам понятно, что от вас требуется?
Арону снова пришлось вставать и, еще вставая, чувствуя, что судья говорит с ним нервозно, он сказал поспешно-успокоительно:
— Понятно, а как же? — понятно! Сейчас!..
У него была на этот случай бумажка — адвокат посоветовал выписать на бумажку по пунктам все, что Арону необходимо говорить в свое оправдание.
— Вот. Сейчас… Значит, хочу сказать, что, мне кажется, нельзя считать меня тунеядцем по той причине, что когда…
— Минуточку! — перебил адвокат. — Фактически! — вот что нужно суду, а не то, что вам «кажется». Это мы будем решать, можно вас или нельзя считать тунеядцем, у нас есть постановление. Говорите конкретно: почему ушли, как жили, почему не устраивались. Мы решили провести выездное заседание, чтобы вас услышали ваши бывшие товарищи по производству. Вот и объясните суду и всем, кто вас слушает, общественности, — объясните ваше поведение.
Арон непроизвольно оглянулся к залу, увидел, что отец приложил ладонь к уху лодочкой и смотрит на него с печальной ободряющей улыбкой и едва заметно мерно кивает. Арон вздохнул, им овладело безразличие. Он заговорил не сбиваясь.
Следующее письмо начиналось со слов: «Я работник умственного труда». Его написала учительница. Она размышляла о долге интеллигенции. Особенно восхищал ее подвиг безымянных ученых и инженеров, способствовавших тому, чтобы весь мир увидел улыбку Юрия Гагарина. "А таким, кто позорит звание советского интеллигента, я хочу сказать прекрасные слова великого Н. А. Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».
Ниже писем, отбитое тремя звездочками, шло краткое сообщение:
«Выездное заседание суда по делу А. Финкельмайера состоится завтра в Доме Культуры работников пищевой промышленности. Справки по тел…»
XXXVII
Было уже почти совсем темно, когда Финкельмайер вслед за милиционером выпрыгнул из закрытого фургона. Они очутились посреди захламленного двора, рядом с кучей различного клубного вздора — поломанной мебели, размалеванных и отслуживших свое фанерных стендов и марлевых декораций… Милиционер — симпатичный круглолицый старшина озирался в растерянности: куда идти, он не знал, спросить было не у кого.— Ты шофера пошли, пусть разузнает, — посоветовал Финкельмайер.
Старшина обрадованно подбежал к кабине, шофер вылез, подергал одну и другую из выходивших на двор дверей, наконец нашел незапертую и скрылся. Через несколько минут он явился с суетливым человечком, который был без пальто, в одной лишь меховой шапке.
— Я директор, — сказал он, — здрасьте. Знаете, столько дел! — принялся он оправдываться перед старшиной, — мероприятие-то для нас… гм… необычное… людей не хватает, не успели вас встретить. Проходите сюда, проходите!
Финкельмайер шел за директором, старшина позади. Поднимались довольно долго по узкой едва освещенной лестнице — за кулисы, на сцену, объяснил директор.
— А вы не в курсе, как устраивать для него, — он посмотрел на Финкельмайера, не зная, как назвать — заключенный? подсудимый? арестованный? — Не в курсе, слева от суда или справа?
— Я до этого не касался, — ответил старшина. — А у судьи чего не спросите?
— Совещаются.
— По-моему, справа, — сказал Арон. — Смотрите: правосудие!
И засмеялся. Директор посмотрел на него с недоумением.
За кулисами пришлось стоя ждать едва ли не с полчаса. Арону отчаянно хотелось есть, и от голода начинала побаливать голова. Сновали вокруг здоровые парни с повязками на рукавах и со значками дружинников. На Арона поглядывали с интересом, он же смущенно наблюдал за общей мельтешней. Тащили мимо стулья, пронесли графин с водой и красное полотнище, от зала, через закрытый занавес, доносился глухой многолюдный шум — и все это было связано с ним, с Ароном Финкельмайером! Он оказался в центре общего внимания, и получалось, будто ему воздаются почести, которых он вовсе не достоин, а это так некрасиво, когда из-за тебя собирается столько людей, когда вокруг тебя столько волнений, и если б он мог, извинившись, уйти тихонько, и все смогли разойтись и заняться чем-то другим, а не его персоной, то он бы, конечно, ушел, но зная, что это нельзя, что ему придется еще какое-то время быть в этой своей некрасивой роли, он ощущал, что ему сейчас вовсе не нужно быть, сознавать свое существование, но поскольку он все же здесь был и существовал, то эта его некрасивая роль стала мучить его как вина — постыдная, жалкая, неисправимая. Лицо его приобрело растерянное выражение — такое, словно он, толкнув кого-то, хотел попросить прощения, но не успел, потому что обиженный им человек прошел дальше, и теперь остается только переживать допущенную неловкость. Со стороны, однако, это выражение растерянности вполне можно было принять за обыкновенный страх, тем более что Арон являл собою действительно жалкое зрелище: небритый, исхудавший, костюм измят, сорочка несвежая, на ногах — истертые войлочные зимнушки…
Подбежал директор и нервно сказал старшине:
— Пора, говорят. Велят идти!
