Страница:
Правда, он чуть не въехал на «газели» прямо в отдел. Еще бы немного, и точно въехал. Хорошо, что она заглохла на ступеньках. Две сломанные липки… На это тоже можно закрыть глаза. На это НУЖНО закрыть глаза.
«Газель» Микола уже отогнал во двор отдела и запер ворота. Из начальства вроде никто не видел. Авось пронесет. А с Андрюхи за это — магарыч. Хотя… Скучно с ним. Завязал мужик. Закодировался. Ладно, с Кумом разопьют. Была бы бутылка, а уж с кем выпить…
— Что с ним дальше-то делать?
— А? — Костюченко отвлекся от приятных мыслей. — Что делать?
— Ну да. Оформлять же надо.
— Слушай, может, вызовем ему врача? Ну там, солнечный удар и все такое. А? Надо отмазать мужика. Вон, у него вся морда в крови.
— Давай, — безучастно согласился Микола.
Ему-то что? Они с Кумом — прапорщиком Кумариным — «дети подземелья». Охраняют периметр ИВС, расположенного в подвале. Летом — душно, зимой — холодно. В общем, та еще работенка. А ему никак «старшину» не дают. Все так в сержантах и ходит. И это несмотря на медальку, заработанную в Чечне. Какой с нее прок? Отчизна чеканит их тоннами — на молодых задницах таких вот Микол, а потом вешает им же на грудь. А ему бы лучше — «старшину». А еще лучше — две прапорские звезды на погоны. Денег больше.
— Сейчас. — Костюченко потянулся к телефону. — Больница? Ферзиковский РОВД беспокоит. Дежурный, лейтенант Костюченко. Пришлите-ка нам «скорую», тут одному парню плохо. Да, задержанному. Ага. Ждем.
Он повесил трубку. Но еще одна мысль не давала ему покоя. Что там Липатов нес про Бронцы? «Бронцы, кровь, голова…» Ну, голову ему, положим, напекло. Кровь — из носа пошла. А при чем тут Бронцы?
Вообще-то он обдумывал эту мысль уже давно. Минут пятнадцать. Но дежурной машины и наряда, как назло, не было под рукой.
«Ну вот, помяни дурака, он и…»
Костюченко выглянул в окно. Напротив стенда «Их разыскивает милиция» остановился уазик, окраской напоминающий отцветающий синяк — желто-синий. Наряд вернулся. Там какая-то бытовуха на улице Бычкова. То ли подвыпивший муж бил трезвую жену, то ли трезвая жена метелила напившегося мужа. Это у них вроде традиции. Если мужику не хватило и он еще стоит на ногах, то вкладывает жене, а если с трудом добрался до дома и валится с ног — она ему. Взаимная любовь, одним словом.
Из машины вышли два молодых парня с короткими автоматами Калашникова на плече. (Костюченко припомнил старый анекдот: «Зачем милиционеру автомат? — Чтобы не отобрали пистолет».) Последним вылез водитель, толстый здоровенный детина, старшина Николаев.
Костюченко вышел из стеклянного аквариума дежурки и пошел им навстречу, на крыльцо.
— Ну что там, на Бычкова?
Один из парней досадливо поморщился и махнул рукой:
— Как обычно…
— Кто кого?
— Ничья.
— Ребята, вы вот что… — Костюченко почесал переносицу, что означало у него крайнюю степень умственного напряжения. — Смотайтесь-ка в Бронцы, посмотрите, что там творится.
— А что там творится? — насторожился первый парень, сержант Омельченко.
— Не знаю. Я не уверен, что там вообще что-то творится… Но… Подозрения есть
Второй сержант, невысокий светловолосый крепыш по фамилии Попов, подошел и встал рядом. Сегодня он был старшим дежурной группы.
— От кого поступил сигнал?
— Да ни от кого. — Костюченко не знал, как им объяснить. Рассказывать все как есть он не хотел. Не потому, что не доверял ребятам — просто не хотел. — Проезжал мимо Андрюха Липатов. Остановился. Вся морда в крови. Бормочет что-то про Бронцы. Что там такое — я так и не понял. То ли его ограбить хотели, то ли просто голову солнышком напекло. Вы все-таки проверьте, от греха подальше. Лады?
По лицам сержантов он понял, что им совсем не хочется снова залезать в раскаленную жестяную кабину уазика, но выхода не было. Служба есть служба. Просьба дежурного — это без пяти минут приказ. К тому же — старшего по званию. Офицера. Лучше откликнуться на просьбу, чем выполнять приказ.
Попов с тоской посмотрел на Омельченко и вопросительно кивнул: пойдем? Тот пожал плечами: а что еще остается?
Дежурный проводил их взглядом. Попов что-то сказал водителю, и Николаев сокрушенно вздохнул, открыл дверцу и полез на свое место. Лицо его налилось краской, он тяжело дышал — протискиваться за руль с каждым годом становилось все труднее и труднее. Живот, что ли, рос? Наверное.
Уазик коротко взревел. Костюченко увидел, как задрожал капот. Казалось, сама машина не одобряла эту затею — тащиться по жаре в Бронцы. Шесть километров по трассе, да еще от поворота три. И все из-за какой-то ерунды.
Ерунды… Тогда они еще думали, что это ерунда.
Они ехали не торопясь. Николаев только прибавил газу, когда проезжали Козловку. Прямо перед деревней раскинулась свалка. Покосившиеся ржавые ворота всегда были приветливо открыты, а вонь в окрестностях стояла такая, что щипало глаза.
С милицейского уазика сняли форточки, чтобы лучше проветривался салон. Машина эта простая и не балует пассажиров различными приятными мелочами вроде стеклоподъемников. Зато она может ездить там, где и человек-то порой не пройдет — завязнет. Для уазика не нужна дорога — ему достаточно задать направление.
Удушливая волна вони ворвалась в салон. Попов повернулся к водителю:
— Васильич, да ты никак волнуешься? Омельченко, сидевший на заднем сиденье, громко рассмеялся:
— Васильич, а ты не признавайся, вали все на меня! Скажи, что это я воздух испортил!
Николаев что-то проворчал: не обиженно и не сердито, просто для порядку. Сколько бы раз за дежурство они ни проезжали Козловку, парни шутили всегда одинаково. Всегда подтрунивали над ним, хотя он-то им почти в отцы годится, да и по званию старше. Но эти ребята знали, что для них сержантское звание — не потолок. У Омельченко связи в отделе, он обязательно будет прапорщиком, а Попов учится в юридическом, на заочном, значит, скоро станет офицером. А сам он так и останется старшиной. Для водителя дежурной машины это предел. Венец карьеры. Так куда ему рваться?
