Сафонов Дмитрий. Радио Судьбы

   И вопрос, который задал капитан, еще больше подогрел любопытство журналиста.
   Мезенцев чуть сбавил шаг — точнее, бег — и, поравнявшись с Соловьевым, спросил:
   — Ты случайно не видел мотоцикл? Такой черный «Урал», с закосом под «харлей»?
   — Да, — чтобы не сбивать дыхание, коротко ответил Володя, он и так уступал в беге капитану.
   — Сколько на нем было человек? Один? Или двое? — Спецназовец говорил так ровно, будто не бежал, а лежал, развалясь, в любимом кресле перед телевизором. «Военная выучка. Тренировка», — подумал Соловьев.
   — Двое, — выкрикнул он.
   — Вот они-то нам и нужны, — как-то хищно сказал капитан, и Соловьев слегка напрягся. — Прибавь маленько.
   «Он что, хочет догнать мотоцикл? — ужаснулся журналист. Он искоса посмотрел на спецназовца и понял… Что он именно это и хочет. — Ну, да такой воробья в долине загоняет. Вон какой детина здоровый!»
   Из узкой груди с хрипом рвалось учащенное дыхание, фотоаппарат больно колотил в бок. Соловьев уперся взглядом в точку между лопаток капитана и, как мог, прибавил темп.
   Они быстро поднялись на горку. Километрах в пяти-шести от них показалась деревня, лежавшая в нежно-белой дымке. Соловьев не оборачивался, но был уверен, что разбитую «девятку» уже не видно.
   Он больше не боялся, он бежал за капитаном, как молодой волчонок за матерым вожаком — на одном самолюбии. Ну, чего-чего, а этого у него хватало.

* * *

   Одиннадцать часов пятьдесят минут. Заброшенный бункер в окрестностях деревни Бронцы.
   Это было видение, прекрасное, как полуденный сон в тени цветущей вишни.
   Сначала он видел только изумрудно-зеленую траву, такую яркую, что она слепила глаза. По тонкому стеблю ползла божья коровка с семью черными точками на красном панцире. Под ее тяжестью травинка сгибалась все ниже и ниже, но божья коровка продолжала упрямо ползти вперед. Наверное, она думала, что движется вверх, совершает какую-то работу, перебирает ножками не зря, но на самом деле она не поднялась ни на сантиметр. Чем дальше она продвигалась к заостренному кончику, тем ниже нагибалась травинка. И все же насекомому казалось, что в этом есть какой-то смысл. Не может не быть. Ее движения были неторопливыми и уверенными, как у человека, наконец-то решившегося и начавшего долгий путь, быть может, длиною в целую жизнь.
   Внезапно травинка чуть-чуть дрогнула. Коровка остановилась, прислушиваясь. Откуда-то издалека доносился нарастающий гул и страшный, ужасающий лязг. В ее цветущем зеленом мире таких звуков не существовало, им просто неоткуда было взяться. Самый громкий шум, слышанный ею до сих пор — это беспокойное стрекотание соседей-кузнечиков.
   Гул все нарастал, и лязг стал более отчетливым. Гул был непрерывным, а лязг, напротив, — прерывистым. Одно это вселяло ужас. В ее мире все было бесконечным, как лето, главным свойством ее мира была текучесть, а сейчас она слышала мертвящую ритмичность, явно неживую, порожденную каким-то невиданным чудовищем, механическим и бездушным, как сама смерть.
   Она быстро перебирала лапками, стремясь как можно скорее достичь спасительной верхушки, чтобы там, раскрыв панцирь, подставить ласковому потоку теплого воздуха, напоенного ароматами цветов и трав, прозрачные крылышки, трепетавшие в нетерпеливом ожидании полета.
   Она бежала все быстрее и быстрее, а травинка сгибалась все ниже и ниже. И эти ужасные звуки, они обрели тугую разрушительную плоть, сделались сильными и упругими.
   Травинка дрогнула… Чересчур сильно — божья коровка, не удержавшись на узком лезвии зеленого листа, упала на землю.
