Рябов Гелий. Мертвые мухи зла

   - Он неподкупен... - сказал Ильюхин. - Чепуха...
   - Можно еще и запугать... - обронил Кудляков. - Старая мать, дети, то-се... Он безумный отец. Как и все они...
   Повисло растерянное молчание. Похоже было, что все понимают: предложения слабые. Ненадежные предложения...
   - Кто возьмет на себя... разговор? - спросил Лукоянов.
   - Я, - улыбнулась Зоя Георгиевна. - И я гарантирую: он станет шелковым. И выполнит все, что мы ему укажем.
   Расходились в некотором недоумении. Конечно, дамочка напористая и актерка великолепная, однако Юровский есть Юровский. Его взять не просто. Если и вообще возможно...
   Пошел в ДОН. Здесь время застыло, остановилось. Охранники будто и не сходили со своих мест, из-за дверей комнаты великих княжон доносился веселый смех и пение. Наверное, стелют постели, все как всегда...
   Осторожно постучал, пение смолкло, из-за приоткрывшейся двери показалось настороженное лицо Татьяны.
   - Это вы? Что вам... угодно?
   - Мне... Я хотел... Я должен переговорить с Марией Николаевной.
   Усмехнулась не слишком приязненно.
   - Должны? В самом деле? - Повернулась к сестрам: - Машка, это к тебе, - и отодвинувшись, пропустила Ильюхина в комнату. - Вы уж извиняйте великодушно, придется при нас. Нам выходить из комнаты без приказу невместно...
   Она ерничала, надсмехалась, но Ильюхин не огорчился. Мария обрадовалась ему и не скрывала этого.
   - Вы? Какими судьбами? Я рада... - Подошла к окну. Нижняя часть стекол была вымазана белой краской, через оставшуюся нетронутой верхнюю видны были черные доски забора. "Однако... - подумал растерянно. - Юровский их сильно любит..."
   - Я не решился зайти к... вашим родителям... - произнес неуверенно. Вот, решил к вам...
   Татьяна покачала головой:
   - К государю входят только с его соизволения и по его разрешению, проговорила почти по слогам и оттого как-то особенно непримиримо. - Вам следует это знать.
   - Оставь... - Ольга подошла к Ильюхину. - Не обижайтесь. Поставьте себя на... наше место. Что-нибудь случилось?
   - Пока не знаю... Спросите у... отца: не получал ли он каких-нибудь писем с воли. Не в конверте, это важно...
   - А если и получал? - Татьяна сложила руки на груди.
   - Вы можете... прямо сейчас?
   - Я пойду сама. - Татьяна безапелляционно отодвинула Ольгу и Марию и вышла в коридор. Вернулась через мгновение.
   - Нет. Никаких записок или писем без конвертов с "воли" не было. Еще что?
   - Это все. - Ильюхин повернулся, чтобы уйти, но Ольга вдруг остановила его, осторожно тронув за рукав.
   - Вы знаете Распутина?
   - Нет. Но я слышал о нем. Говорили, что он плут и мошенник.
   - Это не так. Когда у мальчика шла кровь - он останавливал ее. Однажды он сказал: "Вы... - Ольга должно быть вспомнила что-то, потому что лицо ее помрачнело и даже постарело. - Вы живы до тех пор, пока рядом с вами я..." "Вы" - это мы, Романовы, семья...
   Она говорила нервно, часто останавливалась и вытирала глаза платком, ей тяжело было вспоминать, Ильюхин видел это.
   - Его убил наш родственник... Он, как и многие, считал, что от него, Григория, все зло. Убили... Я помню, как мы его похоронили - в парке, в специально построенном склепе. Мы приходили к его гробу, он лежал, как живой, его лицо было видно сквозь стекло...
   - Мне только не нравилось, что оно было сильно нарумянено, - вмешалась толстушка Анастасия и, наткнувшись на укоризненный взгляд сестры, виновато замолчала.
   - А потом... потом началось... всякое... - Ильюхин почувствовал, что слово "революция" Ольга произносить не хочет. - И однажды, когда мы все были в маминой комнате, его тело... протащили мимо окна... С бранью, грязной руганью... Они его пинали ногами, потом поволокли за волосы, за бороду... Он переваливался через сугробы, вспахивал лицом грязный снег... А ведь он - святой, святой... - Она зарыдала.