Он укоризненно покачал головой, нажал на газ, и уазик послушно напрягся. Дальше дорога поднималась в небольшую гору. Слева показался большой добротный дом, обнесенный забором, с множеством хозяйственных построек и асфальтированной площадкой перед крыльцом. Дом построил какой-то фирмач из Москвы, пару лет назад он разбился на машине. Сейчас в доме жил его брат.
Попов привычно окинул дом взглядом.
— Да. Вот такой бы построить. — Он присмотрелся внимательнее. — Вроде здесь все спокойно. Заезжать не будем? — Попов обернулся к Омельченко.
— Не будем.
Старшина обиженно засопел. Его мнения никто не спрашивал. Его дело — крутить баранку да жать на педали. «Ну хорошо, ребятки. Не спрашиваете — и не надо. Сами — значит, сами».
Дорога изогнулась. Еще полкилометра — и показался железнодорожный переезд. Перед переездом должен был стоять знак «Стоп». Железная дорога вела в Алексин, и поезда ходили по ней не больше трех раз в сутки, но все равно знак должен был стоять. Правда, сейчас его не было.
Ближайшая деревня — Юркино, и на карте Калужской области она обозначена как нежилая. Зимой там действительно никто не жил, а летом она превращалась в колонию московских дачников. Эти московские вечно куда-то торопились и проскакивали переезд, не обращая на красный восьмиугольник никакого внимания.
Коллеги из ДПС частенько пользовались этим. Они прятались за домиком обходчика, который с незапамятных времен назывался Чекиной будкой (откуда взялось это название, никто не знал), и ловили московских, пренебрегающих правилами дорожного движения.
Дачники отвечали взаимностью. Хорошенько выпив и закусив на лоне природы, они выезжали по ночам к переезду и откручивали знак. Куда они его потом девали, неизвестно. Но только к утру субботы знака уже не было. Эта холодная война продолжалась целых три года, и в конце концов мужики из ДПС выбросили белый флаг. Знаков больше не осталось. В последнее время они и так уже вешали что под руку попадется: перекрашивали старые знаки красной краской и белой писали «Стоп». Вместо положенного восьмиугольника появлялись красные треугольники, круги и квадраты — все, что могли найти в кладовке, — но бесполезно. Все они куда-то исчезали.
Наконец было принято мудрое решение. В пятницу вечером приезжала машина ДПС, ребята наскоро прикручивали очередную железяку и прятались за Чекиной будкой. Они сидели, притаившись, до самой темноты, поджидая, пока все ушлые москвичи соберутся в своей «колонии». Но те тоже не лыком были шиты. В пятницу они были исключительно законопослушны. Не то что в воскресенье: Но в воскресенье каждый уезжал, когда хотел, и проследить за ними было невозможно. Не будешь ведь целый день торчать в засаде. К тому же на той стороне путей не было такого надежного укрытия, как Чекина будка, и патрульную машину негде было спрятать. Словом, эти москвичи, вездесущие, как тараканы, сумели отвоевать место под солнцем. Ну и черт с ними. Ребята из ДПС откручивали знак и уезжали — до следующей пятницы.
Наряд проехал Чекину будку. До поворота на Бронцы оставалось не больше километра.
Николаев первым обратил внимание на странный треск, который появился из рации. И вслед за этим машина стала дергаться. Не очень сильно, но дергаться.
Старшина выругался. Не иначе как на заправке ему опять залили «балованный» бензинчик. Ну что недолили — это нормально. В порядке вещей. Жить-то всем надо. От этого несчастного литра МВД не обеднеет. Грызлов не приедет и не будет грозить смертными муками заправщице, молодой бабе, в одиночку воспитывающей двух малолетних бандитов. Но уж водой-то разводить? Ну ладно, развела маленько — тоже не так страшно. Но до такой степени, чтобы даже уазик начал дергаться? А уж этот работяга привычен ко всему. Если потребуется, он и на подсолнечном масле поедет.
Николаев снова выругался. Это он делать умел.
— К тебе надо на стажировку депутатов из Госдумы присылать, — сказал как-то начальник.
— Да чего уж присылать? Лучше я к ним туда, консультантом, — степенно отозвался Николаев.
— Ну нет, — отрезал начальник, будто речь шла о чем-то серьезном и служебное письмо с требованием немедленно прислать в Госдуму старшину Николаева на должность консультанта по русскому непечатному языку уже лежало у него на столе. — Нам такие кадры самим нужны.
Николаев пожал плечами. Фортуна опять повернулась к нему тылом. А зрелище это весьма неприглядное — любой подтвердит. Спереди она — молодая красивая женщина, а сзади…
— Что такое? — Старшина нажал на газ, надеясь, что карбюратор как-нибудь прочистится сам собой.
Он работал водителем уже двадцать лет и прекрасно знал, что машина, к сожалению, не человек — она никогда не исправится сама собой, но всякий раз питал смутную надежду, что карбюратор не придется снимать и чистить ацетоном, а из бензобака не придется сливать грязную воду.
— «Что такое?» — передразнил Омельченко. — Васильич, ты небось автошколу так и не закончил? А права за бутылку купил?
— Нет, он форму надел. И на экзамены с пистолетом пришел, — отозвался Попов.
— Смейтесь, смейтесь, — пробурчал старшина. — Этому «козлику» почти столько же лет, сколько и вам. Ему уже на покой пора.
— На обратном пути заедем в Козловку, оставим его на свалке. — Попов подмигнул Омельченко. — «Козла» — в Козловку!
— Ага! — поддержал тот. — А заодно уж — и Васильича.
Все было как обычно. Те же самые шутки, которые он уже слышал множество раз — избитые и плоские, но на дежурстве они почему-то казались веселыми. А может, просто парням нужно было над чем-то смеяться, чтобы не свихнуться со скуки?
Двигатель вновь загудел ровно. И треск из рации стал тише. Машина подъехала к указателю «Бронцы — 3 км» и свернула на разбитый проселок. Разбитый до такой степени, что шоферы рейсовых автобусов отказывались туда ездить: чего за копейки гробить подвеску? Хозяйственного Николаева это всегда удивляло: ведь рядом карьер, неужели нельзя отсыпать три километра щебнем?
Они проехали совсем немного, и вдруг Попов сказал:
— Смотри!
— Что? — насторожился Омельченко.
— Впереди. — Заскорузлый палец Попова указывал на странный предмет, лежавший поперек дороги метрах в пятидесяти от машины,
Омельченко выглянул из-за плеча напарника. Машину трясло на кочках, и он долго не мог сфокусировать взгляд. Наконец это удалось, и ему совсем не понравилось то, что он увидел.
Стая жирных, кричащих и бьющих жесткими крыльями ворон сидела на чем-то, отдаленно напоминавшем бревно. Вот только вороны не стали бы КЛЕВАТЬ бревно. И еще… Ему показалось… (Может, только показалось?) Что на конце бревна, обращенном не к придорожной канаве, а к дороге, были надеты ботинки. Обычные, грубые, черные ботинки.
