Сафонов Дмитрий. Радио Судьбы

   Кххщщщщ! Картинка задрожала, на мгновение появилось слово, написанное огромными горящими буквами… ЖЕРТВА!
   Новая картинка. Тоже что-то темно-зеленое. Камера отъезжает назад. Это не «субару», а вертолет, а вот и она — первая залезает в его огромное раздутое брюхо…
   Кххщщщщ! ЖЕРТВА!
   Снова смена кадра. Темно-зеленое… Нет, это просто игра света. Не темно-зеленое — оливковое. Краснолицый здоровяк в защитной футболке. Он улыбается, но в этой улыбке есть что-то… Что-то такое, чего она не разглядела с самого начала… Что-то…
   Кххщщщщ! ЖЕРТВА!
   Снова зелень. Это трава. Трава, дрожащая под какой-то струйкой. Камера отъезжает, и Рита видит, ОТКУДА льется эта струйка. Джордж стоит и улыбается. Но… Не страшно. Это тогда ей показалось, что страшно, а на самом деле — глупо. Боже, как он глупо выглядит!
   Кххщщщщ! ЖЕРТВА!
   Зелень. Немного другая. Зеленая панель, закрывающая двигатель большого трактора. Трактор рявкает мощным дизелем и прыгает вперед, прямо на нее, еще немного, и он выскочит из телевизора…
   Кххщщщщ! ЖЕРТВА!
   Зелень. Она снова видит траву и — камера смещается — свою руку. Она сидит на траве, Джордж поливает ее пивом, и она смеется. Она выглядит счастливой, и в ту минуту ей кажется, что между ними может что-то случиться… Что-то… Несмотря ни на что…
   Кххщщщщ! ЖЕРТВА!
   Снова зелень. Она ее видела недавно. Это опять трактор. Он… мчится на полной скорости, его кидает из стороны в сторону, но он чудом продолжает удерживаться на шоссе. Теперь она видит все глазами того человека, который сидит за рулем. Она видит его руки: большие, перевитые толстыми венами руки. Уверенные, сильные руки. Руки, которые созданы брать, хотя, быть может, даже и не подозревали об этом… До какого-то момента. Руки как олицетворение дремавшей силы, силы, до поры до времени не находившей нужного, единственно верного выхода, руки, которые…
   Кххщщщщ! ЖЕРТВА!
   Слово появляется на экране и исчезает. Появляется снова и исчезает. Что оно означает?
   Зелень. Бледная и противная, какая-то немощная. Помятый бок «Таврии» и Джордж, лежащий на спине, пытающийся проделать в бензобаке дыру…
   Его лицо крупным планом. Под ним — надпись. ЖЕРТВА!
   — Не я? — Рита отчаянно мотает головой и видит себя со стороны: она сидит перед телевизором и мотает головой.
   Теперь — ее лицо. Таким же крупным планом. Разбитая губа, ужас, застывший в морщинках, лучами расходящихся от наружных уголков глаз, ужас в складках, идущих от крыльев носа к уголкам рта, ужас в глазах, ужас…
   Ее лицо и та же надпись. ЖЕРТВА. Она замечает, что что-то изменилось. Что же? Что? Скорее, скорее…
   Надпись появляется снова. ЖЕРТВА?
   Вот что — знак вопроса.
   — Нет! Пожалуйста, не надо. Не надо… Ее губы растягиваются в плаксивой гримасе, слезы бегут по щекам. Она плачет и видит себя со стороны.
   — Не надо… Не я…
   Кххщщщщ! Снова картинки. Рита, сильные руки, сжимающие руль… Ребенок… Ребенок с серыми глазами!
   Кххщщщщ! Еще раз. Рита, руки, ребенок… Рита, руки, ребенок… Рита, руки, ребенок…
   — Да! — Она кивает. Кажется, она понимает, что имеет в виду… Кто? Кто показывает ей картинку за картинкой?
   Не имеет значения.
   Кххщщщщ! Она сидит на траве и смотрит в пустоту. Джордж хватает ее за руку и усаживает на байк… Байк срывается с места, и через секунду по его следу пролетает огромный трактор…
   Кххщщщщ! Байк стоит у обочины, Рита крутит в воздухе пальцем, и Джордж как бы украдкой, как бы исподтишка… целует ее палец.
