Рябов Гелий. Мертвые мухи зла

   Званцев слушал невнимательно, вскользь, и только одна мысль ширилась, заполняла мозг - неприличная, даже гадкая. "Да как же он с ней управляется? - неслось. - Тут ведь и бегемота натурального мало будет..."
   - Меня зовут Никодимов. По имени - не люблю. В совтрестах, где я работаю или работал, - не важно, принято по-советски... А вы?
   - Константинов. Наша прелестница сейчас нужна? Я в том смысле, что для милых дамских ушек разговор как бы скучный... Ежели сочтете - перескажете. Как, душечка?
   - Ладно, понимаю, - отозвалась Титкина и, грузно оторвав зад от кресла, выплыла из комнаты.
   - Разумно, - согласился Никодимов. - Одно дело - мелочь, тут ничего, а у вас, как я понимаю, о больших деньгах речь пойдет?
   - Огромных, - кивнул. Тянуть не было смысла. Пристроившийся к советвласти мерзавец. Наверняка сластолюбец. Все сластолюбцы патологические трусы. Начнем...
   - А что, Никодимов, у вас, поди, и мечта есть? Я имею в виду денежная? Вы не стесняйтесь, я имею сделать вам рационализаторское предложение, поверьте, - и во сне не приснится!
   Никодимов перестал улыбаться, лицо его обрело выражение задумчивой мечтательности. Так, наверное, выглядит человек, когда полагает, что попал в рай.
   - А что... с меня?
   - Разговор деловой?
   - А то...
   - Вы не назвали сумму.
   - Сто тысяч обеспечат мне старость и радость.
   - Я даю двести. Задача... - помедлил, чувствуя, как у Никодимова засочилась слюна, наполняя вязко рот. - Вы знакомы со служащим в Кремле человеком. Кто он?
   - Васькин? Да вы сбрендили! О Кремле лучше забыть, а то неровен час, понимаете? А как подслушают?
   - В этом кабинете не подслушают. Этим кабинетом только милиция интересуется, а у нее прослушки нет. Не положено по должности. Итак?
   - И вы за такую... - вырвалось крайне неприличное слово. - Отдадите названную сумму?
   - Возьмите... - протянул деньги. - Только мы - люди деловые. Пишите расписку... - Рядом с увесистой пачкой лег блокнот и "паркер".
   Никодимов схватил пачку, попытался засунуть в карман пиджака, не получилось: деньги выперло совершенно неприличным бугром.
   - Разделите на четыре части, - посоветовал Званцев, - и - по четырем разным карманам. Пишите: "Я, Никодимов, имя-отчество, место и год рождения, номер паспорта, где, кем и когда выдан, место службы, номер служебного документа, кем и когда подписан, получил от Колычева..."
   - Вы же назвались Константиновым? - выпучил глаза коротышка.
   - Назвался - это одно. А денежный документ - совсем другое. Вы ведь тоже по-разному пишете в накладных и прочих? Продолжайте. "...получил от Колычева С.С. - я Сергей Сергеевич - двести тысяч рублей ассигнациями Государственного банка". Никаких казначейских билетов! Это для нас с вами мелко и ничтожно! Написали? Учтите, деньги уже у вас.
   - Но... я их... еще не считал? - пролепетал Никодимов.
   - Считайте, я не против...
   - Я вам верю. Вот, возьмите. Зачем вам этот Васькин? Он всего ничего уборщик на складах, в подвалах и прочая ерунда. Ну, зачем?
   - Кто он... в прошлом?
   Никодимов рассказывал долго. Получалось так, что Званцев на этот раз не угадал. Елисей Васькин был самого что ни на есть пролетарского происхождения, трудился раньше на заводе Гужона, слесарем, потом появился зятек из охраны Кремля и устроил тестя чистить подвалы метлой. Что касается зятя - стройный, подтянутый, не пьет, не курит, комсомолец и секретарь ячейки, правильный парень...
   - Что тебя связывает с Васькиным? - усмешливо повел глазами. - Вы ведь не воруете вместе? Для воровства другие люди нужны?
   - Ну, вы уж так, сразу... Я Васькина знаю лет десять... Познакомились в пивной. Он... у него денег не хватило, чтобы за пиво, значит... Я добавил...
