Страница:
Он ехал немного быстрее, чем это было разрешено знаками, стоявшими на обочине. После Волковского начались леса, и он на пару минут потерял вертолет из виду. Здесь было полно опасных, «слепых» поворотов, но Соловьев не снимал ногу с педали газа. Это же такая игра! «Кто первый?» Опасная, но — ЧЕРТОВСКИ увлекательная игра!
После Кузьмищева, перед самым поворотом на Тарусу лес расступился, и машина снова оказалась на широком открытом пространстве. Соловьев чуть-чуть притормозил и принялся крутить головой, пытаясь найти в небе вертолет. Странно… Он висел на том же месте. Или — это только так кажется? Ведь последние пару минут он сильно петлял и наверняка потерял ориентацию.
Соловьев прикинул: вертолет висел немного справа от солнца. Ну да, так и есть! Он оставался на месте, словно завис над чем-то, лежавшим на земле. Что это может быть? Соловьев-второй почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Что ожидает его ТАМ? Километров через десять-пятнадцать?
Нога снова утопила акселератор, машина дернулась и стала набирать скорость. Из-за спешки он чуть не упустил уникальный кадр. Можно всю жизнь проработать в газете и ни разу не сделать ТАКОГО кадра. Но он сделал. Он успел.
Что это было? Везение? Наитие? Просто случайность?
Ему вдруг показалось, что вертолет неловко, как пьяный, дернул носом. Совсем чуть-чуть, но неестественность маневра заставила Соловьева насторожиться. Он резко нажал на тормоз. Машина, тревожно завизжав покрышками, пошла юзом. «Пятерку» занесло, и она чудом остановилась на краю дорожного полотна, перед кюветом.
Соловьев-второй, не глядя, схватил фотоаппарат и выскочил из машины. Посмотрел в видоискатель и максимально увеличил изображение вертолета. Ему показалось, что он может разглядеть лопасти. Они больше не сливались в одну серую мелькающую цепочку, теперь они крутились медленнее. РАЗМЕРЕННЕЕ. И сама машина дрожала, будто из последних сил балансировала на краю глубокой пропасти.
Соловьев почувствовал, что его тоже бросило в дрожь. Не раздумывая, он вскочил на капот, а оттуда — на крышу. На белом податливом металле появилась небольшая вмятина, но эта МЕЛОЧЬ не имела никакого значения.
«Так. Тридцать шесть кадров. Должно хватить».
Он проверил затвор, поставил его на работу в автоматическом режиме. Теперь достаточно нажать спуск, и чувствительная эмульсия запечатлеет очередной кадр, а механизм перемотки уже протянет пленку вперед, чтобы сделать следующий.
Он снова уткнулся в видоискатель и вдруг увидел… Фантастика! Он отказывался верить своим глазам, настолько ХОРОШО это было, чтобы походить на правду!
Вертолет падал! Он не просто сорвался в пике — он ПАДАЛ! «Черт меня побери, если он не падает!»
В тот момент Володя не думал, что в вертолете могут быть люди, эта мысль вихрем унеслась куда-то на самые задворки сознания. Изо всех сил стараясь удержать дрожь в руках, он отслеживал объективом траекторию падения вертолета и продолжал лихорадочно давить на спуск.
Вертолет коснулся верхушек деревьев и на мгновение скрылся в зеленом облаке. Это был исключительный по красоте кадр. Кадр на КРАЮ. Кадр, сделанный за долю секунды до катастрофы.
В голове Соловьева-второго промелькнула мысль: «Как хорошо, что у „Никона“ автоматический затвор! Если бы у меня был „Зенит“, как у большинства коллег, хрен бы я…»
Следующий кадр запечатлел кудрявое облако взрыва: грязно-черное, отороченное по краям красными прожилками пламени. Тоже красивый кадр, но в нем не было того ОЖИДАНИЯ, того НАДРЫВА, той НЕОТВРАТИМОСТИ, как в предыдущем.
Через несколько секунд тугая волна воздуха толкнула его в грудь, заставив покачнуться. Барабанные перепонки болезненно вдавило внутрь черепа.
Соловьев спрыгнул обратно на капот. Надо спешить! Спешить, пока место происшествия не огородили красно-белыми лентами, пока никто не прогоняет его прочь от дымящихся обломков, пока этот район не оцепили послушные худые солдатики с торчащими из-под пилоток ушами.
Но сначала… Он достал мобильный телефон. Первой мыслью было позвонить в Серпуховское ТВ, но он тут же ее отбросил. «Коли спать — так с королевой, а украсть — так миллион!» Пошли они в пень!
Он нажал клавишу меню, выбрал номер регионального отделения НТВ и нажал кнопку вызова.
— Серпуховское бюро НТВ, слушаю вас! — раздался на том конце мелодичный женский голос.
— В районе Тарусы только что разбился вертолет Дракинского аэроклуба. Высылайте съемочную группу! Я встречу вас на месте! У меня есть снимки момента падения!
— Кто вы? Представьтесь, пожалуйста… — Девушка явно хотела вытянуть из него какую-то дополнительную информацию, но Соловьев прекрасно понимал, что еще не время раскрывать все карты. Он нажал «Отбой».
Пусть сначала сделают качественную «картинку» с места происшествия, подготовят материал к перегонке в двухчасовой выпуск новостей, а там — посмотрим.
Он понимал, что ничем не рискует. Телевизионщики не приедут быстрее милиции и МЧС. Не успеют. Что они смогут выдать в эфир? «Говорящую голову» репортера? Сдержанный комментарий? Изображение оцепления?
А у него на руках будут козыри. Это как в преферансе: хочешь, чтобы сыграл твой «третий король» — не торопись. Пусть соперник зайдет первым. Еще неизвестно, какой расклад.
Неизвестно… Соловьев чувствовал, что расклад сегодня — в его пользу. Он уже ухватился за самый большой и острый нож, приготовившись отсечь гнусный титул «второй». И он это сделает, можете не сомневаться.
Володя упал на сиденье, выбив из старого чехла целый столб золотистой пыли. Осторожно положил «Никон» рядом. Теперь он на вес золота, потому что в его светонепроницаемом брюхе покоится настоящее сокровище — нереально красивый снимок: обреченный вертолет, превращающий верхушки деревьев в зеленое облако последними взмахами винта. Кадр, исполненный драйва и сумасшедшего напряжения.
Такой кадр, что сразу возникает страшная мысль: а какие у них в этот момент лица? У тех, что сидят в погибающей машине? Эти лица хочется увидеть и вместе с тем… совсем не хочется. Потому что это — уже за ГРАНЬЮ.
