Рябов Гелий. Мертвые мухи зла

   Бородавчатый приосанился, подтянулся.
   - Вот что, товарищ Ильюхин. Ты мне, если догадываешься, поручен товарищем Юровским. Мне теперь приказано всех вывести на чистую воду и поговорить с тобою откровенно. Слушай сюда...
   "Пристрелить гада, что ли... - лениво ползло в голове. - А с другой стороны? Юровский чего-то там замыслил. Выигрывает тот, кто не суетится".
   - Выкладывай, товарищ... Как тебя?
   - Без надобности. На Ивановском кладбище, в церкви регулярно проходят сборища. Ты - вхож. Дай возможность поприсутствовать, и тогда... Ну, я как бы оправдаю тебя в глазах товарища Юровского. Пойдет? А то ведь сам знаешь... - И улыбнулся беззубо. Только сейчас обратил внимание Ильюхин, что зубов у бородавчатого, во всяком случае - спереди, нет.
   - Бородавки где нажил, увечный?
   - У кого бородавки, у кого шанкр. Мягкой или жесткой. Согласен?
   - Идем...
   Шли молча, Ильюхин насвистывал мотивчик песенки, некогда услышанной в Петрограде: "Раскинулось море широко..." Бородавчатый прошипел:
   - Заткнись. Откуда я знаю, что это не знак твоим?
   В церковь вошли рядом, как братья, в алтарь - тоже. Все были в сборе, воцарилось удивленное молчание.
   - Вот, товарищ с бородавками, - начал Ильюхин, - говорит, что имеет поручение товарища Юровского: вызнать - кто мы здесь и для чего.
   Кудляков подошел вплотную.
   - Откуда Юровский узнал?
   - От попа, откуда же еще? - рассмеялся сумасшедшим смехом бородавчатый. Было такое впечатление, что он объелся белены и вообще - не в себе.
   Кудляков мотнул головой, через мгновение Острожский и Баскаков втащили в алтарь священника. Он испуганно озирался и трясся мелко.
   - Что знает Юровский?
   - Что... собираетесь здесь... - Священник начал икать.
   - А по сути?
   - Вы же шепчетесь, а из-за дверей не слышно, - развел трясущиеся руки батюшка.
   - Острожский, проверьте, что вокруг.
   Кудляков прошелся вдоль престола.
   - Ты кто? На самом деле?
   - Такое же, как и ты. Догадайся - что? - Бородавчатый рассмеялся.
   У Ильюхина побежали по спине мурашки.
   Вернулся Острожский.
   - Нищие костры жгут, наверное, еду готовят.
   - Ладно... Принимаем решение. Чего хотят они - мы знаем... - повел головой в сторону священника и бородавчатого. - Мы не можем допустить, чтобы дело, ради которого мы действуем, сорвалось по безумию этих людей. Или по их трусости.
   - Только... Только не здесь... - тихо сказал Баскаков. - Это алтарь. Это святое для каждого русского, поймите...
   Кудляков улыбнулся.
   - Господь умер на Голгофе. Она есть алтарь Его жертвы ради ближних и дальних, ради всех. А этот алтарь примет жертву во имя спасения миллионов. Авдеев, твой ход.
   - Только не я... - Авдеев отступил в угол.
   - Вы, товарищи? - Улыбка Кудлякова была страшной, нечеловеческой.
   Офицеры переглянулись.
   - Бог простит... - Острожский выстрелил бородавчатому в лицо. И сразу же глухо ударил второй выстрел. Батюшка рухнул на престол и медленно сполз на каменный пол.
   - Помогите перенести убиенных. Я покажу... - Кудляков направился к выходу.
   Тела перенесли туда, где две недели назад убили Долгорукова и матросов.
   - Что же ты... - спросил Ильюхин, вглядываясь в белое лицо Авдеева. Тогда - героем, а теперь - мокрой курицей?
   - Не... не знаю, - Авдеев схватился за голову. - Я... я все, все представить мог! Но чтобы так... В храме... в алтаре... Нет!
   - В алтаре... - передразнил Ильюхин. - У революции свои, новые алтари, товарищ! Копай хотя бы...
