Рябов Гелий. Мертвые мухи зла

   - Когда надо будет, - осторожно поправил Ильюхин.
   - Нет. Когда станет. Теперь народец у власти. Большевицкий. И потому станет, - назидательно произнес Острожский.
   Ушли, столкнувшись в дверях с Татьяной, она радостно прижимала к груди полную четверть с мутно переливающейся жидкостью.
   - В другой раз, - улыбнулся Острожский.
   Через час Ильюхин отправился в "Американскую". То было двухэтажное здание старой постройки, на окнах завитушки разные, двери буржуазные, тяжелые, как в Петербурге. Назвал свое имя часовому при входе и имя товарища Кудлякова, часовой крикнул в глубину что-то нечленораздельное, и некто в телогрейке проводил на второй этаж.
   Кудляков оказался лет сорока, вполне рабочего обличья, с усами старого образца. Встретил холодно, выслушал просьбу еще холоднее, нелюбопытно выспросил - кто-откуда - и велел идти фотографироваться.
   - Электрофотография, найдешь. - Нарисовал, куда и как, и добавил: Хозяина зовут Юровский. Яков. Он нам помогает, если что...
   У Юровского всю работу сделал шустрый еврейчик с пейсами, хозяин появился под занавес.
   - Хаим, выйди, - приказал и остро вгляделся в лицо Ильюхина. - Значит, ты... - протянул руку. - Ладно. Я все знаю, от Якова Михайловича предупрежден шифровкой. Что будем делать и как?
   - Первое. Твой Кудляков - агент офицерской кодлы. Знаешь?
   - Теперь знаю, - спокойно отозвался Юровский. - Убить?
   - Не трогать. Второе. По прибытии Романовых сюда - подбери с Уралсоветом коменданта тюряги, только тихого. Доброго. И охрану соответственно. Зачем? А затем, что гайки завинтим постепенно, так оно лучше выйдет. Мне обеспечь проход туда-сюда в любое время. Договорись с Советом. Пусть придут военный комиссар, председатель, еще кто-нибудь. Мы начинаем петрушку. И оттого, как вы все сыграете, - будут зависеть и наши с вами судьбы, и облик товарища Ленина. Все понял?
   - Облик? - удивился Юровский. - Это в каком же смысле?
   - Поймешь в свое время.
   Получив фотографию для документа, Ильюхин ушел.
   В документе, который выдали Ильюхину на следующий день, значилось, что оный товарищ является сотрудником Екатеринбургской ЧК, имеет право хранить и носить оружие, а также может беспрепятственно передвигаться по территории города и уезда в любое время суток. На складе Ильюхин получил офицерский самовзвод и "очко" патронов к нему, ремень, кобуру и кожаную куртку, которую тут же обменял на поношенное буржуазное пальто. Незачем каинову печать на себе таскать. Сотрудник секретной службы должен быть незаметен...
   С Уралсоветом встретился на втором этаже "Американской", в просторном номере, который занимал Лукоянов, председатель ЧК. Познакомились, черноглазый комиссар продовольствия Войков (не сразу понял, зачем председатель Белобородов пригласил именно его, но спорить и опровергать не стал) спросил высокомерно:
   - И что же вы, товарищ, имеете нам сообщить такого-сякого, чего бы мы, сирые и убогие, не знали бы?
   Военный комиссар Филипп Голощекин хмыкнул, видимо, манеру своего сослуживца знал хорошо, и вдруг понял Ильюхин, что они все не только не рады его приезду, но и активно недовольны и даже раздражены. "Какой-то матросик, тоже мне... Они там в Москве с крыши съехали, вот что!" - это все читалось на хмурых и мятых лицах, как жирно написанный на бумаге текст. "Ладно, - подумал Ильюхин. - Вы тут оборзели малость, я вас окорочу..."
   - Товарищи Уралсовет... - начал тихо, но внятно, тщательно выговаривая слова. - Кобениться не советую, потому время наступает - быть или не быть в лучшем виде, и если вы себе думаете, что товарищи Свердлов, Дзержинский и прочие - белены объелись, то вы, уважаемые, очень сильно ошибаетесь. А ошибки в Гражданской войне жизни стоят... Это - вступление. Теперь - по существу: Романовы проживут здесь, в городе своей мечты, апрель, май, июнь. Как только станет ясно, что Екатеринбург будет сдан социалистам другой волны, не нашей, балтийской, - мы с вами Романовых кокнем. Ясно?