— Остановись, Васильич! — приказал Попов. Он был старшим наряда, и старшина подчинился. — Не глуши двигатель!
Николаев так и сделал. Вообще-то, он и сам знал, что в подобных случаях глушить двигатель не полагается. Лучше не стоит. Но он еще не знал, что через пару минут это спасет ему жизнь.
Попов некоторое время сидел на месте, то выглядывая в открытую форточку справа от себя, то косился влево, то опять смотрел на странный предмет, лежавший на дороге.
Затем он открыл дверцу и скомандовал:
— Васильич, на месте! Серега, за мной!
Он бросил на сиденье форменную кепку, снял с плеча автомат и передвинул предохранитель. Пока просто передвинул предохранитель, не стал передергивать затвор и досылать патрон в патронник, но он был готов сделать это в любое мгновение.
Омельченко весь подобрался, от былой веселости (скорее наигранной, чем искренней) не осталось и следа. Он вылез и встал рядом с машиной. Он даже успел подумать, а не надеть ли бронежилет? Три жилета лежали на заднем сиденье, но в них было так жарко… Стоило натянуть его, и ты чувствовал себя куском тушенки, запечатанным в консервную банку, которую подогревают на газовой конфорке. А на Николаева он и так не налезал.
Попов перехватил автомат левой рукой, правую поднял в воздух, предупреждая: «Тихо!» Омельченко застыл на месте.
Попов стоял, прислушиваясь, но не мог уловить никаких посторонних звуков. Лишь рокотание двигателя уазика, слабый шелест листвы над головой, вороньи крики и еще… Какой-то треск… Ну да, это из рации. Точно. Он это уже слышал.
Он шагнул вперед, махнув рукой за спину. Омельченко понял, что означает этот жест: прикрывай тыл! Следи за тем, что сзади!
Отпустив Попова вперед на добрый десяток метров, он двинулся следом.
Солнце, висевшее вверху и где-то справа, нещадно слепило глаза. Попов крепко сжимал автомат — теперь уже двумя руками.
Не отрывая взгляда от странного предмета, перегородившего дорогу, он поднял плечо и рукавом рубашки вытер пот, струившийся по щеке. Жесткий край погона царапнул мочку уха.
Попов шел не торопясь, крадучись, осторожно ступая в мягкую желтую пыль. Форменные ботинки запылились до самых шнурков, теперь уж без чистки не обойтись. Еще, не дай бог, заметит начальник, начнет выговаривать…
В придорожных кустах послышался тихий шорох.
Тело среагировало мгновенно — гораздо быстрее, чем сознание. Попов присел на одно колено и развернулся лицом в ту сторону, откуда донесся звук. Правая рука оттянула затвор, и патрон с грозным скрежетом встал на место.
— Стоять! Выходи с поднятыми руками!
Краем глаза он успел отметить, что у его напарника реакция оказалась не такой хорошей: прошло не менее двух секунд, прежде чем Омельченко сообразил отбежать назад, укрыться за крылом уазика и приготовиться к стрельбе.
Стрельба… Попову ни разу не приходилось стрелять во время дежурства. И слава богу! И сейчас ему очень не хотелось бы открывать огонь. Но… Если в кустах…
Он скосил глаза в другую сторону. Ботинки, черт их побери! Это были самые настоящие ботинки. И вороны неспроста клевали ТО, что валялось посреди дороги. Они… Завтракали. Сейчас около одиннадцати. Время завтрака. Пусть даже позднего. Для обеда слишком рано.
Шум в кустах больше не повторился. Попов еще раз крикнул, для острастки:
— Кто там? — Но кусты молчали.
Собственно говоря, глупо было предполагать, что убийца (а Попов не сомневался, что человека, чей труп лежал на дороге, именно убили) до сих пор скрывается где-нибудь поблизости. Попов поднялся с колен и снова двинулся вперед.
Он медленно приближался к трупу, изредка оборачиваясь и контролируя действия своего напарника. Омельченко, держа дистанцию, шел следом. Николаев по-прежнему сидел за рулем. Лица его не было видно. Лобовое стекло превратилось в один огромный солнечный зайчик.
До тела оставалось не более десяти шагов. Но вороны и не думали улетать. Они словно не замечали Попова.
— Эй… А ну! Кыш! Пошли вон!
Теперь они увидели человека и косили на него маленькими черными бусинками глаз, но… Попов не видел в них страха. Скорее наоборот. Угрозу. Кто он такой, что осмеливается отрывать их от еды? От их законного пиршества?
Труп был облеплен черными птичьими телами, как раздавленная мышь — навозными мухами.
Внезапно Попов застыл на месте, чувствуя, что… С ним что-то происходило. Он пока не мог понять, что именно. Это был не страх. И не отвращение. И даже не беспокойство.
Это было… опустошение. Медленное, но неотвратимое опустошение. Словно кто-то открыл все краники у него в голове, и теперь мысли, чувства и желания выливались оттуда тонкими струйками, оставляя саму голову пустой и звонкой.
Но вдруг… Краники закрылись, и голова стала заполняться. Тоской, тревогой и… злобой. Черной, липкой и густой злобой. Он стоял, глядя на деловито копошащихся ворон, и уже не чувствовал прежнего отвращения к этим птицам, клюющим мертвечину. Теперь они ему нравились. Он ПОНИМАЛ их.
Попов улыбнулся. Если бы в эту секунду Омельченко мог его видеть, то заметил бы: со старшим наряда что-то не так. Он бы наверняка испугался, увидев заострившиеся черты лица и холодный блеск в потемневших глазах. Но он этого не видел — Попов стоял спиной к нему.
— Валентин! — окликнул старшего Омельченко. — Труп, что ли?
Попов уловил дрожь в голосе напарника. Рот его растянулся до ушей. Но это совсем не походило на улыбку, скорее на оскал. Он стоял и прислушивался к осторожным шагам за своей спиной. Омельченко подходил все ближе… и ближе…
— Труп… — Попов развернулся. Патрон уже был в патроннике. Он не торопился. Крепко обхватил автомат ладонями, прижал к бедру… — Сейчас здесь будет еще один… — Он засмеялся.
В последний момент Омельченко все понял. Понял, но так до конца и не поверил в реальность происходящего. Потому что этого никак не могло быть: они с Валькой давно знали друг друга, их дома стоят на одной улице, они вместе после армии пришли в милицию…
— Валька! — Омельченко даже не делал попыток убежать или передернуть затвор. Он просто загородился ладонью, словно хотел, как Киану Ривз из «Матрицы», остановить рукой пули. — Ты чего?..
Сухая автоматная очередь разорвала вязкий знойный воздух. Омельченко дернулся, голубые клочья форменной рубашки полетели в разные стороны. Его не отбросило назад. Пули прошли навылет, все до единой. Тонкие иголочки калибра 5,45 прошили не защищенное бронежилетом тело насквозь, как швейная машинка — мягкую материю, оставляя неровную строчку.