   По широкому (можно сказать, бескрайнему — он простирался во все стороны до самого горизонта) лугу стремительно мчался черный, огромный, как дом, жеребец — олицетворение мощи и силы. Жеребец храпел, роняя куски белой, похожей на взбитые сливки, пены. Совершенно черный — ни единой белой отметины, с широкими копытами, безжалостно вырывающими из податливой земли комья нежной плоти. Хвост жеребца торчал параллельно земле, густые и жесткие, как проволока, волосы развевались на ветру.
   В высоком седле сидел рыцарь. Бешеный аллюр жеребца заставлял его лишь слабо покачиваться. Всякий раз, когда копыта на мгновение касались земли, чтобы снова отправить огромное тело в полет, стальные доспехи, ослепительно блестевшие на солнце, издавали звучное звяканье. Жеребец шел ровно, не сбиваясь с ноги, поэтому звяканье было четким и размеренным, будто где-то зловеще тикали гигантские часы, отсчитывая последние минуты перед решающей битвой.
   На левом предплечье рыцаря покоился прочный дубовый щит, окованный толстыми железными полосами, в правой он сжимал копье. Пока острый наконечник был задран вверх, словно рыцарь безуспешно пытался уколоть высокое голубое небо. Ножны, оплетенные алым шелковым шарфом, били жеребца по левому боку.
   Позади и чуть справа, на маленькой гнедой лошадке, трусил оруженосец. Сейчас рыцарь не нуждался в его помощи, он был полностью готов к бою и решительно мчался навстречу опасности.
   Герб… Что-то странное было нарисовано на щите рыцаря… Сорок шесть черных червячков, походивших на мохнатую букву «X», и еще один, сорок седьмой. Лишний. Маленький красный червячок.
   Шлем рыцаря был прост и незатейлив, не украшен никаким пышным плюмажем, просто крепкий шлем из вороненой стали, сильно смахивавший на перевернутое ведро. Или — на шахматную ладью.
   Твердой рукой рыцарь направлял жеребца вперед, к горизонту, горячил его острыми звездочками шпор, бил в крутые вздымавшиеся бока…
   И жеребец яростно толкал застывшую от ужаса землю.
   Наконец они достигли горизонта, и стало видно, что земля круглая. Черный силуэт жеребца попирал земной шар, и доспехи рыцаря переливались волшебным светом в охватившем его золотом сиянии.
   Но там, за горизонтом… Там творилось что-то страшное. Перед ним простиралась совсем другая земля — пустая и безжизненная, лишенная яркой зелени травы, покрытая толстым слоем серого пепла.
   А солнце, будто вырезанное из цветной бумаги, висело прямо посередине, одинаково бесстрастно освещая и ТУ и ЭТУ сторону.
   Рыцарь осадил жеребца и замер. Верный боевой товарищ перебирал копытами, звал вперед, дрожал в предвкушении бранных утех… Но рука, сжимавшая узду, была тверда. Эта рука не ведала сомнений, нет. Ее не сводили мучительные судороги страха, и кровь, бежавшая по жилам, не стала холодней, но…
   Рыцарь знал (Знал? Нет! Каждая клетка его тела ЗНАЛА об этом!), что дороги назад уже не будет. Он прощался с этим миром, миром маленькой божьей коровки, взбирающейся по листу. С семью черными точками, на счастье.
   Он прощался и боялся обернуться назад. Возможно, если бы забрало было поднято, бесстрастное солнце могло бы разглядеть смятение и боль, исказившие его лицо.
   Но скрывать лицо забралом — единственная маленькая привилегия, дарованная живущим ради подвигов. И рыцарь не собирался от нее отказываться. Поэтому со стороны могло казаться, что радость победы… и горечь поражения — это одно и то же, не кровоточащие раны, оставленные в сердце, а щедрые мазки, нанесенные на холст рукой живописца, неотделимые друг от друга, как свет и тень. Как добро и зло. Как алая кровь, бьющая из груди, и мертвенная бледность лица.
   Рыцарь почувствовал, как светлый образ того, теперь уже-потустороннего — мира блекнет и рассыпается, увядает, словно роза, застигнутая внезапной зимой.
