Страница:
Тот не отвечал, глотая слезы.
— Все в порядке, я же говорил — ситуация под контролем. Соловьев зло взглянул на него и вдруг закричал, срываясь на визг:
— Он же мог меня убить!
— Но не убил же, — пожал плечами Мезенцев.
— Он ехал прямо на меня!
— Я заставил его свернуть.
— Вы… ты… Ты использовал меня, ублюдок! Да?! Ты использовал меня как приманку! — Руки парнишки сжались в кулаки.
— Что? — сказал Мезенцев. — Хочешь меня ударить? — Он сжал ружье. — Давай! Пробуй! Ну!
Он пригнулся и напрягся. «Если этот парень сделает хотя бы шаг… Или хотя бы поднимет руку — я заеду ему прикладом прямо в лоб и расколю череп!»
Видимо, Соловьев прочел все это в глазах Мезенцева. Он судорожно сглотнул и разжал кулаки, но глаза его по-прежнему горели злым огнем.
— Вот так-то лучше! А теперь — утри сопли и бегом к трактору! Ну!
Журналист колебался, и Мезенцеву пришлось ткнуть его прикладом в грудь.
— Глухой? Прочистить тебе уши, мозгляк?
На лице Соловьева отчетливо читалось: «Влип!» Но выбора у него не было. В последний раз по-мальчишечьи всхлипнув, он потрусил к трактору, то и дело оборачиваясь на Мезенцева.
— Давай, давай! Вытаскивай ЕГО из кабины!
«С ним был боец из его роты — молодой, еще необстрелянный солдат, за плечами которого, конечно же, не было боевого опыта, приобретенного капитаном на полях сражений», — почему-то вспомнил Мезенцев слова, услышанные по мобильному.
«А как, интересно, поступил бы капитан Некрасов? — Внутренний голос снова оживился и приготовился ему НАДОЕДАТЬ. — Наверняка он бы не стал прикрываться молодым, необстрелянным бойцом. Он бы придумал что-нибудь другое».
«Он БУМАЖНЫЙ, а я — живой. Ему легко быть героем, а мне — нет», — возразил Мезенцев, и на этом тема была закрыта.
Соловьев, отвернувшись, вытащил труп тракториста из кабины. Тело с глухим стуком упало на землю.
— Оттащи его подальше, чтобы не мешался под колесами, — скомандовал Мезенцев, и парень подчинился. — Теперь залезай в кабину! Ну, живо!
— Зачем я вам нужен? Отпустите меня, — проскулил Соловьев, и Мезенцев подумал, что он сейчас снова расплачется.
— Как зачем? Ты ведь мне уже пригодился. Видишь, все не зря, парень. Все совсем не зря.
Он залез следом за Соловьевым, осмотрелся, потрогал все рычаги и прочитал, что куда надо двигать. Теперь у них был свой транспорт.
ТРАКТОР!!!
Голос… Этот голос. Сейчас, когда он снова мог спокойно размышлять, Мезенцев вспомнил про голос. Ну да, не зря он показался ему знакомым.
Еще в свою бытность журналистом («Когда я был такой же зеленый, как этот заморыш с фотоаппаратом на боку».) Мезенцев обнаружил, что писать ему гораздо легче, когда он сам себе диктует. Вслух. Он даже не пожалел денег и купил диктофон «Sony», дорогую по тем временам вещицу.
Он надиктовывал статьи на диктофон, потом ставил его перед собой на стол, включал и переносил слова на бумагу. По технике машинописи у него всегда была твердая «пятерка», и это не составляло особого труда.
Еще тогда он обратил внимание, как странно звучит его голос, записанный на пленку, — совсем не так, как он слышал его сам.
Конечно, умом он понимал, что собственные слова доносятся до него через кости черепа, а не через воздух, он их слышал не наружным, а внутренним ухом, но все равно это удивляло его. Казалось забавным.
И тот голос, что звучал в мобильном…
Мезенцев пустил двигатель, дал задний ход, развернулся и поехал вперед. Он быстро перещелкал передачи до самой высокой и с неприятным удивлением обнаружил, что трактор не так-то просто удержать на ровном асфальте, машина рыскала от обочины к обочине, и ему приходилось постоянно подруливать.