   - А откуда вы знаете, что Екатеринбург падет?
   - А оттуда, что сведения верные, даже если оне вам не ндравятся. Будет мятеж пленных чехословаков и объединение гнилых социалистов на почве ненависти к нам, социалистам истинным! Я был бы рад ошибиться.
   - А зачем такая долгая история? - вскинулся Голощекин. - Этот дурной провинциальный театр? Ну, привезли, ну - забили. Убили то есть. И что вы нас тут учите? - Он говорил с явным акцентом, и Ильюхин поморщился.
   - Что вы нервничаете, товарищ? Мы советуемся. А что? Теперь слушайте сюда. Скоро пойдут разговоры о том, что Романовых надобно судить за их кровавые насилия над русским народом...
   - Над русским? - взвизгнул Голощекин. - Можно подумать, нас, евреев, Кровавый очень сильно имел любить! - Голощекин волновался и оттого путал слова и даже акцент усилился. - Он, сволочь, надо всеми насильничал! А над нами, может, боле других!
   - Пусть так, - согласился Ильюхин, хотя этот рыжий, с надутым животом начинал его раздражать все больше и больше. - Так вот: эти разговоры надобно всячески раздувать и поддерживать. В массах. Зато потом, когда гнилая интеллигенция приблизится к воротам города, - времени на суд уже никак не останется, и мы вполне законно перебьем их, как бешеных собак, значит... Но возможны и варианты. Мы их обсудим.
   - Варианты... - задумчиво произнес Войков. - А что... Вполне. Вот, к примеру, поселяются они где не то... Ну, живут себе. А мы подкладываем куда не то - ручную гранату? Каково?
   - Они ее не нашли и не сдали суток эдак за трое, а мы - нашли и суд наш - справедлив и краток! - выкрикнул Белобородов, сидевший до того тихо и равнодушно.
   - Или еще! - вступил Голощекин. - А если сочинить некий заговор - с целью ихнего, значит, освобождения? В городе - царская академия Генерального штаба, офицерье. Вполне реальная штука!
   - Неплохо, - согласился Ильюхин. Они увлеклись, и это значило, что его, Ильюхина, определенное превосходство ушло как бы в тень. Однако как сближает людей общее дело, просто убиться надо! - Товарищи! Вы уже поняли, для чего это все нужно? Надобно? Нет?
   Они переглянулись недоумевая, Белобородов произнес неуверенно:
   - Дак... Чтобы их тайно и безвозмездно, как бы, а?
   - И да и нет, - улыбнулся Ильюхин. Ему вдруг показалось, что он, простой матрос с балтийского крейсера, стоит на капитанском мостике и командует вход в порт, к причалу - самый трудный маневр... - Тут упомянули теантер, если по-простому. Верно. Мы будем вовсю играть и разыгрывать, Москва - недоумевать, сердиться и приказывать, а мы - свое! И тогда товарищ Ленин останется в стороне, понимаете? Совсем в стороне! Это мы с вами, здесь, убьем Романовых! И не только здесь! Они повсюду, они везде, и мы их всех до одного - к ногтю! Потому что мы - неуправляемое революционное правительство Красного Урала? Вы поняли?
   Они молчали ошеломленно. Этого они не ожидали.
   - И... И даже можно будет... ругаться? - по-детски спросил Белобородов. - Ну, они велят то-то и то-то, а я, к примеру, отвечаю: а на каком таком полном основании? И как это вы там, в вашей сраной Москве, позволяете себе надругательство над рабочими, скажем - Верхне-Исетского завода? Рэволюцьионэрами с большой буквы?
   - Это как бы заговор выходит? - тревожно осведомился Войков.
   - Да, - кивнул Ильюхин. - Заговор против буржуазного мира. Товарищи Ленин, Свердлов, Дзержинский и Троцкий - останутся белее чистого зимнего снега! Поняли?
   Но заметил: расходятся с опаской, тревожно расходятся. Что ж... В революции все бывает, товарищи. К этому надо привыкать.
