Рябов Гелий. Мертвые мухи зла

   Встречали четверо в штатском. Молча, едва поздоровавшись с попутчиками Званцева, вывели не к фасаду вокзала, а на Лиговку, усадили в обшарпанный автомобильчик и, развернувшись, помчали к Московскому шоссе. Ехали быстро, шофер ловко миновал светофоры и небольшие заторы (Званцев подумал, что в России никогда не будет и трети автомобилей - от одного Парижа, например), выбрались на шоссе, а у пригорка, где дорога раздвоилась, выбрали ту, что шла низом, и Званцев понял: везут в Царское. Что они предложат ему в этом обетованном месте? Раскрыть монархический заговор? Неведомым способом завлечь местных или приезжих противников советвласти? Чушь. Спасибо, что привезли в Петербург, но даже милый город, в котором навсегда остались все радости и грусти - вряд ли стоит предстоящей гнусной работы. Наверное, лучше всего выпрыгнуть вниз головой на полном ходу и покончить со всей этой неприличной буффонадой... Хорошо бы. Но ведь сказано: претерпевший до конца спасется. И надобно терпеть.
   Въехали в город, замелькали знакомые предместья, справа вырос золоченый купол Федоровского Государева собора, за ним виднелись островерхие башенки Федоровского городка, а чуть ближе - такие же, только собственного ее величества лазарета. В Париже осталась у Званцева редкостная фотография: лестничная площадка, дверь, стена и пол метлахской плитки. Сидит в кресле государыня в сестринской косынке, переднике, за ее спиной - Ольга Николаевна, справа - Татьяна Николаевна, а у дверей, опираясь правой рукой о перила лестницы, Анна Александровна Вырубова. Беззаветные, прекрасные женщины... Пролилась кровь на фронте - и без раздумий устремились они к раненым воинам. Когда грузились на корабли в Крыму - нашел фотографию на палубе, в толчее и давке. На лицах грязно отпечатался чей-то каблук, надпись черными чернилами свидетельствовала как бы не почерком самой императрицы - о том, что справа - Ольга, слева Аня. А может быть, обе расписались на память - каждая над собственной физиономией? Званцев дорожил этим фото. Оно незримо соединяло с прошлым, не давая прерваться слабому, едва ощутимому ручейку воспоминаний. Дорога, по которой приходилось ездить много раз; по сторонам - знакомые дома-особняки, дачи, даже деревья совсем не изменились. Где-то здесь жили Гумилев и Анна Ахматова, как жаль, что в те годы были совсем другие интересы, да и возраст не соответствовал: для знакомства почвы не было. "Не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам..." Нет. Позвольте не поверить. Если бы боевой офицер (пусть - вольноопределяющийся, какая разница) Гумилев не ввязался в интеллигентскую митусню профессора Таганцева, а применил свой опыт на внутреннем фронте против красных - хотя бы пулю в затылок не получил. На что они здесь надеялись? На то, что друг Ленина Луначарский не даст сдохнуть с голода? Что литература будет все равно и несмотря ни на что?
   Свернули к Лицею, потом к церкви, дальше пошли пешком. Скоро в зелени кустов и деревьев возник одноэтажный домик с большими окнами. "Да ведь это Вырубовой!" - удивился так искренне, что не услышал негромкого приказа чекиста: "Пожалуйте за мной..." В большом вестибюле стояли вещи, мебель совсем прежние, казалось, хозяйка только что ушла и сейчас вернется.
   - Сотрудники музея устроили помещение, дабы оно представляло интерес для любознательных рабочих и крестьян, - сухо проговорил некто в штатском, лет сорока на вид, со стертым невыразительным лицом. Сколько ни вглядывайся - все равно не запомнишь. - Вы назначаетесь ведущим по этому музею. Иногда вы будете вести разговор для посещающих. Когда мы вам укажем - вы станете рассказывать, сбросив покров тайны, мы потом объясним, о чем именно пойдет речь. В этом домике проходили самые интимные свидания Александры и ее фаворитки. Здесь она имела со своим любовником князем Орловым...
