Сафонов Дмитрий. Радио Судьбы

   Покачиваясь под тяжестью ранца, девушка подошла к двери и выглянула в проем. Увидела летное поле, уменьшенное высотой до размеров географической карты, белые крестики самолетов, стоявших около диспетчерской вышки, дальний лес, густо зеленеющий на востоке… Она не зажмурилась и не закричала. Она собралась, черты миловидного лица застыли, и очаровательные губки сложились в яркую точку.
   Девушка шагнула в проем. Инструктор проводил ее взглядом. Пару секунд маленькое тело крутило набегающим потоком, затем мягко раскрылся огромный купол, и новоиспеченная парашютистка стала медленно снижаться.
   Все! Слава богу! Только бы ее не занесло ветром куда-нибудь. Ну да ладно, там, на земле, за этим проследят. В случае чего — помогут. Хорошо, если бы она не забыла вовремя сжать колени и напрячь ноги. Еще лучше — если она вспомнит инструктаж и сообразит в момент приземления развернуться против ветра, как учили. Ну и будет совсем здорово, если, приземлившись, она быстро вскочит и успеет забежать за купол, чтобы погасить его, — иначе ее утащит ветром черт знает куда, до самого Серпухова.
   Инструктор улыбнулся и захлопнул дверь. Им предстоял подъем на настоящую высоту. Это всегда радовало.
   За плечами у него было полторы тысячи прыжков, но каждый подъем на высоту неизменно вызывал прилив адреналина. Ну, может, не такой большой, как у «перворазников» — в этом им можно только позавидовать, — но все же ощутимый. Тело становилось легким и звонким, сердце наполнялось радостью. Все хорошо. Все просто отлично!
   Он еще не знал, что для всех оставшихся в вертолете это будет последний подъем на высоту.
   В аэроклубе всегда избегали этого страшного слова: «последний». Говорили: «крайний».
   Но для них это был именно последний подъем.

* * *

   Деревня Юркино. Десять часов сорок четыре минуты.
   Николай Рудницкий потянулся и перевернулся на другой бок. Лето, дача, жара, блаженство… Хорошо поваляться в кровати.
   Он лежал, не открывая глаз. Знал, что яркий солнечный свет заставит его окончательно проснуться. А так… Можно перевернуться на другой бок и посмотреть какой-нибудь интересный сон. Самые интересные сны снятся утром, если снова провалиться в зыбкую дремоту. А может, они просто лучше запоминаются? Может, в этом все дело?
   Николай перевернулся, натянул на плечи легкое летнее одеяло. И почувствовал, как на его лоб легла мягкая прохладная ладонь.
   Нет, придется вставать. Ваня не даст ему поспать. Сыну скучно одному.
   Николай со стыдом почувствовал, как в его душе зашевелилось легкое сожаление о пропавшем утреннем сне.
   «Да черт с ним! Какой тут сон? Ваня же хочет играть!»
   Он открыл глаза и увидел лицо старшего сына. Круглое, белое, похожее на луну, со смешными оттопыренными ушами. Тонкая струйка слюны, сбегавшая из угла Ваниного рта, блестела на солнце.
   Николай улыбнулся Ване, протянул руку и привычным жестом вытер слюну.
   — Доброе утро, сынок! Как дела? Как спалось? Ваня расцвел и радостно загудел, как океанский лайнер, входящий в гавань.
   — Что видел во сне?
   Сын закатил круглые глаза:
   — А… е… вку…
   За шестнадцать лет Рудницкий научился хорошо понимать речь сына. То, что другим казалось бессмысленным набором звуков, на самом деле являлось речью. ВАНИНОЙ речью.
   — Тарелку?
   Мальчик затряс головой:
   — А… е… вку… А… е… вку!
   — Ты, наверное, хотел есть, а? — Николай прищурился. — Проголодался, обжора?
   Он никогда не позволял себе сюсюкать с сыном. Он всегда болезненно морщился, когда знакомые или родственники жены начинали причитать: «Ванечка, Ванечка! На вот тебе конфетку, хочешь? Только разверни бумажку, с бумажкой не ешь».