   Образ другого мира — злобного и пугающего — сочился сквозь прорезь забрала, проникал через широко открытые зрачки и тоскливой тяжестью наполнял сердце.
   И, когда в его сердце больше не осталось места для света, он исторг из широкой груди грозный рык и ударил шпорами жеребца.
   Жеребец взвился на дыбы и, словно полуночный ворон, жаждущий поживы, полетел вперед, с каждым скачком приближаясь к чему-то странному, напоминавшему замок, выстроенный по воле безумного архитектора.
   Но замок этот был не из серого известняка, не из отесанных каменных глыб, он словно был покрыт блестящей металлической чешуей, как отвратительное, разросшееся до чудовищных размеров ядовитое насекомое.
   Внутри него что-то билось и переливалось, бурлило и клокотало, на сочленениях чешуек выступала пенящаяся бурая слизь, тягучий удушливый запах наполнял окрестности, точно вязкий деготь.
   Рыцарь опустил копье и крепко зажал его плечом. Он, как всегда, вступал в битву, не зная наперед ее исхода. Загадывать победу или легкую смерть — удел трусов. Он же пребывал в НЕИЗВЕСТНОСТИ, пустой и безжизненной, как темная комната без стен и потолка. Сюда не долетали звуки, здесь не было запахов, — в НЕИЗВЕСТНОСТИ не было ничего, кроме пустоты.
   Но в последнюю секунду, за миг до того, как его копье встретилось с чешуйчатым телом чудовища, Провидение послало рыцарю ЗНАК.
   Не ЗНАМЕНИЕ, предвещающее удачный исход битвы, но ЗНАК, указывающий на то, что он стоит на единственно верной дороге, с которой ему нельзя сворачивать, потому что… быть может, больше и НЕКОМУ ее пройти.
   На конце копья возникло мягкое золотое сияние. И этот слабый свет заставил дрогнуть окаменевшие черты лица рыцаря. Укрепил его дух.
   И — подарил ВЕРУ.
   Внезапно видение стало распадаться, словно кто-то вырывал из мозаики целые куски. Картинка перестала быть цельной и СВЯЗНОЙ, будто невидимый рассказчик стал спотыкаться и заикаться.
   Герб на щите превратился в страницу из какой-то толстой книги, и знакомый голос произнес: «Эта хромосома — лишняя. Людей, у которых есть такая хромосома, называют ДАУНАМИ. Нет, нет, Рыцарь Белой Луны!.. Нет, брат… Не бери в голову! Это не обидно. Просто их так… называют. Потому что они не такие, как все. В них есть…»
   Этот голос звучал успокаивающе, но, казалось, он сам не верил в то, что говорил.
   Злобный чешуйчатый монстр разразился стрекотанием, глупым и досадливым, как стук счетчика в такси. Он съеживался прямо на глазах, становился все меньше и меньше, теперь достаточно было подойти поближе и раздавить гадину ногой. Чешуйки исчезли, монстр превратился в обыкновенный сотовый телефон, точно такой же, какой был у папы. Тот самый, который послал в его голову черную волну. И если бы он смог справиться с ней раньше…
   Но эта тварь была удивительно живучей, сердце ее билось где-то в другом месте. Где-то не очень далеко, но… Не здесь.
   А она — эта черная волна — хотела катиться все дальше и дальше. Он чувствовал — словно явственно видел — ее замыслы: распухнуть, взметнуться, карабкаясь по паутине проводов, подняться, опираясь на красно-белые вышки (такую вышку он видел в Ферзикове, почти в самом центре поселка, рядом с ней на папином телефоне появлялось пять изогнутых палочек, и маму с Сержиком было слышно так хорошо, словно они находились в соседней комнате), затопить собой окружающее пространство, выжимая из всех живых существ, попавших в черную жижу, проблески золотого СВЕТА.
