Рябов Гелий. Мертвые мухи зла

   - Хорошо, что вы пришли. Я написал ответ. Собственно, не совсем я... Но я диктовал. Я ответил, что... В общем - я вполне нейтрально описал дом и так далее. Сказал и о том, что мы окружены ворами - пусть знают, пусть! И я косвенно дал понять, что без наших слуг и приближенных мы никуда не уйдем! Во-первых, они не должны нас считать хамами, равными им во всем! Во-вторых, отступать надобно постепенно! Не сразу же отказываться от светлой мысли о свободе? Наше письмо должно вызвать доверие, но не должно стать аргументом!
   Ильюхин слушал, вглядываясь в стареющее, помятое лицо собеседника, и ловил себя на неправдоподобной мысли: партийные пропагандисты называли этого человека безмозглым, идиотом, дураком и неучем, но - видит Бог! - это ведь совершенно не так! Не так... И что? Разве там, в Москве, вождям не все равно - кого убивать? Они с равным удовольствием, или пусть - безразличием, убьют и умного и глупого, потому что за их спинами не должен остаться ни прежний дом, ни прежний хозяин. Потому что сначала - до основанья...
   - Вы все сделали правильно. Я постараюсь бывать у вас каждый день. Чтобы обсудить следующие письма и ответы на них.
   Ушел, наклонив голову коротко и резко. Однажды видел в Кронштадте: господа офицеры так здороваются и прощаются со "шпаками". Называется "офицерский поклон".
   А царь просто поклонился, самым что ни на есть штатским образом. И дочери подняли ладошки и помахали вслед, словно он был уходящим поездом...
   На следующий день просмотрел делопроизводство комиссариата продовольствия. Аккуратно, не привлекая внимания. Причину сочинил наипростейшую: задержан купец, поставщик продовольствия, подозревается в шпионстве. Знал: никому и в голову не придет докладывать о такой чепухе Петру Войкову. А его бумаги попадались часто. Были и собственноручно им написанные. Но сколько ни вглядывался Ильюхин в аккуратные, продолговато-округлые буковки - к определенному выводу так и не пришел. То ли дождик, то ли снег... Черт его знает! Вроде бы по-французски эти буковки выглядели несколько по-другому. Не так, как в распоряжениях об отпуске сахара, ветчины, красной рыбы и икры.
   Обо всем рассказал Кудлякову, тот задумался.
   - Логика во всем этом есть. Высвечивать "автора" Юровскому ни к чему. Возможно, слушок о Войкове - это только прикрытие настоящего "писца". А что? Его и в самом деле надобно охранять наитщательнейшим образом! Если что - кто допишет? Ведь государь никак не поверит новой руке.
   Он был прав, этот ротмистр...
   И вдруг спросил:
   - Кудляков... А ты и правду считаешь, что твой царь - ну, ни в чем, ничегошеньки не виноват?
   Ротмистр негромко рассмеялся, и смех этот был не то сумасшедший, не то покойницкий.
   - Он ведь и твой, матрос... Что ж, отвечу как на духу: виноват. Только не в том, в чем вы все уверены. Не угнетатель он, не тиран... Он правитель земли русской... А виноват он - ты только не бросайся, не трясись - виноват он в том, что после пятого года не поставил столбы по обе стороны дороги из Санкт-Петербурга в Москву и не повесил всех социалистов. До одного. Начиная с вашего Ленина и Троцкого. Не сердись только...
   Захотелось дать жандарму в зубы. От души. Но почему-то вспомнил мятое лицо, Георгиевский крест на гимнастерке и... очи. Ее очи. Удивительные. О таких и мечтать нельзя. И во сне такие не увидишь...
   - Чего сердиться-то... - проговорил, налегая на мягкий знак, как бы на местном идиотском диалекте. - Мы вроде бы и понимаем. Ваше благородие... А уж если серьезно - кто знает... У меня в голове крутятся колесики, как в ходиках настенных, а правильный час пока не высвечивается. Но это посмотрим.
   Кудляков улыбнулся. И Ильюхин ответил улыбкой. Этот бывший дворянин и офицер Охранки был симпатичен ему и с каждым днем нравился все больше и больше.
   Только вот кто пишет, кто?