   Нет. Отец разговаривал с сыном как с равным. И пусть Ваня не всегда понимал его, но — Николай чувствовал — был ему за это благодарен. Ведь Ване очень хотелось быть таким же, как все.
   Таким же… Но Ваня не был таким, как все. Эти дурацкие хромосомы — и кто только их придумал? — сложились в скверный пасьянс. Умные люди в белых халатах, которые всегда все знают, вынесли безжалостный вердикт: синдром Дауна. ЭТО они знали, не знали только самую малость — как лечится эта хрень? «Увы, прогноз неблагоприятный», — говорили они. «Хорошо, хоть он может в минимальной степени обслуживать себя». Это означало — не пачкает штаны и уверенно держит в руке ложку.
   Да… Его сын был обыкновенным дауном. Но для семьи Рудницких это ничего не меняло. Они… Нет, они не привыкли к этому. Даже и не думали привыкать. Они просто приняли это как факт. Как цвет волос и форму носа. Да, их сын — дауненок. Очаровательный, милый дауненок, рыхлый и толстый, не умеющий ни читать, ни писать… Да, он такой. Но разве поэтому он хуже других?
   Он не лучше и не хуже. Просто он — ТАКОЙ. Вот и все.
   Николай вспомнил, как постепенно их круг общения стал сужаться. Нет, не потому что его приятели стали отдаляться от семьи Рудницких. Наоборот, они старались вести себя корректно. Но они смотрели на Ваню с сожалением.
   Какого черта? При чем здесь жалость? Не надо нас жалеть. Нет причин. Да, он ТАКОЙ. Но это — НАШ сын. И мы его любим. И он нас любит: так сильно, что никому из вас и не снилось. В его простой и чистой душе столько любви, что ею можно вскипятить Северный Ледовитый океан. Так чего нас жалеть? У нас все хорошо.
   Николай перестал приглашать друзей домой. Перестал с ними встречаться. Перестал звонить. Кой мне хрен в вашем сочувствии? Не надо нам сочувствовать. У НАС ВСЕ ХОРОШО.
   Жена, Лена, иногда плакала. Но она старалась скрыть это от мужа. Однажды, вернувшись с работы, он в который раз заметил ее красные глаза.
   Николай молчал весь вечер, а потом, когда Ваня уснул, взял ее за руку и отвел на кухню.
   Он налил чаю с лимоном — себе и жене, дрожащими руками прикурил сигарету, чего раньше никогда не позволял себе делать в квартире, и сказал:
   — Лена… Леночка! Прошу тебя, не надо больше плакать. Ну что ты, как по покойнику? У нас ведь все хорошо. А будет еще лучше. Гони ты прочь это дурацкое ощущение беды. Тебе кажется, будто оно витает в воздухе… Это не так. Мы же вместе. И всегда будем вместе. Ване нужна не жалость, а любовь. Возьми себя в руки и прекращай. Чтобы я этого больше не видел. Ладно?
   Лена нагнулась, и Рудницкий увидел, как что-то капнуло в чашку. Жена закивала, усиленно дуя на горячий чай, но головы не подняла. Она боялась признаться мужу, что причина ее слез вовсе не в жалости, а в том постоянном чувстве вины, которое она испытывала перед Ваней. Но все равно она была благодарна за этот разговор.
   В ту ночь они любили друг друга с таким неистовством, какого не было и в молодости. Они не спали ни минуты, и диван все скрипел, скрипел…
   Николай думал, что именно в ту ночь и появился Сережка.
   После рождения Вани жена боялась беременеть. Много лет она даже не думала об этом. Но… В ту ночь… Звезды над крышей стояли как надо. Все стояло как надо.
   Сережка родился нормальным. Даже слишком нормальным. Казалось, природа, устыдившись, отдала ему то, что утаила от Вани. В четыре года Сережка уже читал и мог коряво писать, в шесть — обыгрывал отца в шахматы, в восемь — сдал нормативы кандидата в мастера. Он учился на одни «пятерки» и читал учебники старших, классов, пацану было интересно, что же там дальше? Чем закончатся эти увлекательные истории с названиями: «Физика», «Биология», «Химия», «География»?