   Глаза собеседника блудливо забегали, Званцев понял, что надо нажать.
   - Не темни, гондон... Двести тысяч - таких денег и у Сталина нету. Ты в этой пивной человека убил, а Васькин тебя прикрыл, уволок, спас. Телись...
   - Знаете, значит... - нервно заерзал пальцами по скатерти. - Только наоборот. Там все были пьяные. Васькин в драке резанул одного, а мне ни к чему. В свидетели, то-се...
   - Значит, не в пивной познакомились? Где?
   - В 17-м, бои здесь, в Москве, шли... Мы... как бы барахло... собирали. С убитых. В квартирах... Там и встретились. Ну, схватились. Васькин тогда крепкий был, зуб мне выбил... - Поднял верхнюю губу, показал золотой зуб. - Сколько лет вставить не мог... Ладно. Не знаю - чего вам от него надо, но - приведу.
   - И никто: зять, б... и прочие ничего не должны знать. Меня с ним познакомишь завтра, здесь же, в это самое время. И еще раз напомню: денежки - не просто большие - огромные. Так что помалкивай, ладно? Анисье найдешь, что сказать...
   Никодимов затравленно кивнул.
   На "хазе" (откуда выплыло словечко, зачем? Это Званцев вряд ли и объяснил бы. Так... Возникла ассоциация) все было тихо, хозяин открыл, сообщил с усмешечкой:
   - Я вот борщ хохляцкий пытаюсь соорудить. Вы как?
   - Едал, отменная штука... - Разделся, вымыл руки, зашел на кухню. Евлампий крошил свеклу. Гора капусты белела в фарфоровой миске.
   - Хотите научиться?
   - Куда мне... - вздохнул. - Талант нужен. У меня к вам просьба...
   Договорились, что завтра первым войдет в ресторан, заранее, минут за пятнадцать, Евлампий Тихонович и окинет место действия профессиональным взглядом. Потом потребуется проводить кремлевского служащего Васькина до квартиры, выяснить: с кем живет и действительно ли зять Васькина из охраны Кремля. Это самое простое: форма преторианцев и внешне слегка отличается, и особенно - качеством. Сапоги - офицерские. Или, как они здесь говорят, "командирские".
   Поели борща, Званцев отдал должное мастерству Евлампия, тот, расслабившись после третьей рюмки, приложил к глазам платочек и поднял просветленный взор:
   - У меня здесь всякие бывали... Вряд ли вы станете утверждать, что наши люди - все как на подбор чисты и служат Белому делу... Сколько сволочи откровенной, боже же ты мой... Да, конечно: любое историческое смещение поднимает кровавую пыль. Возьмите большевиков: живого места нет. Подлецы... А вот то, что у нас почти полная аналогия... Печально. А вы никогда не думали, что в прежней нашей жизни что-то было не так?
   - Вспоминаете и жалеете?
   - Есть о чем. А все же странно, согласитесь: Государь религиозен как столпник святой, а не помиловал Господь...
   - Нет. Государь на крест взошел за свой проклятый Богом народ, вот в чем дело... Вы в толк возьмите: евреи-де соделали революцию. Верно. Они закоперщиками были. Но что мешало дать им все права, отвратить от революционеров? И другое: евреев в революции тысячи были. А русских миллионы. Как же русский человек поддался? Да просто все: община изурочила, де все наше, "обчее". На миру - и смерть красна... А работать? А творить? "Работа - не волк, в лес не уйдет..." Вся суть в этом. Даже в сказках мы либо у золотой рыбки просим, либо у щуки. А когда эта сволочь обратилась не к разуму, а к природному естеству русского человека, когда сказала: бей, круши, ломай, хапай, - все твое от века! Ну, и кто же удержался?
   - Похоже на правду... - Евлампий задумчиво водил ложкой по пустой тарелке. - Я, собственно, о другом... Русский народ теперь ими, большевиками, повязан кровью. Скольких на Тамбовщине перестреляли детишек, стариков... Газом потравили... По всей России русские русских резали и смеялись. И докладывали этому - с бугристым лицом. Джугашвили... Я об одном печалюсь: вот мы с вами пытаемся бороться. А ведь пустое все. Зря. Мы их не победим. И никто не победит. Я думал много... Они сами себя победят. И исчезнет Россия. За грехи свои...