   - Знаешь, Ильюхин, - грустно сказал Кудляков, - я ведь родился в Санкт-Петербурге, на Васильевском острове, на восьмой линии. Там - ближе к Среднему проспекту - была мужская гимназия, ее я и закончил в девятьсот четвертом - как раз первая революция началась... Именно тогда я и понял, как не прав твой любимый поэт: "нам жаль их сытость разрушать..." Мою, моих родителей, государя и его семьи... Это ошибка гения, Ильюхин. Но ведь он ее повторил, повторил, понимаешь? "Презренье созревает гневом, А зрелость гнева есть мятеж..." А ведь Пушкин - тот был поумнее, нет - дальновиднее был: "одним только улучшением нравов и без всяких насильственных потрясений", понимаешь?
   - Твой нрав улучшишь... - пробормотал невнятно, но Кудляков услыхал.
   - Не во мне дело. И не в тебе. И не в Войкове. Лет через сто или пятьдесят Россия - уже при сыне Алексея Николаевича - стала бы первой державой мира!
   - Все сейчас хотят, - неуверенно произнес Ильюхин. - Сегодня. Кто сможет объяснить народу, что сейчас ничего не будет? Разве это поймут?
   Взгляд Кудлякова потяжелел.
   - Ты прав. Легче натравливать одних на других.
   - А то вы не натравливали! - обрадовался Ильюхин. - Взять тех же жидов, евреев то есть. Не прав?
   - Одни дураки довели до ручки, другие - за нее схватились. Ты, Ильюхин, может, и доживешь до озарения. И все поймешь. Только поздно будет, ты уж мне поверь на слово.
   - И ты доживешь. Может, тебя за прежнее простят? - возразил так горячо и так искренне, что Кудляков грустно улыбнулся и обнял за плечи.
   - Славный ты человек, Ильюхин. Порядочный - несмотря ни на что. Ты мне нравишься, поверь.
   - И ты мне. Делать-то что будем?
   Кудляков отвечал четко, почти чеканно. Прежде всего следовало окончательно убедить двойников семьи принять участие в рискованном деле. Деньгами - это скорее всего. Золотом, к примеру. Скажем - по пятьсот рублей червонцами с портретом царя. Есть такой запас... Далее: они должны знать и понимать, что речь идет всего-навсего о театральной постановке для руководства Урала и Москвы. Мол, все заснимут на кинопленку. И выстрелы будут холостые, просто так. И кровь - театральная, каждый из них сам надавит резиновый мешочек с трубочкой. Для чего это нужно? Объясним: мировой империализм уже обвиняет большевиков в смерти семьи. А им в ответ пленка! Никакого расстрела и не было! Вам об этом "расстреле" наплели, а вы и поверили. Но на самом деле рабоче-крестьянское правительство придумало этот спектакль только для того, чтобы разоблачить темные силы там, на Западе!
   Кудляков вошел в раж, начал размахивать руками, лицо его покраснело и приняло отчаянно-революционный оттенок.
   Ильюхин вздохнул:
   - Ты в эту чушь сам-то веришь?
   - Массы верят только в чушь! - взвился к потолку. - Уж не обижайся чем круче ложь, тем больше доверия! А уж западные благополучные люди - они все, как один, на сказках братьев Гримм выросли! Поверят. Как преподнести...
   - Ладно. Я пока с "перепиской" продолжаю. Ты... Если что нового или непонятного - нос по ветру!
   - Не сомневайся.
   Зоя Георгиевна постучалась среди ночи. Открыл, на лице мгновенно отразились самые неприязненные чувства.
   - Поди опять приставать станете...
   - А ты возражаешь? - похлопала его по щеке. - Я не одна...
   Из темноты вынырнул Войков. Был он в сатиновом грязном халате и стоптанных башмаках. На голове бандитская кепка набекрень.
   - Не удивляйтесь, товарищ Ильюхин... - вытер ноги, тщательно закрыл дверь. - Садитесь. Есть разговор.
   Ошеломленный Ильюхин едва не сел мимо стула. Надо же... И фамилию произнес правильно, и ведет себя нормально. Шут гороховый...
   - Вот что... - устало проронил Войков. - Чаю не найдется ли?