   Отец постоянно видел его обложившимся толстенными справочниками, словарями и энциклопедиями. В десять лет сын мог часами рассказывать о чем угодно: чертить схему битвы при Каннах и объяснять устройство роторного двигателя Ванкеля. Когда Николай предложил ему пойти на Савеловский рынок и купить компьютер, Сережка презрительно скривился и достал заранее приготовленный список.
   — Вот! Я посмотрел журналы и составил список всего необходимого. Думаю, это будет оптимальная конфигурация. К тому же надо учитывать предстоящий апгрейд.
   Что такое «конфигурация» и «апгрейд», Рудницкий-старший представлял себе довольно смутно, но знал, что сыну можно доверять.
   — А соберу я сам. Завтра после школы.
   На следующий день Николай поехал на рынок, купил все необходимое. В списке сына были указаны номера павильонов и наименования комплектующих. Процессор Рудницкий купил в одном месте, блок оперативной памяти — в другом, монитор— в третьем.
   Он привез все домой, выложил на пол и ужаснулся: как можно во всем этом разобраться? Какие-то схемы, платы, коробочки, кругляши?
   Но Сережка, едва перешагнув порог дома и вымыв руки, зашел в детскую и посадил отца на стул:
   — Сиди здесь и не вставай. И не вздумай что-нибудь трогать без моего разрешения.
   С отцом он всегда был строг: они будто менялись ролями. А вот со старшим братом — никогда.
   Николай часто наблюдал такую картину: Сережка играет в шахматы с Ваней. Причем Ваня играет по каким-то одному ему известным правилам, ставит фигуры, как хочет, а младший только сосредоточенно хмурит лоб и пытается выкрутиться из создавшейся ситуации. Ему нравились эти стремительные метаморфозы на доске. Позиция, еще несколько мгновений назад казавшаяся такой прочной и выигрышной, вдруг менялась, и Сережка снова принимался думать: за себя и своего непредсказуемого соперника. По сути, это не было противоборством: за одну игру Сережка успевал решить множество этюдов, которые предлагал ему брат. Иногда дело осложнялось тем, что Ваня снимал с доски какую-нибудь Сережкину фигуру, но младший никогда не возражал, напротив, он только входил в азарт.
   Так же и с компьютером. Ваня тыкал в различные штуковины, а Сережка терпеливо объяснял ему, что это — кулер, или процессор, или черт еще знает что такое. Отца бы он сразу осадил, но Ване разрешалось все.
   И однако, несмотря на такую сомнительную помощь, Сережка собрал компьютер даже быстрее, чем было написано в рекламных проспектах на Савеловском рынке: «Сборка любой конфигурации за час!»
   Николай гордился детьми. Он только прятал от Вани зажигалки и спички, а от Сережки — телефонный справочник, боялся, что любознательный пацан выучит его наизусть.
   Но его опасения были напрасными. В последнее время Сережка нешуточно увлекся генетикой. Правда, он никому об этом не говорил. Однажды Лена убиралась в детской и нашла спрятанные пособия по молекулярной генетике. Все они были неподъемными и к тому же на английском языке.
   Она пришла к мужу и голосом, дрожащим от слез, спросила:
   — Что это? Зачем ему все это?
   Николай крепко обнял ее и прижал к себе. Он задрал голову к потолку, в глазах вдруг защипало, и поперек горла встал какой-то комок. Он поцеловал жену в макушку и сказал:
   — Все в порядке, мать. Все в порядке. У нас все хорошо. Положи на место и не говори, что видела. У нас… — Он хотел добавить «замечательные дети», но дыхание вдруг перехватило, и он еще раз поцеловал жену.
   Они стояли, обнявшись, несколько минут. Потом он сказал:
   — Я пойду на лестницу. Покурю. А ты положи все на место.