Он полностью сосредоточился на управлении и почти забыл о том, что…
Это был ЕГО собственный голос.
Ваня приземлился гораздо мягче, чем ожидал.
Сначала желоб резко шел под уклон, Ване в темноте казалось, что почти отвесно. Он помнил, что ждет его там, внизу: разбитый передатчик. Большой железный ящик с острыми углами. И еще — автомат, который может выстрелить, если его неосторожно задеть.
Постепенно желоб изменил угол наклона, падение замедлилось. Ваня раздвинул ноги и руки, упираясь пятками и локтями в гулкие дрожащие стенки. Ему удалось затормозить, поэтому он не вылетел, а буквально выполз из желоба. Спрыгнул и оказался на земле.
Теперь под ногами был не холодный шершавый бетон, а ровная утоптанная земля. Ваня огляделся. Откуда-то сверху, через небольшое отверстие, лился дневной свет. Мальчик улыбнулся.
Он двинулся прямо вперед и через несколько метров уткнулся в низкую железную дверь с небольшим колесом посередине. От колеса к углам двери косо отходили четыре металлические полосы. Ваня взялся за колесо, представляя себя капитаном, кладущим руку на штурвал, и повернул его — просто наудачу, наобум.
Ничего не получилось. Тогда он попробовал повернуть в другую сторону, и на этот раз колесо чуть-чуть сдвинулось с места. Концы полос в углах двери заскрипели и дрогнули. Ваня навалился всем телом, и полосы, издав глухое лязганье, освободили дверь.
Мальчик толкнул ее плечом, и в следующую секунду ему пришлось зажмуриться от яркого солнечного света, ударившего в глаза.
Солнце! Он и не подозревал, что обычный солнечный свет может быть таким приятным. Мир неожиданно приобрел новые краски, которых он раньше не замечал. Трава, листья, небо… Даже Ока, ярким зеркалом переливавшаяся вдали, казалась ему прекрасной, словно море. Хотя — что может быть прекрасней моря? Однажды он был с родителями в Крыму и с тех пор твердо знал, что на свете нет ничего лучше, чем море.
Ока… Пожалуй, сейчас она если и не превосходила его по красоте, то, по крайней мере, приближалась.
Ваня собрался уже выйти из маленькой комнатки, где он очутился таким странным способом («Как Алиса, упавшая в кроличью нору», — подумал мальчик.), но вспомнил про автомат. Не то чтобы автомат мог ему пригодиться, нет, он так не думал, но полагал, что и оставлять его тоже нельзя. Не стоит.
Ваня осторожно взял автомат как можно дальше от спускового крючка и распахнул дверь настежь.
Птички… Какие-то птички пели прямо над головой, будто приветствовали его. Ваня улыбнулся птичкам, невидимым в густой листве, и даже поклонился им.
Наверное, со стороны это выглядело смешно: толстый мальчишка с разбитым носом, в грязной футболке и мятых штанах, с автоматом под мышкой… Но по сути в этом не было ничего смешного — Рыцарь вернулся в Свет и здоровался с ним.
Он закрыл за собой тяжелую дверь. Дверь стояла чуть под углом, как люк, ведущий с улицы прямо в подвал, и с наружной стороны на ней росла трава, дверь захлопнулась, и теперь Ваня почти не видел ее в зарослях земляники. Если бы он случайно прошел мимо, то ни за что бы не догадался, что здесь есть дверь.
Он подумал, что дверь, видимо, открывается только изнутри, снаружи никакой ручки не было. Ну и пусть! Он не собирался возвращаться.
Ваня глубоко вздохнул и направился к реке, чтобы умыться. Он должен смыть с себя страх, налипший на него в мрачном подземелье, как паутина.
«Теперь все будет хорошо! — подумал он. — Теперь все должно быть хорошо!»