Шесть пулевых отверстий, расположенных косо — от правого бедра и до левого плеча (автомат подпрыгивал в руках, от каждого выстрела ствол задирался все выше и выше), — засочились алой кровью. Рубашка мгновенно прилипла к телу. Омельченко успел взглянуть на испачканную рубашку и упал на колени. Он пытался что-то сказать. Он даже открыл рот, и из правого уголка выскользнула змейка пузырящейся крови— одна из пуль пробила легкое.
Но старший был неумолим. Он знал, что ДОЛЖЕН это сделать. У него не было никаких сомнений. Он не торопясь поднял автомат. Приклад он не раскладывал, поэтому не мог упереть его в плечо — для точности прицела. Но он и так стрелял неплохо. На учебных стрельбах всегда получал грамоты за меткость. «За целкость», — говорил начальник.
Он не волновался, руки у него не дрожали. От былого Вальки Попова не осталось и следа. Теперь он был совсем другим. Словно кто-то стер из его мозгов всю информацию, накопившуюся за предыдущие двадцать пять лет, и записал новую. И заложил программу, которая заставляла его действовать: поднять к плечу автомат, прицелиться в голову Омельченко и плавно, без рывков, потянуть на себя спусковой крючок.
Голова несчастного Омельченко взорвалась фонтаном алых брызг, и он, как подкошенный, рухнул в пыль.
— Еда, — прошептал Попов. — Вот вам обед, птички! Вкусный обед. Ешьте, не бойтесь! Папочка не оставит вас без ужина.
Он еще раз посмотрел на тело и направился к машине.
Николаев прирос к сиденью, крепко сжав руль — так, что костяшки пальцев побелели. Сколько продолжалось это оцепенение, старшина не знал. Он видел, как Попов, на ходу раскладывая приклад, перешагнул через тело напарника и направился к нему. Увидел, как Попов снова поднял автомат, упер приклад в плечо и остановился, прицеливаясь, оружие дернулось в руках обезумевшего сержанта. И только осколки лобового стекла, ударившие ему в лицо и посыпавшиеся на колени, привели Николаева в чувство.
Старшина выжал сцепление, включил заднюю передачу и резко нажал на газ. Треск в рации усилился, он словно был недоволен тем, что старшина покидает это проклятое место раньше времени. Так зрители в кинотеатре шикают на того, кто осмелился выйти из зала, не досмотрев фильм до конца.
Старшина давил на газ изо всех сил. Он вжал педаль в пол и продолжал давить, словно от этого уазик должен был помчаться еще быстрее. Он даже не смотрел назад, в маленькое зарешеченное оконце, не смотрел в зеркала заднего вида. Он не мог оторвать глаз от страшной и нереальной картины: Попов, широко расставив ноги, тщательно целился прямо в него. И… улыбался. Старшина уже не мог хорошо рассмотреть его лицо, но он твердо знал, что Попов улыбается.
Тот действительно улыбался. Потому что все теперь приобрело другой смысл, другое значение. И еще — потому что разбитое лобовое стекло перестало слепить его. Теперь он мог прицелиться получше.
Попов прижался щекой к металлической скобе приклада и затаил дыхание. Машина, прыгая на кочках, стремительно удалялась, но он держал ее в прорези прицела. Когда прицел, мушка и точка над капотом, где должна была находиться голова старшины, легли на одну линию, Попов плавно нажал на спуск.
Еще одна очередь, теперь уже длинная, прорезала воздух. Машина завиляла из стороны в сторону, но с дороги не слетела. Задним ходом она выкатилась на шоссе и остановилась.
Попов замер, ожидая. Если она не тронется с места, значит, он попал. Ну а если не попал… Ну что ж? Не повезло. Все равно он не станет тратить понапрасну патроны. Они еще пригодятся.
Он сощурил глаза и поднес ладонь ко лбу, прикрывшись ею, как козырьком, от палящего солнца.
Уазик стоял на шоссе. Он стоял почти минуту. Попов удовлетворенно кивнул, развернулся и пошел к телу Омельченко.
— Реакция у парня была никудышная. Нам такие не нужны, — сказал он неизвестно кому. Попов ни к кому не обращался, но, несмотря на это, он услышал одобряющий ответ: «Да, парень. Ты прав. Ты все сделал правильно».
Это не было голосом свыше. Это вообще не было голосом. Просто мысль, возникшая в его сознании неизвестно откуда. Но ведь так и должно быть: если обращаешься неизвестно к кому, то и ответ получаешь неизвестно откуда.
Он рассмеялся, нагнулся и вытащил из автомата Омельченко целый магазин.
— Патроны нужны. «Да, парень. Они тебе пригодятся».
Попов сунул магазин в карман и пошел в Бронцы. До деревни оставалось три километра.
— Наверное, там еще осталась работа для меня.
«Точно, парень. Осталась. Небольшая, но осталась».
Он даже не понимал, что говорит вслух. Но это не было разговором с самим собой: ведь он получал ответ. Он все время разговаривал с КЕМ-ТО. С кем-то, кто выжал из его головы все, что когда-то было Валентином Поповым. Теперь он мог только говорить — механически, бездумно, потому что смысл собственных слов больше не имел никакого значения. Гораздо важнее был голос, который звучал ВНУТРИ.
«Иди, парень, — говорил этот голос. — Иди и убей всякую тварь, которая попадется тебе на пути».
— Иду, иду, — бодро отвечал Попов и ухмылялся.
Он прошел полсотни шагов, когда уазик медленно тронулся с места. Машина ехала неуверенно, ее бросало от обочины к обочине. Двигатель громко ревел, потому что водитель тронулся со второй передачи и сил переключиться на третью уже не было. Но он продолжал упрямо катиться в сторону Ферзикова.
Попов оглянулся только один раз. Он увидел уазик, движущийся по шоссе, и пожал плечами.
«Иди, парень. Пусть себе едет, — говорил голос. — Они сюда не сунутся. А если сунутся — кому от этого хуже?»
— Точно, — сказал Попов и громко засмеялся. Но он все равно ничего не понял.
— Сейчас, сынок. — Николай Рудницкий снял с плиты сковородку. Со сковородки на него смотрело круглое (как у Рыцаря Белой Луны) шестиглазое лицо яичницы.
Николай поставил сковородку на деревянную подставку — не пачкать же тарелки, единственная посудомоечная машина, которой он располагал в деревне, — это собственные руки. Правда, была еще одна — более совершенной конструкции и куда менее ленивая, системы «жена Лена», но сейчас она находилась в Москве. Сержик упросил мать немного задержаться в городе. В ИБХ, институте биоорганической химии имени Шемякина, проходила то ли какая-то конференция, то ли симпозиум, что-то в этом духе. И Сержик непременно хотел присутствовать.