   - Это чушь... - пожал плечами. - Сегодня все знают, что эту гнусность под видом дневника Анны Вырубовой сочинили грязные писателишки: Толстой и Щеголев.
   - Возможно... Только вряд ли в вашем положении стоит иметь такую горячность. О дневнике Вырубовой расскажете делегациям заводов и фабрик. Трудящиеся должны знать чистую правду о прогнившем царском режиме. Ну, а тем, кого мы приведем... Тем расскажете другое. Устраивайтесь. У вас здесь будет спальня, удобства, пищу вам станут доставлять, иногда позволят погулять в парке. Вопросы?
   - Премного вами благодарны, барин, - оскалил зубы, изображая улыбку. И долго так?
   Чекист вышел из комнаты, не ответив.
   Так называемый "Дневник Вырубовой" Званцев помнил хорошо, хотя и прочитал лет десять назад. Комплект книжек альманаха "Минувшие дни" привез из Москвы курьер. Теперь обнаружил эти четыре сборника в спальне, на тумбочке. Все же это была гнусность, грязь. Но - куда денешься... Придется убеждать "массы" в том, что государь был развратен, императрица спала с Распутиным, а дворцовая камарилья вела страну к гибели. Последнее, увы, похоже на правду. Любую страну можно довести до краха и исчезновения, если без конца, упорно, окружать себя (коли ты глава исполнительной власти и вообще - го-су-дарь!) бездарями, выскочками, алчными идиотами и психически неуравновешенными людьми. Последний министр внутренних дел Александр Дмитриевич Протопопов, "генерал Калинин", как называли его здесь, в Царском, параноик самой высокой пробы! И, право же, когда большевики расстреляли этого "бывшего" в восемнадцатом - вряд ли кто-нибудь вспомнил его добром и пожалел...
   В пять часов, сразу после обеда (дали тарелку пустых щей и котлету, в которой хлеба было в два раза больше, чем мяса), явился "стертый", представился с улыбкой: "Цуккерман. Абрам Менделевич. Если угодно, можем отправиться на прогулку. Погода - великолепная!" Званцев обрадовался: "Ну, разумеется! Очень рад! Мы пойдем вдвоем?" - "Да. А со временем, когда вы привыкнете, сможете гулять самостоятельно. Я думаю, вы не имеете сомнений: деваться некуда, надо работать". Он говорил с заметным местечковым акцентом, но Званцева это не раздражало. Вопреки традиции, он был равнодушен к евреям, никогда не считал их виновниками всех российских бед и даже ценил поэзию Мандельштама. Из-за этого возникали бурные схватки с соратниками. Поняв однажды, что убежденного юдофоба не пронять никакими доводами, - возражать перестал, но убеждения не переменил. Да, нельзя отрицать кровавого участия евреев в революции, Гражданской, в палаческой работе ВЧК-НКВД. Все это так. Но ведь это - результат глупой политики прежнего правительства и хитрой, подлой - правительства большевистского. Не много ума требовалось, чтобы призвать евреев к палаческой работе, умело используя их вековую обиду на черту оседлости и погромы, дабы они одни и остались виновными за все, что натворили большевики, интернационал...
   - Куда пойдем? - спросил весело, Цуккерман взглянул удивленно и даже немного обрадованно, ответил почти дружелюбно:
   - А туда, где вам будет хорошо.
   Двинулись вдоль озера. Все здесь навевало сны, воспоминания, Званцев вдруг почувствовал, как наворачиваются слезы. Да, здесь было что вспомнить. Желто-красной осенью 1917 года пришел сюда с отцом-командиром Петром Николаевичем Красновым. Тот мечтал начать отсюда поход на Петроград, дабы навсегда и сразу покончить с большевизмом: Керенский не тянул против Ульянова и вот-вот готов был рухнуть. Однако совсем непредвиденно возник странный энтузиазм рабочих и солдатских масс, дурачки встали стеной на пути немногочисленного красновского войска, генерала пригласили в Петроград, для беседы, слава Богу, у него, Званцева, хватило ума не поехать. Остался, переоделся в штатское, много гулял. Вот на этом пригорке - да ведь и в самом деле - вот он, в неприкосновенности! - увидел художника в блузе, широкополой шляпе, с большим этюдником в руках. На куске картона уже проступили дальние желтеющие деревья, ель на взгорке и покрытая рябью вода. У самого берега плавало притопленное полено.