   Зоя начала раскочегаривать примус, Войков заговорил:
   - Что я имею в виду? Кино с живыми Романовыми, как бы и расстрелянными, но - живыми - при всей парадоксальности такой дезинформации, и в самом деле убедит и друзей красной России, и ее недругов. Слух пошел, газеты пишут, а мы - нате вам! Подавитесь! Это была инсценировка в чистом виде! Совсем неплохо! Но ведь как без Юровского? Скажем, на Белобородова - наплевать. Шаю я беру на себя - он согласится, я уверен. Как всякий провинциальный еврей, он в глубине души обожает розыгрыши! Я знаю это, сам таков. Но - Юровский? - Войков нервничал.
   - Обманем, - уверенно сказал Ильюхин. - А что, у вас есть какие-нибудь условия? Соучастия? В данном случае - вашего?
   - Не "соучастия", молодой человек, а просто участия! Это две разницы, согласитесь. Ну... - замялся, вздохнул. - У императрицы Алексашки на шее одна штучка... - потер ладонь о ладонь. - Штучка... Я видю... Вижу, да? Я вижу ее во сне. Это... Вы не проболтаетесь?
   И поскольку обращался он к Ильюхину, тот вытаращил глаза:
   - Никак нет!! Ну?
   - Вот, пожалуйста... - Зоя поставила перед Войковым чашку с чаем, он прихлебнул и, обжегшись, заговорил, прерывисто дыша: - Когда Николашка с Сашкой женихался - там, еще в Германии, он преподнес ей... рубиновый перстень! А она ни разу его не надела! И вот я обнаруживаю этот перстень у ее... у нее, да? На шее! А? На золотой цепочке! Мне не перстень - в смысле золота и на цепочку эту всласть наплевать, но рубин, рубин... Его сумасшедший, темный, темно-красный цвет - он же символизирует нашу революцию, нашу победу! И кровь наших боевых товарищей! А? Я буду хранить этот перстень - в память о сих днях - до своей смерти. А потом передам в музей нашей партии! Ведь будет такой музей, ведь будет, товарищи! В итоге, резюмируя: если вы станете способствовать... Ну, скажем, вы, товарищ Ильюхин, в силу ваших удивительных взаимоотношений с подлой семейкой - не отпирайтесь, у меня информация наиточнейшая...
   Ильюхин замер: но ведь дано указание, приказ такой дан - войти в доверие! А он рассматривает как измену, что ли? Кто-то чего-то уловил и донес, донес, мать его... Ну ясно - кто. Медведев подошел ближе всех к этому открытию. Только он! Вроде бы и дурак деревенский, а вот, нате вам...
   - ...посему, - закончил Войков, - я полагаюсь на вас, милый мой. Перстень этот мы отдадим арбитру или, точнее, ростовщику, роль которого и сыграет товарищ Зоя. Которая, как известно, кому-то там... ну, и так далее... - рассмеялся. - Когда все будет комильфо: "семейка" - у вас, "артисты" - далеко, - вы мне оный перстенек и вручите. Можно совсем не торжественно...
   Произнеся эти слова, Войков открыл дверь задом и вывалился в темноту.
   - Фрукт... - сказала Зоя. - Но - иного выхода нет, и не то чтобы третьего не дано, не дано и второго. Ты как? Займемся?
   - Иди ты... - отмахнулся. - Сейчас впору в бане попариться, смыть с себя. А у тебя на уме... Одна дрянь.
   - Ну и глупец. - Толкнула дверь, оглянулась. - А есть в тебе, Ильюхин, нечто... Твое либидо соответствует моему, вот я и ярюсь. - И исчезла.
   - Да... - сказал Ильюхин в зеркало. - До основанья. И уж какой там мятеж... Дерьмо одно. Говно.
   - Вот второе письмо, - Николай протянул двойной тетрадочный лист. "Офицер" прямо предлагает бежать...
   - Что вы ответили? - напрягся Ильюхин.
   Царь посмотрел на дочерей, они стояли молча, Мария - лицом к окну.
   "Что она там видит? - удивленно подумал Ильюхин и вдруг понял: - Свое, прежнее... Бедная Машка..."