«Газель» Микола уже отогнал во двор отдела и запер ворота. Из начальства вроде никто не видел. Авось пронесет. А с Андрюхи за это — магарыч. Хотя… Скучно с ним. Завязал мужик. Закодировался. Ладно, с Кумом разопьют. Была бы бутылка, а уж с кем выпить…
— Что с ним дальше-то делать?
— А? — Костюченко отвлекся от приятных мыслей. — Что делать?
— Ну да. Оформлять же надо.
— Слушай, может, вызовем ему врача? Ну там, солнечный удар и все такое. А? Надо отмазать мужика. Вон, у него вся морда в крови.
— Давай, — безучастно согласился Микола.
Ему-то что? Они с Кумом — прапорщиком Кумариным — «дети подземелья». Охраняют периметр ИВС, расположенного в подвале. Летом — душно, зимой — холодно. В общем, та еще работенка. А ему никак «старшину» не дают. Все так в сержантах и ходит. И это несмотря на медальку, заработанную в Чечне. Какой с нее прок? Отчизна чеканит их тоннами — на молодых задницах таких вот Микол, а потом вешает им же на грудь. А ему бы лучше — «старшину». А еще лучше — две прапорские звезды на погоны. Денег больше.
— Сейчас. — Костюченко потянулся к телефону. — Больница? Ферзиковский РОВД беспокоит. Дежурный, лейтенант Костюченко. Пришлите-ка нам «скорую», тут одному парню плохо. Да, задержанному. Ага. Ждем.
Он повесил трубку. Но еще одна мысль не давала ему покоя. Что там Липатов нес про Бронцы? «Бронцы, кровь, голова…» Ну, голову ему, положим, напекло. Кровь — из носа пошла. А при чем тут Бронцы?
Вообще-то он обдумывал эту мысль уже давно. Минут пятнадцать. Но дежурной машины и наряда, как назло, не было под рукой.
«Ну вот, помяни дурака, он и…»
Костюченко выглянул в окно. Напротив стенда «Их разыскивает милиция» остановился уазик, окраской напоминающий отцветающий синяк — желто-синий. Наряд вернулся. Там какая-то бытовуха на улице Бычкова. То ли подвыпивший муж бил трезвую жену, то ли трезвая жена метелила напившегося мужа. Это у них вроде традиции. Если мужику не хватило и он еще стоит на ногах, то вкладывает жене, а если с трудом добрался до дома и валится с ног — она ему. Взаимная любовь, одним словом.
Из машины вышли два молодых парня с короткими автоматами Калашникова на плече. (Костюченко припомнил старый анекдот: «Зачем милиционеру автомат? — Чтобы не отобрали пистолет».) Последним вылез водитель, толстый здоровенный детина, старшина Николаев.
Костюченко вышел из стеклянного аквариума дежурки и пошел им навстречу, на крыльцо.
— Ну что там, на Бычкова?
Один из парней досадливо поморщился и махнул рукой:
— Как обычно…
— Кто кого?
— Ничья.
— Ребята, вы вот что… — Костюченко почесал переносицу, что означало у него крайнюю степень умственного напряжения. — Смотайтесь-ка в Бронцы, посмотрите, что там творится.
— А что там творится? — насторожился первый парень, сержант Омельченко.
— Не знаю. Я не уверен, что там вообще что-то творится… Но… Подозрения есть
Второй сержант, невысокий светловолосый крепыш по фамилии Попов, подошел и встал рядом. Сегодня он был старшим дежурной группы.
— От кого поступил сигнал?
— Да ни от кого. — Костюченко не знал, как им объяснить. Рассказывать все как есть он не хотел. Не потому, что не доверял ребятам — просто не хотел. — Проезжал мимо Андрюха Липатов. Остановился. Вся морда в крови. Бормочет что-то про Бронцы. Что там такое — я так и не понял. То ли его ограбить хотели, то ли просто голову солнышком напекло. Вы все-таки проверьте, от греха подальше. Лады?
По лицам сержантов он понял, что им совсем не хочется снова залезать в раскаленную жестяную кабину уазика, но выхода не было. Служба есть служба. Просьба дежурного — это без пяти минут приказ. К тому же — старшего по званию. Офицера. Лучше откликнуться на просьбу, чем выполнять приказ.
Попов с тоской посмотрел на Омельченко и вопросительно кивнул: пойдем? Тот пожал плечами: а что еще остается?
Дежурный проводил их взглядом. Попов что-то сказал водителю, и Николаев сокрушенно вздохнул, открыл дверцу и полез на свое место. Лицо его налилось краской, он тяжело дышал — протискиваться за руль с каждым годом становилось все труднее и труднее. Живот, что ли, рос? Наверное.
Уазик коротко взревел. Костюченко увидел, как задрожал капот. Казалось, сама машина не одобряла эту затею — тащиться по жаре в Бронцы. Шесть километров по трассе, да еще от поворота три. И все из-за какой-то ерунды.
Ерунды… Тогда они еще думали, что это ерунда.
Они ехали не торопясь. Николаев только прибавил газу, когда проезжали Козловку. Прямо перед деревней раскинулась свалка. Покосившиеся ржавые ворота всегда были приветливо открыты, а вонь в окрестностях стояла такая, что щипало глаза.
С милицейского уазика сняли форточки, чтобы лучше проветривался салон. Машина эта простая и не балует пассажиров различными приятными мелочами вроде стеклоподъемников. Зато она может ездить там, где и человек-то порой не пройдет — завязнет. Для уазика не нужна дорога — ему достаточно задать направление.
Удушливая волна вони ворвалась в салон. Попов повернулся к водителю:
— Васильич, да ты никак волнуешься? Омельченко, сидевший на заднем сиденье, громко рассмеялся:
— Васильич, а ты не признавайся, вали все на меня! Скажи, что это я воздух испортил!
Николаев что-то проворчал: не обиженно и не сердито, просто для порядку. Сколько бы раз за дежурство они ни проезжали Козловку, парни шутили всегда одинаково. Всегда подтрунивали над ним, хотя он-то им почти в отцы годится, да и по званию старше. Но эти ребята знали, что для них сержантское звание — не потолок. У Омельченко связи в отделе, он обязательно будет прапорщиком, а Попов учится в юридическом, на заочном, значит, скоро станет офицером. А сам он так и останется старшиной. Для водителя дежурной машины это предел. Венец карьеры. Так куда ему рваться?
Он укоризненно покачал головой, нажал на газ, и уазик послушно напрягся. Дальше дорога поднималась в небольшую гору. Слева показался большой добротный дом, обнесенный забором, с множеством хозяйственных построек и асфальтированной площадкой перед крыльцом. Дом построил какой-то фирмач из Москвы, пару лет назад он разбился на машине. Сейчас в доме жил его брат.