«Пускай ты не идешь в строю… пара-пара-пам! Но под одеждой штатскою-ю-ю… Везде и всюду узнаю… пам-парам-пам! Я выправку солдатскую-ю-ю…»
Ластычев спускался к реке по дороге, ведущей от ворот карьера. Дорога была чертовски крутой, и ему приходилось семенить короткими зигзагами — от края и до края. Обочин здесь не было — дорога была вырыта в земле, и по обеим сторонам возвышались небольшие склоны.
Собственно, он делал то же самое, за что его впервые представили к награде — выходил из окружения. Знакомое дело.
Правда, ему не приходилось прорываться с боем, он не задумывался над отвлекающими маневрами, не корректировал работу артиллерии и не поддерживал связь со своими. Он просто шел в свое удовольствие, ну да ведь это и понятно: ситуация была другой. На плечи не давил груз ответственности за жизни солдат — целой роты, если иметь в виду тот конкретный случай.
Он был один — старый, никому не нужный обходчик на глухом переезде. И он никуда не убегал по одной простой причине — некуда было бежать. Все равно он вернется в свою избушку, к Барону, на продавленный диван… Вернется, никуда не денется. Но чутье подсказывало, что сейчас надо держаться подальше от Бронцев. Лучше, если никто даже не заподозрит, что он там был. Потому что на самом деле — нечего ему там было делать.
Он не особенно опасался, что в кустах может кто-нибудь прятаться. Скорее всего, никого здесь нет. И быть не может, как это ни грустно звучит.
Вернуться к себе на переезд тем же путем, через Юркино? Он подумал об этом и решил не рисковать. Ситуация могла измениться, и неизвестно, в какую сторону. «Нет, лучше не рисковать».
Он вполне мог встретиться с ребятами, которые сначала стреляют, а потом разбираются. И это абсолютно нормально. На их месте, увидев ТО, что случилось в деревне, он поступил бы точно так же. «Хочешь вернуться домой — стреляй на каждый шорох».
Бронцы были нехорошим местом, и Ластычев понимал, что должен как можно скорее убраться оттуда.
Он спускался по крутой дороге и тихо напевал про себя армейские песни — те, под которые так легко было печатать сто двадцать шагов в минуту на гулком плацу. Он их знал превеликое множество. Вздумай он петь все по порядку, хватило бы на приличный концерт.
Сначала — в училище. Строевая песня роты. Затем, когда он стал молодым лейтенантом и получил под командование взвод, выучил другую песню. Потом — ротным. Третья песня. И так далее. На погонах появлялись новые звездочки, должности менялись, менялись и песни.
«Конечно, голос у меня не ахти… Зато громкий». Но сейчас он пел тихо — просто так, чтобы отвлечься. Чтобы не думать и не вспоминать о том, что оставил за спиной.
Но это оказалось не так-то просто. Ужасные картины вставали перед глазами одна за другой. Магазин… Почта…
«Идиотство…» Для Ластычева это было самой точной характеристикой увиденного, потому что тупое бессмысленное убийство ради убийства по-другому и не назовешь.
«Нечего из себя девочку ломать. Мне приходилось заниматься вещами и похуже… Но таким ИДИОТСТВОМ — никогда!»
«Цель оправдывает средства» — девиз иезуитов. Почему-то мягкотелые абстрактные гуманисты ругают этот девиз напропалую, утверждая, что не существует цели, которая была бы способна оправдать такую страшную вещь, как убийство.
Ластычев знал, что есть такая цель. И не одна. Но с тем, что случилось в Бронцах, это не имело ничего общего.
И… он ничего не мог с этим поделать. Все, что он мог — это попытаться спасти свою шкуру от случайной пули. Не торопиться попасть в траурные списки.
Когда он уловил какое-то шевеление в кустах, тело среагировало мгновенно — раньше, чем сознание. Ластычев бросился на ближний склон и прижался к нему животом. Затем тихо перекатился на спину и прислушался.
Там кто-то шел, продираясь через кусты. Шел довольно громко, не таясь.
Ластычев выглянул из своего укрытия и увидел крупную фигуру, движущуюся к реке.
Ветки невысокого, но густого кустарника скрывали фигуру, не давали хорошенько ее разглядеть, но любая предосторожность не казалась сейчас излишней, и Ластычев не торопился высовываться.