   Ильюхин посмотрел на Марию.
   - Я... зайду к... вашему отцу, как только смогу. Скажите ему, что если будут письма или записки - не надобно торопиться отвечать. Пусть подождет меня...
   Вгляделся в ее прекрасное лицо, вдруг вспыхнувшие щеки, растерянно улыбнулся.
   - Я... не враг вам. И помните... Если что не так... Мне - смерть.
   Выскочил в коридор пулей, только бы не слышать, что они там говорят. О нем...
   И сразу же столкнулся с охранником Медведевым. Авдеев называл его "хитрягой", Юровский переименовал в "Дружочка". Медведев - среднего роста, с мягким овальным лицом и типичными "рабочими" усами, смотрел изумленно:
   - Ты... чего это? О чем это ты с ними?
   Оттащил гаденыша в столовую, к камину.
   - У каждого своя работа, товарищ. Яков что же, не предупредил?
   - А как же! - обрадовался Медведев. - Очень даже! И Яков, и прежде Авдеев! Только одно к ним ходить, совсем же другое - шептаться и плакаться! "Мне - смерть"... - передразнил, скривив лицо. - Тоже мне, сочувствующий нашелся...
   И понял Ильюхин, что есть только два выхода: убить на месте или... все объяснить.
   - Как можно вызнать замысел врага? - прошипел в ухо. - Ну, умник хренов?
   - Подслушать? - радостно заулыбался Медведев.
   - Или войти в доверие, олух царя небесного... Еще раз мне помешаешь пойдешь на фронт.
   - А... а Якову или Лукоянову, к примеру, я имею сообчить?
   - Ты "имеешь" сообщать только лично мне! И знаешь почему? Потому что я действую не по распоряжению Якова или Лукоянова...
   - А... кто же будет их главнее?
   - Дзержинский, дурак. Откроешь рот - расстрел на месте!
   Это вроде бы убедило. Медведев ошеломленно закрутил головой и произнес неуверенно:
   - А тогда почему нельзя? Якову?
   - Когда будет нужно - Яков сам тебе все объяснит.
   Теперь Медведев успокоился окончательно, а Ильюхин подумал о том, что придется - ради спокойствия - все доложить Юровскому...
   И вдруг "хитряга" прыснул в кулак.
   - У тебя мечта есть?
   Ильюхин едва не подавился.
   - Чего-чего?
   - Мечта, парень... У меня - есть. Знаешь - какая? Всех надеть. Понял? Ну, скажем - начнется расстрел засранцев. Я войду и высморкаюсь - в две ноздри. Николашка оппукается от злобы и ненависти и скажет: "По какому праву?" А я: "Съешь девять грамм?" Каково?
   Не знал, что сказать. То ли олух, то ли придуривается? Осторожнее с ним, ох осторожнее...
   А Медведев, словно надувшись воздухом величия или несварения, продолжал откровенничать:
   - Тебе - как самому, самее которого не бывает. У меня браунинг приготовлен. Знаешь, мне когда-то... один человек из партии, еще там, в горах Кавказа, велел одного грузинца вонючего шпокнуть. Тот деньги брал ну, из банков, а ни с кем поровну не делился. Ну, х... с ним. Я к тому, что этим реворужием я царишке башку и отверну! Разделяешь, брат?
   Ильюхин от такого потока дар речи потерял и только смотрел во все глаза - где еще такое увидишь?
   Ушел, не попрощавшись. Подумал: "Все мы здесь - дерьмо. Но ведь даже оное разной напряженности бывает. Этот - совсем бесформенный. А с другой стороны? На таких стоим..."
   Доклад прошел гладко. Юровский добрил. По поводу фразы "если что - мне смерть" долго смеялся и вытирал слезы.
   - Однако ты нашелся идеально! Я бы не нашелся. Молодец! Они поди заплакали?
   - Было.
   Юровский снова схватился за живот, закашлялся и пошел в угол, где стояла урна - отхаркиваться. Внезапно посерьезнев, сказал:
   - Сейчас поедем в академию штаба этого... Найдешь полковничка.