А зеленый взрыв, за секунду до другого взрыва — черного, с красными отблесками по краям — это и есть та самая ГРАНЬ. Именно то, что больше всего будоражит праздных зевак и сторонних наблюдателей. То, что поднимает тиражи приносит популярность. То, что щекочет нервы и заставляет раздуваться ноздри.
Та самая красно-белая лента, огораживающая территорию СМЕРТИ. Граница, которую человек всегда так стремится увидеть. И так боится переступить.
Он помчался дальше, вперед. Джордж отставал от него всего на пару минут. А следом за Джорджем, еще в двух минутах Пути, пыхтя от усердия и натуги, катил уазик четвертого экипажа серпуховского МЧС. Верная боевая соковыжималка с тремя спасателями на борту и внезапно свалившимся на их головы «почвенником», которому в скором времени предстояло переквалифицироваться в летописцы.
Гибельная ЗОНА, на короткое время мелькнувшая на экранах Центра космической связи и информации, продолжала притягивать их к себе.
Лейтенант Костюченко стоял на пороге и курил свою неизменную «Тройку». Дверь в холл была широко открыта, поэтому он не боялся пропустить звонок. Да и чего бояться? Люди, звонящие 02, как правило, не бросают трубку после второго-третьего гудка. Они всегда терпеливо дожидаются ответа.
Он посмотрел на полупустую пачку и подумал, что эти дежурства заставляют его курить гораздо больше обычного. А Минздрав, между прочим, уже устал предупреждать…
В конце улицы показался уазик дежурной группы. И снова — та же самая идиотская мысль промелькнула в голове. «Никак угнали…»
Уазик ехал так, словно за рулем опять сидел Андрюха Липатов.
«Кстати, об Андрюхе… „Скорая“ что-то задерживается. Надо будет вставить им фитиль в одно место. Можно подумать, добираются с другого конца мегаполиса, забитого кошмарными пробками…»
Его внимание снова переключилось на милицейскую машину. Уазик громко ревел, и теперь Костюченко заметил, что у него нет лобового стекла.
«Вот так номер!»
Машина ткнулась в высокий бордюр и остановилась. Двигатель облегченно замолчал, словно устал от собственного рева.
Костюченко ожидал, что откроются три двери и из машины появится вся троица: Попов, Омельченко и Николаев.
Но открылась только водительская дверь, и оттуда, страдальчески морщась и держась за левое плечо, медленно вылез старшина.
— А где?..
Костюченко все понял. Его пробил холодный пот. Нападение на милицейскую машину — происшествие из ряда вон! Лейтенант чуть не проглотил сигарету. Он дернулся, чтобы бежать в здание отдела, в дежурку, объявлять тревогу, но, пробежав пару метров, развернулся и рванулся к Николаеву. Упитанное лицо старшины, всегда багровое, сейчас пугало своей мертвенной бледностью. Он сделал несколько неверных шагов и тяжело опустился на газон.
Костюченко подскочил к раненому. Он не замечал, что ОРЕТ на всю улицу:
— Что? ЧТО?!
Серые губы старшины слегка шевельнулись, словно пытались сложиться в улыбку.
— Попов… — выдавил он. — Перестрелял… Всех… — Он закрыл глаза и замолчал. Левая рука висела под каким-то неестественным углом к телу. Кровь слабыми толчками продолжала сочиться между пальцами.
— Попов? — переспросил дежурный. До него еще не дошел смысл услышанного. Отказывался доходить. — Как? — Он отшвырнул в сторону прилипшую к нижней губе сигарету. — Как перестрелял?
Николаев молчал. Он снова шевельнул губами, но не издал больше ни звука. Старшина стал медленно заваливаться на бок, и Костюченко едва успел подхватить его голову, чтобы он не ударился об асфальт.
— Эй! — закричал он. — Эй, кто-нибудь!
Словно услышав его крик, из-за поворота показался серый уазик-буханка с красным крестом на борту.
«Наконец-то, мать их!» Костюченко принялся размахивать руками, надеясь привлечь к себе внимание санитарного экипажа.
— Скорее, скорее! Сюда!
Из подъехавшего уазика вылез врач в несвежем халате, сухой низкорослый мужчина с коричневой кожей и жесткими черными волосами.
Он посмотрел на раненого и полез за обшарпанным белым чемоданчиком.
— А говорили, кому-то из задержанных плохо…
— Давай! — торопил Костюченко. — Не тяни!
— Положи его на траву! — скомандовал врач.
Дежурный осторожно опустил голову старшины на газон и бросился со всех ног в дежурку.
Он протянул руку к кнопке «Тревога» и заметил, что пальцы испачканы кровью. Пару секунд он лихорадочно озирался по сторонам, потом схватил лист бумаги (на столе их лежала целая стопка — для заявлений и протоколов) вытер руку, смял лист и выбросил в мусорную корзину. Бегло осмотрел палец — вроде чистый — и нажал красную кнопку. Теперь тревожная машина будет автоматически звонить всем сотрудникам РОВД — до тех пор, пока не дозвонится. Общий сбор!
Так. Дальше что? Он помчался открывать оружейку, на ходу доставая ключи. Сейчас надо немедленно вооружить всех свободных сотрудников, чтобы отправить опергруппу на происшествие. Вот только… Он распахнул дверь и замер на пороге, не замечая оглушительного звона сигнализации.
Вот только у него в распоряжении всего два человека. Июль — пора летних отпусков. Людей не хватает… Посылать двоих против двух автоматов… Он выключил сигнализацию и крикнул в коридор:
— Тревога!
Молодой опер, всего лишь полгода назад начавший ходить в наряды, и дежурный инспектор ДПС быстро надевали на себя бронежилеты и каски. Они взяли автоматы, и Костюченко крикнул:
— Строиться перед дежуркой! — Он должен был провести обязательный инструктаж, но… Он не был до конца уверен, что поступает правильно.
В другое время он бы мигом набрал пять человек, они бы прыгнули в машину…
Машина… Черт! Одно к одному! Машины-то нет!
Он снова помчался в дежурку, вызвал по рации патрульный экипаж и приказал немедленно сняться с маршрута и прибыть в отдел. Затем набрал домашний номер телефона начальника. Никто не отвечал. Тогда он набрал номер мобильного, и через несколько секунд услышал:
— Денисов слушает!
— Товарищ подполковник, — стараясь сдерживаться, сказал Костюченко, — ЧП! Нападение на патруль. Николаев ранен.
Сержанты Попов и Омельченко не вернулись. Они были вооружены… — Он не договорил. Начальник прервал его:
— Подробности?
— Подробностей пока нет. Николаев потерял сознание, он не успел ничего толком…
— Оружие?
— Оба автомата пропали. У меня в распоряжении всего два человека, я снял вторую машину с маршрута… Как только они приедут, усилю наряд дежурными сотрудниками и отправлю опергруппу на место…
— Понял! Сейчас буду! Вооружай весь личный состав, прибывающий в расположение!