Попов привычно окинул дом взглядом.
— Да. Вот такой бы построить. — Он присмотрелся внимательнее. — Вроде здесь все спокойно. Заезжать не будем? — Попов обернулся к Омельченко.
— Не будем.
Старшина обиженно засопел. Его мнения никто не спрашивал. Его дело — крутить баранку да жать на педали. «Ну хорошо, ребятки. Не спрашиваете — и не надо. Сами — значит, сами».
Дорога изогнулась. Еще полкилометра — и показался железнодорожный переезд. Перед переездом должен был стоять знак «Стоп». Железная дорога вела в Алексин, и поезда ходили по ней не больше трех раз в сутки, но все равно знак должен был стоять. Правда, сейчас его не было.
Ближайшая деревня — Юркино, и на карте Калужской области она обозначена как нежилая. Зимой там действительно никто не жил, а летом она превращалась в колонию московских дачников. Эти московские вечно куда-то торопились и проскакивали переезд, не обращая на красный восьмиугольник никакого внимания.
Коллеги из ДПС частенько пользовались этим. Они прятались за домиком обходчика, который с незапамятных времен назывался Чекиной будкой (откуда взялось это название, никто не знал), и ловили московских, пренебрегающих правилами дорожного движения.
Дачники отвечали взаимностью. Хорошенько выпив и закусив на лоне природы, они выезжали по ночам к переезду и откручивали знак. Куда они его потом девали, неизвестно. Но только к утру субботы знака уже не было. Эта холодная война продолжалась целых три года, и в конце концов мужики из ДПС выбросили белый флаг. Знаков больше не осталось. В последнее время они и так уже вешали что под руку попадется: перекрашивали старые знаки красной краской и белой писали «Стоп». Вместо положенного восьмиугольника появлялись красные треугольники, круги и квадраты — все, что могли найти в кладовке, — но бесполезно. Все они куда-то исчезали.
Наконец было принято мудрое решение. В пятницу вечером приезжала машина ДПС, ребята наскоро прикручивали очередную железяку и прятались за Чекиной будкой. Они сидели, притаившись, до самой темноты, поджидая, пока все ушлые москвичи соберутся в своей «колонии». Но те тоже не лыком были шиты. В пятницу они были исключительно законопослушны. Не то что в воскресенье: Но в воскресенье каждый уезжал, когда хотел, и проследить за ними было невозможно. Не будешь ведь целый день торчать в засаде. К тому же на той стороне путей не было такого надежного укрытия, как Чекина будка, и патрульную машину негде было спрятать. Словом, эти москвичи, вездесущие, как тараканы, сумели отвоевать место под солнцем. Ну и черт с ними. Ребята из ДПС откручивали знак и уезжали — до следующей пятницы.
Наряд проехал Чекину будку. До поворота на Бронцы оставалось не больше километра.
Николаев первым обратил внимание на странный треск, который появился из рации. И вслед за этим машина стала дергаться. Не очень сильно, но дергаться.
Старшина выругался. Не иначе как на заправке ему опять залили «балованный» бензинчик. Ну что недолили — это нормально. В порядке вещей. Жить-то всем надо. От этого несчастного литра МВД не обеднеет. Грызлов не приедет и не будет грозить смертными муками заправщице, молодой бабе, в одиночку воспитывающей двух малолетних бандитов. Но уж водой-то разводить? Ну ладно, развела маленько — тоже не так страшно. Но до такой степени, чтобы даже уазик начал дергаться? А уж этот работяга привычен ко всему. Если потребуется, он и на подсолнечном масле поедет.
Николаев снова выругался. Это он делать умел.
— К тебе надо на стажировку депутатов из Госдумы присылать, — сказал как-то начальник.
— Да чего уж присылать? Лучше я к ним туда, консультантом, — степенно отозвался Николаев.
— Ну нет, — отрезал начальник, будто речь шла о чем-то серьезном и служебное письмо с требованием немедленно прислать в Госдуму старшину Николаева на должность консультанта по русскому непечатному языку уже лежало у него на столе. — Нам такие кадры самим нужны.
Николаев пожал плечами. Фортуна опять повернулась к нему тылом. А зрелище это весьма неприглядное — любой подтвердит. Спереди она — молодая красивая женщина, а сзади…
— Что такое? — Старшина нажал на газ, надеясь, что карбюратор как-нибудь прочистится сам собой.
Он работал водителем уже двадцать лет и прекрасно знал, что машина, к сожалению, не человек — она никогда не исправится сама собой, но всякий раз питал смутную надежду, что карбюратор не придется снимать и чистить ацетоном, а из бензобака не придется сливать грязную воду.
— «Что такое?» — передразнил Омельченко. — Васильич, ты небось автошколу так и не закончил? А права за бутылку купил?
— Нет, он форму надел. И на экзамены с пистолетом пришел, — отозвался Попов.
— Смейтесь, смейтесь, — пробурчал старшина. — Этому «козлику» почти столько же лет, сколько и вам. Ему уже на покой пора.
— На обратном пути заедем в Козловку, оставим его на свалке. — Попов подмигнул Омельченко. — «Козла» — в Козловку!
— Ага! — поддержал тот. — А заодно уж — и Васильича.
Все было как обычно. Те же самые шутки, которые он уже слышал множество раз — избитые и плоские, но на дежурстве они почему-то казались веселыми. А может, просто парням нужно было над чем-то смеяться, чтобы не свихнуться со скуки?
Двигатель вновь загудел ровно. И треск из рации стал тише. Машина подъехала к указателю «Бронцы — 3 км» и свернула на разбитый проселок. Разбитый до такой степени, что шоферы рейсовых автобусов отказывались туда ездить: чего за копейки гробить подвеску? Хозяйственного Николаева это всегда удивляло: ведь рядом карьер, неужели нельзя отсыпать три километра щебнем?
Они проехали совсем немного, и вдруг Попов сказал:
— Смотри!
— Что? — насторожился Омельченко.
— Впереди. — Заскорузлый палец Попова указывал на странный предмет, лежавший поперек дороги метрах в пятидесяти от машины,
Омельченко выглянул из-за плеча напарника. Машину трясло на кочках, и он долго не мог сфокусировать взгляд. Наконец это удалось, и ему совсем не понравилось то, что он увидел.
Стая жирных, кричащих и бьющих жесткими крыльями ворон сидела на чем-то, отдаленно напоминавшем бревно. Вот только вороны не стали бы КЛЕВАТЬ бревно. И еще… Ему показалось… (Может, только показалось?) Что на конце бревна, обращенном не к придорожной канаве, а к дороге, были надеты ботинки. Обычные, грубые, черные ботинки.
— Остановись, Васильич! — приказал Попов. Он был старшим наряда, и старшина подчинился. — Не глуши двигатель!