   - А... потом? - Ильюхин почувствовал недоброе.
   - Суп с лягушкой. Пошли...
   Но ехать не пришлось. Полковника увидели у входа, он препирался с часовым.
   - Вот, товарищ Юровский, - пожаловался тот, - прет и прет, как будто у нас здесь штаб чехословаков...
   - Что у вас? - без интереса в голосе спросил Юровский.
   - Понимаете... - зашептал полковник, косясь на входящих и выходящих, вы тогда так со мною поговорили, что многие видели. Некоторые приходили сюда, к "Американской", и выяснили, что люди тогда были от Чека. Меня подвергают остракизму, я не могу переступить порог!
   - Вам боле не потребуется... - Юровский повернулся к Ильюхину. Отвезешь туда, где он сможет переждать хоть до второго пришествия...
   - Очень благодарен! - обрадовался полковник. - Мне все равно нельзя вернуться, а вещи... Какие могут быть вещи в наши скорбные дни!
   С нарастающей тоской Ильюхин усадил полковника в дежурную пролетку, бросил извозчику "Поехали!" и мрачно замолчал. Что теперь делать? Что? Он не знал этого.
   - А... а куда мы? Где я смогу переждать? - встрепенулся полковник.
   - Есть одно место... - отозвался сквозь зубы. - А... что такое этот самый... ну, слово мудреное вы произнесли?
   - Остракизм? - обрадовался полковник. Видимо, в нем снова проснулся преподаватель, учитель. - Это по-гречески - черепок. Много тысяч лет тому назад в Греции, в Афинах, народное собрание изгоняло неугодных на десять лет. Их имена писали на этих черепках. Вы все поняли?
   - Понял. Только теперь будут изгонять навсегда. Вы - нас. Мы - вас. Поняли?
   - Нет. Пожалуйста, поподробнее.
   - Просто все. Примиритесь вы, из прошлого, с нами, за которыми будущее?
   - А может быть, оно - за нами? - усмехнулся полковник.
   - Тем более...
   - Куда править? - повернул голову извозчик.
   - К железной дороге правь. Слева от вокзала - пакгаузы. Туда и правь...
   - Пакгаузы? - дернулся полковник. - Но... зачем?
   - Затем.
   Всю оставшуюся дорогу ехали молча. Кажется, пассажир начал догадываться.
   Когда впереди возникло красное здание вокзала, Ильюхин приказал:
   - Стой. И уезжай. Больше не нужен.
   Извозчик хлестнул лошадь и с ужасом на лице - тоже все понял умчался.
   - Теперь.. куда? - Лицо полковника пошло белыми пятнами.
   - За мной...
   Миновав пакгаузы, вышли к железной дороге. Ильюхин поискал глазами и, заметив вдалеке путевого обходчика, приказал:
   - Ждать меня здесь. Ни шагу! - и побежал к служащему.
   Тот поднял глаза от рельсов и, покачивая здоровенным ключом, спросил:
   - Чего?
   - Вот две золотых десятки... - Ильюхин раскрыл ладонь, на ней скучились два императорских профиля. Позаимствовал на одном из первых своих обысков еще в Петрограде. - Ты сейчас принесешь штаны, куртку, ремень, рубаху и обувь, все старое и форменное, получишь эти деньги и забудешь все, как сон.
   Глаза обходчика влажно и жадно блеснули.
   - Дай-ка... - Покачал на своей черной ладони монеты, они теперь засверкали особенно ярко. - Вор, что ли? Или анархист? От Чека несесся?
   - Вали. Неси. Одна там, другая - здесь.
   Наверное, профиль царя обходчик держал в руках первый раз в жизни. Его словно ветром сдуло...
   "Вот... - подумал Ильюхин. - Учили - "не укради". А получается, что и от краденого может быть толк. Истинное противоречие..."
   Запыхавшийся железнодорожный служащий примчался с грязным замасленным мешком за спиной, восторгом в глазах и холопской усмешечкой на обветренных губах.
   - Как велели... А я от щедрот своих еще добавил и справку эту... У меня новая есть... - Протянул мятую истертую бумажку, Ильюхин прочитал: "Дана Авдухину Ермолаю Тимофеевичу в том, что оный Авдухин является служащим 118 дистанции пути в качестве путевого сторожа". Стояла малограмотная подпись, но печать, похоже, была настоящая.