— Слушаюсь!
«Сейчас буду…» Поскорее бы! Что он еще может сделать? Тревогу уже объявил. Ребята наверняка поймут, что она не учебная, об учебной обычно предупреждают заранее. Хорошо, значит, прибегут быстро. Теперь что? Сообщить по команде в область. Что сообщить? Николаев сказал что-то странное… «Попов перестрелял…» Может, ему послышалось? Или у старшины болевой шок? Ведь этого просто не может быть — старший дежурной группы ни с того ни с сего сошел с ума и перестрелял напарников. И где он сам? Бродит где-то с автоматом и полным магазином боевых патронов? Или — уже не полным?
Костюченко почувствовал, как холодок пробежал между лопаток.
Он выглянул в окно. Водитель «скорой» и доктор укладывали на носилки грузного Николаева. Они увозили раненого в больницу.
«Шевелитесь, шевелитесь! Жаль, не у кого будет спросить о случившемся. Хотя… Почему не у кого? А Липатыч на что?»
Он посмотрел на экран. В подвале, где размещался ИВС, под потолком была установлена камера слежения. Сейчас на экране прогуливался Микола.
Костюченко нажал кнопку громкой связи. Он вспомнил, что «скорая» предназначалась Липатову.
— Сержант! Как там Липатов в четвертой?
Микола пожал широкими плечами. Подошел к микрофону.
— Нормально.
— Сержант, посмотри, что с ним. — Это уже звучало как приказ. Из Андрюхи какой-никакой, а свидетель. Его надо хорошенько обо всем расспросить.
Костюченко увидел, как Микола пошел по коридору. Остановился у четвертой камеры. Нагнул голову, прислушался. Затем открыл глазок.
Внезапно будто кто-то включил режим ускоренной перемотки. Микола задергался. Движения его стали быстрыми, порывистыми.
Сначала он попытался отцепить висевшие на поясе ключи и открыть дверь. Костюченко видел, как Микола перебирает связку ключей, выискивая нужный. Затем, что-то сообразив, он метнулся к камере слежения, причем вид у него был такой, словно бежал он не десять шагов, а десять километров.
— Он… там… Готов! — Микола ткнул пальцем за спину, двумя руками схватил себя за горло, потом снова ткнул большим пальцем за спину и повторил: — Готов!
У Костюченко уже не хватало адреналина, чтобы правильно отреагировать. Сначала этот чертов Липатов с окровавленной мордой. «ПОМЕШАННЫЙ Липатов», — поправил он себя. «Хотя… Какая теперь разница?» Следующим номером программы — нападение на дежурный наряд. Тут до конца еще ничего не ясно, но… Костюченко попытался отбросить и эту мысль. В голове не хватало места, чтобы аккуратно уложить там все события сегодняшнего дня, который, если верить электронным часам, висящим в холле, только начинается. Десять минут двенадцатого.
И, наконец, очередное ЧП. Снова с Липатовым. «А ведь он даже не зарегистрирован… Поди объясни прокуратуре, почему в четвертой камере ИВС оказался Андрюха Липатов…»
Костюченко бросился к лестнице. Сегодня ему приходилось много бегать. Гораздо больше, чем хотелось бы.
Прыгая сразу через три ступеньки, он спустился в подвал. Подземная прохлада чуть-чуть освежила разгоряченное лицо. Он ощутил, как намокшая рубашка прилипла к спине и холодит тело.
Огромными прыжками он пронесся по коридору ИВС, оттолкнул от глазка Миколу.
— Пусти!
Он с силой вдавил лицо в железо двери, распластался вокруг глазка, словно собирался через него залезть в камеру. И первое, что он увидел… Ноги. Ноги, болтавшиеся в метре над полом.
— Открывай! — прошипел Костюченко.
Микола долго не мог попасть в замочную скважину. Костюченко хотел отобрать у него ключи, но вовремя сообразил, что вряд ли он справится лучше. Лучше подождать.
Наконец Миколе удалось вставить ключ и сделать два скрежещущих оборота. Костюченко распахнул дверь и влетел в камеру. В спешке он запнулся о порог, покачнулся и ухватился за первый попавшийся предмет, чтобы не упасть. Этим предметом оказались ноги висевшего Липатова.
Костюченко почувствовал, как обмякшее тело под его руками дрогнуло, подалось вниз. Ему даже показалось, что послышался негромкий хруст.
«Я сломал ему шею?» Впрочем, это ничего не меняло. Липатов был уже мертв. Он залез на умывальник, перекинул ремень через трубу вентиляции, сделал на другом конце петлю и сунул в нее голову.
«Нет, наверное, он сначала сунул голову в петлю, а потом закрепил свободный конец за трубу — иначе длины ремня не хватило бы», — машинально подумал Костюченко.
Как бы то ни было, итог один — Липатов спрыгнул с умывальника и…
Эта картина — синеющее лицо, бьющееся в конвульсиях тело — настолько живо предстала перед мысленным взором дежурного, что ему стало не по себе. Он почувствовал, что его сейчас вырвет. Может вырвать.
Он повернулся и наклонился над умывальником. И застыл…
На серой шершавой стене отчетливо выделялись красные буквы. Надпись, сделанная чем-то красным (ах, ну да, у него же шла из носа кровь! Наверняка это просто кровь. Обычная человеческая кровь, и больше ничего. Обыкновенная кровь… ПРОСТО КРОВЬ…), притягивала взгляд, она словно гипнотизировала его. Не отпускала. Он перечитывал ее еще и еще раз и никак не мог понять. Никак не мог уяснить, что она должна означать. Кому она адресована? Зачем? Почему?
Ноги его подкосились, и он медленно осел на пол. Рука сама собой потянулась к нагрудному карману рубашки, в котором обычно лежали сигареты. Он сидел и промахивался мимо оторванного кармана, а тот, кто его оторвал, медленно покачивался рядом, и с его правого ботинка что-то капало. Костюченко все пытался достать из несуществующего больше кармана пачку «Тройки», курение которой грозило раковыми заболеваниями. Но раковые заболевания казались сейчас чем-то несущественным, даже нереальным. Надпись, алевшая на стене над пожелтевшей раковиной с отколотой по краям эмалью, была куда более реальной. Хотя и не совсем понятной.
Корявые разбегающиеся буквы складывались в слова: СДОХНИ, ТВАРЬ! От восклицательного знака тянулся густой неровный потек.
Костюченко посмотрел на Липатова. Ему показалось, что мертвец смотрит на него выпученными глазами и ухмыляется.