   Художник заметил, улыбнулся и снял шляпу.
   - Интересуетесь процессом? Я и сам удивляюсь - каким же чудом краски позволяют запечатлеть натуру? Таинство. Вы согласны?
   Представился, услышал в ответ: "Альберт Николаевич Бенуа, художник. У нас все семейство от искусства. Может быть, изволили слышать?"
   Признался в неведении, вдруг стало тоскливо и безысходно.
   - Красивая картина. А вот пройдет лет эдак двадцать, большевики на этом месте построят приют для престарелых марксистов, и ваше творение одно только и будет свидетельствовать о прошлом...
   - Вы не правы... - Бенуа опустил кисть. - Наверное, ни одно, даже самое жестокое правительство не сможет уничтожить красоту. Я оптимист.
   ...Цуккерман смотрел удивленно:
   - Погрузились в воспоминание? Приходилось бывать?
   - Приходилось, - буркнул, продолжать разговор не хотелось, прошлое властно вторглось, обволокло и не отпускало. Но Цуккерман оказался человеком настойчивым.
   - Я, собственно, что... - Осмотрелся, подмигнул: - Разговор не для чужих ушей. Завтра в первой половине дня придет экскурсия с Кировского завода. А вот во второй половине - интересующие нас люди. С ними попрошу доверительно и проникновенно.
   - С чувством, значит... - засмеялся. - Какое у вас образование?
   - О-о, я учился в хедере, а теперь, дополнительно, окончил полный курс неполной средней школы. Далее - полная, а потом можно будет и в институт. Я мечтаю стать доктором-легочником. У меня, знаете ли, все семейство когда-то вымерло - открытым туберкулезом.
   Странный, косноязычный, убогий человек. Зачем понесло его в красное пекло? Как все это... не так. Не так.
   Делегация путиловских явилась ровно в десять утра - едва успел дожевать бутерброд с чайной колбасой и допить стакан спитого чая. Мужчины в мятых костюмах и голубых косоворотках солидно выхаживали по залам и вопросов почти не задавали, зато женщины в косынках прыскали в кулак, особенно в спальне; одна, толстенькая, с длинной, до пояса русой косой, схватила Званцева за рукав:
   - Товарищ мужчина, объясните: вот на этом... как его?
   - Канапе, - произнес односложно, она обрадовалась:
   - Вот, на нем самом - царь имел хозяйку, эту...
   - Вырубову?
   - Во! Ее! Я вообще удивляюсь и даже поражаюсь! Да вы сами поглядите на пор... Как его?
   - Портрет?
   - Вот! Да она же старуха! Толстуха! Я по нам знаю, что даже наши слесаря толстых не хотят! Враки все это!
   - Враки...
   - А тогда зачем врешь?
   - Как велят - так и рассказываю.
   - Ну-у, тут у вас все бесчестные, значит. Вот, другое дело - царица. Смотри, какой ладный, какой красивый генерал висит! На картине! Вот если бы с ним... Царица. А?
   На что они рассчитывают... Ведь совсем не глупая баба. Неужели эти люди поверят басням о разврате в царской семье...
   Подошел рабочий. Традиционный, с большими неряшливыми усами.
   - Говорят, Николашка где-то здесь мальчонку ножом зарубил. Говорят, был какой-то дневник этой Вырубовой. Что, мол, там она как бы свидетельствовала. За что он - мальчика этого?
   Стало тошно. Нет. Не его, Званцева, дело. Лить помои на семью ради сохранения своей жизни. Она ведь давно вышла в тираж. Какой же смысл?
   - Государь был добрый человек и никогда такого не делал.
   - Он пять тыщ положил девятого января! - взбеленился рабочий. Усы у него хищно зашевелились и сразу выросли в объеме.
   - Девятого января погибло 188 человек. По собственной дури. И провокации попа Гапона. Вы же, рабочие, и повесили его за это...