Николаев так и сделал. Вообще-то, он и сам знал, что в подобных случаях глушить двигатель не полагается. Лучше не стоит. Но он еще не знал, что через пару минут это спасет ему жизнь.
Попов некоторое время сидел на месте, то выглядывая в открытую форточку справа от себя, то косился влево, то опять смотрел на странный предмет, лежавший на дороге.
Затем он открыл дверцу и скомандовал:
— Васильич, на месте! Серега, за мной!
Он бросил на сиденье форменную кепку, снял с плеча автомат и передвинул предохранитель. Пока просто передвинул предохранитель, не стал передергивать затвор и досылать патрон в патронник, но он был готов сделать это в любое мгновение.
Омельченко весь подобрался, от былой веселости (скорее наигранной, чем искренней) не осталось и следа. Он вылез и встал рядом с машиной. Он даже успел подумать, а не надеть ли бронежилет? Три жилета лежали на заднем сиденье, но в них было так жарко… Стоило натянуть его, и ты чувствовал себя куском тушенки, запечатанным в консервную банку, которую подогревают на газовой конфорке. А на Николаева он и так не налезал.
Попов перехватил автомат левой рукой, правую поднял в воздух, предупреждая: «Тихо!» Омельченко застыл на месте.
Попов стоял, прислушиваясь, но не мог уловить никаких посторонних звуков. Лишь рокотание двигателя уазика, слабый шелест листвы над головой, вороньи крики и еще… Какой-то треск… Ну да, это из рации. Точно. Он это уже слышал.
Он шагнул вперед, махнув рукой за спину. Омельченко понял, что означает этот жест: прикрывай тыл! Следи за тем, что сзади!
Отпустив Попова вперед на добрый десяток метров, он двинулся следом.
Солнце, висевшее вверху и где-то справа, нещадно слепило глаза. Попов крепко сжимал автомат — теперь уже двумя руками.
Не отрывая взгляда от странного предмета, перегородившего дорогу, он поднял плечо и рукавом рубашки вытер пот, струившийся по щеке. Жесткий край погона царапнул мочку уха.
Попов шел не торопясь, крадучись, осторожно ступая в мягкую желтую пыль. Форменные ботинки запылились до самых шнурков, теперь уж без чистки не обойтись. Еще, не дай бог, заметит начальник, начнет выговаривать…
В придорожных кустах послышался тихий шорох.
Тело среагировало мгновенно — гораздо быстрее, чем сознание. Попов присел на одно колено и развернулся лицом в ту сторону, откуда донесся звук. Правая рука оттянула затвор, и патрон с грозным скрежетом встал на место.
— Стоять! Выходи с поднятыми руками!
Краем глаза он успел отметить, что у его напарника реакция оказалась не такой хорошей: прошло не менее двух секунд, прежде чем Омельченко сообразил отбежать назад, укрыться за крылом уазика и приготовиться к стрельбе.
Стрельба… Попову ни разу не приходилось стрелять во время дежурства. И слава богу! И сейчас ему очень не хотелось бы открывать огонь. Но… Если в кустах…
Он скосил глаза в другую сторону. Ботинки, черт их побери! Это были самые настоящие ботинки. И вороны неспроста клевали ТО, что валялось посреди дороги. Они… Завтракали. Сейчас около одиннадцати. Время завтрака. Пусть даже позднего. Для обеда слишком рано.
Шум в кустах больше не повторился. Попов еще раз крикнул, для острастки:
— Кто там? — Но кусты молчали.
Собственно говоря, глупо было предполагать, что убийца (а Попов не сомневался, что человека, чей труп лежал на дороге, именно убили) до сих пор скрывается где-нибудь поблизости. Попов поднялся с колен и снова двинулся вперед.
Он медленно приближался к трупу, изредка оборачиваясь и контролируя действия своего напарника. Омельченко, держа дистанцию, шел следом. Николаев по-прежнему сидел за рулем. Лица его не было видно. Лобовое стекло превратилось в один огромный солнечный зайчик.
До тела оставалось не более десяти шагов. Но вороны и не думали улетать. Они словно не замечали Попова.
— Эй… А ну! Кыш! Пошли вон!
Теперь они увидели человека и косили на него маленькими черными бусинками глаз, но… Попов не видел в них страха. Скорее наоборот. Угрозу. Кто он такой, что осмеливается отрывать их от еды? От их законного пиршества?
Труп был облеплен черными птичьими телами, как раздавленная мышь — навозными мухами.
Внезапно Попов застыл на месте, чувствуя, что… С ним что-то происходило. Он пока не мог понять, что именно. Это был не страх. И не отвращение. И даже не беспокойство.
Это было… опустошение. Медленное, но неотвратимое опустошение. Словно кто-то открыл все краники у него в голове, и теперь мысли, чувства и желания выливались оттуда тонкими струйками, оставляя саму голову пустой и звонкой.
Но вдруг… Краники закрылись, и голова стала заполняться. Тоской, тревогой и… злобой. Черной, липкой и густой злобой. Он стоял, глядя на деловито копошащихся ворон, и уже не чувствовал прежнего отвращения к этим птицам, клюющим мертвечину. Теперь они ему нравились. Он ПОНИМАЛ их.
Попов улыбнулся. Если бы в эту секунду Омельченко мог его видеть, то заметил бы: со старшим наряда что-то не так. Он бы наверняка испугался, увидев заострившиеся черты лица и холодный блеск в потемневших глазах. Но он этого не видел — Попов стоял спиной к нему.
— Валентин! — окликнул старшего Омельченко. — Труп, что ли?
Попов уловил дрожь в голосе напарника. Рот его растянулся до ушей. Но это совсем не походило на улыбку, скорее на оскал. Он стоял и прислушивался к осторожным шагам за своей спиной. Омельченко подходил все ближе… и ближе…
— Труп… — Попов развернулся. Патрон уже был в патроннике. Он не торопился. Крепко обхватил автомат ладонями, прижал к бедру… — Сейчас здесь будет еще один… — Он засмеялся.
В последний момент Омельченко все понял. Понял, но так до конца и не поверил в реальность происходящего. Потому что этого никак не могло быть: они с Валькой давно знали друг друга, их дома стоят на одной улице, они вместе после армии пришли в милицию…
— Валька! — Омельченко даже не делал попыток убежать или передернуть затвор. Он просто загородился ладонью, словно хотел, как Киану Ривз из «Матрицы», остановить рукой пули. — Ты чего?..
Сухая автоматная очередь разорвала вязкий знойный воздух. Омельченко дернулся, голубые клочья форменной рубашки полетели в разные стороны. Его не отбросило назад. Пули прошли навылет, все до единой. Тонкие иголочки калибра 5,45 прошили не защищенное бронежилетом тело насквозь, как швейная машинка — мягкую материю, оставляя неровную строчку.