   Авдеев копал истово. Когда показалась рука, Ильюхин увидел на пальце обручальное золотое кольцо и приказал:
   - Хватит. Кладем.
   Закопали быстро. Но прежде Кудляков снял с пальца Долгорукова кольцо, повертел, зачем-то понюхал и спросил:
   - Никто не хочет? Ну и ладно. - И швырнул в сторону тюремной стены. Сказал: - Теперь, Ильюхин, вся надежда на тебя. Войди в полное и несомненное доверие к Романовым. Любой ценой. Хоть с царицей переспи, понял? Я считаю, что письма от полковника следует тебе ненавязчиво разоблачить, но осторожно! Юровский - каин! Он все сечет, как мясорубка! Ошибешься - убьет. И нас потянешь. Торопись! Вот-вот прибудут последние Романовы. И события примут неуправляемый характер. Чехи, сибирцы, то-се... Мы не имеем права на ошибку и на неуспех! Помощь любая! Деньги, золото, камешки - без ограничений. Вперед!
   Знакомые слова, знакомая задача...
   Расходились по одному. Домой Ильюхин вернулся на рассвете, голова гудела, как пустой котел раздачи на камбузе. Грохнулся в койку не раздеваясь. Спал - не спал, только все время лез Юровский, старался сдернуть брюки и совершить содомский грех. Проснулся разбитый, в полном ничтожестве, почти в отчаянии. "Он ведь, каин, еще под нас подведет... думал убито. - Как угадать? Он опытный, сука..."
   Теперь заснул мертвым сном и проснулся от безумного стука в дверь. То был посыльный из ЧК. Пока все совершалось по плану Юровского. В гостиной ДОНа стоял письменный стол, за ним работал доктор Боткин. Полчаса назад, при досмотре помещений, в ящике письменного стола обнаружили пачку револьверных патронов. Посему Юровский предполагает всех незамедлительно расстрелять, для чего требует сотрудника Ильюхина в Дом Особого Назначения...
   Бежал сломя голову, бежал так, как никогда не бегал. В гостиную влетел, теряя дыхание. Юровский стоял у стола прямой и гордый, как древний бог, Боткин замер у окна, царь с царицей прислонились к стене, Мария Николаевна молилась у иконы в углу.
   - Вот, - сказал Юровский и швырнул пачку с патронами на стол. - Я требую, граждане, чтобы вы во всем сознались. В противном случае я буду принужден вас всех расстрелять. Немедленно.
   Царица вскрикнула и спрятала лицо на груди мужа. Мария замолчала на мгновение, но тут же продолжила - громче, увереннее:
   - ...не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень...
   - Прошу за-амолчать! - заорал Юровский, но Мария продолжала:
   - ...не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему!
   - Откуда это? - тихо спросил Ильюхин.
   - Какая разница... - махнул Юровский указательным пальцем. Прекрасный шанс, вот что я вам скажу!
   - А Москва? Проверка? Господин Боткин, кто вам дал эти патроны?
   - Здесь были две монахини... - растерянно отвечал врач. - Они убирали... убирали в присутствии охраны. А потом... а потом...
   - Граждане Романовы могут уйти... - сжав губы, произнес Юровский.
   Они уходили, не оглядываясь, и только Мария, оторвавшись от иконы, бросила из-под длинных ресниц долгий-долгий взгляд...
   Или показалось Ильюхину?
   - Ты, матросик, рискнул подставить мне ножку? - улыбнулся Юровский.
   Лучше бы он не улыбался. Мразь ненавистная.
   - Я вас спас... - угрюмо пробурчал. - И, главное: а что вы, дорогой та-ащ, придумаете, когда приедут остальные? По-умному надо, тонко надо, или я не прав?
   - Черт с тобою... - Юровский снова провел пальцем по воздуху. Тонко-не-тонко... Че-пу-ха-с! У революции есть только целесообразность, вникни раз и навсегда!
   И покинул гостиную, словно Наполеон поле боя - большой палец правой руки за бортом френча, левая отмахивает, как во время парадного марша.