Боковым проходом вывели их в зал, близко от сцены, мимо первого ряда сидящих. Поблизости женский голос произнес со вздохом:
— Ой, и как же он так?..
Голос показался знакомым, Арон поднял голову и увидел Свету — молоденькую девушку-финансистку, свою сослуживицу из того же экономического отдела, где он работал. Арон удивленно улыбнулся и покивал ей, она же смотрела на него расширенными глазами.
Его посадили на скамейку — эдакий модерн, тяжелая, зализанная лаком доска на тоненьких металлических трубочках. И такие же, на трубочках, два составленных столика — видимо, из буфета, — стояли перед скамейкой, образуя барьер, предназначенный для того, чтобы отделить подсудимого от остального, обычного мира. Но этот замысел плохо удался: хоть и отгороженный столами, Финкельмайер, как и милиционер за его спиной и появившийся рядом солдатик, и сидевший поблизости, чуть впереди и сбоку адвокат, — не являлись чем-то отдельным от зала, потому что занятые публикой места начинались сразу же, близко подступая к столикам, а очистить больше пространства перед эстрадой, убрав, например, три-четыре ряда передних кресел, было нельзя, так как они, вероятно, наглухо крепились к ступенчатому, уходящему вверх полу. И получилось, что лишь судейские места, пока еще пустые, были сами по себе — вне и над — устроенные на краю эстрады, высвеченные слепящими софитами.
Арон недоуменно вертел головой, плохо слушая то, что говорил ему адвокат. Вон Фрида и рядом отец — зачем он пришел? — здравствуйте, здравствуйте! — ну? неужели же, Фрида, ты без конца будешь плакать? — и Леня тут же сидит, нога на ногу царственно, — и руку поднимает ладонью вверх, как римлянин, — привет тебе, Леня, привет! — Ave, Caesar, morituri te… И — соседка? Соседка Леопольда — старуха, которая… Что ей-то здесь надо?..
Ряды охватывали эстрадную площадку и то тесное пространство перед ней, где сидел Арон, полукруглым амфитеатром. Поэтому, оглядывая зал, Арон видел множество лиц, образующих стену из желто-розовых кафельных пятен, которые могли смещаться, дышать, колебаться около им предназначенных мест, наполняя эту подвижную стену вибрацией, но не столь заметной, чтобы стена разрушалась.
Взгляд Арона скользил вдоль рядов, и он тоже ловил чьи-то взгляды и со все растущим недоумением обнаруживал, что где-то встречал… кого-то видел… с кем-то был знаком… когда-то… Где и когда?
Почему эти люди тут? Он их забыл, но они — они его помнят..?
— Я вам вчера объяснил, — усмехнулся адвокат. — На девяносто девять процентов места заполнили ваши коллеги по министерству. И общественный обвинитель будет из министерства. Вы работали в их коллективе, вот их тут и собрали.
— А я думал — так… Просто — публика… — протянул Арон.
— Понятно, понятно… Публика!.. Случайной публики тут нет. И ваших друзей — им придется померзнуть на улице, перед входом.
Тут раздалось: «Встать! Суд идет!» — Финкельмайер вскочил и в это мгновение понял, что он от суда по левую руку, а не по правую. Судьей была женщина, и одним из двух заседателей тоже была женщина, — обе средних лет, седоватые, в строгих костюмах. На лице заседательницы —миловидном, простодушном, застыла не идущая ей значительность, и Арона от этого кольнуло неловкостью. Заседатель-мужчина имел, напротив, естественный вид администратора, для которого разборы персональных дел — занятие привычное. Почти над плечом Финкельмайера устроились две туфельки и пара капроновых ножек судейского секретаря — молоденькой девчонки, которая тут же принялась писать.