   После скудного ужина - картошкой с селедкой ржавой и луком на постном масле, плохо пропеченным черным хлебом, Татьяна загородила дверь рукой:
   - Поди спать пойдешь?
   - Ну? - удивился он.
   - Один? - Она облизала растрескавшиеся губы и задышала тяжело, словно опоенная лошадь, и вдруг ощутил Ильюхин такую давящую волну, что даже икнул невпопад и смущенно заерзал.
   - Ты... Это как бы... о чем?
   - А ты недогадливый? - Она задышала еще шумнее, лицо пошло пятнами, глаза будто провалились к затылку. - Я о том, матросик, о чем все спят и видют, понял?
   Рванулась к комоду, со стуком выдвинула ящик и бросила на стол множество черно-белых и в коричневый тон открыток. Ильюхин обомлел - не ожидал такого. На каждой была запечатлена сцена яростной, жестокой любви, и разнообразие этих сцен приводило в остолбенение. Он, конечно же, не был неофитом в лучшем человеческом деле, но это... Бесконечен ум людской.
   - Выбирай, - у нее дрожали руки. - Что выберешь - то и совершим в полноте и упоении! Только условие: пять открыток - и все до конца! По каждой! Одну исделали, отдохнули и дале! Согласен ли ты?
   - Да... То есть... Ты спятила! Я че, слон? Или тигр? Или число зверя? У кого же хватит сил пять раз сначала? Это только юноша с девушкой в первую брачную ночь способны! А уж во вторую - подвиньтесь! Не-е... Я, конечно, не отвергаю, потому давненько не имел я... контакта. Но такое... Нет. Уволь.
   - Слабый и короткий ты и у тебя, я поняла... - Она обвила руками его торс, да так, что хрустнуло, и впилась алчным поцелуем в губы. Ильюхин застонал, пронеслось вспышкой из главного калибра - в мозгу - "а ведь она может быть подсадной. Запросто, на картах, вине и бабах совершается в нашем деле все!" - но было уже поздно. Под платьем на ней не было ничего, оно разорвалось с треском и плавно упорхнуло в угол (кто рвал - помилуй бог, он лично даже пальцем не успел пошевелить), потом почувствовал, как с утлым звуком отлетают пуговицы от главного места на брюках и ее ищущие, умелые пальцы впиваются в подвяленное еще естество, и оно вдруг обретает давно забытую мощь и силу, и шепчут губы нелепые слова - "туда, туда...". Куда "туда"? Да черт с ним, умелая какая, еще не успел осмыслить, а уже все там, где и должно, и нарастает, нарастает ритм и становится безумным, и вот уж хриплый звериный рык вырывается из ее нутра...
   - Это - раз, - усмешливо взглянула. - Теперь - два. - Взяла открытку, вгляделась: дворянка - на диване, дворянин около. - Конечно, у них приспособлено, диван - высокий, а мой матрац - куда там... Но в погребе ящики от снарядов. Я на дрова собирала. Принеси. Мы их сложим, а матрац поверху. И станет похоже...
   Чертыхаясь и проклиная тот день, когда угораздили его воспоминания заявиться к бывшей Плате, принес требуемое и составил основание дворянского ложа. Она улеглась, подняла ноги:
   - Подходи...
   И вдруг он ощутил такое непреодолимое желание, что заскрипели стиснутые зубы. Надо же... Каковы эти дворяне, оказывается...
   Пятый условленный раз, он же - способ, длился долго. У нее распухли губы, он, глянув невзначай в настенное зеркало, едва не упал: почерневший, иссохший, покойник, да и только... Но славно все было, славно и упо... Как его? Питательно? И, словно угадав его мысли, она прошептала:
   - Упоительно, да?
   Он только плечами повел. Верно. Вышло оно самое. Число зверя. Человеку такое недоступно...
   - У меня к тебе просьбица будет... - проворковала. - Но нынче ты утомлен. Потом.
   - Какая еще... - взглянул ошалело. - О... Опять?
   - Не о том. Но ты ступай, помыйся, холодная, правда, да ведь греть некогда... - Поиграла глазами. - "Американская" гостиница. Да?