   И золотой СВЕТ просил его помочь, не допустить, помешать… Спасти. Наверное, потому что других РЫЦАРЕЙ рядом не было. А если даже и были, то он сильно от них отличался, потому что…
   «Таких людей называют ДАУНАМИ. Они… просто не такие, как все…»
   ДАУНАМИ! Но не «дебилами», что бы это ни значило!
   Видение растворялось… Меркло…
   «ДАУНАМИ! Вы слышите! ДАУНАМИ, но не „дебилами!“ — воскликнул он, обращаясь неизвестно к кому.
   И услышал свой голос:
   — А…у…а…и! Е… е…и…а…и…
   Слова… Они никак не могли сорваться с непослушных губ, липли к ним и жгли, как горячая каша. Эти предательские слова, не способные выразить даже то, что он знал и чувствовал. Пустые звуки, умножающие непонимание.
   А ведь к кому-то они были вполне благосклонны, кого-то они слушались, у кого-то они ЗВУЧАЛИ — так, что хотелось плакать или смеяться.
   Плакать… Или смеяться.
   Он и сейчас смеялся. Сквозь слезы.
   Ваня очнулся. И первое, что он увидел — божью коровку, ползущую по тонкому стебельку. С семью черными точками. На счастье…
   Он перекатился на бок и тяжело сел, опираясь на ладони. Дышать сразу стало легче, он закашлялся, и с губ сорвались мелкие красные брызги. Но боль… Боль в носу… Она только усилилась.
   Ваня поднес руку к лицу и потрогал нос. Рука двигалась тяжело, неверными рывками, пальцы неосторожно коснулись распухшей горячей груши, выросшей между щек, и боль снова взорвалась, стала ослепительной.
   Мальчик замычал, из глаз полились слезы.
   Он огляделся. Невдалеке, спиной к нему, на корточках сидел папа, обхватив голову руками. До Вани долетали обрывки фраз, короткие и злобные, как плевки:
   — Включить… Да! Включить… Да! Рубильник… Да!
   Николай раскачивался взад и вперед, он походил на большую хищную птицу.
   Ваня украдкой посмотрел на него, встал на четвереньки и быстро пополз к белой будке. Он понимал… Нет, он ЗНАЛ, что ему нужно спуститься под землю. В темноту. В какое-то место, которое очень напоминало подвал в их доме. В этом месте должен стоять ящик с ручками и стрелочками, как у часов на циферблате. Ящик сильно смахивал на их старый приемник, по традиции на дачу вывозили все старье, от которого требовалось избавиться, но которое было жалко выбрасывать.
   И — вот уж абсурд, но он не сомневался, что справится, — этот ящик нужно было сломать. Просто сломать, потому что в нем таилась угроза.
   И тогда, может быть, черная волна отпустит папу…
   «Да? Отпустит?» Ответа не было. «Пожалуйста…» Золотое сияние было где-то рядом, но оно молчало. Может, просто не хотело с ним разговаривать — до тех пор, пока он не сломает этот ящик?
   Ваня заполз за угол будки, теперь отец не мог его видеть. Тогда он встал на ноги и…
   Замер на пороге. Там, внизу, была темнота. Там могло быть что угодно: крысы, пауки, змеи… И еще — этот дядька в голубой рубашке и с автоматом на шее, ведь он зашел туда и до сих пор не вышел.
   «Рыцарь на границе двух миров. Прощается со светом…»
   Надо идти. Но как идти, если ноги не могут сделать ни шагу?
   Он закрыл глаза, и наступила тьма. Нет, неправильно. Все неправильно. Это там, внизу, была тьма. А он сейчас был в темноте — теплой, прозрачной и совсем нестрашной. Это было похоже на то, как он закрывал глаза в своей постели, чтобы заснуть, а ведь сон не обязательно должен быть страшным, правда? Наоборот, его. сны чаще бывали светлыми, радостными… СВЯЗНЫМИ.
   Ваня улыбнулся, уголки губ разъехались к оттопыренным ушам, и разбитый нос снова кольнула игла боли. Но… Это уже было не так страшно. Это пустяк. Он только что совершил маленькое чудо: превратил ТЬМУ в обыкновенную темноту. То есть убрал страх, ведь что такое ТЬМА? Это темнота плюс страх. Все очень просто.