— …материалы на Финкельмайера Арона-Хаима Менделевича… У вас два имени? Пока сидите, сидите!
— Да, это два имени, — поспешил подтвердить Арон.
— И еще уточнение: «А-а-рон» — два раза "а" у нас записано, это правильно?
— Да-да: А-а-рон!
— Спасибо, очень хорошо. «…тысяча девятьсот тридцать второго года рождения, уроженца города Москвы, еврея, беспартийного, образование — высшее, проживающего по адресу…»
Финкельмайер о себе все это знал, но надо было с готовностью слушать, потому что его опять могли о чем-нибудь спросить, и он, отгоняя рассеянность, старался культивировать в себе эту готовность, что получалось с трудом. Он почувствовал себя неуютно здесь — внизу, под нависающим амфитеатром и рядом с эстрадой, поблизости от ножек секретарши: куда ни направишь глаза, все на что-то наткнешься Приходилось поэтому голову опускать, но он тут же спохватывался, что так невежливо — не смотреть на судей, что опущенная голова может выглядеть знаком раскаяния, — и он резко откидывался назад и снова как будто с готовным вниманием слушал.
Но наступил момент, когда ему стало что слушать и стало на что смотреть, так как начали вызывать свидетелей: первой — Фриду; за нею — Никольского; следом — редакторшу издательства, где вышла книга «Удача» (редакторша взглянула на Арона с ненавистью, его опять укололо болью стыда); потом профессора Карева — «Карев Андрей Валерьянович!» — вызвала судья, и появился импозантный, до мозга костей партиец-интеллигент уже отходящей формации, похожий или на Луначарского или на Бонч-Бруевича — не внешностью, а именно формацией, — Арон мгновенно забеспокоился, вспомнив про Ольгу и ища ее глазами, она должна где-то быть! — где же? где же она, как же бедненькой не повезло! приехать, чтобы попасть на эту неприятность… И тут пришлось ему с изумлением обнаружить, что в зале находятся люди, которых видеть было так странно, как если бы это были давно уже позабытые или даже умершие люди, явившиеся участвовать в делах сиюминутных, но не реальных, что бывает разве в сновидениях, потому что вызван был — кто?! «Пребылов»?! Пребылов! Умора! О чем он будет говорить?
— Найдет, найдет, — тихонько сказал адвокат. — Они тут все не зря. А этот вам тоже известен?
«Этот»?! Этот — это… как? как назвала судья?.. «Штейнман… Александр Эммануилович?!..» Критик Штейнман из «Литературки»! — почтил своим присутствием?! Зачем ему…
— Известен, известен! — с возбужденным шепотом наклонился Арон к адвокату. — Когда-то читал!.. моих стихов!.. рецензировал!.. Хотел литературный институт, на конкурс!
— ну да, ну да! Зачем ему, по-вашему?..
— Понятно, понятно… — пробормотал адвокат и, покачав головой, жирно записал в блокнот: Штейнман.
Финкельмайер еще во все глаза рассматривал проходившего мимо Штейнмана, эту приспущенную волейбольную камеру, его все те же серые, ничуть не поредевшие патлы на огромной голове, — как объявили новый персонаж, и рядом прошел недавний начальник Арона — подтянутый, одетый с иголочки парень, который возрастом был помладше многих из своих подчиненных, но пылом деловых стремлений превосходивший их всех. Арон ему кивнул. Тот подвигал плечом, как отмахиваясь от осы.
И старушка-соседка! Притащилась, болезная. Волнуется — такое в жизни ее происходит! Свидетельствует в суде, да еще в каком — в особенном, в показательном. Бог ее простит…
— Разъясняю вам, что вы обязаны говорить только правду… — заученно заговорила судья, — что свидетели несут ответственность за отказ от показаний и за дачу ложных показаний… порядок предусматривает, что сейчас вы должны покинуть зал суда, поэтому прошу…
Свидетели направились к боковому выходу. Никольский поддерживал Фриду под локоть, рядом с ними разыгрывалась картинка: Штейнман и Карев на ходу обменивались рукопожатием и бормотали друг другу что-то приветственное.
В зале зашевелились, закашляли, и Арон не сразу понял, что его адвокат, встав с места, выступает с каким-то возражением.
— Манакин? — переспросила судья и заглянула в бумаги.
— Есть, есть. Манакин Данила Федотович, так? Но он же иногородний.