   Разговор взбудоражил, огорчил. Званцев и сам думал о чем-то похожем. Только не хотелось верить в обреченность огромной могучей страны. Да ведь прав Евлампий...
   - Не знаю. Или - знаю. Да! Все так! Но ведь долг в строю - исполнять легко. В нашем же положении - невозможно! Фокус в том, что мы исполним, не так ли?
   Евлампий молча кивнул.
   На следующий день, ближе к вечеру, сели в трамвай и долго добирались, меняя маршруты, в центр города. Договорились: через сорок минут (в этом случае до условленного часа оставалось пятнадцать минут, Званцев вполне успевал в отдельный кабинет на встречу с кремлевским уборщиком) Званцев будет ждать на первом этаже магазина "Мюр и Мерилиз". Если все в порядке Евлампию надлежит пройти мимо. Если же хвост и вообще - не так - тогда следует вытирать платком как бы вспотевшую голову. Это для Евлампия был вполне естественный жест: он часто прикладывал к лысине огромный клетчатый платок.
   Разошлись, Званцев проговорил вслед "с Богом!" и направился в магазин. Здесь было шумно, весело, толпа вращалась по кругу, Званцев подумал, что народу даже больше, нежели прежде бывало. С любопытством вглядывался в лица, никаких трагических черточек не замечал. И покупали много - дорогих (по заграничным меркам) вещей: шубы из чернобурой лисы, золотые украшения с драгоценными камнями. Правда, при входе стояли две старухи убогие и собирали милостыню - но это и во Франции есть. Званцев подумал, что коммунисты - независимо от своих безумных теорий - не избежали общего и вечного: одни процветают, другие - умирают. На Западе это было нормой. Здесь, в раю обетованном, - гнусностью. Иначе не воспринимал. Изредка проходил напыщенный, давящийся самозначимостью милиционер или проплывал под руку с женщиной чин НКВД или армии; один раз Званцев увидел, как карманник, лет двадцати, хорошо одетый, срезал у дамы в манто кожаную сумочку, быстрым шагом прошел на другой конец залы и, облокотившись о подоконник, внаглую стал считать украденные деньги. Лицо у парня было характерное, с явными следами излишеств, руки нервные, с длинными, хорошо ухоженными пальцами. "Надо его запомнить... - подумал. - Мало ли что..." В этот момент и появился Евлампий; умиротворенный, благостный, он продефилировал мимо, давая понять, что можно приступать...
   Итак, все получилось: не провалился, вышел на нужную связь. Остальное - дело умения и желания... Вошел в "Метрополь". На лифте, степенно, поднялся на этаж; замедляя рвущийся шаг, направился к дверям номера. Но по мере того как приближался, все больше и больше охватывало неясное чувство: не в том было дело, что все складывалось как нельзя лучше, без сучка и задоринки, а в нарастающем предчувствии опасности, краха даже. Неужели Евлампий ничего не заметил? Ведь его, Евлампия, невозможно заподозрить...
   Навстречу шел официант в смокинге с полотенцем через руку. Скосил глазом назад: и здесь догонял такой же, в смокинге. Судя по всему, этот должен приблизиться первым. Замедлил шаг, но не сильно, чтобы тот, задний, не догадался, когда же осталось метра полтора - повернулся резко, схватил за руку, вывернул, дуло упер в ухо. Свистящим шепотом приказал - тому, что надвигался: "Ко мне. И чтобы я руки твои видел..." Тот подошел, кивая мелко, на лице испуг. Выпятил ладони - вот, мол, я совсем безоружный. "За мной, оба. Ты - рядом". Довел до двери, пока везло: ни души. Кольнуло: а если этаж еще и блокирован и чекисты и на входе и на выходе? Впихнул обоих в номер, влетел следом. За столом сидел кролик Никодимов с перекошенным лицом, рядом восседал, видимо, Васькин, типичный неврастеник с запавшими глазами, патлатый и бородатый, больше никого не было.
   Приказал "официантам" занять места за столом, встал у дверей.