   Отдал монеты, услышал в спину благодарственное: "не попадись, любезный!" - и быстрым шагом направился к полковнику. Тот ждал в полнейшем недоумении.
   - Вот... - Отдал мешок и справку. - Переодевайтесь. Старую одежду мне. Потом - на станцию и первым же поездом - со всех ног! Иначе вас подвергнут этому самому... Остракизьму.
   Полковник заплакал. Он рыдал по-женски, всхлипывая и размазывая слезы по небритому лицу, давно нестриженные волосы разлетелись от ветра в разные стороны, и стал похож бывший преподаватель академии на святого с иконы, виденной Ильюхиным когда-то в детстве...
   - Храни тебя Бог, служивый... - выдавил сквозь спазмы. - Выходит, бородастенький этот приказал меня... в расход?
   - Выходит, так... Если что - обо мне ни слова!
   - А письма... письма как же? - забеспокоился чудом воскресший. - Здесь же мало кто знает язык галлов...
   - Это ничего... - почти ласково отозвался Ильюхин.
   Потом он взял мешок - уже с офицерской одеждой, отошел за стену пакгауза и аккуратно поджег. Задымило, пламя на глазах уничтожало офицерский костюм. "Так и Россия наша дымом уйдет... - подумал горько. - И сколько еще душ призовет Господь по злобе нашей и ненавистности..."
   Юровскому доложил четко и кратко. Тот выслушал и кивнул.
   - Письма станет теперь писать... другой человек. Я бы мог и назвать, да в таком деле лучше не надо. Твоя забота проконтролировать царишку. Как он? Поверит или что? Предстань перед ним как бы шпионом от "бывших". Посоветуй поверить: мол, единственный способ спастись - бежать.
   - А когда оне поверят, - подхватил, - и в ихних ответах прочтется уверенное желание, тогда - всех к стенке, письма - во все газеты мира, во все страны, и кто тогда обвинит товарища Ленина?
   Юровский посмотрел дружелюбно, почти с любовью. Так смотрит учитель на своего ученика после точного и удачного ответа.
   - Я тебе говорил: далеко пойдешь... Не покидай ДОН. Я ведь вынужден и в Чека находиться. Комендант - комендантом, а контрреволюция в городе и уезде - тоже подняла голову. К развязке идет...
   - Сдадим Екатеринбург?
   - Чехословакия, армия генерала Войцеховского... А у нас пока - пенки с молока. Но ты не горюй, товарищ. Наша все равно возьмет!
   В столовой было пусто: ужин давно закончился, Романовы, доктор Боткин и прислуга разошлись по комнатам. Ильюхин подошел к зеркалу над камином. Оно мерцало странным неземным светом, словно окно в мир иной. Прижался лбом к холодному стеклу - там была бездна, а в ней, словно бледное воспоминание о мире сущем, - его, Ильюхина, воспаленное лицо с безумными глазами обитателя скорбного дома. "Однако... - подумал. - Довела служба... На товарища Войкова или там Голощекина посмотреть - они будто из бани только что вышли. А ты, брат, - как тот сеятель, что вышел сеяти семена свои, только ветер разметал все труды... И не будет урожая, и никто не насладится плодами земными. Скорбь, страдание и слезы - вот что впереди..."
   Надо идти домой... В скучный сиротский приют. Войков любит говорить о том, что революционеру дом не нужен. Мол, отечество нам всем - весь мир. А дом... Это удел буржуазов. Но ведь сам обретается в барском особняке? И кушает стерлядок в соусе.
   Скрипнула дверь великих княжон, на пороге появился Николай. Был он в нижней рубахе, взъерошенный, мятый, в глазах даже не беспокойство - испуг.
   - Я так и понял, что это вы... - сказал тихо и протянул листок. Мелкие буквы, чужой язык - да ведь это...
   - Письмо? - спросил шепотом. - От кого?
   - Подписано - "офицер", - Николай пожал плечами. - Зайдем сюда, дочери уже спят, так что ничего... По этикету невозможно, да ведь какой теперь этикет. Только тише, хорошо?