— Считаю, что его присутствие совершенно необходимо, — твердо сказал адвокат. — С точки зрения защиты Манакин — один из основных свидетелей.
— На чем основано такое ваше утверждение? — Судья строго взглянула на адвоката.
— Манакин — поэт, член Союза писателей. Его показания должны пролить свет на характер трудовой деятельности моего подзащитного. Как всем здесь понятно, именно этот вопрос будет предметом рассмотрения.
— Предмет рассмотрения нам, действительно, понятен, — иронически согласилась судья. — Что же предлагает защита?
— Ходатайство о перенесении настоящего слушания на более позднюю дату с тем, чтобы Манакин Данила Федотович имел время прибыть в Москву и участвовать в разбирательстве дела в качестве свидетеля.
Поднялся возмущенный шум. Судье пришлось постучать ладонью об стол. Адвокат обернулся к Арону:
— Не обращайте внимания, говорите, как было условлено.
Арону адвокат заранее объяснил, что их ходатайство — отложить судебное разбирательство из-за отсутствия Манакина — будет отклонено. «Нам это нужно только для протокола», — пояснил адвокат. У него был какой-то свой юридический интерес… Но возмущения зала Арон совсем не ожидал, сотни глаз, вперившихся в него, он ощутил всей кожей и с трудом мог встать, когда судья обратилась к нему.
— Н-н… да… я хотел бы…
— То есть вы ходатайствуете? — поторопила судья.
— Совершенно верно, да.
Арон потерянно сел, с облегчением слыша, как зал стихает.
— И насчет второго, — быстро сказал адвокат. — Вы помните? — ничего не известно!
Арон не ответил, даже не кивнул.
— Держите себя в руках! Вы слышите?
— Да-да, я — естественно…
— После совещания на месте, — четким голосом начала судья. Воцарилась тишина. — Посовещавшись на месте, суд решил отклонить ходатайство защиты. Названный защитой Манакин не является жителем Москвы, следовательно,он не может сообщить полезные для нас сведения о том, какой образ жизни ведет привлекаемый к суду.
— Правильно! — удовлетворенно сказали из зала.
— Кроме того, писателей и поэтов среди свидетелей у нас достаточно. Вот по этим причинам ходатайство оставлено без последствий. Вы что-то хотите добавить? — спросила судья, увидев, что адвокат встает.
— Надеюсь, все это занесено в протокол, — растягивая слова, будто с ленцой произнес адвокат. — И теперь второе. Со слов подзащитного, по описанию его родственников и других окружающих его лиц видно, что он вел уединенный образ жизни, нередко забывая о еде…
— Уединенный! С бабами! Газету бы почитали! — выкрикнул кто-то, и поднялся сдержанный ропот.
Адвокат возвысил голос:
— Уважаемый суд! Я убежден в необходимости рабочей обстановки!.
— К порядку, к порядку! — громко сказала судья, стуча костяшками пальцев. — Продолжайте.
— Не останавливаясь на примерах, ходатайствую, таким образом, о направлении Финкельмайера Аарона-Хаима Менделевича на судебно-психиатрическую экспертизу.
— Экспертиза была! — с плохо скрываемым торжеством ответила судья. — Уж, конечно, мы предусмотрели… — начала она, но спохватившись, что это «предусмотрели» может означать, что суд еще до заседания настроился каким-то образом, поправилась: — Мы тоже решили, что заключение эксперта будет полезно. Вот акт экспертизы, тут в деле.
— Мне об этом ничего не известно, — с легким, как бы извиняющимся, но, в сущности, с насмешливым поклоном ответил адвокат. — Когда была экспертиза?
— Недавно, сегодня, — поспешила судья, адвокат немедленно вставил:
— Я не ознакомлен с актом!
— Подсудимый… ответчик мог вам сказать, — быстро продолжала судья, как будто не слыша.
Но адвокат не уступил:
— Таким образом, защита не ознакомлена со всеми материалами дела, и в протоколе прошу…
— Хорошо, хорошо, — перебила судья. — Вам нужен факт экспертизы и результат. Я вам акт сейчас передам, вы ознакомитесь, это ничего не меняет. А заключение я прочту —не буду читать все, только само заключение. Так… Вот, пожалуйста: «Финкельмайер A. M. психическим заболеванием не страдает. Обнаруживает психопатические черты характера: обнаруживает некоторую замкнутость, погруженность в собственные переживания, избирательность в общении с окружающими, безмотивные колебания настроения, нереалистичность мышления в том, что касается собственной личности. Как недушевнобольной может отдавать себе отчет в своих действиях и руководить ими. Трудоспособен».