   - Кто еще на этаже? Внизу? Советую отвечать...
   - Вы... вы... - изобразил прыгающие губы первый официант. - Вы, гражданин, опупели! Чего вы нас схватили? Чего? Вы бандит?
   - Я бандит... - Выстрел хлопнул негромко, скучно, официант свалился под стол. - Вы? - повел стволом. - Будете отвечать? Откуда вы?
   - Контрразведка... - зачастил второй. - Московское управление. Мы располагаемся на...
   - Мне плевать! Только отвечать на вопросы. Еще кто? И где?
   - Никого, никого, только машина у подъезда, с шофером, у нас посчитали, что...
   - Я сказал: только отвечать. Никодимов! Ты донес?
   Нервно икая, Никодимов повел головой в сторону Васькина.
   - Я... ничего... Он... Он велел...
   - Он велел... Ладно. - Выстрел свалил второго официанта. - Ну? Васькин, или как тебя там... Жить хочешь?
   Затрясся, закивал, и тут же выблевал на скатерть отвратительную кучу.
   - Нехорошо... - Званцев широко улыбался. - Борщ кушали? Так. Возьми ложку и все назад. Быстренько...
   Словно завороженный, Васькин сожрал месиво, пуча глаза и безобразно рыгая.
   - И ты, Никодимов, не побоялся расписки, которую мне дал? Ладно... Бросил на стол блокнот, ручку. - Пишите оба. Ручка есть? Вон, торчит в кармашке убиенного... Пишите: "Я, такой-то - все данные о себе и данные паспортов, - ненавидя советвласть люто, а также и лично угристого грузинца и мразь Сталина Иосифа Виссарионовича, помогли агенту разведки РОВсоюза заманить в номер сотрудников НКВД и уничтожить их. В чем и расписываемся..." Расписаться аккуратно, я проверю по паспортам!
   Протянули расписки замороженными пальцами, Васькин приставил кулак к подбородку и пытался унять щелкающие зубы. Званцев прочитал. Текст записали без ошибок, только почерк подгулял. Подписи же были твердые, как в паспорте.
   - И последнее. Вы, Васькин... Подметаете в подвалах Кремля?
   - Не только, не только, - зачастил, - я вхож, я вхож, со мною сам комендант...
   - Заткнись. Банку большую со спиртом видел? А в ней - головы отрезанные?
   Васькин сполз на пол.
   - Это... товарищ... как бы... Смерть для близких. Вы обещаете - если я...
   - Вплоть до царствия небесного, - кивнул Званцев. - Где? Чьи головы?
   - Стоят в подвале Правительственного корпуса. Дверь железная. Ключ у меня есть. Прямо на сейфе жидка етого. Свердлова то ись... Как бы и открыто... Но кроме меня... Может, меня дурачком считают... А так... подписку отобрали, не хуже вас. О неразглашении, значит... А еще говорят, что в сейфе етом - драгоценности империи, то есть... Но сейф открыть нельзя. Я лично... от коменданта слышал, что, мол, утерян. Или украден. Да хоть сам и украл. Янкель этот... Ну - ключик, ключик-с!
   - А ты, значит, жидоед? Ладно. Кто непосредственно заведует этим подвалом, банкой этой? Кто?
   - Комендант... Ну... Как бы начкар. Ну... Еще завхоз наш. Курякин. Вилиор Исакович. У него и ключ есть... Дубликат. От подвала.
   - Теперь быстро-быстро, пока я досчитаю до двадцати. Где живет Курякин? Что любит? Где бывает?
   - Да вас то есть и познакомлю! - обрадовался Васькин. - После работы мы зачастую отправляемся в распивочную, что у Грузинской Божьей, на Варварке. Пена, раки, восторг неземной...
   - Согласен. А как он... Курякин? Богатырь?
   - Да мозгляк! - радостно закричал Васькин. - Навроде меня! Мы даже похожи! Разве что баб любит до упаду, а мне - все равно...
   - А семья? Дети?
   - Да один, как перст!
   Два выстрела прозвучали, будто две тарелки лопнули. Никодимов сполз на братски обнявшихся "официантов", Васькин вытянулся рядом. Картина вышла даже трогательная.