Шесть пулевых отверстий, расположенных косо — от правого бедра и до левого плеча (автомат подпрыгивал в руках, от каждого выстрела ствол задирался все выше и выше), — засочились алой кровью. Рубашка мгновенно прилипла к телу. Омельченко успел взглянуть на испачканную рубашку и упал на колени. Он пытался что-то сказать. Он даже открыл рот, и из правого уголка выскользнула змейка пузырящейся крови— одна из пуль пробила легкое.
Но старший был неумолим. Он знал, что ДОЛЖЕН это сделать. У него не было никаких сомнений. Он не торопясь поднял автомат. Приклад он не раскладывал, поэтому не мог упереть его в плечо — для точности прицела. Но он и так стрелял неплохо. На учебных стрельбах всегда получал грамоты за меткость. «За целкость», — говорил начальник.
Он не волновался, руки у него не дрожали. От былого Вальки Попова не осталось и следа. Теперь он был совсем другим. Словно кто-то стер из его мозгов всю информацию, накопившуюся за предыдущие двадцать пять лет, и записал новую. И заложил программу, которая заставляла его действовать: поднять к плечу автомат, прицелиться в голову Омельченко и плавно, без рывков, потянуть на себя спусковой крючок.
Голова несчастного Омельченко взорвалась фонтаном алых брызг, и он, как подкошенный, рухнул в пыль.
— Еда, — прошептал Попов. — Вот вам обед, птички! Вкусный обед. Ешьте, не бойтесь! Папочка не оставит вас без ужина.
Он еще раз посмотрел на тело и направился к машине.
Николаев прирос к сиденью, крепко сжав руль — так, что костяшки пальцев побелели. Сколько продолжалось это оцепенение, старшина не знал. Он видел, как Попов, на ходу раскладывая приклад, перешагнул через тело напарника и направился к нему. Увидел, как Попов снова поднял автомат, упер приклад в плечо и остановился, прицеливаясь, оружие дернулось в руках обезумевшего сержанта. И только осколки лобового стекла, ударившие ему в лицо и посыпавшиеся на колени, привели Николаева в чувство.
Старшина выжал сцепление, включил заднюю передачу и резко нажал на газ. Треск в рации усилился, он словно был недоволен тем, что старшина покидает это проклятое место раньше времени. Так зрители в кинотеатре шикают на того, кто осмелился выйти из зала, не досмотрев фильм до конца.
Старшина давил на газ изо всех сил. Он вжал педаль в пол и продолжал давить, словно от этого уазик должен был помчаться еще быстрее. Он даже не смотрел назад, в маленькое зарешеченное оконце, не смотрел в зеркала заднего вида. Он не мог оторвать глаз от страшной и нереальной картины: Попов, широко расставив ноги, тщательно целился прямо в него. И… улыбался. Старшина уже не мог хорошо рассмотреть его лицо, но он твердо знал, что Попов улыбается.
Тот действительно улыбался. Потому что все теперь приобрело другой смысл, другое значение. И еще — потому что разбитое лобовое стекло перестало слепить его. Теперь он мог прицелиться получше.
Попов прижался щекой к металлической скобе приклада и затаил дыхание. Машина, прыгая на кочках, стремительно удалялась, но он держал ее в прорези прицела. Когда прицел, мушка и точка над капотом, где должна была находиться голова старшины, легли на одну линию, Попов плавно нажал на спуск.
Еще одна очередь, теперь уже длинная, прорезала воздух. Машина завиляла из стороны в сторону, но с дороги не слетела. Задним ходом она выкатилась на шоссе и остановилась.
Попов замер, ожидая. Если она не тронется с места, значит, он попал. Ну а если не попал… Ну что ж? Не повезло. Все равно он не станет тратить понапрасну патроны. Они еще пригодятся.
Он сощурил глаза и поднес ладонь ко лбу, прикрывшись ею, как козырьком, от палящего солнца.
Уазик стоял на шоссе. Он стоял почти минуту. Попов удовлетворенно кивнул, развернулся и пошел к телу Омельченко.
— Реакция у парня была никудышная. Нам такие не нужны, — сказал он неизвестно кому. Попов ни к кому не обращался, но, несмотря на это, он услышал одобряющий ответ: «Да, парень. Ты прав. Ты все сделал правильно».
Это не было голосом свыше. Это вообще не было голосом. Просто мысль, возникшая в его сознании неизвестно откуда. Но ведь так и должно быть: если обращаешься неизвестно к кому, то и ответ получаешь неизвестно откуда.
Он рассмеялся, нагнулся и вытащил из автомата Омельченко целый магазин.
— Патроны нужны. «Да, парень. Они тебе пригодятся».
Попов сунул магазин в карман и пошел в Бронцы. До деревни оставалось три километра.
— Наверное, там еще осталась работа для меня.
«Точно, парень. Осталась. Небольшая, но осталась».
Он даже не понимал, что говорит вслух. Но это не было разговором с самим собой: ведь он получал ответ. Он все время разговаривал с КЕМ-ТО. С кем-то, кто выжал из его головы все, что когда-то было Валентином Поповым. Теперь он мог только говорить — механически, бездумно, потому что смысл собственных слов больше не имел никакого значения. Гораздо важнее был голос, который звучал ВНУТРИ.
«Иди, парень, — говорил этот голос. — Иди и убей всякую тварь, которая попадется тебе на пути».
— Иду, иду, — бодро отвечал Попов и ухмылялся.
Он прошел полсотни шагов, когда уазик медленно тронулся с места. Машина ехала неуверенно, ее бросало от обочины к обочине. Двигатель громко ревел, потому что водитель тронулся со второй передачи и сил переключиться на третью уже не было. Но он продолжал упрямо катиться в сторону Ферзикова.
Попов оглянулся только один раз. Он увидел уазик, движущийся по шоссе, и пожал плечами.
«Иди, парень. Пусть себе едет, — говорил голос. — Они сюда не сунутся. А если сунутся — кому от этого хуже?»
— Точно, — сказал Попов и громко засмеялся. Но он все равно ничего не понял.
* * *
То же время. Деревня Юркино.— Сейчас, сынок. — Николай Рудницкий снял с плиты сковородку. Со сковородки на него смотрело круглое (как у Рыцаря Белой Луны) шестиглазое лицо яичницы.
Николай поставил сковородку на деревянную подставку — не пачкать же тарелки, единственная посудомоечная машина, которой он располагал в деревне, — это собственные руки. Правда, была еще одна — более совершенной конструкции и куда менее ленивая, системы «жена Лена», но сейчас она находилась в Москве. Сержик упросил мать немного задержаться в городе. В ИБХ, институте биоорганической химии имени Шемякина, проходила то ли какая-то конференция, то ли симпозиум, что-то в этом духе. И Сержик непременно хотел присутствовать.