   - Мы ответили... - Николай сделал ударение на "мы", - мы ответили, что бежать не хотим и не можем. Нас силой привели в этот дом. И только сила может вывести нас отсюда. Мы можем быть похищены. Силой! И только силой!
   - Вы правильно ответили... Прошу вас: будьте осторожны.
   В столовой увидел Медведева. Тот стоял у камина, смотрел в зеркало и подкручивал усы.
   - А-а, товарищ Ильюхин... - осклабился. - А ты знаешь, что тобою интересовался комиссар Войков? Твоими тесными связями с плюгавой семейкой?
   Сразу захотелось дать в зубы и уйти.
   - И что ты ответил?
   - Правду. Что ты - слабый, податливый и оттого революции - вреднючий.
   - А он что?
   - А он... - Медведев растерянно затряс пальцами, словно танцевал какой-то нелепый танец. - А он, представь себе, - засмеялся, потом обрадовался и сказал: "Наше дело - правое!" И ушел. А?
   - А ты дурак, парень. И знаешь - почему? Тебе комиссар доверил агентурное наблюдение за мной, а ты - обосрался. Язык у тебя - до пола. Как пиписька у жеребца. Дошло?
   - Я же по-товарищески... - заскулил Медведев, мгновенно уловив страшный оттенок ильюхинских слов. - Сережа, друг, да я за тебя... Вот, святой, истинный крест! - Рванул гайтан на груди - крестик в руке, порванная бечевка раскачивается, словно маятник. - Я... Да я...
   - Заткнись... - тихо посоветовал Ильюхин. - Тебе насладиться требовалось - моим страхом, моим унижением. А в результате - ты и сам по уши в сортире! И запомни, падаль: шаг туда или сюда - я мгновенно докладываю Юровскому!
   - Сережа... - Медведев едва не плакал. - Мир, мир, мир! Пойдем-зальем. У меня старая полбутылка "смирновки", а?
   - В другой раз.
   На улице оглянулся и внимательно посмотрел на забор. Крепкое сооружение... Вот, загонят нас всех за такой забор и будут рассказывать, как хорошо нам всем живется... Однако.
   Признаки близкого фронта становились все заметнее. По Вознесенскому нестройно вышагивали роты, двигались обозы, но более всего была заметна нарастающая суета совслужащих. Они переносили и перевозили пачки деловых бумаг и документов, нервно переговаривались о чем-то, третьего дня возле Волжско-Камского банка, в котором заседал Уралсовет, услышал Ильюхин злобную реплику прохожего: "Нажрались, захребетники, а теперь как крысы разбегаются!" По должности следовало Ильюхину пресечь подобный выпад и контрика арестовать, но сделал вид, что ничего не слышит. Была горькая правда в этих гадких словах...
   Направился к театру. Еще накануне Лукоянов попросил непременно быть на "диалоге" (так выразился) с "двойниками". Сказал, пряча глаза:
   - Малейшая неувязка - и нам всем карачун. Но не это главное. Хорошее дело погубим.
   Ильюхин не удержался, спросил, подавляя готовую вот-вот прорваться злость:
   - Чем же оно хорошее, товарищ Федор? Разве можно губить безвинных только лишь ради спасения многих? Оно, конечно, так, может быть, но ведь безвинные эти должны пойти на смерть осознанно, во имя общего нашего дела, революции нашей! А не обманом. Не прав я?
   И Лукоянов на этот раз взгляда не отвел.
   - Прав. Только как иначе? Мы - люди государственные. У нас - приказ. Как быть?
   - По совести, думаю... - произнес без напора. - Я в том смысле, что надо дело сделать, а способ мы уж как-нибудь найдем?
   Лукоянов нервно рассмеялся.
   - Наивный ты, Ильюхин... А когда царских слуг ни за что ни про что порешил? О чем мечталось, а, матрос? - Взгляд его сделался тяжелым, непримиримым. - А когда Таньку, полюбовницу свою? Или, к примеру, секретного нашего работника с бородавками? Я уж молчу, Ильюхин, но ты чего-то заговорил не по делу...
   "Знают, все знают..." - неслось в голове, но почему-то без малейшего страха. Догадался: раз сразу не воспользовались - значит, выжидают. Ладно.