   Вышел из номера, огляделся. Никого. Они слишком понадеялись на этих двоих из контрразведки. Слишком. Кто же идет на такое задержание без наружной обставы? Никто не идет...
   Спустился по черной лестнице, толкнул дверь - здесь даже сторожа не оказалось, и сразу увидел пыхтящую у тротуара эмку. Озорство и удаль охватили Званцева. Подошел к автомобилю, кивнул шоферу: "Прикурить не найдется, товарищ?" Тот полез за спичками, опустил стекло. "Держи" протянул коробок. И стало жалко: хорошее русское лицо со вздернутым носом и бровками вразлет. Очень хорошее. А нельзя. Видел и запомнил. Званцев выстрелил, шофера вбило в противоположную дверь. Огляделся: никто и ухом не повел. Все. Теперь надобно попытать счастья в пивной на Варварке.
   ... Евлампий был дома, готовил на кухне нечто острое, пронизывающее, завлекательное. Выслушал, взметнул брови, снял передник, вытер руки:
   - Пять трупов... Плохо.
   - Шесть, - возразил Званцев. - Лицо я менять не стану - даже если художник и нарисует со слов возможных свидетелей - все равно монстр выйдет. А вот одежду...
   - Документы вы тоже не предъявляли. Это хорошо. Одежду найдем. Я приготовил харчо, эдакий грузинский суп. Как вы?
   - С удовольствием... Запах - ошеломляющий. У вас есть план? Как добраться до этого Курякина... Что за фамилия, право...
   - О-о, покойный государь раз в месяц получал прошения с просьбой об изменении... Там Бог знает что было... Сратов, Говнов, Описункин и еще хуже... План есть. Очень простой.
   Званцев улыбнулся:
   - А вот вы и проговорились, дорогой друг. Кем вы были при государе?
   Евлампий смущенно развел руками:
   - От вас не скроешься. Ладно. Тем именно и был, представьте. Собственная его императорского величества канцелярия по принятию прошений на высочайшее имя приносимых. С 1905 года - бессменно. Дальнейший генезис обнародовать? Ладно. А теперь извольте слушать. Я сам, лично, без вас, разумеется, пивнушку эту на Варварке прочешу вдоль и поперек. Не извольте беспокоиться: каждый раз в другом платье, с другим лицом. Грим, парик простые все средства... И когда и если фигуранта обнаружу - далее решим совместно. А вам покамест лучше сменить одежду и из дома не отлучаться. Пять... Шесть трупов - не шутка. Они, поди, с ног, бедные, сбились.
   - Волнение, - вдруг сказал Званцев. - Нервы. Я ведь еще и шофера убил. Значит - семь тел.
   - Тем более... - хмуро произнес Евлампий".
   Я не стал менять тайник, я его переделал. Важно было, чтобы при простукивании не было звука пустоты, полости. После школы я стал приносить песок с детской площадки - очень удобно, в портфеле. Учебников я, конечно же, в эти дни с собой не брал. Потом нашел доску и аккуратно, мучаясь и потея, обстрогал ее по размеру тайника. А в песке сделал нишу точно по размеру рукописи. Сложил все, проверил: глухо и монолитно. Самому Берии не придет в голову. Вместо клинышка ввинтил шуруп, он удерживал подоконник надежно. Правда, хлопот стало больше, зато я приготовился к любым неожиданностям.
   Я часто смотрел на кольцо. Уля рассказала, что то был подарок мамы. В какой-то момент в маме вдруг вспыхнули признаки атавизма, и она купила два обручальных кольца. Конечно же, дело кончилось тем, что оба надели эти кольца всего на один вечер, затем признак буржуазности был навсегда спрятан в ящик стола. Когда же отец отправился в свой последний вояж - одно кольцо он взял с собою. Для финского унтер-офицера украшение на пальце - это обыкновенно. Может быть, и руководство посоветовало. Чуткое, умное, дальновидное...