   - Не верю... - растерянно сказал рабочий. - Но по голосу... Вы как бы говорите правду... Я сообщу, куда следует...
   - Верно, - кивнул с улыбкой. - Во-он тот, длинный, сухой - как раз из Большого дома. Вперед, товарищ...
   Рабочий выкатил бесцветные глаза, закусил ус и побежал вприпрыжку. Званцев видел, как он что-то говорит Цуккерману на ухо, размахивает руками, то и дело тыча перстом в его, Званцева, сторону. "Сейчас пожалует... подумал. - И слава Богу. К одному концу..." Но чекист не подошел.
   Женщина лет пятидесяти притянула, зашептала:
   - А правда, что они все здесь, бывало, на горшки по нужде сядут когда по малой, когда по большой, и ведут, ведут беседу на всякое... Ну, там - у кого перстень толще или кто чего купил. И - нисколечки не стесняются. При том, что мужики и бабы - все вместе?
   - Ну, что вы, - зашептал таинственно. - Это теперь в Кремле очень модно, на вечерах. А тогда они бы не додумались...
   Отскочила, зашипела, как гадюка.
   ...Только в обеденный перерыв, усевшись за стол напротив, произнес Абрам Менделевич гневную филиппику.
   - Напрасного труда, гражданин Званцев. Я к тому, что труда напрасного быть не должно. Человек обязан трудиться, имея явную пользу. Я разговариваю с вами о подобной теме в первый и последний раз...
   - А если...
   Перебил:
   - Я застрелю вас в голову. Чтобы вы себе знали и не строили воздушных шариков! Исполнять все! Точно! Это ваш интерес!
   "Нужные люди" явились к вечеру. Молодой человек лет двадцати, похожий на юнкера, только в цивильном, женщина лет тридцати пяти с пепельными локонами и яркими голубыми глазами, девочка лет двенадцати в подчеркнуто старорежимном платье. Даже сердце защемило: зачем такая неосторожность, такая фронда...
   Экспозицию осматривали молча, иногда перебрасываясь замечаниями, больше похожими на междометия. Только один раз донеслось до Званцева: "Бедный государь..." Это сказала женщина, рассматривая фотографию на стене: Николай Александрович возле пруда бросает палку, огромный колли завис над водой, распластавшись в прыжке. Они ни о чем не спрашивали, не пытались разговаривать громко, чтобы, может быть, донести до него, Званцева, какую-то условную фразу - нет, этого не было. Вглядывались, прислушивались, будто старый этот дом еще хранил звуки былого, и лица у всех троих бледнели, словно пергаментной становилась кожа, и даже прозрачной, только глаза горели все ярче. Они пришли к себе, они были у себя дома и благодарили судьбу за возвращенные мгновения... Через час после их ухода Абрам Менделевич с хрустом размял пальцы, взглянул исподлобья.
   - Констатируем, значит... На контакт с вами они не рискнули. Это у нас весьма вызывает... Тревожные чувства, как бы. Не знаю, не знаю... Если еще раз не придут - дохлый номер в бывшем цирке.
   - Как насчет прогуливания? - Званцев совсем не хотел подтрунивать или тем более - издеваться. Но этот человек непостижимым образом заражал своей безумной речью и слова выскакивали сами, не подчиняясь.
   - Можете поиметь. Только не вздумайте смыться. Круг парка наши. Пройдете всмятку. Как яйцо по кумполу, поняли?
   Ах, какой славный выдался вечер... Тихий, теплый - короткая, но дивная пора, как некогда об этом сказал поэт. Вошел в парк, справа темнел дворец, впереди - Камеронова галерея, левее - стеклянная поверхность озера. Захотелось уйти к противоположному берегу и оттуда обозреть былое величие империи. Когда - шагов через двести - остановился, чтобы полюбоваться на Ростральную Чесменскую колонну, услышал из-за деревьев едва слышный шепот:
   - Не оборачивайтесь. Слушайте. Оружие для вас у главной лестницы галереи, в траве, у третьей ступеньки. Уходите сегодня же, они вас убьют. Охранник идет за вами шагах в пятидесяти...