   Ильюхин вошел в столовую, в камине еще тлели угли, из-за дверей доносился негромкий голос великой княжны:
   - В каждом стихотворении есть главные, решительно главные строки... Вот, например: "Все дышавшее ложью Отшатнулось, дрожа. Предо мной - к бездорожью Золотая межа".
   ...Возвращался в свою сиротскую квартиру и как безумный повторял услышанное. Едва дождавшись утра, примчался в "Американскую". Повезло: Кудляков спускался по лестнице. Схватил за руку, прочитал стихи, спросил шепотом:
   - Что это, Кудляков?
   Тот переменился в лице, сник и одними губами:
   - "Непостижного света Задрожали струи. Верю в солнце Завета, Вижу очи твои..." - Повлек за собою, на улицу, уже усаживаясь в авто, добавил грустно: - Если запомнил - прочитай. Там...
   Где "там"? Не объяснил и исчез. Голова шла кругом, вдруг услышал, как с треском распахнулась дверь, вывалился Юровский:
   - Они уже здесь. Поехали.
   И снова автомобили и пролетки у дома Ипатьева. Множество людей с узлами и чемоданами. Гуськом, под присмотром караульных, входят в калитку. Странная мысль: вот бы сейчас пойти и посмотреть, как дочери обнимают отца и мать, сестру... А этот мальчик в солдатской одежде, как будто с фотографии сошел... Алексей. Юровский произносит безразличным голосом:
   - Сопляк... Собирался царствовать над нами. Щенок... А ведь неизлечимо болен. Гемофилия у него. Кровь не свертывается. Он этой кровью и изойдет...
   Страшно. Признайся, матрос: очень страшно. У тебя нет сына. Пока нет. Но если бы его...
   И судорога поперек лица. Юровский заметил. Глазаст.
   - Что это ты?
   - Борщом с гнилой свеклой накормили... - И без улыбки: - Мне бы теперь уйти. А то... обделаюсь.
   - Сейчас поедем. Видишь, лет шестидесяти, в сером костюме с жилетом, голова седая, борода и усы? Это бывший генерал. Илья Татищев. Лишний. Теперь видишь двух баб? Пожилая, в черном, в широкой шляпе, старая? Это училка ихняя, Шнейдер. Рядом - помоложе, похожа на женщину нашего племени, это графиня, представь себе - Гендрикова. Обе лишние. Так вот: распорядись сейчас, чтобы этих сучек отправили в Пермь и там аккуратненько кончили. Аккуратненько... Способ пусть найдут сами. А Татищева этого мы сейчас увезем с собой... Топай, матрос.
   Ильюхин побежал и, давясь, передал распоряжение юркому инородцу с маузером в деревянной кобуре через плечо. Тот откозырял:
   - Щас. В самом лучшем виде. Генерала сам возьмешь?
   - Сам. Не суетись, болезный...
   Подошел к Татищеву:
   - Видите, авто ожидает? Идемте...
   - Куда? - заволновался, начал хватать какие-то баулы и чемоданы, они падали.
   - Не извольте беспокоиться. Вещи доставим следом, в лучшем виде.
   - Так куда же мы?
   - В лучшую городскую гостиницу.
   Врал и удивлялся истеричным своим выдумкам. Гостиницу? Что ж, можно и так сказать...
   А Юровский баб этих не взял и поручил другим та-аваристчам только лишь по трусости своей. Слабо ему женщину застрелить. Боится железный чекист. Трус, и все!
   Утешая себя этими пассажами, подошел к автомобилю. Татищев уже суетливо усаживался на заднее сиденье, стараясь поаккуратнее уложить пожитки.
   - Этого совсем не нужно, гражданин... - Юровский навис над задним сиденьем и мгновенно все выкинул. - Вы не опасайтесь. Все подберут и внесут в дом. А мы с вами только зарегистрируемся.
   - Но этот господин сказал, что в гостиницу! Как же так? - заволновался Татищев. - И вещи, мол, доставят...
   - Не вижу противоречия...
   Через пять минут остановились около тюрьмы и боковой калиткой прошли на кладбище.
   - Это... Это и есть... гостиница? - Татищев все понял.
   Юровский огляделся, неторопливо вытащил браунинг.
   - Она самая, ваше превосходительство...
   И выстрелил два раза.
