Рябов Гелий. Мертвые мухи зла

   Все совпало. Если трупы Романовых не сожжены, не уничтожены каким-то иным способом (тем же, которым расправились с телами Михаила Романова и его людей) - они лежат под мостком из шпал на дороге Екатеринбург-Коптяки, метрах в ста от переезда. Соколов эту гать видел и стоял на ней, ее прошел и Званцев.
   Итак, истина найдена... Теоретически.
   Остается доказать, что практика и в самом деле критерий оной...
   Пригородный поезд мчит к разъезду Шувакиш. Это в километре от переезда, который нужен нам. Едем в разных вагонах: я и Таня в первом, Карсавин и Валентин - соответственно во втором и третьем.
   - Они похоронили Веру, - Таня произносит фразу пустым, безразличным голосом. - О покойниках не говорят плохо, но Вера была дрянь.
   - Зачем же они рисковали?
   Она улавливает насмешку.
   - Они рисковали. Они ее спрятали. Навсегда. Риск был, если бы ее нашли. Все об этом. Ты уверен в своем открытии?
   - Ваше доверие, товарищ, я оправдаю.
   Она фыркает и отворачивается к окну. Как она непримирима... Это печально. Для меня.
   Шувакиш, выходим, я помню карту Соколова - в книге. Мне кажется, что я уже был в этих местах. По сторонам железной дороги лес, идем вдоль насыпи, потом через поле. Вот и переезд...
   Волнение нарастает. Валентин и Карсавин нервно закуривают. На них потертая рабочая одежда, в руках штыковые лопаты. Неглупая предосторожность...
   Входим в ту часть дороги, которая спряталась в лиственном лесу. Он особенно густ в этом месте, солнце едва касается мокрой колеи дробящимися лучами. "Ишь, как разросся... - замечает Карсавин, оглядываясь. - Не иначе - на крови..."
   Нарочито народная манера разговора неприятна мне. Ускоряю шаг и... вот он, мостик. Или гать. Какая разница...
   Они потеряно ходят вокруг, у них побледневшие лица и запавшие глаза, я вижу, как в пальцах Валентина мелко подрагивает папиросный мундштук.
   - Здесь? - недоверчиво произносит Карсавин. - Это невозможно! Чушь! Надо быть полным идиотом, чтобы швырнуть голых покойников в дороге!
   - Или гениальным преступником... - вяло отзывается Валентин. - Мне не приходилось ни читать, ни слышать о подобном. Способе. Сокрытия следов...
   - Давайте к делу, - Карсавин плюет на ладони. Надо же... Заправский дорожный рабочий. - Помоги...
   Вдвоем с Валентином они оттаскивают в сторону три или четыре шпалы и начинают яростно копать. Через пять минут сдавленно звучит голос Валентина:
   - Кусок железа... Что бы это значило...
   Карсавин берет находку в руки и... роняет. На лице - ужас.
   - Это... это...
   Я уже понял, что это такое. Тазовая кость; она черно-зеленого цвета.
   - Ну, вот... - говорю некстати. - Кто ищет - тот всегда... Да.
   Они снова копают, и на краю ямы появляется мощный череп: черный, видны остатки волос, оскал сверкает... золотом.
   - Боткин? - говорит Карсавин. - Нет. Скорее, Анна Демидова...
   - Да оставьте вы свои глупости! - кричит Таня. - Оставьте. Нужны доказательства, а не болтовня!
   - Доказательства есть, - Карсавин показывает челюсть с золотыми зубами. - Золото. А работа - ремесленная. Это же видно... Только служанка могла себе сделать такие...
   И еще один череп. Зубы вставные. В отличие от первого, они сделаны из белого, совсем не потемневшего металла. И "работа"... Даже я вижу, что она - ювелирна. Дантист обладал несомненным талантом.
   - Женщина... - бормочет под нос Валентин. - Лет пятидесяти или чуть меньше... Это не сталь, не серебро - тем более. Это - платина. Ясно.
   - А почему не мужчина? - вопрошает Карсавин.
   - Долго объяснять... Я окончил три курса медицинского, я понимаю... И зубы... Гений делал. Можно на выставке показывать...