   - Он ведь тебя может увидеть...
   - Я всего лишь девочка. Я не боюсь.
   С полчаса бродил Званцев по берегу, бросал палочки, камушки, дожидаясь, когда начнет смеркаться. Но вот осенний вечер размыл очертания деревьев, дворцов, и Званцев пошел к лестнице. Каково же было его изумление и страх даже: он увидел недавнюю девочку, она сидела на корточках, прижавшись к каменной тумбе.
   - Вот оружие... - у ее ног матово поблескивал браунинг с глушителем на стволе - этот пистолет Званцев легко бы отличил среди многих. - Ступайте за мной.
   - Куда.
   - Увидите.
   Шли по жухлой траве, она мягко шелестела под ногами. Неожиданно, словно из-под земли, вырос охранник.
   - Стоять. Руки за голову!
   Выстрелил, он рухнул, оттащил обмякшее тело в кусты. Вокруг никого, выстрел прозвучал тише, чем хлопок пробки от шампанского. Девочка взяла за руку, шепнула встревоженно:
   - Вы поторопитесь, а то они хватятся. Нам нужно добраться до станции Александровской. Оттуда поедем на автомобиле.
   - Но... пока дойдем, пока доедем до города - они по телефону перекроют все дороги?
   - Не бойтесь. Мы поедем в Павловск. Или Гатчину. Папа решит. А когда утихнет - вернемся в Петербург.
   Лицо у нее было спокойное, глаза смотрели открыто и ясно. "Смелая..." - подумал с уважением. Между тем уже выходили к станции, у вокзала стоял черный автомобиль. Щелкнула задняя дверца, девочка села первой, Званцев устроился на заднем сиденье. Шофер обернулся. Это был недавний посетитель домика Вырубовой.
   - Поехали... - Автомобиль плавно тронулся и, набирая скорость, помчался, разрезая сгущающуюся темень мощным светом фар. - Моя фамилия Веретенников. Лена - моя племянница. О вас мы знаем все, наши друзья успели сообщить... до краха. Вам что-нибудь удалось?
   Званцев не торопился отвечать. Кто их разберет. Изощренный ум госбезопасности поразил настолько глубоко, что все казалось подставой, хорошо организованной провокацией.
   - Я понимаю ваше состояние, - сочувственно сказал Веретенников. - Но это преодолимо. Сейчас вы встретитесь с человеком, которого хорошо знаете".
   И показалось вдруг, что воздуха в легких нет. Голова сделалась чугунной. Свет померк. Нет. Так не бывает. Лена. Та самая? Не может быть. Хотя... Я стал на пальцах вычислять возраст. Если в тридцать седьмом ей было двенадцать-тринадцать, то в тридцать девятом... Пятнадцать. Да. Она. Та, которой больше нет...
   Завтракаем вдвоем с мамой. У нее встревоженный вид, смотрит на меня огорченно:
   - Ты не спал?
   - Плохо спал. Ты тоже серого цвета.
   Молчит, я понимаю - раздумывает, сказать или нет.
   - Ты не спрашиваешь, где Иван...
   - Почему... Спрашиваю. Мне послышалось, что он ушел часов в шесть утра.
   - Да, ты прав. Звонок с Литейного, у них там происшествие, выдернули всех...
   Молчу. Мой скромный опыт свидетельствует: чем дольше молчишь в подобных обстоятельствах - тем скорее проливается свет.
   - Умер или... покончил с собой начотдела Дунин. Тело нашли на... квартире. Лежал в кухне, на полу... Не то сердечный приступ, не то инфаркт.
   - Коммуналка? - Взгляд мой искренен, заинтересован, мама просто не имеет права заподозрить меня в ерничании. Но она видит меня насквозь:
   - Даже смерть папиного товарища тебе безразлична! Скажи... О чем вы шушукались с Иваном? Тогда, вечером?
   - Он экзаменовал меня по интриганству.
   - Ты... Ты просто негодяй! - вспыхивает мама. - Убирайся!