«Кто это может быть?» Он медленно пополз по склону, который очень напоминал бруствер окопа.
Там, в кустах, что-то мелькнуло. Что-то, похожее на хищный клюв автомата Калашникова.
Ластычев вжался в сухую землю. «Кажется, я опоздал. Все уже началось. Надо сдаваться — без суеты и без шума, а то останется Барон сиротой. Интересно, где бы взять белую тряпку?»
Он подтянулся на локтях и посмотрел еще раз. Кусты раздвинулись, и на открытое место вышел крупный мальчик. Глаза Ластычева к старости приобрели дальнозоркость, к тому же — это лицо трудно было с кем-нибудь спутать.
«Постойте-ка… Да это же один из юркинских». Ну конечно, Ластычев даже знал дом, где жила семья парня. «Что он здесь делает? Один?»
На этот вопрос еще можно было придумать правдоподобный ответ, но на другой — «Что он здесь делает с автоматом?» — у комбата ответа не нашлось.
Мальчик остановился и осторожно потрогал нос. Из ноздрей тянулись к подбородку две засохшие дорожки крови. «Э, а парню-то крепко досталось».
Сейчас мальчик стоял, и Ластычев, как ни старался, не слышал больше никаких шорохов и не видел никакого движения в кустах. Он подумал, что момент весьма подходящий, другого такого может и не быть.
Он поднялся на склон (бруствер) и помахал рукой:
— Э-эй! Привет!
Мальчик обернулся, и Ластычев приготовился в случае чего нырнуть обратно, спрятаться за склоном… Но мальчик не делал никаких резких движений.
— Парень… — Ластычев говорил размеренно, стараясь, чтобы его голос звучал как можно беззаботнее, он подумал, что ведет себя так, будто это он собирается брать мальчика в плен. — Ты… узнаешь меня? Ты ведь из Юркина, правда?
Мальчик едва заметно кивнул, и Ластычев почувствовал облегчение. «Кажется, он может немного соображать. Конечно, на вид ему до рубля не хватает копеек восьмидесяти, но что теперь поделаешь? Может, это и к лучшему? В нашей-то ситуации?»
— Я живу рядом с вами. Опускаю шлагбаум. Шлаг, — он поднял согнутую в локте руку, словно прилежный ученик, знающий ответ на трудный вопрос, заданный учителем, — баум, — опустил ее. — Шлагбаум! Понял? Андерстенд ми? Ферштейн?
«Вырвалось… Лучше не говорить непонятных слов, а то, глядишь, лампочка в его голове совсем перегорит. Она и так еле-еле светит».
— Я хочу сказать, что я — ваш сосед. Ну, сосед… Ты знаешь, что такое сосед?
Мальчик снова кивнул. Он не говорил ни слова.
«Э, да парень-то, видимо, совсем плох. Ну конечно, а ты что, надеялся, что он разразится приветственной речью на четырех языках? — Ластычев с сомнением посмотрел на круглое лунообразное лицо. — Хоть на одном сказал бы что-нибудь».
Мальчик вдруг заговорил. Слова его звучали странно — словно он только вчера научился говорить. Это было похоже на голос робота из фантастического фильма.
— У вас… болит… голова? — Не особенно надеясь, что Ластычев его поймет, мальчик показал сначала на голову, потом ткнул коротким толстым пальцем в сторону комбата.
Ластычев виновато улыбнулся:
— О-о-о… Тут ты, парень, попал в точку. Не знаю, кто тебя надоумил… Но у меня действительно болит голова…
Автомат начал медленно подниматься. Ластычев сообразил, что он сказал что-то не то, и поспешил исправиться:
— Я хотел сказать «болела». С утра немного болела… Ну, ты, наверное, знаешь, как это бывает, когда накануне… Но теперь уже все прошло. Правда!
Ствол был нацелен прямо на него.
— ОНО…заставляет… — Мальчик задумался, подбирая нужное слово.
— Да, да. — Ластычев поспешил прийти на помощь. — Оно именно заставляет тебя пить, пока не упадешь. Трудно бывает остановиться. Это так, парень. Я рад, что ты понимаешь. Но нет! Я больше не буду! Даю тебе честное слово, что я завязал.