   - И это значит...
   Я вижу, что Карсавин не в состоянии осмыслить случившееся.
   - Это императрица... - тихо говорит Таня. - Господа, этим нельзя рисковать. Закапываем и уходим. Дома вы составите протокол, подпишем все. Это будет доказательством.
   Валентин и Карсавин мгновенно забрасывают яму землей, ставят на место шпалы, присыпают их.
   - Ты обратил внимание? - тихо спрашивает Валентин. - Мозг цел! Невероятно...
   - Почему? - Карсавин в недоумении.
   - Потому что взгляни на мои ботинки! - кричит Валентин.
   В самом деле... Ботинки на глазах покрываются синим налетом. Синим, с радужной пленкой.
   - Серная кислота. Все понял? Мозг должен был сгореть! А он остался! Это мощи, святые мощи, господа, как хотите...
   Он крестится, истово, мы крестимся вслед. Карсавин читает молитву:
   - Подаждь, Господи, оставление грехов убиенным безвинно рабам Твоим.
   Уходим. Я вижу: они все время оглядываются. Только Таня идет с угрюмым, застывшим лицом. Молча.
   Ждем поезда. Валентин спрашивает:
   - Ты... поговорила с Сергеем?
   - Нет. Но это не поздно и сейчас. Сергей... - Таня берет меня за руку. - Званцев в тюрьме. Почти год. Твой отчим - замнач управления. Ты обязан поговорить с ним.
   И меня прошибает холодный пот. Вот оно... Мои недавние страхи оказались не напрасными. Вещими.
   - О чем? - Голос сел, слова бессмысленны.
   Она смотрит удивленно:
   - Не валяй дурака. Пусть поможет освободить Званцева.
   Однако... Но как трудно, невозможно даже поверить в то, что они все настолько глупы и примитивны... Как жаль. Конец еще одной иллюзии...
   - Господа, я - ваш единомышленник и не один раз доказал это. Вы знаете: я убил человека, чтобы спасти Таню, Серафиму Петровну... Остальных. Я полагаю, вы верите мне...
   - И что? - Карсавин явно раздражен. - Это разные вещи.
   - Как хотите. Капитан госбезопасности Полюгаев - человек чести и присяги, верьте на слово! Он... - Голос снова сел, я хриплю.
   - Там нет и не может быть людей чести! - Татьяна похожа на бродячую рассерженную кошку. Куда что девалось...
   - Девочка права... - цедит Карсавин. - А вам, молодой человек, следует исполнять приказы.
   - Я не в армии.
   - Вы в РОВсоюзе!
   - Его нет, вы это знаете не хуже меня. Я не стану подставлять порядочного человека. Следует искать другой способ.
   Они говорят, перебивая друг друга. Брызжет слюна. Как переменилось все. Как вдруг все переменилось... Неужели они такие же, как и те, кто гонит их в лагеря, сажает в тюрьмы, ставит к стенке...
   - Нет другого способа. Способ один: убедить или заставить Полюгаева освободить Званцева. Любой ценой, - изрекает Валентин.
   - В том числе и ценой твоей жизни, - говорит Карсавин. - Пойми и не ерепенься... Выхода у тебя нет.
   - Выход всегда есть... Черт с вами. Поговорю. Только как мне известить вас? Хитрость - оружие пролетариата.
   - Просто. При разговоре будет присутствовать Таня. Если что не так она выстрелит. Полюгаев погибнет геройски. А тебе останется выбрать: получить вторую пулю или продать нас. Мы заранее предоставляем тебе такую возможность... - Карсавин улыбается. Лучше бы он не делал этого. Валентин протягивает Тане маленький браунинг...
   Они предусмотрели все. Но как странно: и те, и эти, оказывается, рассчитывают только на страх? Неужели это правда?
   Таня отводит руку с пистолетом. Слава Богу, еще не все потеряно. И для нее. И для меня. Валентин улыбается безнадежно:
   - Мне будет жаль, если... Впрочем, это твое дело, девочка... Ладно. Не в силе Бог, а в правде. Идите...