   Кххщщщщ! Байк. Снова байк. Он опять стоит у обочины и вдруг начинает дрожать мелкой дрожью, словно предчувствуя свой конец. Камера отъезжает, и на заднем плане появляется разбитая морда большого трактора. Сколько это длится? Секунду? Две? Час? Неизвестно. Трактор прыгает и сминает байк своими чудовищными жадными колесами. Байка больше нет.
   Кххщщщщ! Джордж крупным планом. Он лежит под машиной, поднимает голову и прислушивается, страх медленно растекается по его лицу, лицо Джорджа оплывает, как тающая свеча, дрожит и расплывается…
   ЖЕРТВА!
   — Да! — шепчет Рита. — Да!
   Она бросает последний взгляд на экран. Рита, руки, ребенок… Рита, руки, ребенок…
   — Да, — говорит она решительно. Встает и подходит к двери.
   Долю секунды она колеблется. Но в это мгновение она даже не видит свои руки, только экран, и в нем — чередующиеся картинки: Рита, руки, ребенок… Божественно красивый мальчик с серыми глазами.
   Она закрывает дверь на засов.
   И видит лицо Джорджа. Проходит несколько секунд, прежде чем она понимает, что видит его наяву. Справа от двери — большое застекленное окно веранды, разделенное рамами на множество маленьких квадратиков.
   Джордж смотрит на нее… Как-то печально. Без упрека. Остается только страх, еще плещущийся в его глазах, но через секунду страх начинает ВЫТЕКАТЬ, легко и неотвратимо, как слезы…
   Джордж кивает, подносит палец к губам и потом прикладывает его к стеклу. Задерживает палец на мгновение. Потом разворачивается и уходит.
   Рита понимает, что не видит больше ничего, кроме черной пустоты. Она чувствует, что летит куда-то, куда-то проваливается, падает…
   Она падает на пол и теряет сознание.
   Берег Оки.
   — Черт! Ефрейтор… Это… — Ластычев сидел на берегу, широко раскинув ноги.
   Рядом с ним на корточках сидел Ваня, лицо его было сосредоточенным и серьезным. Невдалеке мирно посапывал Николай, он лежал тихо и спокойно, как выброшенная коряга, не делая никаких попыток встать или проснуться, словно являлся частью местного пейзажа.
   — Откуда ты узнал про эту штуковину? А? Может, я сплю? Или спятил? Нет, ефрейтор. — Ластычев потянулся к мальчику. — Ну-ка, ущипни меня! Ущипни, не бойся! Я хочу понять, что это был не сон. Не хочешь? Ну тогда я тебя ущипну!
   Ваня вскрикнул и потер плечо.
   — Точно. Ты живой и толстый. Все, как и должно быть. За исключением одного… нет, пожалуй, двух моментов. Первый — я совершенно трезвый, и второй — эта штука в лесу. А? Конечно, если бы я был немного, так сказать… ну, ты понял… тогда мне было бы гораздо легче пережить тот факт, что она разлеглась прямо тут, под боком… С другой стороны если бы я ее не видел вовсе, я бы еще как-нибудь смирился с тем, что я сегодня… Да-а-а… Ты меня озадачил. И что теперь делать?
   Ваня, не отрываясь, смотрел на лодку. Он молчал.
   Дорога туда и обратно заняла полчаса. Ластычев шел за Ваней, держа его за руку. Всю дорогу его не покидало неприятное чувство, будто по нему ползают мелкие насекомые. Казалось, они ползали по телу, заползали в нос и уши, заставляли шевелиться волосы и проникали даже туда, куда совсем не должны были проникать.
   Все это было… отвратительно. Ластычева так и подмывало остановиться и стряхнуть с себя этих мошек, но он понимал, что никаких мошек нет и что нельзя размыкать цепь. Этот парень был чем-то вроде громоотвода. По крайней мере, на левую руку комбата, которую сжимал Ваня в своей круглой ладошке, мурашки не заползали. Ластычев даже остановился и взялся за мальчика двумя руками, тогда противный зуд унялся и в правой, переместившись на спину.