   - Человек меняется, Федор. Все меняется, становится другим. И я другим стал...
   И снова прищурил глаз Лукоянов.
   - Из-за Марии Николавны, я думаю? Да ты не ярись, сведения верные...
   "Все же этот гад Медведев не угомонился... Убью!" - Лицо налилось, губы прыгнули, Лукоянов заметил и улыбнулся.
   - Ладно. Сердцу не прикажешь. Враг, друг - а сердце - оно позвало, и ты пошел... Нет. Не Медведев это. Ты, Ильюхин, еще слабо владеешь азами оперработы, и твой наставник Кудляков не слишком тебя образовал. Но это я так, чтобы ты не задавался. Юровский ни о чем этом пока не знает. И будем надеяться, ладно? И успевать...
   Что можно было возразить этому проницательному и умному?
   - Ладно, - сказал примирительно, но понял: жизни остается, пока дело делается. А потом... Эх!
   Пришли в театр, в той же самой комнате чинно сидели на стульях двойники и тихо переговаривались о чем-то. Зоя стояла у окна и нервно курила папироску.
   "Войков, поди, снабдил... - подумал Ильюхин. - Снабженец хренов..." Но вслух ничего не сказал.
   - Внимание, коллеги... - Зоя погасила окурок о каблук. - От вас требуется сочувствие, послушание и сугубое молчание. Рот не открывать ни при каких обстоятельствах! Кто бы и о чем бы вас ни спросил - вы, молча и не мигая и глаз не отводя, смотрите и молчите!
   - К примеру, я - мигаю все время... - тихо сказала одна из девиц, "Мария Николаевна".
   - Я - о максимально возможном. Но если кто-то мигает - это ничего. Прошу вас... - Она повернулась к Лукоянову.
   - Товарищи... - начал тот и поправился: - Господа, конечно, вы уж извините великодушно, я оговорился. Семейство купеческое никак не может обозначаться большевистским словцом... Ладно. Вам уже показали кино?
   - Никак нет, - отозвался тот, кто напоминал Николая.
   - Прошу!.. - позвал Лукоянов, и в открывшуюся дверь внесли кинопроектор на треноге, около него засуетился некто в рыжем пиджаке, второй, одетый более скромно, повесил на гвоздик небольшой полотняный экран. Окна занавесили, застрекотал аппарат, и на экране появилась...
   ...семья Николая Второго. Вот он сам сидит за столом и весело обсуждает что-то со своей царственной супругой, вот дочери - они элегантно танцуют какой-то медленный танец, а вот и наследник - он играет с собакой. Эту или похожую Ильюхин видел многажды в комнате княжон...
   Отодвинули портьеры, зажгли свет.
   - Н-да... - почесал в затылке глава семейства и повернулся к домочадцам. - Вот это - да-а...
   - Как на картинках! - захлопала в ладоши одна из дочерей.
   - Мое платье и бриллианты как-то бедны... - капризно оттопырила нижнюю губу супруга, а мальчик высоко подпрыгнул и закричал:
   - Когда можно будет - я в классе расскажу, и все сдохнут от зависти!
   - Расскажешь... - удовлетворенно кивнул Лукоянов. - Господа, нам требуется не просто послушание - сопереживание требуется. Вы ничего не играете, вы жи-ве-те, понятно? Мы доверяем вам, вы доверяете нам. И дело сделано.
   - А... А не тайна - в чем смысл... Как бы - дела? - снова вступил глава семейства.
   Они ни о чем не подозревали. Завораживающий голос Лукоянова и напористый - Зои уже убедили их, доказали, объяснили...
   - От вас секреты! Никаких, - выкрикнул Лукоянов. - Дело в том, что газеты и журналы в Европе и Америке пытаются оболгать молодую советвласть, которая пока еще никому не сделала зла - кроме, конечно, истинных своих врагов. Пишут, говорят, рассказывают, что Романовых, всех, детей и женщин в том числе - расстреляли, убили, закопали! И мы решили: инсценируем расстрел - с вами, конечно, потому что настоящим Романовым такое предложить нельзя, они не поймут, воспитание не то, а потом... - глаза Лукоянова засияли неземным светом, - а потом мы покажем это "кино" на западе. Мы поспособствуем тому, чтобы эту пленку, ну, не эту, конечно, которую вы сейчас видели, а другую, которую нам еще предстоит создать, как бы похитили, украли агенты мирового империализма и радостно доставили на Запад! Вот, мол, какие изуверы и звери эти большевики! И когда идиоты и капиталистические враги насладятся - мы им предъявим живых Романовых! Это будет крупнейшая победа советвласти в идеологической схватке с империализмом! Ну как? - Лукоянов обвел присутствующих гордым взглядом.