Костюченко вскочил на ноги, заорал и пулей вылетел из камеры. Он мчался по коридору и слышал тяжелые шаги, которые следовали за ним по пятам. «Это Андрюха! Спрыгнул и бежит за мной…» Картина, промелькнувшая в сознании, была чудовищной. Липатов бежал за ним, высунув посиневший, со следами зубов, язык, обрывок ремня болтался на искривленной шее, мокрая правая штанина прилипла к ноге… Он бежал и продолжал широко ухмыляться — так, что видны были окровавленные десны.
Костюченко в два прыжка преодолел лестничный пролет, развернулся на площадке, нащупывая на ходу кобуру… Шаги не отставали…
Он уже почти достал пистолет, когда услышал крик за спиной:
— Стой! Не стреляй!
Костюченко обернулся. За ним бежал Микола, громко топая высокими форменными ботинками.
На площадке первого этажа они застыли, переводя дыхание.
— Это… ты? — спросил Костюченко. Микола молча кивнул.
— А я… это… звонок… услышал… В дежурке… Микола снова кивнул. Похоже, это объяснение устроило их обоих.
Костюченко собрался. Шумно выдохнул:
— Пойду позвоню в прокуратуру.
Микола кивнул в третий раз. И пошел за ним следом. У Костюченко язык не повернулся приказать ему вернуться на пост, в ИВС.
Он слишком хорошо видел перед глазами ухмылку, застывшую на окровавленных губах мертвеца.
Одиннадцать часов двадцать три минуты. Москва. Митино.
Николай Михайлович Севастьянов стоял перед зеркалом в глубокой задумчивости. Со стороны могло показаться, что генерал любуется красивой сединой, присыпавшей аккуратно стриженую голову будто солью с перцем.
«Соль с перцем» — так назывался окрас его любимого миттельшнауцера Снапа. Пес сдох от старости четыре месяца назад. Всему свое время. Снапу пора было сдохнуть.
Но сейчас Севастьянов не вспоминал о нем. Он просто смотрел на себя в зеркало.
Старший сын, Александр, в прошлом году погиб в Чечне. Это казалось почти невероятным. Невозможным. Новости из Чечни, озвученные телевизором, были такими спокойными. Умиротворяющими. Казалось, там прекратили убивать навсегда, и злобные горцы с признаками вырождения на бородатых лицах теперь дарят всем розы и подумывают о поголовном переходе на растительную пищу, лишь бы не резать больше баранов. Лишь бы не видеть больше крови.
Но Александр погиб. Молодой капитан, командир полковой разведки, он никогда не прикрывался именем отца. И если кто-нибудь, не скрывая недоверия (ну как же, папаша-генерал мог выхлопотать сыну теплое местечко!), спрашивал:
— Скажите, а вы не… тот самый Севастьянов, сын Николая Михайловича? — Александр с гордостью отвечал:
— Да, ТОТ САМЫЙ. Александр Николаевич Севастьянов.
Ему было чем гордиться. Фамилию боевого генерала знали все. Все, кому было положено ее знать.
За годы службы отец не заработал ни на роскошный особняк, ни на шикарный «мерседес»… Трехкомнатная квартира в Митине, «девятка» и дача-развалюха у черта на куличках. Его наследство было куда более весомым: он передал сыновьям ФАМИЛИЮ — такую, которую не стыдно носить. А это далеко не у всех получается.
Александр повел боевую группу в глубокий тыл бандитов и не вернулся. Никто из группы не вернулся. Такое вот странное совпадение, хотя о предстоящем рейде знали очень немногие. Пять человек.
Севастьянов машинально поднял ладонь с растопыренными пальцами. Всего пять. И один из них… Один из них оказался предателем, генерал не верил в совпадения.
Он не знал, как погиб его сын, не знал, какими были его последние минуты. Может быть, страшными… по-настоящему страшными.
В одном он был уверен наверняка. Сын погиб достойно, как и подобает офицеру. В конце концов, человек выбирает не ЖИЗНЬ. Он выбирает способ СМЕРТИ. Хочешь тихо-мирно отдать концы в своей постели, окруженный равнодушными детьми и сопливыми внуками? Тогда иди в юристы, стоматологи или пивовары. Офицеры не умирают. Они погибают. Они готовы к этому — едва переступив порог военного училища. По крайней мере, сам генерал так думал. И его старший сын думал так же.
А младший… Сначала он тоже был военным, но, дослужившись до старшего лейтенанта, демобилизовался. Подался в бизнес и теперь строит коттеджи. Тоже использует отцовское наследство — на всю катушку. Но не так, как старший. И совсем не так, как хотел бы сам генерал.
С младшим, Андреем, он почти не общался. Зато мать… (Он привык называть жену «матерью». Так оно и было. У Валентины было три сына — муж и двое пацанов.) Зато мать в последний год буквально не отходила от него ни на шаг, и даже переехала к нему жить — в большой загородный дом на Ильинском шоссе.
У Александра не осталось ни вдовы, ни детей. А у Андрея— уже двое. Вторая жена и второй ребенок. «Гражданская» жизнь испортила парня окончательно. Но мать не могла на него нарадоваться — мальчик жив и здоров. При деле и сыт.
Нет, если где-то и остались настоящие мужчины, для которых «честь» — не пустое слово, так только в армии. Правда, им тяжело. Неимоверно тяжело. Мизерное денежно-вещевое довольствие (генерал не мог без отвращения произнести слово «зарплата»), далекие гарнизоны, упавший престиж профессии военного. Раньше девчонки вешались на шею молодым лейтенантам, а теперь и от полковников шарахаются. Им сразу генералов подавай. Но ведь… «Чтобы стать генеральской женой, надо выйти замуж за лейтенанта». Разве не так? А иначе — что это за семья? Любая дура придет на все готовое. Да не одна.
Нет, в мире положительно что-то случилось. Умение обмануть ближнего своего, обобрать его до нитки ценится куда выше, чем постоянная готовность к самопожертвованию. Теперь это называется «предпринимательской жилкой». А нищие, оболганные и обворованные офицеры зовутся «сапогами». Бездельниками, не нашедшими себе места в жизни.
Почему-то любой мущинка с бегающими глазками, сколотивший за десяток разгульных лет миллиардное состояние, считает долгом стукнуть себя в грудь и на всю страну крикнуть: «Мы печемся о благе России!» — вместо того чтобы честно сказать: «Граждане, мы просто воруем вашу нефть и газ. Присвоили себе то, что по праву принадлежит всему народу. Нам уже противно смотреть, как вы терпеливо сносите все плевки и побои. Поставьте же нас, наконец, к стенке! Сделайте одолжение!»
Ну да ладно. Чего от них еще можно ожидать, от этих жидковатых олигархов? Вон Руцкой — только от мужчины и осталось, что усы. Заварил такую кашу в октябре 93-го, а у самого даже не хватило духу застрелиться, как и положено офицеру. Хорошо хоть мундир больше не носит, не позорит АРМИЮ.