   Татищев рухнул и застонал, Юровский добил его, спрятал браунинг в задний карман брюк.
   - Оружие революционеров! - сказал с гордостью. - Ты тут распорядись, чтобы закопали, а у меня еще дела...
   Чтобы ты подох... И чтобы дети твои подохли. Все до одного! Сдерживая дрожь и ярость, направился к церкви. Увидел старика, тот подметал перед папертью.
   - Пошел к стене тюремной! - приказал звенящим шепотом. - Там труп. Закопать без следа! И если только пикнешь-вякнешь - рядом зарою.
   Заряжать главный калибр тяжело и хлопотно.
   И революция дело хлопотное.
   А быть чекистом - что ж... Для этого надо родиться с Лениным в груди и с наганом в кобуре.
   Поутру вспомнил о монахинях. Они передали патроны. Сами по себе они этого не могли. Значит...
   Значит, идет обслуживание главной задумки Юровского. И значит, кто-то из этих неотхаренных вовремя сук - на связи у Якова Михайловича. Это надобно немедленно проверить. И этот канал воздействия на семью - пресечь. "Накося, выкуси, железный Яков... Что понятно - то поправимо. Ты у меня фигу сглотнешь и не подавишься. И не заметишь. Ты, может, и от природы своей умелец, да ведь и мы... ты - ради мира у ног. И я - ради. Верю в солнце Завета. Вижу очи твои! Поборемся.
   Но как выйти на этих черных помощниц? Как установить факт? Как пресечь - только незаметно, невнятно, чтобы не поняли, не догадались... Кулак не подмога. Наган - тоже. А если что не так... Амба.
   Нужен Кудляков. А ведь странность: сколько работаем, а не удосужился узнать - где искать мил-друга, если что...
   Он ведь оперативник. А у оперативника должно быть место, которое служит местом встреч. С теми, кто доносит. Жандармы, помнится, называли: "секретная агентура". Осведомительная и всякая-разная. А как узнать - где эта самая "явочная"?
   Кто о ней, кроме Кудлякова, знает?
   Председатель, вот кто! Лукоянов Федор Николаевич. Еще одна ошибка: надобно было представиться начальничку, как и положено культурному чекисту. Это Юровский сбил. И Татьяна. И Войков...
   В "Американскую" помчался бегом. Поднялся в правое крыло на второй этаж, постучал. Голос послышался юношеский: "Да-да?"
   Вошел. У окна молодой человек лет двадцати семи, бритый, в офицерской, тщательно отглаженной форме без погон, высокий, излишне худощавый. Лукоянов.
   - Я - Ильюхин. От Дзержинского, из Москвы.
   - Вы у нас две недели, а представляетесь только теперь? Ладно, какая нужда?
   Объяснил. Лукоянов задумался:
   - Явочная квартира - секрет особой важности. Вам Кудляков разрешил, если что? И вообще - откуда я знаю, зачем вам?
   Еще раз объяснил.
   - Срочное, говорите...
   - Мне вам все до дырки выложить? - взъярился. - Вы знаете, от кого я и зачем.
   Лукоянов молча написал что-то на листке, протянул.
   - Это через две улицы, совсем рядом. Запомнили? Давайте...
   Чиркнул зажигалкой, листок вспыхнул и исчез.
   До указанного дома оставалось шагов сто, когда увидел, как из дверей выскользнула статная женщина в темном пальто и удалилась быстрым, но каким-то очень странным, мелким, что ли, шагом. Еще через мгновение появился Кудляков. Был он в рясе, с наперсным крестом, клобук держал в руке и, оглядевшись, уверенно надел.
   - А ты артист... - ехидно заметил Ильюхин, хлопая "попа" по плечу.
   - Ты? - не удивился Кудляков. - Что за нужда?
   И тут словно молния ударила: баба эта... Мелкий шаг... Даже ж...й не вертела, как все они вертят.
   - Игуменья? Из Спасо-Ефимьевского?
   Торжество переполняло. Вот удача... И вообще: ай да я!
   - Она... - Кудляков внимательно посмотрел. - А-а... Патроны, да? И что ты подумал?
   Ильюхин растерялся.