   - Н-да... - пожевал губами глава семейства. Вид у него был крайне ошеломленный. - Задумано как бы и здорово, но как же мы просто так? От фонаря, что ли?
   Теперь все ясно. Ясно, и Бог нам всем судья. Потому что такой подробный, до живота и пяток, рассказ о предстоящем свидетельствует о самом страшном: в живых не останется ни единого человека! Кто ж допустит, чтобы мальчик этот потом в своем классе распространял ужасающие "небылицы" о правительстве рабочих и крестьян? А сгорят они, дурачки, на самом простом. Купеческом. Ох, Зоя-Зоя... Если это ты, медноволосая, нашла и привлекла к сотрудничеству этих несчастных - ты умна до облаков и выше, много выше...
   - Значит, так... - начала Зоя, раскладывая на столе замшевые объемистые мешочки. - В каждом - по пятьсот золотых десяток царской чеканки. Это рабоче-крестьянская власть выделяет каждому из вас за помощь. Двести пятьдесят отсчитаете прямо сейчас и возьмете с собою, а остальные после съемки сюжета, я хотела сказать - того, о чем рассказал товарищ. Согласны?
   Семейство стало переглядываться, шептаться, наконец глава поднялся со стула.
   - Мы согласны. А что такое "сюжет", дамочка, мы с пониманием-с. Романы и мы читаем, да...
   Когда вышли на Главный проспект, Лукоянов спросил:
   - Ну как?
   - Ловко... - мрачно отозвался Ильюхин. - Золото, половина, все равно никуда не денется, а вторую половину вы ведь им не отдадите?
   - Это... почему? - помрачнел Лукоянов.
   - Это потому, что некому будет...
   Лукоянов посмотрел растерянно:
   - Допёр? А я тебя салагой считал. Ладно. Жизнь для того и дана, чтобы непрестанно наматывать на ус. Только - нишкни.
   - Нишкну. А... совесть?
   - Каждому из нас... Или почти каждому придется жить со всем этим до самой смерти... - вздохнул Лукоянов.
   - Верно. Только одним - долго-долго, а другим...
   Лукоянов встрепенулся:
   - Ты... это о чем?
   Молча махнул рукой.
   Разошлись...
   Вечером все рассказал Кудлякову. Тот выслушал с мрачным лицом, молча. Ильюхин удивился:
   - Ну? Мнение твое? Я жду?
   Взглянул пустыми глазами:
   - Ильюхин, я готов умереть за них - и умру. А ты?
   - Не... знаю... - растерялся. - Думаешь, всех, кто участвовал? Да?
   - А ты как думаешь? Ты ведь уже начал соображать. Вот и притри к носу.
   - А Лукоянова? - спросил ошеломленно.
   - Ну, Федор уверен, что ему ничего не грозит.
   - А... рыжая? Она как?
   - Она - представитель Центра. Она и скомандует, если что...
   Ильюхин почесал голову.
   - Она, понимаешь, очень меня... домогается. А если я... как бы отдамся ей? Неужто и тогда меня... А?
   - Наивный ты парень. И тогда. Потому что утехи - это департамент прикроватный, а все остальное - служебный. Ладно. Разошлись. И будь начеку. Если встретишь Баскакова и Острожского - предупреди. Их роль сыграна, и Юровскому они больше не нужны.
   - Так они... - напрягся Ильюхин.
   - Мы согласились "помочь" Дзержинскому, потому что поверили: он их хочет обменять на послабления по Брестскому миру. Это давало нам шанс, понимаешь?
   - Спасти...
   - Спасти. Увы... - Кудляков перекрестился.