   Весь обратный путь мы молчим. Я не могу простить Тане походя брошенное "не валяй дурака". Так говорят только тому, кто совсем безразличен. Совсем. Мне хочется заплакать от обиды и унижения. Хотя...
   Что это значит: "не могу простить"? Я, кажется, попался. Потому что не может простить только тот, кто не любит. Я всегда говорил себе: люблю. Люблю эту маленькую девочку с синими глазами. Не потому, что она напоминает, похожа на ту, ушедшую навсегда. А потому, что... Нет. Просто. Без всяких "потому". Любовь истинная не нуждается в обоснованиях. Она любовь...
   Свердловск. Идем пешком. Мимо дома Ипатьева. Вот, бездна открыта. До конца. И разве не должна гибель безвинных соединить нас? Разве это не так?
   Таня останавливается.
   - Возвращайся домой. Скажи отчиму, что любимую женщину удерживают любой ценой, даже ценой собственной жизни. Пусть едет в Ленинград. Пусть упадет на колени перед Ниной Степановной. Пусть молит о прощении. Милый, милый Сережа... Вам не жить друг без друга. Остальное - мелочь, чепуха. А теперь прощай.
   - Но... - Я пытаюсь что-то сказать, беру ее за руку, - почему ты говоришь о них? О них, а не о нас?
   - Потому что у них есть будущее, а у меня - нет.
   Ценой собственной жизни... Она права.
   - Таня! - бросаюсь к ней, - Таня, не уходи, я люблю тебя!
   - И я тебя люблю. Прости Сережа. Ты все поймешь. Не суди меня.
   Она уходит. У меня каменные руки и ноги, я не могу сдвинуться с места, хотя и понимаю: рухнуло все. Все...
   Я сдал все экзамены; когда Анна Петровна вручала мне свидетельство об окончании десятого класса - она улыбалась так искренне, так радостно, что я забыл на мгновение обо всем. Впереди открывалась другая, неведомая жизнь, я не мог ей радоваться, какая уж тут радость, но ведь то, что должно наступить, увлекает помимо воли, потому что оно - загадка.
   Поговорил с Трифоновичем. Он слушал меня, темнея лицом, наконец сказал:
   - Ты ведь мальчик еще... Откуда это в тебе?
   - Это не во мне. Это в... Ладно, не имеет значения, потому что прошлое не поправить. Но ты еще можешь поправить все! - Спросил: - Что со... Званцевым? Если можешь - расскажи.
   В глазах отчима буря. Но он умеет владеть собой.
   - Ладно. Я даже не спрошу - откуда ты о нем знаешь. Крепкий мужик... Он вызывал невольное уважение. Странно... Они борются за фантом.
   - Нет. Не за фантом. Они хотят знать - жива или мертва царская семья.
   - Ты... сошел с ума...
   - Нет. Для них это важно. Они надеются, что когда-нибудь здесь, у нас, все переменится. И тогда кто-то из тех, кто остался, - вернется, может быть...
   - Кто... вернется?
   - Новый царь. Все в руках Божьих. Так что с ним?
   - Отправили в Москву. "Что с ним..." Догадайся... Так что же... Они узнали? Живы или мертвы... Романовы.
   - Узнали. Романовы мертвы. Все.
   Он смотрит не то удивленно, не то восхищенно.
   - Ты плохо кончишь, Сергей.
   - Скажи... Если, конечно, такой вопрос возникал. На подоконнике смертной комнаты кто-то сделал надпись из четырех странных знаков... - Я увидел, как он снова напрягся. - Это не они, отчим. Это мой собственный вопрос. Любопытство школьника, уж прости.
   Он взглянул с усмешкой:
   - Любопытство, говоришь? Ладно. На третьем допросе Званцев заговорил о роли евреев в нашей революции. Его допрашивал следователь Эпштейн, и я видел, как он ждал чего не то... Ну, мол, все вы тут. Званцев говорит: "Там была надпись. Ее сделал Юровский..." Эпштейн к потолку: "Чего несете? Вы этого знать не можете!" И тогда Званцев говорит: "Юровский учился в хедере, еврейской школе, и древний алфавит знал. А позже - подзабыл. Но кроме того - он был фельдшер и потому знал и латынь. Так вот: там, среди трупов на полу, он напряженно вспоминал и кое-как вспомнил и то и другое. Написанное им читается по-еврейски, справа налево, и означает латинское слово "вале", "будь здоров". Эпштейн побелел: "Это вы придумали, чтобы опорочить нашу революцию!" Званцев пожал плечами: "У евреев, как и у всех остальных, каждая буква - всего лишь звук. Четыре звука дают "вале". Потолковать об Ювенале, в конце письма поставить "вале"... - Отчим сжал губы: - Еще вопросы?