   - Как... что? Ты в уме? А что я должен был подумать? Что ты, в лучших жандармских традициях, говоришь одно, а делаешь - другое.
   - В жандармских... - повторил усмешливо. - Держись за землю. Ты прав.
   Ильюхину показалось, что теряет дар речи, а земля под ногами исполняет чечетку - палубное "Яблочко".
   - Ты... ох...л? - глотал воздух и казалось, что не идет он в легкие.
   - Сопляк... - с едва заметной улыбкой произнес Кудляков. - Тебе и вам всем еще только предстоит научиться азам нашего искусства. Ты знаешь, что такое "операция прикрытия"?
   - А чего, чего прикрывать-то?! - злился Ильюхин. - Срам, что ли? Так мы не в бане! Ты телись, парень, а то ведь я нетерпеливый...
   - Да просто все... - устало вздохнул. - Юровскому и им всем надобно и царя, и его семью, и его людей скомпрометировать, понял?
   - Ском... чего? Осрамить? - вот ведь - дворяне! Экое слово неслыханное...
   - Как бы... - улыбнулся Кудляков. - Если Юровский на что-нибудь "выйдет" - наткнется и на игуменью. А она работает "втемную". То есть искренне. И Юровский утрет нос...
   - Так это ты подсказал Боткину, где граната?
   - Неважно - кто. Важен результат.
   - А... а жандармы?
   - Я, милый, и есть жандарм. Ротмистр Отдельного корпуса, служащий Особого отдела Департамента полиции. Ты тут как-то по поводу интересов рассуждал...
   И это знает, гад... А ведь это все было во сне. В мыслях. Вот ведь дельфин...
   - Так вот: наши интересы в этой истории совпадают полностью. И хотя ты лично - чекист, а я - офицер Департамента...
   - Нет больше твоего "департамента"! - завопил яростно. - Нет!
   Кивнул согласно. Нет. Улыбнулся.
   - А это важно? Ну? Будем трудиться? Или... сдашь меня?
   Как же... Тебя "сдашь"... А то ты позволишь... Вон - рука в кармане, напряглась, там, поди, такой же браунинг, как и у Якова.
   Кудляков (или как его там звали на самом деле) отрицательно покачал головой.
   - Карман - обман, а револьвер - вот он... - И медленно-медленно почесал шею под затылком, а потом молниеносно выдернул из-за воротника маленький, черненький. Вороненое дуло уставилось Ильюхину прямо в глаз.
   Понял: стрелять не станет. Глаза выдали. Когда до выстрела полсекунды - глаза другие. Мертвеют они на мгновение...
   - Понял, я все понял! - покачал головой. - Смотрю на тебя и лишний раз удивляюсь: вы ведь такая сила... А мы вас - тю-тю?
   - Против лома - другой лом. У нас были знания, умение, числа только не было.
   - А Суворов сказал - не числом, а умением?
   - Это на войне. У бунта толпы, жестокого и беспощадного, иные законы, товарищ Ильюхин... Работай с государем, с семьей. Не теряй времени.
   - А... может, ты - порекомендуешь меня? - И, уловив в глазах холодный блеск, замахал руками: - Корабельная шутка, товарищ Кудляков. Ладно, последний вопрос: как на вашем языке птичьем называется все, что Юровский учиняет с... царем?
   Кивнул, улыбнулся.
   - Любознательность уместная... Так вот: офицеры и письма от их "организации" - это легенда, вымысел. Организация легендирована. Ведь на самом деле ее нет. Но Романовы должны поверить, и ты их предупредил. Государя, так? Ну, вот... Ты его, значит, инспирировал оной мыслью, идеей, задачей. По-русски - внушил.
   - А... Как называется - ну, мое знакомство, что ли? С... государем?
   - Называется "внедрение секретного агента". Точнее, в твоем случае, Юровский тебя "подставил" семье. Впрочем, это одно и то же. Потому что "подстава" - это один из методов "внедрения"; все понял, товарищ? Тогда запомни: у меня документы Кудлякова. Но я не Кудляков.