   Кивнул в ответ, вошли, под иконами горели лампады, сумрачно было, ни лиц, ни фигур - там, на кроватях.
   - Вам незнаком этот почерк? - спросил Николай.
   - Нет. Что в письме? Я смотрю - листок тетрадный, двойной. Просили отвечать на втором листке?
   - Откуда... вы знаете?
   - Все же, что в письме?
   Растерянно пожал плечами.
   - Нужно-де, чтобы одно из окон было отклеено, чтобы в "нужный момент" и прочее... Автор клянется Богом и совестью, что сделает все для нашего спасения...
   - Отвечайте. Только не слишком обстоятельно. Отвечайте так, чтобы вас невозможно было заподозрить в желании убежать. Вы поняли, Николай Александрович?
   - Я понял, понял, а вы что же - догадались, что отвечать надобно на втором тетрадном листке, причем не отрывая его?
   - Догадался. И вы бы догадались. Не отрывая - это для того, чтобы при обыске у вас не нашли этого послания. А самое главное... - Задумался: говорить или нет? Может быть, подождать? - Самое главное в том, что в руках отправителя должны собраться все письма "офицера" и все ответы... вашего величества...
   - Да ведь это понятно! - заволновался Николай. - Наши спасители должны изучить в решающий момент все! Это же понятно!
   - Или... Или иметь в руках все нити вашего заговора. Всю паутину, которую сплели вы и ваши сторонники на воле...
   Царь молчал, по его растерянному лицу было видно, что он ожидал чего угодно, только не подобного поворота.
   - Как же быть? - спросил растерянно, и почудилось Ильюхину, что губы у царя дрогнули...
   - Просто быть... Отвечайте. Только так, чтобы не могли вас обвинить в подготовке побега. Удовлетворяйте как бы праздное любопытство "офицера", и не более того.
   Закивал мелко, потер лоб, зябко скрестил руки на груди. Все же он был потрясен.
   - Зачем эта игра?
   - Вы взрослый... Подумайте. - И жестко, почти жестоко: - Побег и в ваших тюрьмах и каторгах иногда карался очень тяжко. Или не знали?
   - Не... интересовался. Наверное, зря... Я сожалею об этом.
   - Получите другое послание - без меня ничего не решайте. А почерк... Я его запомнил. Я выясню - кто это писал.
   Домой вернулся под утро. На ступеньках сидела Зоя Георгиевна, поджав колени к подбородку.
   - Новые новости... - сказал, открывая дверь. - У вас-то что стряслось?
   - Надо посоветоваться.
   - О чем?
   Повела плечами:
   - Ну... хотя бы о том, как обаять Юровского.
   - Его нельзя. Обаять. И ваши мечты лечь под него и сделать своим рабом - ерунда окаянная, вот что...
   Потянула ручку двери.
   - Что же мы на улице стоим? Открывайте...
   Без особой охоты (что ей надо, стерве этой...) отворил и пропустил вперед. Она рассмеялась.
   - Хочется быть галантным? Я понимаю. Но хозяин всегда идет первым. Он показывает дорогу. Что у вас тут? Горница? Что ж, бывало и хуже. Сядемте и поговоримте. Итак: почему же Якова Михайловича нельзя сделать рабом на почве сладостных утех? Для начала? Ведь позже можно незаметно-ненавязчиво доложить, подсунуть, отвлечь, скомпрометировать. Я не права?
   - Он с вами не ляжет.
   Удивилась:
   - Как это? Не бывало. Все укладывались.
   - Вы не поняли. Он был иудеем - верующим евреем. Потом, за границей, крестился, стал лютеранином. Кто-то считает, что из-за тактики какой-то там. Ан - нет. Он - ищущий. Он ищет веру, дело, которому можно отдать всю жизнь. Я смотрел на него, я размышлял, я думал, и я не ошибаюсь. Ваш путь паровозный тупик.
   Подошла к настенному зеркалу, поправила прическу, тронула пальцем кончик курносого носа.
   - Что вы предлагаете?