— Благодарю вас, — сказал адвокат. Девушка-секретарша перегнулась с эстрадки и протянула несколько листочков. Арон перехватил их у нее и отдал адвокату. Тот взял не глядя, так как продолжал говорить:
— …содержался под стражей необоснованно, о чем также считаю необходимым заявить суду.
Адвокат кончил.
— У вас все?
— Да.
— Гражданин Финкельмайер, встаньте. У вас есть замечания по составу суда? Согласны? Других замечаний, ходатайств у вас нет? Разъясняю ваши права: вы можете участвовать в разбирательстве на всех этапах, задавать вопросы…
…Когда он вставал, начинало стучать в затылке, какое-то время все плыло перед глазами. Потом это проходило, но оставалась та боль в голове, которую он ощущал постоянно. Чувство голода, как это бывало обычно, притупилось, но он страдал от духоты и подумал, что, может быть, жар у него, что простужен и голова поэтому так плоха, трудно соображать, а главное — вот как сказали о нем в заключении — эта нереалистичность мышления в том, что касается собственной личности, тем более трудно ему относить к своей собственной личности слово за словом, которые судья зачитывает по бумаге, слушать про человека чужого совсем, про того, кто в течение более чем полугода ведет антиобщественный образ жизни, паразитирует на окружающих, бросает семью, жену с двумя малыми детьми и старика отца практически оставляет без средств к существованию, сам же участвует в отвратительных непотребствах, во время которых пьют, избивают женщин, потом с ними спят, меняясь женами, меняясь квартирами — сегодня тут и с той, а завтра там и с этой, и опять все сначала, все эти долгие полгода, как один сплошной не-пре-ры-не-при-гля-не-про-бу-не-скон-ча-не-во-об-ра-зи-мы-ор-га-зм-зм-зм, — что подтвердили свидетели, не реагировал на предложение трудоустроиться…
— Понятно вам, за что вы привлекаетесь?
— Да… то есть… Мне непонятно, откуда взялось… Мое превро… — мое времяпрепро… вождение..? Описание?
— Это мы разберемся, это и называется — судебное разбирательство. Отвечайте прямо на вопрос: вам понятно, в чем вас обвиняют, значит, что вы, являясь трудоспособным, нигде не работаете и ведете антиобщественный образ жизни?
— Это мне понятно, в чем, мне не понятно, почему…
— Так, достаточно, достаточно! — успокаивающе остановила судья. — Ответьте суду: признаете ли вы себя виновным в том, что в течение длительного срока не трудились по своим способностям, уклонялись от общественно-полезного труда?
— Видите, это как рассматривать: я действительно не работал в учреждении, но насчет общественно-полез…
— Гражданин! — э? — Финкельмайер! это хорошо, что факт, что вы не работали в учреждении, вы признаете, это понятно, тут сидят ваши бывшие сослуживцы, они знают, что вы уволились, а больше вы никуда не устраивались… Тут мы терять времени не будем, вы интеллигент, вы себя считаете, и вам и нам ни к чему говорить, что черное это белое. Ни к чему! Не работали, это вы признаете. А нужно ответить, признаете ли вы себя виновным в предъявленных вам обвинениях, а не — «как рассматривать». Подумайте.
Арону казалось таким простым сказать «признаю», —тогда и весь зал был бы им доволен и, значит, ему б от этого стало легче; но адвокат затряс головой и напомнил — «нет-нет!» — так он велел ему — не признавать! — и Арон через силу выдавил:
— Нет. Я не признаю.
Не надо, не надо так сильно шуметь, болит голова!
Он оглянулся — лица качались, и полукружия амфитеатра повсюду то и дело искажались из-за поворотов и беспокойных смещений множества розово-желтых скругленных кафельных бляшек… Подсчитывать число рядов очень трудно, когда все шевелятся. Сколько же человек?
— Что же вы делали все время, пока не работали — в учреждении, по вашим словам? Если вы отвергаете обвинение. Чем были заняты?
— Я, видите ли, я всегда… писал стихи. То есть я занимался своими стихами… все это время, можно так сказать.
— А может быть, так сказать: жили в свое удовольствие? — не упустила повернуть судья и даже тонко улыбнулась.