После Кузьмищева, перед самым поворотом на Тарусу лес расступился, и машина снова оказалась на широком открытом пространстве. Соловьев чуть-чуть притормозил и принялся крутить головой, пытаясь найти в небе вертолет. Странно… Он висел на том же месте. Или — это только так кажется? Ведь последние пару минут он сильно петлял и наверняка потерял ориентацию.
Соловьев прикинул: вертолет висел немного справа от солнца. Ну да, так и есть! Он оставался на месте, словно завис над чем-то, лежавшим на земле. Что это может быть? Соловьев-второй почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Что ожидает его ТАМ? Километров через десять-пятнадцать?
Нога снова утопила акселератор, машина дернулась и стала набирать скорость. Из-за спешки он чуть не упустил уникальный кадр. Можно всю жизнь проработать в газете и ни разу не сделать ТАКОГО кадра. Но он сделал. Он успел.
Что это было? Везение? Наитие? Просто случайность?
Ему вдруг показалось, что вертолет неловко, как пьяный, дернул носом. Совсем чуть-чуть, но неестественность маневра заставила Соловьева насторожиться. Он резко нажал на тормоз. Машина, тревожно завизжав покрышками, пошла юзом. «Пятерку» занесло, и она чудом остановилась на краю дорожного полотна, перед кюветом.
Соловьев-второй, не глядя, схватил фотоаппарат и выскочил из машины. Посмотрел в видоискатель и максимально увеличил изображение вертолета. Ему показалось, что он может разглядеть лопасти. Они больше не сливались в одну серую мелькающую цепочку, теперь они крутились медленнее. РАЗМЕРЕННЕЕ. И сама машина дрожала, будто из последних сил балансировала на краю глубокой пропасти.
Соловьев почувствовал, что его тоже бросило в дрожь. Не раздумывая, он вскочил на капот, а оттуда — на крышу. На белом податливом металле появилась небольшая вмятина, но эта МЕЛОЧЬ не имела никакого значения.
«Так. Тридцать шесть кадров. Должно хватить».
Он проверил затвор, поставил его на работу в автоматическом режиме. Теперь достаточно нажать спуск, и чувствительная эмульсия запечатлеет очередной кадр, а механизм перемотки уже протянет пленку вперед, чтобы сделать следующий.
Он снова уткнулся в видоискатель и вдруг увидел… Фантастика! Он отказывался верить своим глазам, настолько ХОРОШО это было, чтобы походить на правду!
Вертолет падал! Он не просто сорвался в пике — он ПАДАЛ! «Черт меня побери, если он не падает!»
В тот момент Володя не думал, что в вертолете могут быть люди, эта мысль вихрем унеслась куда-то на самые задворки сознания. Изо всех сил стараясь удержать дрожь в руках, он отслеживал объективом траекторию падения вертолета и продолжал лихорадочно давить на спуск.
Вертолет коснулся верхушек деревьев и на мгновение скрылся в зеленом облаке. Это был исключительный по красоте кадр. Кадр на КРАЮ. Кадр, сделанный за долю секунды до катастрофы.
В голове Соловьева-второго промелькнула мысль: «Как хорошо, что у „Никона“ автоматический затвор! Если бы у меня был „Зенит“, как у большинства коллег, хрен бы я…»
Следующий кадр запечатлел кудрявое облако взрыва: грязно-черное, отороченное по краям красными прожилками пламени. Тоже красивый кадр, но в нем не было того ОЖИДАНИЯ, того НАДРЫВА, той НЕОТВРАТИМОСТИ, как в предыдущем.
Через несколько секунд тугая волна воздуха толкнула его в грудь, заставив покачнуться. Барабанные перепонки болезненно вдавило внутрь черепа.
Соловьев спрыгнул обратно на капот. Надо спешить! Спешить, пока место происшествия не огородили красно-белыми лентами, пока никто не прогоняет его прочь от дымящихся обломков, пока этот район не оцепили послушные худые солдатики с торчащими из-под пилоток ушами.
Но сначала… Он достал мобильный телефон. Первой мыслью было позвонить в Серпуховское ТВ, но он тут же ее отбросил. «Коли спать — так с королевой, а украсть — так миллион!» Пошли они в пень!
Он нажал клавишу меню, выбрал номер регионального отделения НТВ и нажал кнопку вызова.
— Серпуховское бюро НТВ, слушаю вас! — раздался на том конце мелодичный женский голос.
— В районе Тарусы только что разбился вертолет Дракинского аэроклуба. Высылайте съемочную группу! Я встречу вас на месте! У меня есть снимки момента падения!
— Кто вы? Представьтесь, пожалуйста… — Девушка явно хотела вытянуть из него какую-то дополнительную информацию, но Соловьев прекрасно понимал, что еще не время раскрывать все карты. Он нажал «Отбой».
Пусть сначала сделают качественную «картинку» с места происшествия, подготовят материал к перегонке в двухчасовой выпуск новостей, а там — посмотрим.
Он понимал, что ничем не рискует. Телевизионщики не приедут быстрее милиции и МЧС. Не успеют. Что они смогут выдать в эфир? «Говорящую голову» репортера? Сдержанный комментарий? Изображение оцепления?
А у него на руках будут козыри. Это как в преферансе: хочешь, чтобы сыграл твой «третий король» — не торопись. Пусть соперник зайдет первым. Еще неизвестно, какой расклад.
Неизвестно… Соловьев чувствовал, что расклад сегодня — в его пользу. Он уже ухватился за самый большой и острый нож, приготовившись отсечь гнусный титул «второй». И он это сделает, можете не сомневаться.
Володя упал на сиденье, выбив из старого чехла целый столб золотистой пыли. Осторожно положил «Никон» рядом. Теперь он на вес золота, потому что в его светонепроницаемом брюхе покоится настоящее сокровище — нереально красивый снимок: обреченный вертолет, превращающий верхушки деревьев в зеленое облако последними взмахами винта. Кадр, исполненный драйва и сумасшедшего напряжения.
Такой кадр, что сразу возникает страшная мысль: а какие у них в этот момент лица? У тех, что сидят в погибающей машине? Эти лица хочется увидеть и вместе с тем… совсем не хочется. Потому что это — уже за ГРАНЬЮ.
А зеленый взрыв, за секунду до другого взрыва — черного, с красными отблесками по краям — это и есть та самая ГРАНЬ. Именно то, что больше всего будоражит праздных зевак и сторонних наблюдателей. То, что поднимает тиражи приносит популярность. То, что щекочет нервы и заставляет раздуваться ноздри.