   Николай знал, в чем причина нового увлечения Сережки. А если так — значит, все действительно хорошо. И чего нас жалеть? У НАС ВСЕ ХОРОШО.
   — Ты, наверное, хотел есть, а? — Николай прищурился. — Проголодался, обжора?
   Ванин рот растянулся до ушей. Он обрадовано закивал:
   — А… е… вку… А… е… вку! — и ткнул пальцем в потолок. «Что это может означать? Тарелку — понятно. А при чем здесь небо?»
   — Уже встаю. — Николай откинул одеяло. — Что-то я разоспался сегодня.
   Он нащупал босыми ногами тапки и, шаркая, дошел до стула, где на спинке висела одежда: футболка и джинсы. — Сейчас позавтракаем, а потом пойдем позвоним маме и
   Сержику.
   Еще одно Ванино словечко. Он называл брата Сержиком. Оставалось только удивляться, откуда он подцепил это. Неужели сам придумал?
   Что он сделает на завтрак? Скорее всего, глазунью. Ваня говорил «а.. у… йя…» и смешно выпучивал глаза. Глазунья — значит, глаза. Связь очевидная. Только идиот может не понимать этого. Но ведь Ваня не был идиотом.
   Вот в чем штука! Николай в который раз поймал себя на мысли, что не считал Ваню идиотом и вообще — неполноценным. Просто он немножко не такой, как все. Ну и ладно. И хватит об этом.
   Он вышел на веранду и нагнулся над умывальником. Сложил ладони ковшиком и ткнул ими в железный стержень.
   Николай умывался, с наслаждением отфыркиваясь. Не глядя, он протянул руку к мыльнице, намылил лицо и руки и стал смывать пахнущую яблоком пену.
   Когда он открыл глаза, то увидел, что на дне раковины краснеют какие-то сгустки. И почувствовал металлический вкус во рту.
   Николай провел ладонью по губам.
   Кровь! Откуда? Внезапно словно молния проскочила у него в голове. Короткий, но очень болезненный разряд пробил мозг— от уха до уха.
   Николай покачнулся и чуть не упал.
   Боль была нестерпимой. Но, к счастью, она длилась очень недолго: всего лишь долю секунды. Она исчезла — так же быстро, как и появилась. Но… Она не исчезла БЕССЛЕДНО. Что-то осталось. Что-то изменилось. Что-то… Он сам не мог понять что.
   Николай снял с плеча полотенце. На светлой ткани остались две красные полосы. Кровь по-прежнему сочилась из ноздрей.
   — А…а!.. А…а!.. — Ваня подошел к нему и взял за руку.
   Ему было шестнадцать, но по росту он уже догнал отца. Правда, мальчик был таким белым и рыхлым… «Рыцарь Белой Луны», — называл его Сержик. И Ване очень нравилось быть Рыцарем. Пусть даже Белой Луны.
   Любая палка в его руках превращалась в меч, и тогда стоять рядом с ним становилось опасно Ваня крушил все, что попадалось на пути. Но при этом он так улыбался, что никто и не думал возмущаться, попав под горячую руку Рыцаря Белой Луны. Даже Сержик, скалясь от боли, потирал ушибленное место и говорил:
   — Вон, вон, смотри! — и показывал на густые заросли травы, вполне годившиеся на роль неприятельских солдат. — Снеси им головы, доблестный кавалер!
   И Ваня вдохновенно принимался за траву, внося смятение и ужас во вражеские ряды.
   Сейчас Ваня подошел и взял отца за руку. Он нагнулся, пытаясь заглянуть Николаю в глаза. Затем он сделал нечто странное: положил обе ладони ему на виски и прижал его голову к груди.
   — А… е… вка… А… е… вка…— бормотал он. Николай почувствовал, что ему стало легче.
   — Тарелка… Да-да… Сейчас будем завтракать. Боль в голове — точнее, ее след — переместилась куда-то к затылку и затаилась там тяжелым горячим слитком. Но… Все-таки что-то было не так. Что-то не так…

* * *

   Десять часов сорок пять минут. Серпуховский штаб МЧС.