   И еще — это тихое потрескивание. Сначала он думал, что это шуршит сухая листва под ногами, но потрескивание не унималось, даже когда они стояли, и оно становилось все сильнее и сильнее по мере того, как они приближались к этому месту в лесу.
   Окрестные леса Ластычев знал как свои пять пальцев. Он мог бы пройти их ночью и с закрытыми глазами. И здесь он тоже был… несколько дней назад. И ничего не видел.
   «Если бы она там лежала, я бы НЕ МОГ ее не заметить». Да, ЕЕ там не было.
   И, кажется, теперь он был готов поверить в радио, сидящее в голове. Потому что почувствовал его действие на себе. Это самое радио пыталось пробраться и в его голову — «наверняка пыталось, но не нашло там ничего, кроме пустоты…» — но почему-то не могло. Зато он кожей ощущал его действие.
   Чем ближе они подходили, тем неуютнее становилось комбату. Он заметил, что волоски на руках (наверное, и на ногах тоже, под штанами не видно, но он чувствовал) встали дыбом, кожа покрылась мелкими пупырышками и покраснела. Краснота пробивалась даже сквозь его темно-коричневый загар.
   Он шел, и в голове крутилась только одна мысль: «Не отпускать руку!» Ни за что не отпускать руку, потому что… Потому что он и сам не знал почему, но тем не, менее был твердо уверен, что делать этого не стоит. Откуда взялась эта уверенность? Комбат сознавал, что природа ее несколько иррациональна, она не вытекала из его жизненного опыта, но крепла с каждой минутой.
   «В конце концов, я же знаю, что не следует прыгать с пятого этажа, потому что можно разбиться, а ведь я ни разу не прыгал с пятого этажа… Ну, с высоты третьего доводилось… Хорошо, пусть пример неудачный. Но все равно в этом что-то есть».
   Они вышли на небольшую полянку. Здесь когда-то проходила лесная дорога от Бронцев до шоссе на Тарусу. Сейчас колея заросла травой, но по ней еще можно было проехать. По крайней мере, со стороны шоссе подъезд был хороший. Здесь вполне мог проехать большой грузовик, и… «Выгрузить или просто потерять эту штуку!» Промелькнувшая мысль была абсурдной. Ластычев, как ни старался, не мог себе представить, что это должен быть за грузовик и, главное, ОТКУДА он должен был ее привезти. Насколько ему было известно, ТАКИХ штук не выпускала даже оборонная промышленность Советского Союза в расцвет застоя.
   Да что там оборонная промышленность? Он не мог себе представить, кто вообще смог бы сделать нечто подобное. «И ведь она действует, не забывай!»
   Ластычев вспомнил все: и майора Ларионова на переезде, и тихие, но оттого не менее ужасные картины смерти в Бронцах, и даже взбесившегося козла…
   «Видать, туго пришлось парню… А я его — осколочным, как последнего ренегата и сикофанта… Стыдно, подполковник Ластычев!»
   Она действовала. Почти на всех. Кроме него и этого паренька с лицом, круглым и осмысленным, как репа. «Наверное, это нас и сближает».
   Они постояли немножко и повернули назад. Когда они вернулись к лодке, неприятные ощущения пропали, но кожа осталась красной, будто он сильно обгорел на солнце, хотя — какое в лесу солнце, позвольте полюбопытствовать?
   Чернобыль… Краем уха он слышал про то, что там творилось, и даже знал нескольких офицеров, которых направляли туда в командировку. Его-то Бог миловал, а вот майор Щипаков, например, спустя полгода после возвращения обнаружил, что не стоит лишний раз чистить зубы, потому что от прикосновения щетки один-два обязательно вываливались. Он их выплевывал в умывальник — вместе с белой мутной водой. Через месяц мужик тридцати с небольшим лет шамкал беззубым ртом, как старик. Правда, в госпитале ему обещали сделать вставные челюсти и даже сняли мерку (там такие называли «в чашку на ночь»), но Щипаков не успел ими ничего пожевать. Он начал жаловаться на усталость, головные боли, кровотечения, возникавшие неожиданно, но регулярно… А потом — что-то случилось с кровью, говорят, она у него стала жидкая, как моча после десяти бутылок пива, и в три дня Щипакова не стало. Шутники говорили, что его могила светилась от излучения, но это был обычный армейский юмор, немного черноватый и потому казавшийся веселым. Мужчины без женщин глупеют, ну а если за плечами у каждого кое-что такое, что женщинам и рассказывать-то нельзя, то все шутки неизбежно сводятся к смерти. Нет, могила Щипакова не светилась, Ластычев знал это точно, он сам давил там бутылку поздно вечером, пугая ворон и придурковатого, глухого на одно ухо, сторожа.