   Кудляков ошибся. Юровский вызвал Баскакова и Острожского на встречу. Она состоялась на явочной квартире Юровского, эта квартира принадлежала врачу-гинекологу и располагалась неподалеку от Первой женской гимназии на Вознесенском проспекте, в двухэтажном собственном доме доктора. Работа с агентами была сладкой утехой Якова Михайловича, он просто обожал за чашкой-другой крепкого чая выслушать все, что готов был сообщить "засланец", а потом - и это было главным, решительно главным! - долго и нудно, до запятых и точек с запятыми втолковывать "связи", что и как и где сказать, что сделать или не сделать.
   С офицерами привычке своей не изменил. Усадил за стол, доктор принес на подносе стаканы в серебряных подстаканниках и, произнеся жеманно: "Кушайте на здоровье!", - не спеша удалился.
   Прихлебнув со свистом, отчего оба гостя поморщились, Яков Михайлович приступил к изложению. Сначала он объяснил гостям (хотя какие уж это гости - люди завербованные в гости к своему оперативнику не ходят, "связь" положено всячески зашифровывать), что происхождения, увы, самого низкого и опять же, увы, мало того, что принадлежит к нации весьма распространенной в мире и в России, так еще и дед умудрился стать каторжником. Но это так, чтобы господа себе понимали о том, что прошлое собеседника никак не располагает к разным штучкам вроде сговора, изменения позиции, тем более за наличные и так далее и тому подобное.
   - Вам ведь все равно - чекист перед вами или негодяй, для вас я прежде всего и только - еврей. Ну так вот, я хочу, чтобы вы поняли на берегу: вы служите нам, дабы спасти семейство. А я служу русскому народу, чтобы он боле не впал в рабство!
   - Вы уверены, что русскому? - не выдержал Баскаков, и Юровский расхохотался:
   - А что я вам говорил? Ну и то-то... Перейдем к делу...
   Объяснил, что войска чехословаков и Войцеховского, то бишь - сибирцы, приближаются со скоростью курьерского поезда. Возможно, они подойдут к городу уже через неделю. Сил и средств для обороны нет, и это значит играем отступление. А Романовы? Москва разделилась. Сам (понятно было, что имеет в виду Дзержинского) желает спасти и обменять на параграфы Брестского мира. Это и неплохо бы, но здесь, на Урале, уж так взыграло народное сердце ненавистью, что официального спасения никто не поймет. Во всяком случае лично Николай будет расстрелян так на так. В связи с этим требуется, чтобы господа офицеры Баскаков и Острожский собрали всех сочувствующих - Авдеева там, Ильюхина, ну - кто там еще? Зоя из Москвы и так далее, и в известной точке известного маршрута...
   Здесь перебил Острожский:
   - Если я правильно понял, вы повезете семью - кроме Николая Александровича, это я понял, - только вам известным путем и вы желаете, чтобы мы обождали ваш маршрут в договоренном месте и сопроводили, дабы не было эксцессов?
   - Так точно, господин лейтенант. Вы сформулировали - признаю это лучше меня. Если мы договорились - уходите по одному. О дне и часе я уведомлю...
   Подавленно молчали. Баскаков курил, Острожский нервно теребил усы и напряженным взглядом оглядывал комнату. Явочная квартира Кудлякова была ему незнакома.
   - Как это понимать? - спросил Авдеев. - Я, товарищи, то есть господа хорошие, в ваших мудростях не силен. Мы - заводские.
   - А так и понимать, - зло произнес Кудляков, - что Яков задумал пакость. Ему надобно собрать нас всех в одном месте, в один час и приказать нам долго жить!
   - Неувязочка... - улыбнулся Ильюхин. - Приказать долго жить должны мы, а не он.
   - Я в другом смысле, - нервно огрызнулся Кудляков. - Что будем делать?
   - Можно, скажем, слинять, - начал Авдеев не слишком уверенно, - а когда потребуется - подключиться, а?
   - Как только мы "слиняем" - семье конец! - крикнул Баскаков.
   - Значит, будем ждать приказа и уверенно согласимся его выполнить. И когда Юровский распорядится - лица у нас у всех должны быть ангельские и влюбленные. В него, Юровского, - Ильюхин провел рукой по щеке, а она вдруг стала мокрой.