   Ч-черт... То, что вынашивал долгими днями и ночами суеты и рваного, болезненного сна (не оставляла идейка с того самого мгновения, как показала она ему в театре романовских двойников), было таким невероятным, таким несбыточным, что даже себе не смел сказать: сделаем. И похуже бывало. Нет, вранье. Похуже не бывало. И сказочнее - тоже. А с другой стороны? Идею эту предложила именно она, так чего же скрывать? Он ведь только уточнил и развил.
   - Рожайте, товарищ, - уселась на лавку у стола, опустила подбородок на ладонь. Она собиралась выслушать сказку.
   Положил на стол планы первого и полуподвального этажей ДОНа и начал рассказывать.
   - Нетрудно догадаться, - говорил, стараясь унять волнение, - что однажды ночью Юровский соберет всех Романовых в столовой и чего-нибудь наврет - в том смысле, что надо, мол, спуститься в полуподвальный этаж и там обождать. К примеру, авто для дальнейшей перевозки. Куда не то. Сонным людям будет не до вопросов, это понятно.
   - А вы - аналитик... - И, заметив недоумение, объяснила: - Аналитик от слова анализ. Сдавали ведь на флоте мочу для анализа?
   - А-а... - протянул, - а я и не сопоставил. Вот вам пример: Юровский однажды при мне сопоставил слово "постановили" со словом "становлюсь". Там общее - "стан". Мне бы и в голову не пришло...
   - Вам другое пришло, как я понимаю... Более ценное. А "стан" ваш - это называется "корень". Юровский ничегошеньки не знает, но уловил созвучие. У него музыкальный слух. Так что же?
   - Из столовой Юровский поведет всех в полуподвальный этаж - через две комнаты, через площадку перед кухней, по "стеклянной" лестнице вниз, потом во двор, а оттуда снова в дом. Там понадобится пройти еще четыре комнаты. Последняя - прихожая, перед выходом на улицу, это видно на плане...
   - Я пока не улавливаю сути... - Торопливо закурила, видно было, что "аналитический" рассказ ее задел.
   - Суть простая. Вы были в ДОНе?
   - Да. И с наслаждением прочитала весь мат на стенах. И рисунки похабные рассмотрела.
   Ильюхин раскрыл глаза.
   - С... наслаждением?.. Да разве слова... разве они... дают?
   - Слова - итог или предчувствие. Выражается крепко российский народ, и гуляет по свету метко сказанное русское слово...
   Обомлел:
   - Как красиво... Это вы сами... сочинили?
   - Это другой сочинил. Дальше, дальше!
   По Ильюхину выходило так, что во всем особняке есть только одна-единственная комната, в которой можно всех порешить, и при этом шума будет очень даже мало.
   - Там окно.
   - Оно забито досками или даже заложено кирпичом.
   - Я все равно не понимаю. Ну, допустим: Юровский повторит ваш маршрут. А если нет?
   - Посмотрите сами. А где же еще?
   Да... Получалось так, что матросик безоговорочно прав.
   - Но я все равно не улавливаю.
   - А комната под нумером "три"? Здесь же дверь, не видите?
   - Ну и что? И потом в этой комнате - вещи прежнего владельца? Это кладовка!
   И вдруг лицо вспыхнуло, в глазах пробежали всполохи. Закусив нижнюю губу до крови (закапало на платье), она почти прокричала:
   - Романовых проводим в дверь на улицу! Там уже ждет авто! Из кладовки выводим сонных и опоенных, заранее загримированных и одетых "лже". Весь фокус только в том, чтобы каким-то образом на время удалить Юровского и чтобы сопровождающая охрана не шла дальше лестницы.
   - А расстрельная команда ожидала как бы естественно - в комнате за нумером "пять" - видите, она ближе к проспекту! Они ничего не увидят!
   - Как удалить Юровского? Наверх, в его кабинет? В такой момент? - Зоя шумно потерла ладонь о ладонь.
   - Ему должен позвонить Дзержинский! - крикнул Ильюхин.
   - Чушь... Город на грани сдачи - будет в тот час... И связи с Москвой - рьен1... Я понятно говорю?
   - Кто-то из Совета? Из Перми? - придумывал Ильюхин.
   - Юровский на такой звонок не пойдет, - вздохнула.
   Долго молчали. "Светлых" мыслей не было.