Та самая красно-белая лента, огораживающая территорию СМЕРТИ. Граница, которую человек всегда так стремится увидеть. И так боится переступить.
Он помчался дальше, вперед. Джордж отставал от него всего на пару минут. А следом за Джорджем, еще в двух минутах Пути, пыхтя от усердия и натуги, катил уазик четвертого экипажа серпуховского МЧС. Верная боевая соковыжималка с тремя спасателями на борту и внезапно свалившимся на их головы «почвенником», которому в скором времени предстояло переквалифицироваться в летописцы.
Гибельная ЗОНА, на короткое время мелькнувшая на экранах Центра космической связи и информации, продолжала притягивать их к себе.
* * *
Одиннадцать часов восемь минут. Ферзиковский РОВД.Лейтенант Костюченко стоял на пороге и курил свою неизменную «Тройку». Дверь в холл была широко открыта, поэтому он не боялся пропустить звонок. Да и чего бояться? Люди, звонящие 02, как правило, не бросают трубку после второго-третьего гудка. Они всегда терпеливо дожидаются ответа.
Он посмотрел на полупустую пачку и подумал, что эти дежурства заставляют его курить гораздо больше обычного. А Минздрав, между прочим, уже устал предупреждать…
В конце улицы показался уазик дежурной группы. И снова — та же самая идиотская мысль промелькнула в голове. «Никак угнали…»
Уазик ехал так, словно за рулем опять сидел Андрюха Липатов.
«Кстати, об Андрюхе… „Скорая“ что-то задерживается. Надо будет вставить им фитиль в одно место. Можно подумать, добираются с другого конца мегаполиса, забитого кошмарными пробками…»
Его внимание снова переключилось на милицейскую машину. Уазик громко ревел, и теперь Костюченко заметил, что у него нет лобового стекла.
«Вот так номер!»
Машина ткнулась в высокий бордюр и остановилась. Двигатель облегченно замолчал, словно устал от собственного рева.
Костюченко ожидал, что откроются три двери и из машины появится вся троица: Попов, Омельченко и Николаев.
Но открылась только водительская дверь, и оттуда, страдальчески морщась и держась за левое плечо, медленно вылез старшина.
— А где?..
Костюченко все понял. Его пробил холодный пот. Нападение на милицейскую машину — происшествие из ряда вон! Лейтенант чуть не проглотил сигарету. Он дернулся, чтобы бежать в здание отдела, в дежурку, объявлять тревогу, но, пробежав пару метров, развернулся и рванулся к Николаеву. Упитанное лицо старшины, всегда багровое, сейчас пугало своей мертвенной бледностью. Он сделал несколько неверных шагов и тяжело опустился на газон.
Костюченко подскочил к раненому. Он не замечал, что ОРЕТ на всю улицу:
— Что? ЧТО?!
Серые губы старшины слегка шевельнулись, словно пытались сложиться в улыбку.
— Попов… — выдавил он. — Перестрелял… Всех… — Он закрыл глаза и замолчал. Левая рука висела под каким-то неестественным углом к телу. Кровь слабыми толчками продолжала сочиться между пальцами.
— Попов? — переспросил дежурный. До него еще не дошел смысл услышанного. Отказывался доходить. — Как? — Он отшвырнул в сторону прилипшую к нижней губе сигарету. — Как перестрелял?
Николаев молчал. Он снова шевельнул губами, но не издал больше ни звука. Старшина стал медленно заваливаться на бок, и Костюченко едва успел подхватить его голову, чтобы он не ударился об асфальт.
— Эй! — закричал он. — Эй, кто-нибудь!
Словно услышав его крик, из-за поворота показался серый уазик-буханка с красным крестом на борту.
«Наконец-то, мать их!» Костюченко принялся размахивать руками, надеясь привлечь к себе внимание санитарного экипажа.
— Скорее, скорее! Сюда!
Из подъехавшего уазика вылез врач в несвежем халате, сухой низкорослый мужчина с коричневой кожей и жесткими черными волосами.
Он посмотрел на раненого и полез за обшарпанным белым чемоданчиком.
— А говорили, кому-то из задержанных плохо…
— Давай! — торопил Костюченко. — Не тяни!
— Положи его на траву! — скомандовал врач.
Дежурный осторожно опустил голову старшины на газон и бросился со всех ног в дежурку.
Он протянул руку к кнопке «Тревога» и заметил, что пальцы испачканы кровью. Пару секунд он лихорадочно озирался по сторонам, потом схватил лист бумаги (на столе их лежала целая стопка — для заявлений и протоколов) вытер руку, смял лист и выбросил в мусорную корзину. Бегло осмотрел палец — вроде чистый — и нажал красную кнопку. Теперь тревожная машина будет автоматически звонить всем сотрудникам РОВД — до тех пор, пока не дозвонится. Общий сбор!
Так. Дальше что? Он помчался открывать оружейку, на ходу доставая ключи. Сейчас надо немедленно вооружить всех свободных сотрудников, чтобы отправить опергруппу на происшествие. Вот только… Он распахнул дверь и замер на пороге, не замечая оглушительного звона сигнализации.
Вот только у него в распоряжении всего два человека. Июль — пора летних отпусков. Людей не хватает… Посылать двоих против двух автоматов… Он выключил сигнализацию и крикнул в коридор:
— Тревога!
Молодой опер, всего лишь полгода назад начавший ходить в наряды, и дежурный инспектор ДПС быстро надевали на себя бронежилеты и каски. Они взяли автоматы, и Костюченко крикнул:
— Строиться перед дежуркой! — Он должен был провести обязательный инструктаж, но… Он не был до конца уверен, что поступает правильно.
В другое время он бы мигом набрал пять человек, они бы прыгнули в машину…
Машина… Черт! Одно к одному! Машины-то нет!
Он снова помчался в дежурку, вызвал по рации патрульный экипаж и приказал немедленно сняться с маршрута и прибыть в отдел. Затем набрал домашний номер телефона начальника. Никто не отвечал. Тогда он набрал номер мобильного, и через несколько секунд услышал:
— Денисов слушает!
— Товарищ подполковник, — стараясь сдерживаться, сказал Костюченко, — ЧП! Нападение на патруль. Николаев ранен.
Сержанты Попов и Омельченко не вернулись. Они были вооружены… — Он не договорил. Начальник прервал его:
— Подробности?
— Подробностей пока нет. Николаев потерял сознание, он не успел ничего толком…
— Оружие?
— Оба автомата пропали. У меня в распоряжении всего два человека, я снял вторую машину с маршрута… Как только они приедут, усилю наряд дежурными сотрудниками и отправлю опергруппу на место…
— Понял! Сейчас буду! Вооружай весь личный состав, прибывающий в расположение!
— Слушаюсь!