   Обмер: "Ч-черт... Ей-то что? Чего это она?"
   - Потом... - повторила загадочно. - Потом. - Улыбнулась. - А я была обманута. Насчет твоей бяки, а?
   И рассмеялась скрипуче. От вдруг охватившей нервенности он тоже расхохотался.
   Ночью ворочался, вскрикивал и несколько раз вставал пить воду. Ледяная, из ведра в сенях, она взбадривала, и вроде бы мозги вставали на место, но под утро увидел сон: стрельчатое украшение над высоким городским домом столичной архитектуры, в нем - окошко без стекла, украшение это видно и снаружи (а ведь этого быть не может: воздушного шара нет, и аэроплан мимо не пролетал), и с чердака, изнутри. И какой-то человек в невзрачной, словно стертой одежде - не рабочий и не барин, так, ерунда какая-то устанавливает в проеме "максим" без щитка, а внизу, по Невскому, прет изрядная толпа - шумная и ликующая. А с Садовой вливается в нее другая молчаливая, покойницкая. Даже лица видны: синие, невсамделишные. А человек, присмотревшись, начинает поливать и тех и других свинцом. Они разбегаются, роняя сумки, портфели, падая и пытаясь уползти под стены домов, но настигает, настигает их огневой вихрь. Стреляют со всех чердаков. И голос: "Они будут думать, что это полиция Временного правительства, та же царская, вот в чем дело... Откуда у большевиков пулеметы на чердаках? Чепуха..."
   Голос становится знакомым, слышанным совсем недавно...
   Какого черта... Кто это? Вставать? Куда, зачем, отстань, морковка прелая, не до тебя!
   - Вставай, милый... Вставай.
   С трудом разодрал слипшиеся веки.
   - Ты? А... ты... кто?
   Захихикала:
   - Все вы одинаковые... Как на нас - восторг, как наелся - забыл. Татьяна я, не вспомнишь? - В голосе звучала не просто издевка - угроза странная, непостижимая...
   Вскочил, тараща непонимающие глаза.
   - А-а... Ладно.
   - Садись, поешь, поговорим...
   На столе потертая фаянсовая миска с кислым молоком, горбушка ржаная.
   - Ешь.
   Давясь, начал глотать. Господи, как же это невкусно!
   Она подтянула гири ходиков.
   - Восемь по-нашему. Пойдешь в храм...
   - Ты охренела? Какой еще "храм"? Я на бога твоего...
   - Заткнись, - перебила. - К тебе подойдет человек. Служба уже закончилась, народу немного, он легко тебя найдет. Выслушай внимательно и намотай на... - Захохотала с подвывом. - Наматывать, я так понимаю, уже не на что. Ладно. Прими совет: для тебя этот человек - якорь.
   Начал громко икать, должно быть, сказывалось ночное...
   - Я что, линкор?
   - Ты ввязался в дело, дурак. Оно уже подкосило многих и тебя усечет, как голову Иоанна Крестителя. Я стараюсь токмо для тебя и для себя. Продолжения жажду...
   И удалилась с каменным лицом.
   - Какой хоть этот... церковь?
   Высунула голову:
   - Вознесения, на соответствующем проспекте.
   Вышел на проспект. Против столичных - так, пшик один, но - ничего. Дома со вкусом, один хоть и нагроможденный без смысла, но красивый, как в Петрограде. А в глубине - колокольня. Ускорил шаг, вошел, какая-то бабка прошипела в спину:
   - Перекрестился бы, нехристь...
   Оборачиваться не стал, чего с нее, отрыжки, взять? В главном нефе уже убирали, о чем-то разговаривали два священника на солее. "Тоже мне, конспирация..." - подумал раздраженно и вдруг ощутил на плече тяжелую ладонь и голос, вроде бы знакомый, проговорил негромко:
   - Не зыркай, споро на улицу, направо, к вокзалу. Я пойду следом - нет ли хвоста. В новый вокзал не ходи - зайдешь в старый. Прикорнешь на скамеечке, если ничего - я рядом сяду. Ступай...
   Сделал, как велено, оглядываться не стал - чутье, пусть еще и совсем не оперативное, подсказало: шутки кончились.