   Наверное, эта штука не была похожа на Чернобыль, она была слишком компактной, чтобы в ней можно было разместить ядерный реактор, но сути это не меняло. Она действовала. И — Ластычев знал наверняка — она нехорошо действовала.
   «Вот из-за нее-то и случился такой переполох!» Что это меняло лично для него? Ровным счетом ничего. Он еще больше укрепился в мысли, что надо валить отсюда как можно быстрее. И желательно — незаметно.
   «Лишние вопросы… А что ты видел? Да что при этом чувствовал? А потом обвешают всего дозиметрами, три раза в день — анализ крови, четыре раза — анализ мочи, пять раз — кусочек кала ё коробок, шесть раз — слюны и так далее, пока не останется обмылок вместо человека».
   Нет, как ни крути, а ветхая избушка на переезде казалась ему более привлекательной, чем самый современный госпиталь, откуда — он подозревал — комбат сможет выйти не раньше, чем через год. Если вообще выйдет.
   — Пожалуй, быть главным трюмным машинистом для тебя слишком мелко, ефрейтор. Ты явно пойдешь дальше. А пока — будем выбираться. И так засиделись.
   С Ваниной помощью он перевернул лодку и вычерпал из нее воду — сколько успел, ровно столько, чтобы она не утонула.
   — Остальное можно слить и по пути. Справишься? Это я просто так спрашиваю, потому что выбора у тебя нет.
   Они погрузились, и комбат оттолкнул лодку от берега.
   Николай по-прежнему спал. Комбат сначала решил, что он немного переусердствовал, скрывая свое беспокойство, он нагнулся над Николаем, положил ему руку на шею и с облегчением отметил, что мужик жив. Жив и продолжает спать — даже лежа в воде.
   — Ну, тем лучше.
   Кордон он заметил сразу, раньше, чем они — лодку.
   — Вот это и называется — выходить из окружения. Ластычев поднес палец к губам. Он увидел, что Ваня стал обеспокоено озираться, но мальчик не шумел. Комбат тихо причалил к берегу.
   — Слушай меня. — Он наклонил сяк уху мальчика. — Сейчас я буду немного хулиганить. А ты ляжешь в лодку — прямо на своего папку, дай бог ему здоровья и детей побольше, — и будешь тихо лежать. Понял? Что бы ни случилось — лежи. Ты до ста считать умеешь?
   Ваня покачал головой.
   — А до десяти?
   — Умею.
   — Отлично. Считай до десяти. Потом начинай считать заново. И так — десять раз. Десять раз по десять. Сообразишь?
   На лице Вани отразилась напряженная работа мысли. Наконец он кивнул.
   — Смотри. Один раз досчитаешь до десяти — загни один палец, второй раз — другой палец. Когда загнешь все пальцы и уже не сможешь ковырять в носу, начинай заново. Ты все понял?
   — Да.
   — Молодец. С тобой приятно иметь дело. Увидишь дачи— греби к берегу. Это и есть Таруса. Там будут люди, они тебе помогут.
   «Помогут? — переспросил себя Ластычев. — Кордон — это оцепление, за оцеплением начинается нормальная жизнь».
   — Помогут, — уверенно повторил он. Он взял автомат и повесил на плечо.
   — И вот еще что… Ты знаешь, где я живу? Ну, в таком роскошном замке на железнодорожном переезде? Там у меня собака… Ее надо кормить. Зовут его Барон. Запомнишь? Барон.
   — Барон, — повторил Ваня.