— Завязал? — Мальчик нахмурился.
— Ну, в смысле, тормознулся. Денег все равно больше нет. Надо же когда-то тормознуться.
— Тормознуться? — Это звучало еще менее понятно, чем «завязал».
— Слушай. — Ластычев понял, что пора перехватывать инициативу. — Чего тебя это так интересует? Ты ведь все равно не пьешь, не куришь? Я прав?
Мальчик покачал головой:
— Не курю…
— Ну вот видишь. Ты поступаешь умно, несмотря на то, что ты… Я хотел сказать — кому-то со стороны может показаться, что такой парень, как ты, не может поступать умно, но это не так. Вот, собственно, что я хотел сказать. Только это и ничего другого. Не обижайся, ладно?
— Нет…
— Ну и поскольку ты поступаешь умно… В большинстве случаев… Как мы уже выяснили… Может, ты уберешь эту штуковину? Она ведь может выстрелить и проделать во мне дырку. Тогда я даже не знаю, что буду делать. Наверное, умру. А? Как ты считаешь?
— Умрете?
— Боюсь, ничего другого мне не останется. Мальчик надолго задумался, потом медленно опустил оружие.
— Фу! Вот и хорошо! А теперь, солдат, дай мне его сюда… Это не игрушка. Давай его мне, ладно? — Ластычев медленно… медленно двинулся вперед. На мгновение он подумал, что не стоит отходить далеко от спасительного бруствера, кто знает, когда и что может переклинить в этих убогих мозгах, но… «Если он не выстрелил сразу, то, наверное, не станет стрелять и потом…» Впрочем, на этого парня никакие правила не действовали. «От него всего можно ожидать…»
— Радио… — внезапно сказал мальчик. — Радио… ОНО говорит у тебя в голове?
— Ха… — Ластычев озадаченно поскреб подбородок. — Ты, парень, наверное, решил, что я совсем конченый. Бывают, конечно, всякие неприятности в виде запоев… Но чертики по мне пока не бегают. И радио в голове не говорит.
— ОНО не приказывает тебе?
— Нет, мне уже давно никто ничего не приказывает.
Казалось, это успокоило мальчика. Он повеселел и словно обмяк.
Ластычев подходил все ближе и ближе. Он шел вперед на цыпочках и уже протянул руку…
«Обман! — всколыхнулось в голове у Вани, — Это может быть обманом! ОНО послало его, но на этот раз ОНО действует хитрее, потому что однажды уже проиграло. ОНО! УБЬЕТ МЕНЯ!!!»
До Вани внезапно дошло, какую глупость он совершил. Ведь если нельзя верить даже папе… Даже своему папе, то как он мог поверить этому худому старику с такими серыми, злыми глазами?
В этих глазах, в этой походке, на пальцах руки, протянутой к автомату, он увидел кровь. Много крови. Этот человек не тот, за кого себя выдает! ОНО! Конечно, ОНО все-таки оказалось сильнее! ОНО не могло подействовать на Ваню, потому что он не такой, как все, но ОНО легко расправлялось с другими и наверняка послало этого старика с одной целью — УБИТЬ ЕГО.
Ваня вскинул автомат, правая рука нащупала ребристую рукоять, палец лег на спусковой крючок, и лицо этого старика… Оно изменилось. Оно стало злым и некрасивым. Старик ощерился, обнажив коричневые от табака зубы, глаза превратились в два тонких булавочных острия, казалось, они прокалывают Ванину грудь, пытаясь добраться до сердца, и за секунду до того, как Ваня успел нажать на спусковой крючок, старик прыгнул на него, сбивая с ног.
Одиночный выстрел громко прозвучал в тишине, Ваня почувствовал, как автомат вырвался у него из рук и полетел куда-то в сторону.
Худой злой старик оказался неожиданно сильным, он схватил Ванины запястья и резко нажал — так, что Ваня, застонав, упал на колени. Затем старик уперся своим коленом ему в грудь и повалил на спину.