   Брызнула первая, такая долгожданная зелень. Вспомнился дом на Гальянке, и Лысая гора вдалеке, и тополь у ворот - он с каждым годом набирал и набирал... Когда в двенадцатом призвали на флот, тополь поднялся так высоко, что приходилось задирать голову, чтобы увидеть верхушку. Шесть лет прошло, от родных ни слуху ни духу. А ведь осталась мать, сестра... Наверное, живы. Съездить бы, всего ничего - сто восемьдесят верст, да ведь не отпустит товарищ Юровский. А лайка Ярила, наверное, уже того... Когда уезжал, ему, бедолаге, было тринадцать. Для пса это предел...
   С Вознесенской колокольни доносился унылый звон. Вот ведь церковь наша, умереть не встать! Ни одной веселой ноты. От рождения до смерти сплошные похороны. Ну ладно - Спаситель умер за нас. Для чего? Чтобы мы жили, и жили с избытком - сам читал в Евангелии. Улыбались, смеялись, ели-пили и рожали детей. А как в храм войдешь - повеситься, и только. Такое уныние, право...
   С этими нелепыми мыслями подошел к забору. Уже хотел было позвонить, как вдруг калитка распахнулась, и выскочил бледный Юровский:
   - Ты? Десять минут назад Николашка высунулся в форточку, и внешний часовой засветил ему из винтовки. Идиоты, мгла кромешная в мозгах!
   - Мы же... хотим их... кокнуть? - изумился. - В чем же ваша печаль?
   - Ладно, умник... - ощерился Юровский. - А то не понимаешь: задача всех одномоментно, понял? Если мы начнем по одному, по два... Товарищ Ленин этого не поймет. Никто не поймет. Усвой: мы их казним так, что весь мир содрогнется! Отчего, спросишь? От зверства нашего? Ничуть! Мы все сделаем так, что мир этот сраный будет еще сто лет гадать на кофейной гуще, что и как именно мы с ними сделали. И мочиться под себя от неведения, недоумения и ужаса! А наши лучшие писатели, газетчики, ораторы будут все время подливать, подливать - доходит? Один про то, другой - прямо противоположное, третий - на этих обоих обильным дерьмом. Мир никогда не узнает правды! Никогда! И в этом величие партии рабочего класса! - Похоже было, что Яков Михайлович оппился спирта или скипидара - глаза вылезли из орбит, голос охрип, ступни ног притоптывают, руки ходят ходуном. Ильюхину стало не по себе...
   - Мне что велите?
   Юровский словно выходил из предутреннего кошмара.
   - Я тут наговорил... Забудь. Это государственная тайна, так что нишкни. Я тебе... Да хоть всех дочек - по очереди! Хоть с царем - содомским грехом! Хоть что, понял? Тебе партия приказывает идти на все и жертвовать собою, лишь бы замысел партии, наш замысел - прошел. Любой ценой!
   - Есть... - Приложил ладонь к бескозырке. Ладно. Ты - погибай. А меня - уволь. И мы еще сыграем в игру. Только не по твоим правилам.
   По лестнице за стеклом1 поднялся на второй этаж. Из-за дверей кухни доносились веселые голоса, внезапно они замолкли, и стройное пение возникло как во сне, когда рассказанная на ночь сказка вдруг становилась явью...
   Осторожно приоткрыл дверь. Четыре девушки с распущенными волосами пели что-то незнакомое, печальное, рвущее душу. Две подавали выстиранное белье, две развешивали. Они были так похожи, так похожи в своих одинаковых юбках и кофтах, что в нарастающем недоумении никак не мог понять: а где же... Она?
   Они заметили его и замолчали, застыв изваяниями. Только Мария - вот она, вот! - улыбнулась:
   - Вы? Я рада... А мы постирали белье и развешиваем. Для просушки. Оля, Таня, Настя, вы ведь помните этого господина? Он охраняет нас.
   - Стережет... - непримиримо уронила Татьяна.
   - Я слышал из-за дверей ваш голос... - признался Ильюхин. - Вы читали стихи. "Верю... в солнце Завета... - проговорил, и показалось, что свет померк, - вижу... очи... твои..."
   Она смутилась, бросила быстрый взгляд на сестер:
   - Это из Александра Блока. Мне случайно попался его сборник, такие удивительные стихи... Вот, послушайте: "У меня в померкшей келье - Два меча. У меня над ложем - знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Золотых очей..."