   — Все правильно. Фамилии у него нет и отчества тоже, поэтому он не обижается. Откликается на Барона и даже на Барика. Он тебя к себе не подпустит, мозгов у него в голове столько, что хватит на приличное второе блюдо в офицерской столовой дивизии… Смотри, — он оторвал болтавшийся на нитках рукав, засунул его под мышку, обтер тело и сунул тряпку Ване. — Дашь ему это, он поймет. Это вроде как собачье письмо. Понял?
   — Да.
   — Ну, вот и все, ефрейтор. Мне пора. Это называется… — Он посмотрел на небо, словно рассчитывал увидеть там звезды, кадык судорожно дернулся… Комбат проглотил комок, — Отвлекающий маневр. Давай, с богом! Не на вокзале — плыви, голубь. Не хватало нам только начать целоваться.
   Он зашел в воду и оттолкнул лодку от берега. Черная посудина закачалась и медленно поплыла. Ластычев толкал ее до тех пор, пока лодку не подхватило течением. Он и так зашел уже слишком далеко — почти по шею. Надо было еще успеть вернуться обратно.
   Ластычев развернулся и тихо, стараясь не шуметь и не брызгать, побрел к берегу.
   — Комбат! — услышал он у себя за спиной.
   — Какой я, к черту, комбат… Я — обходчик… — Он не обернулся, продолжал идти, помогая себе руками.
   — Комбат! — Голос стал громче, требовательней.
   — Как я это ненавижу… Бывает же такая ерунда…
   Он оглянулся. Ваня сидел на корме и, не отрываясь, смотрел на него. Круглая ладошка с нелепо растопыренными пальцами застыла у правого виска.
   — К пустой голове… — Ластычев погрозил ему…
   И в следующую секунду — он даже сам не ожидал — комбат выпрямился, почувствовав, как загудели мышцы спины, словно натянутые стальные тросы, рука метнулась к уголку брови — четко, мгновенно, он задержал ее на секунду и отдернул.
   Ване показалось, что он что-то смахнул с ресниц.
   Выйдя на берег, он схватил автомат и, на бегу срывая предохранитель, заорал:
   — «Этот день Побе-э-эды! Порохом пропах!»
   Выстрел.
   Там, на кордоне, всполошились.
   «Ну еще бы!»
   — «Это пра-а-а-здник! С сединою на висках!»
   Еще выстрел.
   Он вдруг забыл слова-, но не растерялся — начал заново:
   — «Этот День Побе-э-э-ды!»
   Он увидел, как качаются кусты, и побежал к ним.
   «Добежать бы до полянки — чтобы они меня хорошо видели!»
   Прямо перед кустами была небольшая полянка. Ластычев выбежал на середину, отсоединил магазин от автомата и развел руки в стороны: в правой — оружие, в левой — пустой рожок.
   — Я здесь, я здесь!
   — Бросай оружие! — раздалось из кустов.
   — Конечно, конечно.
   Он демонстративно откинул автомат и рожок и уселся на землю, скрестив ноги по-турецки.
   Шевеление в кустах прекратилось. Затем — спустя какое-то время, по прикидкам Ластычева выходило, что не меньше минуты — с разных сторон кустов, на расстоянии двадцати метров друг от друга, появились два солдата в голубых беретах. — Они медленно двинулись к комбату.
   «Молодцы! Грамотно! Кто-то остался в кустах, сидит по центру и держит меня на прицеле. Главное — не дергаться!»
   Он поднял руки:
   — Ребята, у меня ничего нет.
   Ластычев отметил, что бойцы действуют правильно — не перекрывают линию огня и держат оружие наготове.
   — Вот я и говорю: пошел за грибами, а патроны кончились. С вами такого ни разу не бывало?
   Один из солдат, здоровенный парень («метра два, никак не меньше») подошел к Ластычеву. Второй стоял в пяти метрах и держал комбата на мушке.
   Ластычев увидел, как здоровый снимает палец с курка. «Сейчас… Расслабься… Просто замри… Отключи рефлексы…
   Представь, что ты лежишь на диване и готовишься увидеть сладкий сон…»
   Парень отвел глаза и мотнул головой за спину Ластычева:
   — Ты что, не один?