   - Да просто все! - вдруг сказал Ильюхин. - Из Чека позвонит Лукоянов, трубку возьмет охранник, Лукоянов скажет: "Здесь Дзержинский! Юровского на связь! Немедленно!" Охранник - вниз, с криком: "Дзержинский! Дзержинский!" А когда Юровский возьмет трубку - там шум, треск, ничего или почти ничего не слышно. Он ничего не заподозрит. А мы успеем. Мы все успеем, товарищ Зоя!
   Она встала, подошла, обняла за шею:
   - Песенку такую знаешь? "Зоя, Зоя, кому давала стоя..."
   Ильюхин покрылся пунцовым цветом.
   - Завлекательно. Только щас я опустился в полшестого. Уж извиняйте, товарищ начальник.
   Она фыркнула, оттолкнула, он отлетел к стене, с грохотом и треском рассыпалось зеркало, и, сползая спиной по известке, подумал - вдруг даже с некоторым уважением: "Напористая какая... Только неженственная совсем. Красивая, а гипсовая. Фефёла чертова..."
   Стукнула входная дверь, и все смолкло.
   Стал вспоминать, как говорит Феликс, когда волнуется. Вот! Акцент. Польский акцент! К примеру - так: "Товаржищ Юровски? Тутай Дзержински. Депешу може достаць?" И все! Разве засомневается Юровский? Ни в жизнь!
   Как бы сказал командир "Дианы", капитан первого ранга Куртковский, преферанс1 плану сему...
   Днем у ДОНа встретил Кудлякова, отвел вниз по переулку, остановились у забора, начал рассказывать о плане спасения. Кудляков слушал с нарастающим интересом, словно ребенок вечернюю сказку.
   - Лихо... - кивнул. - Только не "достаць" - получить, а "пшиёнць" принять. А так все безупречно. Пока. На словах...
   И почему-то заговорил о давней-давней России. Какие победы! Какие художники и писатели!.. Музыканты! А теперь? У рояля - товарищ Войков?
   - А несправедливость?! - задорно выкрикнул Ильюхин.
   - А сейчас ее нет? - усмехнулся Кудляков.
   - Но есть надежда!
   - И тогда она была... Крепостное право - пало. Бесконечная власть фабрикантов и заводчиков - тоже уменьшилась бы. Ты пойми: всякий хозяин в конечном счете заинтересован, чтобы работник отдавал все, но и получал много - чтобы ненависть не копить. К этому весь мир идет, и мы пришли бы раньше или позже.
   - Во! И мы - для того же! Разве нет?
   - Эх... - покачал головой. - Ты ведь не дурак, а говоришь глупости. То, что делаете вы, - дорога в никуда. Ваши дети и внуки поймут это.
   - А... а твои?
   - А я сгину, Ильюхин. Такие, как я, - честь истории. И мы погибаем - с надеждой, что нас поймут. Лет через сто... Не огорчайся. План хороший. Что с "перепиской"?
   Рассказал о вчерашнем разговоре с царем. Кудляков слушал с таким восторгом, словно воплотились самые заветные его чаяния, сбылась мечта.
   - Счастливый ты... - улыбнулся грустно. - Я государя видел только издали... Я сопровождал его в Чернигов в 1907 году. Было мне тогда двадцать лет, я только начинал - в филерской службе... Ладно. Почерк установить просто. Иди в Совет и проверь дела комиссариата продовольствия. Это Войков сочиняет. Ты не сомневайся...
   Через пять минут, убедившись, что Юровский отсутствует, вошел, постучавшись, в комнату княжон. Они встретили его радостными возгласами, Мария подбежала и вдруг застыла - совсем рядом. Ильюхину показалось - на секунду, на мгновение, что она хочет броситься ему на шею. Но стесняется взглядов сестер.
   - Барышни... - поднял руки, - я вам искренне рад, это чистая правда. Только тише, тише... Здесь и стены слушают и слышат... Не дай бог... А ведь если что - вам... трудно станет...
   Хотел сказать - "плохо", но в последний момент передумал. Зачем пугать...
   - Ваш... батюшка... Здесь ли? - А ведь как легко, как свободно выговаривает Кудляков "государь". Вот, не выговаривается. Пока.
   Открылась дверь, появился Николай. Он тоже обрадовался.