«Сейчас буду…» Поскорее бы! Что он еще может сделать? Тревогу уже объявил. Ребята наверняка поймут, что она не учебная, об учебной обычно предупреждают заранее. Хорошо, значит, прибегут быстро. Теперь что? Сообщить по команде в область. Что сообщить? Николаев сказал что-то странное… «Попов перестрелял…» Может, ему послышалось? Или у старшины болевой шок? Ведь этого просто не может быть — старший дежурной группы ни с того ни с сего сошел с ума и перестрелял напарников. И где он сам? Бродит где-то с автоматом и полным магазином боевых патронов? Или — уже не полным?
Костюченко почувствовал, как холодок пробежал между лопаток.
Он выглянул в окно. Водитель «скорой» и доктор укладывали на носилки грузного Николаева. Они увозили раненого в больницу.
«Шевелитесь, шевелитесь! Жаль, не у кого будет спросить о случившемся. Хотя… Почему не у кого? А Липатыч на что?»
Он посмотрел на экран. В подвале, где размещался ИВС, под потолком была установлена камера слежения. Сейчас на экране прогуливался Микола.
Костюченко нажал кнопку громкой связи. Он вспомнил, что «скорая» предназначалась Липатову.
— Сержант! Как там Липатов в четвертой?
Микола пожал широкими плечами. Подошел к микрофону.
— Нормально.
— Сержант, посмотри, что с ним. — Это уже звучало как приказ. Из Андрюхи какой-никакой, а свидетель. Его надо хорошенько обо всем расспросить.
Костюченко увидел, как Микола пошел по коридору. Остановился у четвертой камеры. Нагнул голову, прислушался. Затем открыл глазок.
Внезапно будто кто-то включил режим ускоренной перемотки. Микола задергался. Движения его стали быстрыми, порывистыми.
Сначала он попытался отцепить висевшие на поясе ключи и открыть дверь. Костюченко видел, как Микола перебирает связку ключей, выискивая нужный. Затем, что-то сообразив, он метнулся к камере слежения, причем вид у него был такой, словно бежал он не десять шагов, а десять километров.
— Он… там… Готов! — Микола ткнул пальцем за спину, двумя руками схватил себя за горло, потом снова ткнул большим пальцем за спину и повторил: — Готов!
У Костюченко уже не хватало адреналина, чтобы правильно отреагировать. Сначала этот чертов Липатов с окровавленной мордой. «ПОМЕШАННЫЙ Липатов», — поправил он себя. «Хотя… Какая теперь разница?» Следующим номером программы — нападение на дежурный наряд. Тут до конца еще ничего не ясно, но… Костюченко попытался отбросить и эту мысль. В голове не хватало места, чтобы аккуратно уложить там все события сегодняшнего дня, который, если верить электронным часам, висящим в холле, только начинается. Десять минут двенадцатого.
И, наконец, очередное ЧП. Снова с Липатовым. «А ведь он даже не зарегистрирован… Поди объясни прокуратуре, почему в четвертой камере ИВС оказался Андрюха Липатов…»
Костюченко бросился к лестнице. Сегодня ему приходилось много бегать. Гораздо больше, чем хотелось бы.
Прыгая сразу через три ступеньки, он спустился в подвал. Подземная прохлада чуть-чуть освежила разгоряченное лицо. Он ощутил, как намокшая рубашка прилипла к спине и холодит тело.
Огромными прыжками он пронесся по коридору ИВС, оттолкнул от глазка Миколу.
— Пусти!
Он с силой вдавил лицо в железо двери, распластался вокруг глазка, словно собирался через него залезть в камеру. И первое, что он увидел… Ноги. Ноги, болтавшиеся в метре над полом.
— Открывай! — прошипел Костюченко.
Микола долго не мог попасть в замочную скважину. Костюченко хотел отобрать у него ключи, но вовремя сообразил, что вряд ли он справится лучше. Лучше подождать.
Наконец Миколе удалось вставить ключ и сделать два скрежещущих оборота. Костюченко распахнул дверь и влетел в камеру. В спешке он запнулся о порог, покачнулся и ухватился за первый попавшийся предмет, чтобы не упасть. Этим предметом оказались ноги висевшего Липатова.
Костюченко почувствовал, как обмякшее тело под его руками дрогнуло, подалось вниз. Ему даже показалось, что послышался негромкий хруст.
«Я сломал ему шею?» Впрочем, это ничего не меняло. Липатов был уже мертв. Он залез на умывальник, перекинул ремень через трубу вентиляции, сделал на другом конце петлю и сунул в нее голову.
«Нет, наверное, он сначала сунул голову в петлю, а потом закрепил свободный конец за трубу — иначе длины ремня не хватило бы», — машинально подумал Костюченко.
Как бы то ни было, итог один — Липатов спрыгнул с умывальника и…
Эта картина — синеющее лицо, бьющееся в конвульсиях тело — настолько живо предстала перед мысленным взором дежурного, что ему стало не по себе. Он почувствовал, что его сейчас вырвет. Может вырвать.
Он повернулся и наклонился над умывальником. И застыл…
На серой шершавой стене отчетливо выделялись красные буквы. Надпись, сделанная чем-то красным (ах, ну да, у него же шла из носа кровь! Наверняка это просто кровь. Обычная человеческая кровь, и больше ничего. Обыкновенная кровь… ПРОСТО КРОВЬ…), притягивала взгляд, она словно гипнотизировала его. Не отпускала. Он перечитывал ее еще и еще раз и никак не мог понять. Никак не мог уяснить, что она должна означать. Кому она адресована? Зачем? Почему?
Ноги его подкосились, и он медленно осел на пол. Рука сама собой потянулась к нагрудному карману рубашки, в котором обычно лежали сигареты. Он сидел и промахивался мимо оторванного кармана, а тот, кто его оторвал, медленно покачивался рядом, и с его правого ботинка что-то капало. Костюченко все пытался достать из несуществующего больше кармана пачку «Тройки», курение которой грозило раковыми заболеваниями. Но раковые заболевания казались сейчас чем-то несущественным, даже нереальным. Надпись, алевшая на стене над пожелтевшей раковиной с отколотой по краям эмалью, была куда более реальной. Хотя и не совсем понятной.
Корявые разбегающиеся буквы складывались в слова: СДОХНИ, ТВАРЬ! От восклицательного знака тянулся густой неровный потек.
Костюченко посмотрел на Липатова. Ему показалось, что мертвец смотрит на него выпученными глазами и ухмыляется.