   Анастасия, маленькая и толстенькая, сморщила нос.
   - Глупость какая-то... То ли дело: "Ласточки пропали, а вчера порой..."
   - Послушай, Швибз1, это из гимназического курса... И не "порой", а "зарей", - насмешливо проговорила та, которую Мария назвала "Таня". Высокая, лет двадцати, неприступная и высокомерная, это чувствовалось. - Я не люблю стихов. В них одна только лень ума и глупость. Разве что стихи в прозе: "Как пуст и вял и ничтожен почти всякий прожитый день! как мало следов оставляет он за собою..."2 Разве не так?
   Ольга невесело улыбнулась:
   - Мы наскучили нашему гостю... Как вас зовут?
   - Матрос... То есть... Сергей. Вы извините. Я просто услыхал и запомнил. Это так... Не могу объяснить. Это из другого мира.
   - И... эти самые очи вам, конечно, нравятся больше, чем, скажем, пресловутые... ласточки? - насмешливо улыбнулась Татьяна.
   Пожал плечами. Что им сказать... Насмешничают... А ведь не хочется уходить. Не хочется.
   - Понимаете... Ласточки эти... Это - увиденное. Из жизни. А солнце Завета... Это из самого сердца, разве не так?
   Они снова переглянулись, Ильюхин понял... что его слова прозучали неожиданно, возникла даже некоторая растерянность. И вдруг Мария ободряюще улыбнулась...
   - Извините... - Ильюхин попятился и взялся за ручку двери. - Если вам что понадобится - вы без стеснения... Обращайтесь, значит. Я здесь часто бываю. Препятствий не будет.
   - А... комендант? - удивилась Татьяна. - Он строг до невозможности.
   - Это ничего... - сказал с усмешечкой. - Комендант ничего не заметит.
   - И письмо можно отправить? - спросила Ольга.
   - Нет, к сожалению... На почте изымут. Но если придумаете адрес и прочее, то можно. Ваш адресат интересен, если письмо отправляете вы. А если не вы... - улыбнулся. - Революция не разорится и не падет.
   А про себя подумал: от этого - нет. Она падет от другого. Она просто сожрет себя. Без остаточка...
   Восстание чехословацкого корпуса стало реальностью, один за другим уходили под власть полубелых социалистов красные доселе города и деревни. В Сибири формировались повстанческие отряды, возникала новая армия - на руинах старой. В середине июня Юровский получил шифровку из Москвы и вызвал Ильюхина. Сказал, наливаясь синюшно:
   - Тебя касается в первую очередь...
   Подпись Ленина. Слова страшные: "Возникает впечатление, что вы так ничего и не поняли. Дело не в кучке отбросов, ранее именовавшихся "династией". Дело в возможном прицеле врагов и недругов советской власти. На политическом поле России много всего. Но Романовы олицетворяют трехсотлетнее благоденствие российских подданных - мы можем не играть словами и понятиями, это так. И это самые широкие слои населения уже начинают понимать. Что это означает? Пусть сегодня Николай никому не нужен. А завтра? Мы можем поручиться, что завтра он не станет знаменем контрреволюции и все отребье - от юга России до ее севера не хлынет под эти подмоченные, но - знамена? Посему предписываю вам незамедлительно изыскать способ и метод ликвидации Романовых, а также всех причастных. Революции не надобны свидетели! Главное: центральная власть должна остаться абсолютно непричастной".
   Поднял глаза.
   - А вы ожидали поздравлений с успехом?
   - Не дерзи. И так тошно. Твои предложения?
   - Переписка... Смешно. Если сработает - вперед!
   - А нет?
   - Есть одна идейка... Реквизируйте и просмотрите их драгоценности. Там должны быть особо ценные, понимаете? Мы обвиним их в краже из государственных хранилищ, этого достаточно для пули в лоб всем.
   - Но это их личные, личные, ты что, не понял?
   Нахмурился.
   - Ни у кого из нас нет ничего личного. У них - тем более. А Владимиру Ильичу что ответите? Ну, и то-то...