   Папа... А ведь в памяти не осталось почти ничего. Я вдруг поймал себя на ошеломляющей мысли: была жизнь, встречи с друзьями, книги, театр - в свободный вечер, если он вдруг выдавался, и вот - ни-че-го... Исчезли Фроловы - так, позвонили под Новый год, на Октябрьские; товарищи по работе, что непременно заглядывали на огонек, - перестали это делать. Может быть, все дело в Трифоновиче? Нет... Он уважаем, к нему хорошо относятся. Или Ульяна. Появилась всего один раз и по такому поводу, о котором лучше не вспоминать. Почему она не бывает у нас? Не приходит - хотя бы иногда? Она поступает так для нашей безопасности? Я понимаю это, но ведь если ЧК не добралась до нее в смертные годы - чего же бояться теперь?
   Нет. Дело не в опасностях. Дело в другом. Когда был отец - он всех объединял, вокруг него всегда был целый хоровод и ведь независимо от того, что представлял папа самую жуткую систему: "Госужас"...
   И вот - отца не стало. И все развалилось, будто никогда и не было. Это ведь несправедливо. Непонятно. Обидно.
   ...И я ловлю себя на мысли, что это - мама. Красивая, яркая даже женщина, на которую все смотрят, мечтают познакомиться. А те, что давно знакомы, - понимают: без отца мама, увы, ничто. Пустая бабёшка в крепдешиновом платье. Куколка. И все...
   И мне горько от этих мыслей. И стыдно. Я не имею права копаться в душе собственной матери. Я не имею права судить ее. Но ведь сужу?
   Отчим принес с работы "Анкету специального назначения на сотрудника НКВД" и торжественно выложил на стол. Первое, что бросилось в глаза: "По заполнении - совершенно секретно". Впечатляет...
   До трех часов утра вывожу аккуратным почерком слова, составляющие "по заполнении" государственную тайну. Ко всем вопросам я готов, они понятны и отторжения не вызывают. Не служил в охранных структурах царского, Временного и Белых правительств, не сидел в тюрьме, и дело против меня пока еще никто не возбудил. У меня нет среди знакомых бывших офицеров и нэпманов, мои родственники - близкие и всякие другие (они тоже интересуют НКВД) - вполне порядочные люди и беспокоиться вроде бы не о чем. Но вот я натыкаюсь на следующее предложение: "Если с вами в одной квартире проживают лица, с которыми вы не состоите в родстве, - отметьте в анкете: пол, возраст, социальное происхождение и положение, степень или уровень вашего общения и кратко охарактеризуйте". И я понимаю: элегантно (с их точки зрения), ненавязчиво, но с меня требуют самый настоящий донос. Или другое: заранее зная всех, кто проживает в нашей квартире (ведь и папа покойный и отчим об этом наверняка упоминали в своих анкетах), потенциальный "работодатель" проверяет мою искренность перед "органами".
   Утром задаю вопрос отчиму. Он долго молчит и смотрит на меня пустыми глазами.
   - Да что же это такое! - вскидывается мама. - Что за мальчишество, Сергей?!
   - Минуточку... - прерывает Трифонович. - Я что-то не понимаю... Ты поступаешь в Систему. Си-сте-му! Ты - в нее, а не она просится к тебе! Почувствовал разницу? Ну, так вот: на поле Системы есть свои правила игры. Ты ступил на поле - играй по правилам. Интеллигентские штучки у нас не проходят! Впрочем... У тебя еще есть время. Чувствуешь, что кишка тонка ступай на завод, в мастерскую, в институт - если тебя, конечно, примут. И не пудри никому мозги!
   Он еще ни разу не разговаривал со мной так. Ни разу... Что ж, я понимаю: в чужой монастырь со своим уставом только дурак идет. Если же я сейчас начну доказывать безнравственность подобных вопросов - отчим рассмеется. Пустой разговор. Такие вопросы полезны и выгодны рабочему классу, если, конечно, товарищ Берия видел когда-нибудь хоть одного рабочего ближе чем метров на сто...
   Плевать. Меня не остановят мерихлюндии. Чем больше понимаешь - тем скорее надобно окунуться в поток. Кто знает... Может быть, я стану... ну, не святым, конечно, а так... Закаленным. Ведь я давно уже выбрал принцип жизни: мятежный - он ищет бури. Он в бурях находит покой. Лермонтов ошибся. Именно в бурях и обитает самый великий покой. Ибо он - следствие бури.