   Вячеслав Ковалев, заступивший на пост дежурного вместо Фомина, нажал на кнопку перемотки. Он хотел прослушать запись еще раз.
   Из динамиков послышался треск, и затем мужской голос, прерываемый помехами, сказал:
   — На трассе Таруса — Калуга, примерно двенадцатый…
   На трассе Таруса — Калуга, примерно двенадцатый… Что же там такое случилось?
   Ковалев поднял глаза: прямо напротив него, за стеклянной перегородкой, стоял основной пульт — обгоревший и залитый пеной ящик. Пульт, за которым принял это сообщение Лешка Фомин. Свое последнее сообщение за дежурство. А может, просто — последнее сообщение.
   Он обругал себя и постарался отогнать прочь эту мысль.
   Сейчас лучше думать о другом. О том, что случилось на трассе Таруса — Калуга, примерно на двенадцатом километре. Скорее всего, слова неизвестного мужчины означали именно это — двенадцатый километр трассы Таруса — Калуга.
   Ковалев еще раз взглянул на почерневший остов основного пульта и протянул руку к телефонному диску.
   — Дракино? Кто говорит? Филонов? Серпуховский штаб МЧС беспокоит. Дежурный Ковалев. Послушай, сейчас в воздухе есть какой-нибудь борт?

* * *

   Десять часов сорок пять минут. Аэродром «Дракино».
   Филонов посмотрел на радар. Он сам не знал, зачем сделал это. Скорее всего, машинально. Ему совсем не требовалось смотреть на экран и листать полетный журнал, чтобы ответить, что в воздухе всего один борт — сорок один ноль восемь. Просто привычка. Нет, не привычка — твердый профессиональный навык.
   — Штаб! Слушаете? В воздухе сейчас сорок один ноль восемь — вертолет «Ми-8» с парашютистами на борту.
   — Отлично! Филонов, он может изменить полетное задание? Возникла срочная необходимость. Тут какое-то чепэ на трассе Таруса — Калуга, предположительно район двенадцатого километра. Мы не знаем, что случилось. Надо посмотреть.
   Филонов прикинул: это километров пятнадцать от аэродрома. Дорога, петляя, успевает пробежать все сорок, но по прямой — не больше пятнадцати.
   Он взял сигарету, лежавшую на краю пепельницы (вот это никакой не профессиональный навык, это противная и УБИЙСТВЕННАЯ привычка, от которой необходимо избавляться, впрочем, он говорит себе это уже двадцать четыре года), затянулся. Снова уставился на радар. Вообще-то попробовать можно. Надо только предупредить коллег из ПВО.
   Сейчас, правда, не то, что раньше, пятнадцать или даже десять лет назад, когда посторонняя зеленая мушка на круглом экране вызывала у ПВО назойливое желание прихлопнуть ее своей мухобойкой.
   Сейчас они немного обленились. Скорее не обленились, а забили на это дело. Что ж, их можно понять. Есть проблемы поважнее, чем чистое небо над Родиной. Личный состав, неуставные взаимоотношения, комитеты солдатских матерей, скудные пайки и мизерные жалованья…
   Офицеры помладше думают, чем накормить солдат, а те, что в звании повыше, — как бы чего поизящнее прикарманить… Филонов не знал наверняка, но думал, что это так.
   Он поправил наушники.
   — Борт сорок один ноль восемь, я база, прием!
   — Борт сорок один ноль восемь, слушаю вас!
   — Саныч, ребята из МЧС просят посмотреть, что там творится на трассе Таруса — Калуга, примерно в районе двенадцатого километра… Ты видишь?
   Вертолет уже успел набрать необходимую высоту: все окрестности лежали как на ладони.
   — Вижу дым. База, как поняли? В указанном направлении вижу дым.
   «Дым… Значит, неспроста они суетятся. Наверное, какие-то проблемы…»
   — Саныч, даю добро на изменение полетного задания. Можешь посмотреть поближе, что там такое?