Костюченко вскочил на ноги, заорал и пулей вылетел из камеры. Он мчался по коридору и слышал тяжелые шаги, которые следовали за ним по пятам. «Это Андрюха! Спрыгнул и бежит за мной…» Картина, промелькнувшая в сознании, была чудовищной. Липатов бежал за ним, высунув посиневший, со следами зубов, язык, обрывок ремня болтался на искривленной шее, мокрая правая штанина прилипла к ноге… Он бежал и продолжал широко ухмыляться — так, что видны были окровавленные десны.
Костюченко в два прыжка преодолел лестничный пролет, развернулся на площадке, нащупывая на ходу кобуру… Шаги не отставали…
Он уже почти достал пистолет, когда услышал крик за спиной:
— Стой! Не стреляй!
Костюченко обернулся. За ним бежал Микола, громко топая высокими форменными ботинками.
На площадке первого этажа они застыли, переводя дыхание.
— Это… ты? — спросил Костюченко. Микола молча кивнул.
— А я… это… звонок… услышал… В дежурке… Микола снова кивнул. Похоже, это объяснение устроило их обоих.
Костюченко собрался. Шумно выдохнул:
— Пойду позвоню в прокуратуру.
Микола кивнул в третий раз. И пошел за ним следом. У Костюченко язык не повернулся приказать ему вернуться на пост, в ИВС.
Он слишком хорошо видел перед глазами ухмылку, застывшую на окровавленных губах мертвеца.
* * *
Одиннадцать часов двадцать три минуты. Москва. Митино.
Николай Михайлович Севастьянов стоял перед зеркалом в глубокой задумчивости. Со стороны могло показаться, что генерал любуется красивой сединой, присыпавшей аккуратно стриженую голову будто солью с перцем.
«Соль с перцем» — так назывался окрас его любимого миттельшнауцера Снапа. Пес сдох от старости четыре месяца назад. Всему свое время. Снапу пора было сдохнуть.
Но сейчас Севастьянов не вспоминал о нем. Он просто смотрел на себя в зеркало.
Старший сын, Александр, в прошлом году погиб в Чечне. Это казалось почти невероятным. Невозможным. Новости из Чечни, озвученные телевизором, были такими спокойными. Умиротворяющими. Казалось, там прекратили убивать навсегда, и злобные горцы с признаками вырождения на бородатых лицах теперь дарят всем розы и подумывают о поголовном переходе на растительную пищу, лишь бы не резать больше баранов. Лишь бы не видеть больше крови.
Но Александр погиб. Молодой капитан, командир полковой разведки, он никогда не прикрывался именем отца. И если кто-нибудь, не скрывая недоверия (ну как же, папаша-генерал мог выхлопотать сыну теплое местечко!), спрашивал:
— Скажите, а вы не… тот самый Севастьянов, сын Николая Михайловича? — Александр с гордостью отвечал:
— Да, ТОТ САМЫЙ. Александр Николаевич Севастьянов.
Ему было чем гордиться. Фамилию боевого генерала знали все. Все, кому было положено ее знать.
За годы службы отец не заработал ни на роскошный особняк, ни на шикарный «мерседес»… Трехкомнатная квартира в Митине, «девятка» и дача-развалюха у черта на куличках. Его наследство было куда более весомым: он передал сыновьям ФАМИЛИЮ — такую, которую не стыдно носить. А это далеко не у всех получается.
Александр повел боевую группу в глубокий тыл бандитов и не вернулся. Никто из группы не вернулся. Такое вот странное совпадение, хотя о предстоящем рейде знали очень немногие. Пять человек.
Севастьянов машинально поднял ладонь с растопыренными пальцами. Всего пять. И один из них… Один из них оказался предателем, генерал не верил в совпадения.
Он не знал, как погиб его сын, не знал, какими были его последние минуты. Может быть, страшными… по-настоящему страшными.
В одном он был уверен наверняка. Сын погиб достойно, как и подобает офицеру. В конце концов, человек выбирает не ЖИЗНЬ. Он выбирает способ СМЕРТИ. Хочешь тихо-мирно отдать концы в своей постели, окруженный равнодушными детьми и сопливыми внуками? Тогда иди в юристы, стоматологи или пивовары. Офицеры не умирают. Они погибают. Они готовы к этому — едва переступив порог военного училища. По крайней мере, сам генерал так думал. И его старший сын думал так же.
А младший… Сначала он тоже был военным, но, дослужившись до старшего лейтенанта, демобилизовался. Подался в бизнес и теперь строит коттеджи. Тоже использует отцовское наследство — на всю катушку. Но не так, как старший. И совсем не так, как хотел бы сам генерал.
С младшим, Андреем, он почти не общался. Зато мать… (Он привык называть жену «матерью». Так оно и было. У Валентины было три сына — муж и двое пацанов.) Зато мать в последний год буквально не отходила от него ни на шаг, и даже переехала к нему жить — в большой загородный дом на Ильинском шоссе.
У Александра не осталось ни вдовы, ни детей. А у Андрея— уже двое. Вторая жена и второй ребенок. «Гражданская» жизнь испортила парня окончательно. Но мать не могла на него нарадоваться — мальчик жив и здоров. При деле и сыт.
Нет, если где-то и остались настоящие мужчины, для которых «честь» — не пустое слово, так только в армии. Правда, им тяжело. Неимоверно тяжело. Мизерное денежно-вещевое довольствие (генерал не мог без отвращения произнести слово «зарплата»), далекие гарнизоны, упавший престиж профессии военного. Раньше девчонки вешались на шею молодым лейтенантам, а теперь и от полковников шарахаются. Им сразу генералов подавай. Но ведь… «Чтобы стать генеральской женой, надо выйти замуж за лейтенанта». Разве не так? А иначе — что это за семья? Любая дура придет на все готовое. Да не одна.
Нет, в мире положительно что-то случилось. Умение обмануть ближнего своего, обобрать его до нитки ценится куда выше, чем постоянная готовность к самопожертвованию. Теперь это называется «предпринимательской жилкой». А нищие, оболганные и обворованные офицеры зовутся «сапогами». Бездельниками, не нашедшими себе места в жизни.
Почему-то любой мущинка с бегающими глазками, сколотивший за десяток разгульных лет миллиардное состояние, считает долгом стукнуть себя в грудь и на всю страну крикнуть: «Мы печемся о благе России!» — вместо того чтобы честно сказать: «Граждане, мы просто воруем вашу нефть и газ. Присвоили себе то, что по праву принадлежит всему народу. Нам уже противно смотреть, как вы терпеливо сносите все плевки и побои. Поставьте же нас, наконец, к стенке! Сделайте одолжение!»
Ну да ладно. Чего от них еще можно ожидать, от этих жидковатых олигархов? Вон Руцкой — только от мужчины и осталось, что усы. Заварил такую кашу в октябре 93-го, а у самого даже не хватило духу застрелиться, как и положено офицеру. Хорошо хоть мундир больше не носит, не позорит АРМИЮ.