   «В этом месте мне полагается обернуться. И, может быть, пустить слюнку — для убедительности».
   Он улыбнулся. Кивнул. И обернулся, подставляя незащищенный затылок.
   Так и было. Он почти ничего не почувствовал. Удар — и он уже лежал, уткнувшись лицом в траву.
   Шоссе Таруса — Калуга. Деревня Черкасова. Мезенцев издалека заметил угольно-черный «Урал», стоявший на обочине.
   — Конечная. Мы у цели, — зловеще сказал он, и Соловьев подумал, что меньше всего он хотел бы сейчас находиться там, где находится — в кабине огромного трактора, рядом с этим сумасшедшим, выдающим себя за капитана спецназа.
   — Держись, — крикнул Мезенцев и направил трактор прямо на мотоцикл.
   Байк скрылся за обрезом двигателя, еще мгновение — и трактор тряхнуло. Соловьев машинально обернулся и через разбитое заднее стекло увидел лежащий на дороге мотоцикл. Точнее, то, что когда-то было мотоциклом, — сейчас это была просто груда металлолома.
   — Я же знал, что догоню.
   Соловьев понимал, что Мезенцев разговаривал сам с собой… или с кем-то еще, но не с ним. И еще он понимал, что, наверное, в этом и заключается его единственный шанс — убежать при первой же возможности, когда капитан (он продолжал называть его капитаном) хотя бы ненадолго отвлечется. Надо только выбрать момент.
   — Эй! — Мезенцев больно толкнул его локтем в бок. — Не спи! Смотри по сторонам, мы должны их найти!
   — Кого? — Соловьев готов был найти кого угодно, лишь бы капитан забыл о нем.
   — Не прикидывайся дураком! Ты и так не очень умно выглядишь. Тех двоих, которые приехали на мотоцикле!
   — А-а-а… Конечно. Сейчас.
   Они разделились: Мезенцев смотрел на те дома, что стояли слева от шоссе, а Соловьев разглядывал правые.
   Это он заметил Джорджа: на крыльце мелькнула мужская фигура. Человек замедлился на несколько мгновений, словно хотел рассмотреть то, что находилось внутри дома. Услышав рев дизеля, он спрыгнул с крыльца, но было уже поздно.
   — Вон там! Я видел его! — показывал Соловьев.
   — Заткнись! — рявкнул Мезенцев и повернул руль.
   Перед оградой они остановились. Мезенцев заглушил двигатель, взял ружье и спрыгнул на траву. Соловьев, придерживая фотоаппарат, полез было следом, но капитан остановил его:
   — Сиди на месте!
   — Но я…
   Мезенцев медленно поднял ружье:
   — Там один патрон, ты знаешь. И у меня пока есть выбор, кому из вас отдать предпочтение.
   Соловьев подумал, что на предпочтение этого типа особо полагаться не стоит, мало ли что? — и остался в кабине.
   Мезенцев довольно кивнул. Он закинул ружье на плечо и медленно направился к ограде.
   — Эй! Выходи! Не надо прятаться, я знаю, что ты здесь. Не доходя пары метров до калитки, он остановился.
   — Я кричал тебе «стой». Там, в лесу. Ты не послушал. Я все равно тебя догнал. Убегать бессмысленно — тем более что я раздавил твой самокат. Ты меня слышишь? Где Рита?
   Мезенцев прошелся вдоль забора.
   — Парень? Ты напуган? Понимаю… И, скажу тебе честно, — не зря. Выходи, надо кое-что обсудить.
   Он увидел, что кусты сирени, растущие под окнами веранды, зашевелились.
   — Боишься ружья? Хорошо. Я поставлю его в сторонку. Тогда ты выйдешь?
   Ответа снова не было.
   Мезенцев вернулся к трактору и прислонил ружье к колесу.
   — Видишь? У меня в руках ничего нет. — Он развел руки, как фокусник, намеревающийся показать необыкновенно интересный фокус. — Я отойду подальше и буду тебя ждать.