   Обнимаю ее, успокаиваю. Милая, милая мамочка... Ты жаждешь, чтобы твой сын "продолжил дело отца", а ведь это одна, вечно длящаяся, грязная, кровавая интрига... Пытаюсь отвлечь:
   - В какой же квартире нашли этого... Папиного товарища?
   - Откуда я знаю... - роняет устало. - Бог с ними со всеми. Да... Иван хотел с тобой поговорить. Он просил прийти после школы на Марсово. Ты заканчиваешь в полвторого?
   Что ему от меня нужно... Наверняка это связано с Дуниным. Хорошо еще, что есть время подумать. А вообще-то как странно и несправедливо. Вокруг меня ходят, едят, спят, рожают детей, радуются жизни, нисколечки не думая о тех, кто томится за колючей проволокой концлагерей или уже отошел по воле бессудного суда в мир иной. Мне что же, больше всех надо? Если так - я нечто вроде Тиля Уленшпигеля, городского сумасшедшего Фландрии XVI века. Низы против воинствующего католического абсолютизма, против лжерелигии. Как печально... Умные люди - за, дурачки - против. Я тоже против религии. Религии извращенного коммунизма. Силлогизм: против религии выступают только дураки. Я - против. Значит, я - дурак. Только вот чей пепел стучит в мое сердце...
   Уроки несутся мимо меня, как свистящий поезд мимо платформы. Не слышу вопросов, не отвечаю на них - скорее бы эта чертова встреча с милым отчимом. Что-то он скажет...
   Последний, отпускающий звонок. Стрелой лечу на Марсово. К могилам борцов подходим одновременно. Отчим смотрит на меня.
   - А все же Луначарский поэт. Разве плохо?
   Пожимаю плечами:
   - Каждому свое. Вымученная псевдопоэзия. Будто миской по башке...
   Он не отвечает, молча направляется к Мойке. Мы медленно идем вдоль изысканной решетки.
   - Дунин погиб... - говорит вдруг. - Понимаешь... Следствие идет полным ходом. Непонятно, в чем дело... Я к тому, что готовься. Вызовут и тебя.
   - Да ради бога. Я искренне скажу, что не убивал его.
   - Сергей... - Он облокачивается на чугунный парапет. - Каждый, кто хотя бы один раз был с Дуниным, общался с ним - будет спрошен. Ты понимаешь?
   - Яснее ясного. Ладно. А что хоть случилось?
   Смотрит, смотрит, и все в его взгляде: вопрос, утверждение, подозрение и бог весть что еще.
   - Хорошо. Скажу, как есть. Дунин подбирался к монархистам. Был уверен, что эта девочка... И ее тетя или кто она там... Участницы этой компании. Он считал, что и ты не просто так общаешься с ними. Он сам мне об этом сказал. Но это не все. Если только мне - наплевать и забыть. Я, разумеется, не собираюсь звонить в колокола. Просто я считаю, что любой заговор ставит перед собой реальные цели. Поверить же в то, что кто-то сегодня хочет вернуть... царя? Таня эта? Тетя? Еще кто-то? Не верю. По пустякам и просто на пустом месте мы положили столько народа, сколько в Гражданскую не сумели. Хватит.
   - А если... не только вам?
   - Вот. Если в "Деле" оперативной разработки ты хоть раз мелькнул тогда абзац! Единственный совет, который могу тебе дать, - настаивай на том, что это был вызов в связи с Леной, потом, позже - все о ней. Мол, Дунин пытался по-мирному заставить тебя вспомнить самые мелкие подробности.
   Бывает такое состояние - нечто вроде зуда, острого желания вопреки всему взять и сплясать камаринскую. Мне хочется рассказать о своем открытии, о том, что есть некто Званцев, что, вероятнее всего, он жив и продолжает дело, ради которого приехал из Парижа, что Таня и ее "тетя" - на самом деле участницы монархического заговора. И что покойный ныне капитан госбезопасности, начотдела Дунин, пытался завербовать меня и с моей помощью получить данные обо всех. Что он - отравитель. И что я убил его тем самым ядом, от которого погибли Кузовлева и Федорчук. Интересно, а что знает об этом яде руководство управления?