   Одноэтажный вокзал красного кирпича нашел сразу, в зале посапывали по лавкам ожидающие поезда пассажиры, пахло сортиром и какой-то неуловимой дрянью. Сел, в зал вели еще две двери, стал гадать - в какую именно войдет неизвестный гад. В том, что гад, - не сомневался. Доброму человеку все эти хитрости - горчица в задницу...
   "Гад" появился ниоткуда. Сел рядом, поерзал, устраиваясь поудобнее:
   - Слушай и запоминай...
   Это был Кудляков, собственной персоной. Ильюхин так ошалел, что впал в летаргию и поначалу не услышал ровным счетом ничего. Но постепенно смысл сказанного стал доходить. Оказывается, в самом родном, самом честном и искреннем советском правительстве люди совсем разные, и оттого смотрят они в разные стороны. Кто-то желает, как встарь, попав в случай, обогатиться и слинять. Кто-то - свести счеты с бывшими обидчиками. Кто-то - наладить хоть какую-нибудь сносную жизнь. Остальным три раза на все насрать...
   - А... ты? Ты кого представляешь? - выдавил через силу.
   - Тебе бирку прибить надо? Страсть - она в чем? Бирку прибить и по ней определить - свой или чужой. А за биркой, парень, кишки, мозги, поступки и связи. Въезжаешь, матросик?
   - Значит, ты - с этими офицерами? - Ударение сделал ненавистное, на предпоследнем слоге.
   - Я с теми, у кого еще мозги окончательно не вытекли из ануса.
   Не понял. Анус... Придуривается, что ли? Ладно. Тот, кто умеет вовремя слушать, - выигрывает, это Феликс завещал на одном совещании.
   - Романовы сейчас в Тюмени. Их везет друг Якова Свердлова, Яковлев-Мячин. - Голос Кудлякова отяжелел, слова лились, как жидкий металл из разливочного ковша, - ни перебить, ни вопрос задать. Уточняющий. Хотя... Какие могут быть вопросы... Интересно-то - до посинения! Яковлев, он же Мячин, учился в Италии, на острове Капри, в специальной школе экспроприаций и террора, добывал деньги для партии, на борьбу. Мячину велено сохранить Романовых любой ценой... - Кудляков замолчал.
   - А это... зачем? - Голос сел, слова вываливались, словно куски неразжеванной пищи. - Мы же... товарищи? Мы против царизма? Мы...
   - Мы наш, мы новый... - усмешливо перебил. - Вдумайся: раньше все "я-я-я". Теперь - "мы-мы-мы". Не о том речь. Есть мнение: семейку обменять на уступки по Брестскому миру. Похабный мир. Украину заграбастали немцы, контрибуция голодом заставит подохнуть половину страны! Ты для этого делал революцию? - И не дожидаясь ответа на свой риторический вопрос, продолжал: - Черта идет между теми, кто любой ценой желает разлить пожар во всем мире, отомстить обидчикам и угнетателям и всех уравнять на одну пайку хлеба, одну кровать, одни штаны и множество баб! А другие желают разумно, без поноса и дури. Теперь о главном. Ты только не падай и не бойся. Ленин хочет остаться чистеньким, в стороне. Ему стыдно спустя столько лет рубить совсем других людей. Брата евонного, Александра, убил по делу Александр Третий, а он, Ленин, желает расправиться со всем нынешним романовским семейством. Усек?
   Помрачнел, покачал головой, словно отвечая самому себе на какие-то невнятные мысли:
   - Я сказал: "ему стыдно". Нет, Ильюхин, нет... Стыдно воровать, стыдно человека ни за что ни про что обидеть. А здесь о другом... Есть такой матрос - Железняков, так вот он о миллионах речь ведет: убьем - не дрогнем. Вот мы с тобою для этого и сделаны: убивать.
   - Нет. Мы не для этого. Мы...
   - Не огорчайся... Факты пока таковы: Уралсовет по приказу Ленина и Троцкого будет стремиться убить семью. Наша задача: семью спасти и увезти отсюда - в обмен на лучшую жизнь для всех.
   - А... офицеры?
   - Завербованный материал... Но они будут служить нашим целям. До определенной позиции. А там... - махнул рукой. - Там видно станет. Ты все понял? Согласен?