   Он действительно отошел от ружья и сел на траву. Кусты сирени снова зашевелились, и появился Джордж. Увидев его, Мезенцев издал короткое рычание и обнажил клыки.
   — Иди сюда, на травку. Она какого-то скучно-зеленого цвета. Слишком много зелени.
   Джордж подошел к ограде. Он исподлобья смотрел на Мезенцева.
   До Соловьева, который наблюдал за происходящим со стороны, внезапно дошло, что кто-то из них троих здесь явно лишний. В этом не было никакой особой логики, не то что особой — совсем никакой не было, равно как и в одноименной детской игре, просто третий был лишним.
   Он сжался, стараясь стать как можно незаметнее, он заранее готов был признать себя лишним и убраться отсюда, унести ноги как можно скорее, но… что-то должно было произойти.
   На всякий случай он снял с плеча фотоаппарат — в случае необходимости он мог стать каким-никаким, а все же — оружием.
   Джордж подошел ближе к калитке. Трактор закрывал обзор, и он не видел, что стало с его байком, но не сомневался, что все было именно так, как говорил этот краснолицый.
   — Чего ты хочешь?
   — Побеседовать. — Мезенцев поднялся, и Джордж быстро шагнул за калитку, теперь он был ближе к ружью. Тому самому, которое он бросил в Гурьеве. Тому, в котором должен был остаться один патрон.
   — Вас двое? — Джордж кивнул на Соловьева. Мезенцев рассмеялся:
   — Парень не в счет.
   Джордж покосился на журналиста, тот сидел в кабине и, похоже, выходить не собирался. Он сделал еще один шаг к ружью.
   — Мне не понравилось, как ты поступил со мной, — продолжал здоровяк.
   — Что именно?
   — Ты увез у меня женщину.
   — Ах, это… — Джордж пожал плечами. — Она сказала, что вы едва знакомы, к тому же — она сама захотела…
   — Речь не о ней, — перебил краснолицый. — Если у тебя в голове есть хоть немного мозгов, ты поймешь, что она здесь вообще ни при чем.
   — Тогда в чем проблема?
   — Проблема в том, что ты увез у меня женщину. И это — серьезная проблема. Гораздо серьезнее, чем тебе кажется.
   — Здесь нет проблемы. Пойдем и спросим у нее…
   — Нет, приятель. До тебя никак не может дойти одна простая вещь. Мне не очень интересно, что она обо всем этом думает. Скажу честно, меня это даже не волнует.
   — Тогда что? Что тебя волнует?
   — Ты тупой, да? Я тебе уже дважды повторил. Проблема в том — следи внимательно — что ты… увез… У МЕНЯ… женщину. Понимаешь? Ты забрал то, что должно принадлежать мне.
   — С чего ты это взял?
   — Потому что я так думаю. И постараюсь убедить тебя в этом.
   — Ты что, предлагаешь драться? Как в школе? Наши против городских?
   Мезенцев ощерился.
   — Смешно. Я тебе ничего не предлагаю. Мне нечего тебе предложить. Я просто хочу… — он помедлил. — УБИТЬ ТЕБЯ.
   Мезенцев увидел, как Джордж вздрогнул. Соловьев побледнел и схватился обеими руками за фотоаппарат. Он знал, что это — не пустые слова. Этот капитан — или кем бы он там ни был — слов на ветер не бросал. Видимо, у него окончательно перемкнули все контакты в голове… Хотя, стоило признать, в желании убить ближнего своего ничего особенно оригинального не было.
   — Только и всего? — Джордж улыбнулся. Ему удавалось держать себя в руках. И близость ружья вселяла в него уверенность. — Многие пытались это сделать…
   — Теперь моя очередь.
   — Хочешь попробовать?
   — Нет. — Краснолицый зажмурился, словно в предвкушении невиданного удовольствия, и потянул ноздрями воздух. — Ты весь пропах ею. Ммм… Вкусно пахнет… — Он не торопясь хрустнул пальцами, особое внимание уделив большим. — Я не хочу ничего пробовать. Я просто убью тебя.
   — Из-за бабы? — Джордж медленно, боком, приближался к ружью. В какой-то момент он понял, что краснолицего это не особенно волнует, и насторожился.