   Все очень просто, и мир тоже, в сущности, весьма прост — как яблоко, лежащее на ладони. Конечно, все можно усложнить до черт знает какой степени — начать выискивать семечки и перегородки между ними, противно застревающие в зубах, отдирать кожуру, надкусывать и смотреть, как белая мякоть становится коричневой…
   А на самом деле мир — это яблоко на ладони, и простота заключается в его цельности.
   Он вытянул руки перед собой и стал осторожно спускаться. Нет, он, конечно, немножко сжульничал — приоткрыл один глаз, чтобы увидеть, куда ставит ногу, но ведь этого никто не заметил, верно? Маленько жульничать можно — иначе никогда не выиграешь. А он должен был выиграть.
   Первые три ступеньки он прошел, подглядывая — открывая и тут же закрывая глаза, словно боялся, что его хитрость кто-нибудь заметит. Но потом тело привыкло к однообразным движениям, и он больше не открывал глаза, ведь совсем не обязательно смотреть на свою руку, чтобы погладить живот? Ну, может, кто-то и смотрит, а ему — совсем не обязательно.
   Он размеренно спускался по лестнице, не ускоряясь и не замедляясь. И… Он не хотел открывать глаза, зачем надкусывать яблоко? Пусть оно просто лежит на ладони. Этого достаточно.
   Вытянутые руки почувствовали холод железа. Точнее, первой его почувствовала правая рука, а левая — немного погодя, когда он подошел чуть ближе. Вторая дверь — он ее видел сверху, когда начинал спуск. Дверь стояла косо, она была приоткрыта.
   Ваня подошел к двери вплотную и уперся животом в скобу, бывшую на месте ручки. Прощупал дверной проем и понял… Что он может не пройти. Тогда он взялся за скобу и потянул дверь на себя. Она заскрипела, открываясь. Ваня поднял руку и выставил ее, как щиток, на некотором отдалении от лица — Он опасался задеть за что-нибудь разбитым носом.
   Он зашел внутрь подземелья и сразу ощутил холод и сырость, окутавшие плечи, как мокрая простыня. Здесь было тихо… как-то гнетуще тихо, словно потолок медленно опускался… становился все ближе и ближе… ожидая момента, чтобы внезапно наброситься и раздавить мальчика.
   Ваня застыл на месте. Первым его желанием было открыть глаза и оглядеться. И с опаской посмотреть на потолок, вдруг он действительно опускается — медленно и бесшумно?
   Но… что-то его останавливало. Он знал, что глаза открывать нельзя. Во-первых, потому, что в этом не было никакого смысла, в подвале все равно темно. А во-вторых — именно потому, что темно.
   Ведь тогда можно ненароком увидеть горящие в углу бусины глаз… и услышать тихий скрежет острых зубов… но лучше этого не видеть и не слышать.
   Лучше не переходить из темноты во ТЬМУ: можно не вернуться.
   Он широко развел руки, словно делал утреннюю гимнастику, и обнаружил, что кончики пальцев коснулись стен. Он медленно свел руки перед собой и обхватил пустоту. Значит, надо было двигаться вперед.
   Он пошел вперед, далеко выставляя перед собой ногу, как канатоходец — нащупывая натянутый канат, руки на всякий случай держал перед собой — нос по-прежнему был его самым уязвимым местом. Из него продолжала идти кровь, время от времени Ваня громко фыркал, как собака, которой дуют в морду, и тогда горячие соленые капли с металлическим привкусом срывались с губ и улетали в темноту.
   Сердце гулко стучало в груди, как загнанный зверь, но Ваня был только рад: этот стук заглушал все прочие звуки. Или — их не было, этих ДРУГИХ звуков? Наверное, не было, но ему казалось, что он ЧУВСТВУЕТ слабые шорохи и тихое шипение, сжимавшиеся вокруг него в тугое кольцо.