   - Я должен подумать. А... А Свердлов? Ничего не понимаю...
   - Свердлов и Мячин - старые знакомые... Пока Предвцика подыгрывает нам, спасителям... Ленину не шибко сейчас до Романовых. Но когда Ильич обратит внимание... Понятное дело: Свердлов переметнется и станет требовать немедленного расстрела. Послушай, Ильюхин... Я ведь знаю: твоя миссия в том, чтобы отмазать Ильича от убийства царя и семьи. А наша... Она в другом, если ты понял. Ты определись, парень.
   Ушел, растворился-растаял в махорочном дыму. Соблазнитель. Ишь ты как... Сам Ленин ему не Ленин. А Феликс? Это же измена, натуральная и страшная...
   И вдруг словно чей-то незнакомый голос ворвался в плывущие от жара мозги успокоительным льдом: "Кудляков прав. Прежние много нагадили, накровавили. Да ведь мы не губить пришли. Мы верить, верить пришли. Строить. Ч-черт... Мстить каждый сможет. Только далеко ли лодочка мести в крови уплывет... А революции польза нужна. Одна только польза. Любой ценой..."
   Двадцать минут прошло, а он стал другим человеком. Странно как... И страшно. А не согласиться нельзя. Есть, точно есть в словах Кудлякова незримый манок. Он ведь не к голове, гад сущий и опытный, обратился. Он к душе, к сердцу. А эти не могут не отозваться...
   В "Американскую" решил идти пешком - на извозчике неудобно как-то, хотя еще вчера поехал бы с шиком на двух сразу. А че... Наша взяла, и, значит, - все наше. Но теперь...
   У входа стояли дежурные пролетки, автомобиль Лукоянова и еще один, побогаче и поярче. Вдруг появился стройный, в черном, Войков, он напоминал рояль в офицерской кают-компании, заметил Ильюхина, поднял руку:
   - Э-э... товарищ! Ильючов, кажется? Да-да, Ильтухин, я ошибся, простите. Сегодня вечером моя жена устраивает дружеский ужин. По случаю, заметьте - совсем случайно, будет осетрина и даже красная икра. Хорошая водка, шампанское из запасов академии Генерального штаба, она ведь здесь, в городе, а мы конфисковали часть на представительские цели, вот и приходите. С дамой. У вас есть дама? Вот и славно! - И, махнув перчаткой на прощание, исчез в дыму чихнувшего мотора. А в измученной голове Ильюхина вдруг зазвучали слова Кудлякова: "Сострадание к несчастным нашим гражданам движет Феликсом и нами, его соратниками. Царизм и царь - преступны, да! Но через их спасение мы дадим хлеб голодным и приют бездомным! Что касается окружения... - Глаза его недобро блеснули. - Тети, дяди, племянники... Челядь опять же всяка-разная... Эти прикроют нас. Ну, задумайся, азы дела..."
   Теперь понял: семью - в обмен. Остальных - в расход. Вот и получится прикрытие основной задачи. Никто не заподозрит в измене, предательстве. До поры, до времени. А потом...
   Ищи ветра в поле.
   Когда поднимался на взгорок - к дому Татьяны (переодеться - и "дама" требуется - надо думать, найдется у нее платьишко какое не то?), увидел Юровского. Тот смолил цигарку и, подняв воротник черного пальто, нервно оглядывался по сторонам. Заметив Ильюхина, кивнул:
   - Наконец-то... Предупредить хочу: после твоего сообщения о Кудлякове - я звонил в Москву. Товарищ вусмерть проверенный и свой, начальник кадров поручился. Но мы тут тоже не пальцем, значит... Я поставил за Кудляковым - сказать по-жандармски - наружку. Подумал: ты ведь не сдуру сообщил?
   - Не сдуру... - буркнул, останавливаясь. "Черт тебя знал, что ты такой дотошный. Ну, сопляк, торопыга... Обидно. Впредь надобно хоть раз отмерить, прежде чем молоть..." - И что?
   Юровский затоптал окурок, сплюнул:
   - А то... молоды мы еще, вот в чем дело... Сопляки, если по-простому. Они его до церкви довели, а там и упустили, мать их утак...