   В наушниках повисло молчание. Потом раздалось:
   — Какого черта, Андрей? У меня восемь человек на борту. Сейчас сброшу, потом посмотрю.
   — У них что-то срочное.
   — У них всегда что-то срочное. На то они и МЧС.
   — Саныч, не ворчи. Посмотри и доложи. Ребята никуда не денутся. Это займет пять минут, не больше.
   — Пять минут туда, пять минут обратно… Кто горючку будет списывать?
   — Не твои проблемы. Спишем. Я сейчас занесу в полетный журнал вводную. Все будет в порядке.
   — Ладно. — Пилот говорил с нескрываемым неодобрением. — Понял вас, база. Меняю полетное задание. Направляюсь в район двенадцатого километра трассы Таруса — Калуга. Прием!
   — Обо всем увиденном докладывай немедленно. Я на связи со штабом МЧС.
   — База, борт сорок один ноль восемь, понял вас. Есть докладывать немедленно.
   Филонов вскрикнул. Короткий окурок обжег ему пальцы.
   — Черт! — Он швырнул окурок в пепельницу.
   Придвинул к себе журнал полетов, взглянул на часы, записал.
   «В 10:45 получена вводная из штаба МЧС города Серпухова: произвести визуальный контроль района двенадцатого километра трассы Таруса — Калуга. Задание поручено экипажу борта сорок один ноль восемь, командир корабля — пилот первого класса…».
   Что такое? Он посмотрел на экран старенького радара. Зеленая точка вдруг раздвоилась. В следующее мгновение их стало уже три.
   Филонов нагнулся к микрофону:
   — Борт сорок один ноль восемь. Ответьте базе! — Но в наушниках не было слышно ничего, кроме треска.
   — Я — база! Вызываю борт сорок один ноль восемь! Ответьте!
   Треск стал таким громким, что заболели барабанные перепонки. Казалось, они сейчас лопнут.
   Филонов сорвал наушники и бросил их на пульт. Включил режим громкой связи. Маленькая комнатка наполнилась треском, свистом и пощелкиванием. Что за чертовщина? Он убавил громкость и снова нагнулся к микрофону.
   — Борт сорок один ноль восемь! Ответьте базе! — Он и не заметил, как перешел на крик. Точно так же он не заметил, как во рту оказалась очередная сигарета.
   Внезапно экран вспыхнул ярким светом. Свечение все нарастало и нарастало с каждой секундой. Филонов, как зачарованный, смотрел на экран — до тех пор, пока он не взорвался россыпью острых стеклянных брызг.
   — А-а-а! — Он почувствовал сильную боль. В глазах потемнело. Осколки впились в щеку.
   Закрыв лицо руками, Филонов выскочил из комнаты управления полетами — маленького «аквариума», стоявшего на небольшом возвышении.
   Он вывалился из дверного проема и уперся животом в перила, опоясывавшие по периметру башенку «аквариума». Несколько мгновений он стоял так, покачиваясь.
   Позже авиационный техник Годунов рассказывал, что Филонов стоял, прижимая руки к лицу, и…
   — И между пальцами у него текла кровь. Да, да! Она просто хлестала, как из порванной грелки! А потом, когда он убрал ладони, я увидел, что по щекам у него течет какой-то желтый кисель. По виду такой — густой и липкий, как гной. Он стоял, задрав голову вверх, словно пытался что-то рассмотреть в небе. Что он собирался увидеть, не знаю. Потому что глаз у него не было! Понимаете? Ему вышибло глаза к чертовой матери этими гребенными осколками! Я хотел крикнуть, предупредить его, но было поздно. Он сделал шаг вперед, перегнулся через перила и спикировал прямо сюда. — Годунов, немного выпив, всякий раз рассказывал эту историю и показывал место, куда упал несчастный диспетчер. Он опускал только одну деталь. Услышав стук упавшего тела и противный сухой треск ломающихся шейных позвонков, Годунов сблевал прямо на свой новый комбинезон. И потерял сознание.

* * *

   Десять часов сорок пять минут. Аэродром «Дракино».