   ...Путь в Ленинград не слишком долог, отчим взял отпуск всего на неделю. Всю дорогу он пытался вызвать меня на разговор, но я молчал. О себе и своих "художествах" - пожалуйста, но о других - "злейших врагах советской власти", как их называют в Чека, и отец - он тоже называл их так, и отчим тоже... - нет. О них - ни слова.
   Замелькали пригороды, и вдруг я почувствовал, как нечто тяжелое вползает в душу, останавливает сердце, обволакивает, словно саван. Отчим заметил.
   - Что с тобой?
   - Так...
   Что я ему объясню? В предопределение и прочую "чушь" никто из них не верит. "Поповщина" - вот их жизнерадостный ответ. Но на этот раз с отчимом что-то произошло.
   - И все же... - Отчим тревожно вглядывается. - У тебя такое... такое лицо...
   И вдруг я говорю:
   - Все заканчивается, отчим... Нет. Все уже закончилось.
   Я вижу, что он понимает скрытый смысл моих слов. Страшный смысл...
   Домой едем на трамвае. Город, любимый город, здесь прошла моя недолгая жизнь, здесь я увидел странные сны, и душа открылась навстречу счастью...
   Входим, коридор пуст, квартира похожа на покинутый корабль. Отчим отправляется на кухню ставить чайник, я распаковываю чемоданы и вдруг...
   Звонок в дверь. Резкий, отрывистый, я знаю, кто так звонит...
   Успеваю записать эти последние строчки. Бегу в коридор, отчим уже здесь, лицо у него серое, глаза стеклянные.
   Он тоже все понял. Переглядываемся, и я открываю дверь...
   В 1990 году судьба привела автора в Ленинград, на киностудию "Ленфильм", автор снимал здесь кино по собственному сценарию - странную художественно-документальную эпопею о крушении царской России, гибели семьи и ее людей, а также обо всех явных и тайных обстоятельствах, кои привели к трагедии.
   К сожалению, трагедия оказалась длящейся, нескончаемой. События революции и Гражданской войны погубили в итоге более ста миллионов россиян (здесь и погибшие в Великой Отечественной войне, и неродившиеся). Хотелось понять - почему. И рассказать об этом в фильме.
   Во время поиска "натуры" автор оказался в ближнем ленинградском пригороде, у высокого глухого забора. Он тянулся далеко-далеко, кое-где были нарисованы известью православные восьмиконечные кресты.
   Впустили не сразу, после долгих переговоров (девяностый год шел, а наследники товарища Дзержинского все еще сопротивлялись открытию своих мрачных тайн). Но вот сторож отворил калитку. За ней был обыкновенный еловый лес.
   Он был мрачен, ели шумели (показалось, что где-нибудь на даче они шумят совсем иначе), трава шелестела под ногами. То здесь, то там встречались врытые в землю кресты или памятные надписи на дощечках, прибитых к елкам. Наверное, страждущих родственников (некогда казненных здесь людей) впустили первыми.
   А под ногами - куда ни ступи - кладбище жертв самой человечной на земле власти.
   Поговорили со сторожем. Он отвечал неохотно, но постепенно разговорился. Странно. Под ногами лежал министр госбезопасности СССР Абакумов и многие-многие другие - мученики и истязатели.
   Где-то здесь Званцев, Дерябин, Веретенниковы и Карсавин, Нина Степановна и ее второй муж, чекист Полюгаев.
   20 декабря 1917 года Владимир Ильич построил удивительную мельницу. Она работает до сих пор. Пусть по-другому. Но слишком велика сила инерции, сила привычки. Вождь верно отметил когда-то, что это - самая страшная сила на земле