   После уроков иду на Екатерининский, к Николе Морскому. Я никогда здесь прежде не был, не случилось как-то. Сам не знаю - почему. Прекрасный город, я тебя не знаю... Долго стою на набережной, у парапета. Колокольня взлетает высоко-высоко, и вечерний звон плывет над водой долго-долго. Неужели храм еще работает? Ведь закрывали все подряд...
   Слышу шаги за спиной:
   - Сережа...
   Это Таня. Милая маленькая девочка. Впрочем, уже в прошлую встречу я поймал себя на странной мысли: уже не девочка...
   - О, Таня... - Я даже взволнован немного. - Ты как меня нашла?
   - Иду за тобой от самой школы. У тебя такое задумчивое лицо. Я не хотела мешать.
   - Что-нибудь... случилось?
   - Нет. Просто... Лены больше нет. Мои одноклассники... Им со мною скучно (скажи на милость... какой такт: не мне с ними, а им со мной. Замечательная девочка).
   И вдруг нечто невозможное:
   - Я знаю, как ты относился к Лене. И она - к тебе. Ты переживаешь. Не можешь забыть. Я все понимаю, Сережа... Я ведь не Лена.
   Как будто в романе, написанном до революции. У нас, современных, подобных чувств нет.
   - Хочешь, пойдем на Офицерскую, к Блоку? - поднимает глаза.
   - Ты любишь... стихи Блока? - вырывается у меня.
   - Теперь - да. Очень. Я люблю гулять. В прошлом году я забрела на Пряжку, там, в подворотне, стояли студенты и читали стихи. Я остановилась, они читали по очереди и завывали, будто ветер в трубе. Я ничего не поняла. Но потом один сказал тихо: "Он умер, потому что кроме немой борьбы не осталось ничего..." А другой показал портрет. Такое лицо... Теперь таких нет. Ну... - улыбнулась. - У меня книга с его стихами. Вначале было трудно, я ничего не понимала. Но я... вчиталась. Послушай: "Сдайся мечте невозможной, Сбудется, что суждено. Сердцу закон непреложный - Радость Страданье одно!"
   Я смотрю на нее:
   - Таня... Это ведь только кажется, что тебе четырнадцать. А на самом деле...
   - Ты прав... - кивает. - Я и сама так думаю.
   Мистика, таинство...
   Мы бродим вокруг блоковского дома, Таня показывает балконы с ажурными решетками, трехэтажный домик наискосок.
   - Здесь он стоял. Это он видел. Когда я читаю его стихи - я понимаю: он был одинок. И мы теперь. Мы тоже одиноки. Разве нет?
   Милая девочка, спи, не тревожься, ты завтра другое увидишь во сне. Это Блок. Эти слова звучат во мне, и звук нарастает, нарастает. Может быть, оттого, что я боюсь потерять ее?
   - Таня... Мы сходим с ума. Мы погружаемся в сны. Зачем? Эта жизнь, наверное, не такая, какую мы хотели бы, но ведь не мы ее выбрали?
   Молчит. Мне жаль ее, так жаль...
   - Я знаю... - говорит вдруг и смотрит, смотрит. - Зачем тебе продолжение Лены? Лена ушла, и все кончилось. Прощай...
   Долго-долго вижу ее легкую фигурку над зеленой водой, она медленно уходит, нет - плывет, будто завиваясь в туман, исчезая. Да было ли это все?
   И я понимаю: детство, прошлое - все ушло без возврата. Впереди жизнь. Какова-то она станет... Поди - сотрет в порошок, и пройдет ветерок и - ничего...
   Ночью, привычно, антисоветчина и контрреволюция. С усмешечкой убеждаю себя, что погружение в контру - это всего лишь профилактика. Чтобы помнить: враг - не дремлет. Но с первых же строчек забываю обо всем...
   "Званцев проснулся, когда Евлампий уже ушел. Подумал: старик славный такой... Кто знает, может быть, и удастся ему.
   Позавтракал - как всегда бутерброды лежали на тарелке и кофе был горячим. В записке стояло: "У меня есть твердое намерение данную стадию Общего дела завершить. Все беру на себя. Отдыхайте. Ключ оставьте на подоконнике справа, никто не возьмет, трижды проверено". Подписи не было, Евлампий бдел.