   "Однако... - шелестело и царапало, - однако... А как установили бы этот самый контакт со мною. Учтем..."
   - Куда он денется... - зевнул, вышло натурально. - Меня вот товарищ Войков позвал... Сейчас беру свою... даму - и вперед полным ходом! А вы идете?
   - Не зван... - нехорошо усмехнулся Юровский. - Сходи. Расскажешь, если что...
   - А что? - Насторожился.
   - Да так... Жена у него молодая, красивая. Дуй. А у меня - дела... И, опустив воротник, удалился.
   Татьяна была дома и прихорашивалась перед зеркалом. Вдруг обратил внимание: да ведь она вполне ничего! Полновата, конечно, но полные теперь входят в моду. Революционную.
   - Ты чего это? - спросил, настораживаясь. Как это? Он еще слова не сказал, а она уже у зеркала?
   - Как? - удивилась. - А мы разве к Войковым не идем?
   "Да... - подумалось тревожно. - Здесь свои законы и свои отмашки на все. Петушиться и всплескивать ни к чему, все прояснится само собой..."
   - Да-да... - кинул впроброс, - мне Петр Лазаревич сказал, что пошлет. Сказать. Чтоб приготовилась.
   Она покривила ртом, должно быть, это была улыбка, ну да бог с нею, а вот слова, которые произнесла, резанули больно:
   - Ты, может, и первый раз зван, а мы - бывали-с. Это ты здесь внове, а мы... Старожилы в Екатеринбургським, дошло?
   Дошло. И в краску бросило - не от стыда, от потной ярости. Как? Люди сплелись с гидрой в последней смертной схватке, а здесь, значит, гульбы и разврат?
   Хмыкнула:
   - А ты дурак... Ты думаешь там - попить, поесть, патрон засунуть? Там дело делается. Приглашают людей, кормят, поят, слушают - о чем и что говорят. И ты прислушивайся. Дошло?
   Да-а... Он пока и в самом деле салага.
   Войковы жили на Гимназической набережной в двухэтажном особняке с огромными окнами, в позднеклассическом стиле. В этой науке Ильюхин не разбирался, но глаз имел памятливый и сразу же сравнил увиденное с петроградскими своими ощущениями. Ему нравилась застройка Петербурга; бывало, когда приходилось стоять на мосту к Петропавловке - сердце бухало и замирало от восторга: какая красота. Все тут построено простыми людьми, а кому досталось? Однажды он поведал об охвативших его сомнениях боцману Калюжному. Тому было за сорок, всю жизнь он провел на флоте и грядущих вот-вот революционных изменений не одобрял. "Дурачок ты природный, Ильюхин, вот ты кто! - тянул беззлобно. - Империя тысячу лет стоит, а какие-то инородцы желают ее сковырнуть в мгновение ока? Ладно, допустим. А что потом? Задай себе этот простой вопрос, парень. Не могут все жить одинаково. Не могут. И потому новые правители утонут в роскоши поболе старых..."
   Мудрый был дед. И сказал правду. Себе-то признаться можно: вот он, домик, не хуже княжеского.
   - Чей? - спросил, не скрывая раздражения. - Поди, знаешь, раз не впервой...
   - А то... - глянула в зеркальце, подвела губы кусочком вареной свеклы. - Здесь при царе Главный начальник всего Урала обретался. И что?
   - А нет, ничего! - сверкнул зубами. - Айда!
   При входе - часовой с винтовкой проверил мандат, сверился со списком и пропустил. В переднем зале (как еще назвать это роскошное помещение?) негромко играла музыка, пятеро оркестрантов в черных костюмах (похоронный оркестр - догадался) играл тягуче-прерывистую мелодию, с всхлипами, щемящими аккордами и упоительно звучащими голосами труб...
   - Это - танго, - сообщила Татьяна и, положив руку Ильюхину на плечо, приказала улыбчиво: - Обойми за талию и делай, как я.
   Она плавно двинулась в центр площадки, здесь уже кружили и выписывали кренделя несколько странных пар. Все же для такой музыки требовались костюмы, фраки разные, а здесь - кто в чем... Гимнастерки, заводские рубашки, и только две-три пары - в цивильном и весьма приличном.