Юмор всегда освежающе действовал на Арона. Он встрепенулся и тоже одарил судей лучезарной улыбкой своих бесчисленных крупных зубов:
— Можно и так. Вы знаете — ведь это совершенно одно и то же, если вы поэт: заниматься своими стихами и жить в свое удовольствие.
Судья на это не ответила, она листала бумаги, зал недоуменно обсуждал услышанное. «Писали же — поэт!» — объяснял кому-то девичий голосок. «Пра-ав-да-аа?» — тянул ей в ответ другой. Адвокат повернулся к Арону:
— Вы молодец, вы молодец, не волнуйтесь. Только проще надо, проще, вы же видите сами…
— Спасибо-спасибо, я понимаю…
Новый голос раздался с эстрады — спрашивал заседатель-мужчина:
— Вы, у нас указано, семейный, так? Значит, не разведенный с женой, так? А ушли с работы и ездите по чужим квартирам, так? У вас что, жилплощади по норме на человека достаточно?
Арон пожал плечами.
— Достаточно.
Мужчина с достоинством наклонил голову:
— Вопросов других пока не имею.
Судья задала еще несколько вопросов: не было ли у него конфликтов на службе, перед тем как он ушел с работы? интересовалось ли руководство причиной, по которой он подал заявление об уходе? почему он сразу же не снялся с профсоюзного учета?
— Есть ли вопросы у защиты? — спросила судья.
— Благодарю вас, — ответил адвокат и встал. — Расскажите, пожалуйста, какое вы имеете отношение вот к этой книге, — адвокат высоко поднял небольшую зеленую книжечку и громко прочитал: — А. Ефимов. «Знамя полковое».
— Эту книжку написал я, — начал Арон машинально, так как знал заранее, о чем будет спрашивать адвокат и что нужно будет ответить. Уговорить адвоката обойтись без упоминаний об этой книге не удалось, — напротив, защитник собирался использовать ее как один из веских аргументов перед судом, и Арону, пересиливая отвращение к самому себе, оставалось молоть механические объяснения: — «А. Ефимов» — это мой псевдоним, я им воспользовался, когда был в армии, когда мои стихи печатались в армейской газете. Потом под этой же фамилией стихи издали отдельной книгой.
— Был ли заключен у вас договор с издательством на эту книгу?
— Да, был.
— Вторая книга, — с нажимом произнес адвокат. — «Данила Манакин. Удача. Авторизованный перевод с языка тон-гор». Расскажите, пожалуйста, об этой книге тоже.
— Эти стихотворения публиковались в периодических изданиях в течение нескольких последних лет. Публиковались на русском языке. Я их переводил. Теперь стихи выпущены отдельной книгой.
— Что такое авторизованный перевод?
— Это значит, что Манакин одобрил мои переводы… были внесены некоторые… изменения.
— Спасибо. Прошу обе эти книги приобщить к делу, —сказал адвокат.
Арон сел. Но судья обратилась к нему:
— Теперь вы должны дать ответ суду. Каковы ваши объяснения по существу обвинительного заключения. По порядку, по всем материалам. Фактически. И почему вы отрицаете, не признаете обвинения. Вам понятно, что от вас требуется?
Арону снова пришлось вставать и, еще вставая, чувствуя, что судья говорит с ним нервозно, он сказал поспешно-успокоительно:
— Понятно, а как же? — понятно! Сейчас!..
У него была на этот случай бумажка — адвокат посоветовал выписать на бумажку по пунктам все, что Арону необходимо говорить в свое оправдание.
— Вот. Сейчас… Значит, хочу сказать, что, мне кажется, нельзя считать меня тунеядцем по той причине, что когда…
— Минуточку! — перебил адвокат. — Фактически! — вот что нужно суду, а не то, что вам «кажется». Это мы будем решать, можно вас или нельзя считать тунеядцем, у нас есть постановление. Говорите конкретно: почему ушли, как жили, почему не устраивались. Мы решили провести выездное заседание, чтобы вас услышали ваши бывшие товарищи по производству. Вот и объясните суду и всем, кто вас слушает, общественности, — объясните ваше поведение.
Арон непроизвольно оглянулся к залу, увидел, что отец приложил ладонь к уху лодочкой и смотрит на него с печальной ободряющей улыбкой и едва заметно мерно кивает. Арон вздохнул, им овладело безразличие. Он заговорил не сбиваясь.