   Дмитрий Мезенцев, тот самый краснолицый мужик в защитной футболке, у которого было девяносто… Он чувствовал себя счастливым. С того самого момента, как покинул вертолет.
   Странно, но в вертолете ему было неуютно. Он опасался, что машина того и гляди рухнет на землю. Все то время, что они набирали высоту, Мезенцев стоял, отвернувшись от иллюминатора.
   Он очень боялся высоты — вот в чем штука. Боялся до тошноты. Поэтому и хотел прыгнуть.
   Все очень просто: или ты победишь свой страх, или он тебя. Ты — его, или он — тебя. Третьего не дано.
   Раньше он почему-то считал это нормальным. «Ничего не боятся только дураки», — успокаивал он себя. Да, все так. Но со временем он стал рассуждать немного иначе. «Смелый не тот, кто ничего не боится, а тот, кто может победить свой страх». И когда он окончательно уверовал в правоту и мудрость этой мысли, решил прыгнуть.
   Он приехал из Протвино на аэродром «Дракино», предъявил паспорт, подписал необходимые бумаги. Бывший тут же врач провел формальный медосмотр. Спросил: «Здоров?» «Разве не видно?» — ответил Дмитрий. Он предпочел умолчать о том, что за плечами — три сотрясения мозга (спасибо секции бокса!), осколочное ранение в бедро, причем осколок так и сидит где-то там, в опасной близости от кости и артерии (на вечную память о солнечном Афганистане!), развод с женой и последовавший год нескончаемых запоев (благослови Господь калужский «Кристалл», чтоб он провалился!). Эта информация была явно лишней. Она ничего не меняла. Все это Дмитрий оставил в прошлом. А сейчас? Сейчас он и впрямь чувствовал себя здоровым.
   «Разве не видно?» — ответил он. Врач издал короткий смешок: «Видно». Дмитрий уплатил четыреста пятьдесят рублей, получил парашют и шлем.
   Он внимательно прослушал инструктаж, запоминая каждое слово инструктора. Когда парень с кошачьим лицом взял его за плечо, Дмитрий быстро шагнул ему навстречу. Мезенцев не хотел, чтобы инструктор подумал, будто он боится. И уж тем более не хотел, чтобы его выталкивали из вертолета. Он должен был все сделать сам.
   Когда инструктор распахнул дверь, Дмитрий не испугался. Страх перед прыжком остался на земле. Ведь, если он решился, бояться уже поздно. Сейчас надо прыгать, как учили. Вот и вся его задача. Он сосредоточенно повторял про себя, что делать, если парашют не раскроется. Особенно почему-то запомнились слова: «Дерните кольцо и выбросьте его подальше, чтобы рука оставалась свободной». Вот так. Выбросьте на хрен это кольцо. В общем, это правильно. Перефразировав известное изречение, можно сказать: «За одно и то же кольцо нельзя дернуть дважды». Точно так же, как нельзя дважды поверить одной и той же женщине: в этом он уже убедился на собственном опыте.
   Мезенцев увидел далекое, нереально маленькое поле. Он никогда еще— не поднимался на такую высоту. Наверное, поэтому зрительные рецепторы посылали абсолютно новую информацию, которая не казалась мозгу пугающей. Одно дело— смотреть вниз с балкона шестнадцатого этажа, это действительно страшно. И совсем другое — из открытой двери вертолета. Это… Чертовски заманчиво. И волнующе. И все-таки умом он понимал, что сейчас они находятся на большой высоте, раз в двадцать больше, чем пресловутый шестнадцатый этаж. Понимал — и не верил.
   Он оттолкнулся от края дверного проема и бросился вниз. «Шестьсот восемьдесят один, шестьсот восемьдесят два, шестьсот восемьдесят три…» Так учил инструктор. Так нужно отсчитывать три секунды, чтобы не частить и не начать метать икру раньше времени.
   Три секунды — ровно столько нужно лететь, чтобы купол раскрылся на безопасном отдалении от вертолета. После трех секунд свободного падения надо обязательно взглянуть наверх: проверить, раскрылся купол или нет.