   Но молчу, опустив очи долу. Единственное, что смиренно слетает с моих уст, - так это глубокая и искренняя благодарность. Полунасмешка, полуправда. Я говорю отчиму, что тронут его заботой, что постараюсь сделать именно так, что... Я говорю, но сам себя не слышу. В голове звенят иные слова, и голова пылает в нездешнем холодном пламени. Так ярко вспомнилось некогда сказанное Улей о Христе. Господь объяснял людям - зачем пришел в этот мир. Тогда слова Иисуса не дошли до меня, прозвучали некой отстраненной сентенцией, теперь они - приговор: "Я пришел разделить человека с отцом его". И вот - я разделен.
   Почему. Для чего. Зачем?
   Настольная лампа с изгибающимся туловом (человек в форме долго устанавливает рефлектор на уровне моего лица) включена, невозможно яркий свет бьет в глаза, нарастает ощущение, что они, бедные, сейчас лопнут и вытекут. И образуется на полу лужа из слизи. А я останусь слепым навсегда.
   Голос из глубины комнаты:
   - На этом столе лежит дело, из которого явствует, что ты и покойный Дунин договорились о совместной работе. Против кого?
   - Мы не договаривались... - Я не успеваю закрыть рот, как получаю удар по лицу от охранника в форме. Падаю на пол, он поднимает меня.
   - Говори только правду, - увещевает голос. - Это в твоих интересах.
   И снова удар.
   - Вспомнил?
   - Дайте... Дайте прочитать. Этого... не было.
   Как все мы мечтали в далеком детстве скакать на вороном коне с пакетом для товарища Ворошилова, а лучше - Буденного. И попасться. И не отвечать на вопросы врага. И умереть с честью. Н-да... Мечты имеют странную особенность осуществляться наоборот. Жизнь ведь у нас - выворотная.
   - Соседи видели тебя четыре дня назад, ближе к вечеру, на лестнице дома, в котором жил Собинов. Что ты там делал? Говори правду.
   Монотонный, нечеловеческий голос. Гнусы... Однако - круто.
   - Я видел мемориальную доску на доме номер восемь по улице Чайковского, но никогда не заходил в этот дом. У меня нет голоса.
   Чувствую (хотя и не вижу), как они переглядываются.
   - При чем здесь твой голос?
   - Ну... Собинов - он, кажется, пел? В томленьи ночи лу-уной тебя я увидал...
   - Молчать! Если будешь и дальше придуриваться - мы найдем способ. Не сомневайся. Вот заключение экспертизы: на пузырьке аптечном, найденном около трупа, обнаружены твои отпечатки пальцев. Ну?!
   - Вы еще не подвергли меня этой... дактилоскопии. Откуда же пальцы?
   - А ты не дурак, Дерябин. Жаль, что впаялся в историю. Не сносить тебе головы. - Голос обретает интонацию.
   - А вы отбейте ее, она свалится на пол, вот и выйдет по-вашему.
   И снова удар, лечу к стене и втыкаюсь в нее макушкой. На мгновение меркнет в глазах.
   Кто-то подходит, поднимает, усаживает в мягкое кресло.
   - Отдыхай. Итак, ты сном-духом ни при чем?
   - Пнем-колодой, товарищ генеральный комиссар госбезопасности. Если выйду отсюда - сразу в Москву, к товарищу Сталину. Так, мол, и так. В Ленинградском управлении засели враги. А я - потомственный чекист.
   Меня несло, это был скорее бред, нежели здравая речь. Но было уже все равно.
   - Я - старший лейтенант госбезопасности. У нас тут была такая женщина с белыми глазами и светлыми волосами. Вот она бы от тебя добилась всего-всего... Каблучком между ног - раз! И ты цветешь и пахнешь!
   - Да, жаль... - Я все же клоун по призванию. Ухо разбито, а изо рта репризы. - Знаю. Ее заперли в камеру и убили. Чтобы не компрометировала ЧК. Я виделся с капитаном Дуниным один или два раза. Мы понравились друг другу. Он был в восторге от меня. Я - от него. Это все, майне герен. - Надо бы закончить: "Хайль Гитлер!", но не решаюсь.