   Если бы… Если бы можно было закрыть не только глаза, но и уши… Если бы можно было уснуть и ничего не видеть, кроме божьей коровки, ползущей по лезвию травы… Если бы можно было не идти по этой…
   «…дороге, с которой нельзя сворачивать… потому что, кроме него, быть может, больше и НЕКОМУ ее пройти…»
   Он пошел дальше.
   Под ногой что-то хрустнуло, ему показалось, что этот звук напоминает хруст маленьких косточек, ему даже послышался короткий отрывистый визг, который разрезал тишину, словно бритвой, и тут же затих.
   Ваня стоял и боялся убрать ногу, ведь… Если это было ТО, что он подумал, убирать ногу опасно: вдруг ОНА еще живая? Вдруг она только и ждет момента, чтобы вцепиться в него острыми зубами? Тогда… Тогда надо перенести на ногу всю тяжесть тела и окончательно РАЗДАВИТЬ… Но этого он тоже не мог сделать. Нет, это было невозможно.
   Ваня почувствовал, что угодил в капкан. Он не мог сдвинуться ни на шаг. Так и стоял, боясь пошевелиться. Через толстую подошву летних разношенных сандалий он ощущал противную мягкую липкость. И, казалось, с каждой секундой подошва становилась все тоньше и тоньше, еще немного, и он почувствует ЭТО босой ступней.
   Мальчик всхлипнул. Если бы рядом был папа… Или Сержик…
   Папа или Сержик… Но не мама. Нет, мама сейчас не смогла бы ему помочь, наоборот, ее саму пришлось бы долго успокаивать, ведь мама — женщина, а женщины нуждаются в защите…
   Эта мысль приободрила его. Если кто-то нуждается в защите… Может быть — в его защите? Значит, он не такой уж и слабый. Значит, он…
   Ваня слегка… самую малость, совсем чуть-чуть… надавил на ТО, что лежало под подошвой. Оно было мягким и податливым, и — самое главное — никакого хруста он не услышал! Совсем никакого хруста. Все это ему только показалось.
   «Ха-ха, дурачок! Испугался! Испугался какой-то ерунды! Иди вперед, не бойся!»
   Он отдернул ногу и подтянул ее к себе, размазывая по полу прилипшую гадость. Ноздри (сквозь горячий соленый запах, который он чувствовал постоянно) уловили запах —плесени и гнили. Очень знакомый запах. Это… Это…
   Ну да, конечно! Так пахнет гнилая картошка. Мягкая, студенистая, по бокам, внутри она еще таит упругий хрусткий комок. Именно на картошку он и наступил. Он нагнулся, и запах гнили стал еще сильнее. Картошка!
   Ведь они бывали здесь с Сержиком, лазили вместе в этот бункер, и тогда он тоже видел рассыпанную по полу картошку. Тогда у Сержика был с собой фонарик, и они обследовали каждый угол, но ничего страшного не нашли. Правда, это было давно — не этим летом, а тем, другим. Он не мог уловить разницы: прошлым или позапрошлым, поэтому просто подумал: прошедшим. Тем, которое прошло. Когда-то. Разве так уж важно, когда? Важнее, что прошло и больше никогда не вернется.
   Ничего из того, что прошло, больше не вернется. Вот это он знал наверняка, и от этой мысли становилось грустно, кто знает, будет ли ему когда-нибудь так же хорошо, как было когда-то?
   Он слишком много думал. Но самым удивительным было даже не это, а то, что он ПОЙМАЛ СЕБЯ НА МЫСЛИ, что он слишком много думает.
   Это было так необычно. Так странно… Теперь он мог думать о себе СО СТОРОНЫ. Словно кто-то достал большой ржавый ключ и выпустил его на волю, в окружающий мир, такой загадочный и таинственный. Чарующий.
   Раньше он осознавал себя только изнутри. Мама, папа, Сержик, — все они были снаружи, и сколько он ни пытался до них достучаться, сколько он ни пытался выйти к ним и встать рядом, все было напрасно, он оставался внутри какой-то прозрачной, но очень прочной оболочки. Его слова и мысли, проходя через эту оболочку, преломлялись, как лучи света преломляются, проходя через стакан с водой. Долгие годы безуспешных попыток. Он слышал и понимал все, что доносилось оттуда, СНАРУЖИ, но не мог пробить оболочку изнутри.
   И вдруг — у него получилось!
   Никаких сомнений — у него получилось!
   Он не только почувствовал это, но и ясно увидел себя со стороны: большой, рыхлый, нелепый мальчишка, стоящий в темном подвале с закрытыми глазами, вытянув руки перед собой.
   И… Это был ЗНАК. Это был самый настоящий ЗНАК. Неведомым зрением, которое было внутри него и вместе с тем помещалось где-то снаружи (как это так, он не мог объяснить и даже не стал тратить на это время, дело было не в его ущербности, а в том, что он чувствовал… никто на его месте, включая и самого Сержика, не смог бы объяснить, как это может быть), он увидел слабое золотое сияние, охватившее кончики его пальцев. Сияние разгоралось все ярче и ярче, но оно не жгло, нет… Оно исходило от него самого. Оно тоже проникло сквозь прорванную оболочку, освободилось из долгого плена, оно было умным… и ласковым.
   С кончиков пальцев сияние перекинулось на кисти, окутало их до самых запястий и, подмигнув ему, двинулось дальше, к локтям.
   Оно освещало подземелье, расталкивало темноту, говорило ей: «Подвинься! Хватит пугать! Эти твои фокусы не пройдут, нечего подсовывать гнилую картошку, выдавая ее за крысу! Ничто не может испугать живущих ради подвигов! Да, пусть они живут в непроглядной НЕИЗВЕСТНОСТИ, но обретшему ВЕРУ нечего бояться! Побереги свои дешевые трюки для других».
   Ваня увидел прямо перед собой большой стол, заваленный всяким хламом. Наверное, наткнувшись на него в темноте, он бы испугался. Или как минимум больно ударился. Но не сейчас. Сейчас он быстро шел по подвалу и видел все. Абсолютно все.
   Это было здорово — видеть все с закрытыми глазами. Это было… Как если бы он смотрел на «Американские горки» со стороны.
   Однажды они ходили в луна-парк, что расположен в парке отдыха имени Горького, на берегу Москвы-реки. Конечно, Ване очень хотелось прокатиться на «Американских горках». Папа взял четыре билета: чтобы один раз прокатиться с Ваней, и еще один — с Сержиком. Не потому, что ему очень хотелось кататься, просто в узком вагончике было всего два места в ширину, а дети без сопровождения взрослых не допускались.
   К аттракциону вытянулась длинная очередь, они простояли под палящим солнцем полчаса, а потом служитель, одетый в старые потрепанные джинсы и полинявшую футболку, с длинными седыми волосами, перехваченными на затылке черной резинкой, покачал головой и, нагнувшись, что-то сказал папе.
   У папы стало такое лицо… Будто его ударили. Он нахмурился, стиснул зубы и сказал… Сказал, что Ване лучше не кататься. Ему не разрешают. Он виновато пожал плечами, и Ваня увидел, что папа огорчен.
   Служитель показал на Сержика и протянул ему руку: мол, иди. Но Сержик нахмурился… Не так, как папа. Он не был огорчен. Он был зол.
   — Не пойду я на эти хреновые горки! — закричал он и отступил назад.
   Мама всплеснула руками. Наверное, она даже не догадывалась, что Сержик знает такие слова. Нехорошие слова — так она их называла. А может, дело было не в этом? Может, в чем-то другом?
   Сержик взял Ваню за руку и отвел в сторону.
   — Да ну… Ерунда одна! Чего там такого? —бурчал он. — Развлечение для идиотов Правда, доблестный кавалер?
   И Ваня кивал, но в глазах у него стояли слезы. Глупые, непонятные слезы. Служитель пожал плечами, выдернул ручку из колпачка, болтавшегося на разноцветном шнурке у него на груди, что-то написал на обратной стороне билетов и потом показал на кассу.
   — Хорошо! — сказал папа.
   Тогда Ваня понял, что сейчас произойдет. Сейчас папа сдаст билеты, и… И все.