Старик по-прежнему щерился, но уже как-то по-другому. Словно от боли. На его выцветшей военной рубашке, рядом с левой подмышкой, в двух сантиметрах от кармана, красовалась маленькая дырочка с аккуратными, будто оплавленными, краями.
— Я же говорил тебе, что это не игрушка. Ты что, спятил?
Ваня приготовился зажмуриться. Сейчас старик будет его бить… Но старик просто сидел на нем, уперев колено в грудь, и крепко держал за руки. Кровь, которая, казалось, была на нем, куда-то исчезла. Только под мышкой, там, рядом с дырочкой… Рубашка прилипла к телу и потемнела.
— Ты что, решил перестрелять всех алкоголиков в округе? — Старик говорил сухим каркающим голосом, но не зло, а как-то… сварливо. — Тогда тебе потребуются два грузовика патронов, не меньше.
Хватка ослабла. Старик убрал колено с Ваниной груди и встал на ноги. Он задрал рубашку, и Ваня увидел, как струйка темной крови побежала по выпирающим ребрам. Старик, поморщившись, сдавил рану пальцами.
— Царапина, — объявил он. — Просто немного чиркнула и улетела в стратосферу. А могла бы… — Он погрозил мальчику пальцем: — Ну, чего разлегся, вставай!
Он не собирался убивать Ваню. И даже бить не собирался.
Мальчик сел. Руки его дрожали.
— Вот пойдешь в армию… — разглагольствовал старик.
Он подобрал лежащий в траве автомат, отсоединил рожок и ловко передернул затвор. Блестящий патрон выскочил из черной дырки. Старик подобрал его и заправил в магазин. Затем щелкнул рычажком справа — дырка исчезла, скрытая вороненым металлом — и примкнул магазин.
— Так он уже не выстрелит. — Старик почесал в затылке, вспоминая, что он хотел сказать. — Да, так вот… Пойдешь в армию, тогда настреляешься выше крыши. До отрыжки, можно сказать, настреляешься. А меня-то за что? Я что, не открыл тебе вовремя шлагбаум? Шлаг — баум, — он повторил свою жестикуляцию прилежного школьника.
Ваня смотрел на него — все еще с подозрением.
— Ну что, парень? Надо валить отсюда. На выстрел могут сбежаться люди, и тогда… Ты, кстати, — перебил он себя, — случайно, не был в Бронцах?
— Нет. — Для пущей убедительности Ваня помотал головой.
— Значит, это не ты списал мои долги Узбеку?
Старик говорил как-то странно. Загадками. У Вани складывалось впечатление, что он старался шутить, но самому ему было совсем не смешно. Он словно шутил над тем, над чем шутить нельзя.
— Ладно, вижу, что не ты. Слушай мою команду. Рота, подъем! — заорал он и тут же спокойным голосом объяснил: — Это значит, ты должен встать.
Теперь, кажется, все прояснялось. Старик не кричал на него — он просто играл. Это выглядело странным — Ваня никогда не видел такого взрослого (точнее, старого), который играл бы. Но этот… Он сам играл и приглашал в свою игру Ваню.
Мальчик неуклюже, но быстро поднялся.
— Молодец, рядовой! — похвалил старик. — Если и дальше так пойдет, произведу тебя в ефрейторы. Они вместе двинулись вниз, к реке.
— У меня есть собака, Барон, — продолжал старик. — Так ему уже давно пора командовать взводом. Свет не видывал более сообразительной твари. И знаешь, что я тебе хочу сказать? Мой первый командир, капитан Ничай, был гораздо тупее Барона. Правда, парень. Я не вру. Когда мы выезжали на учения, Ничай воровал у солдат тушенку и заставлял их копать по ночам картошку на огородах у гражданских. Ты что думаешь, Барон бы так поступил? — Он остановился и внимательно посмотрел на Ваню. — Я вижу, ты сомневаешься. Ты что, и впрямь думаешь, что Барон стал бы воровать тушенку у солдат? Ну-ка, отвечай!
Ваня широко улыбнулся:
— Нет.
— И правильно, — кивнул Ластычев. Они пошли дальше. — А другой парень, Серега Рогозин… — Он пояснил: — Ну, тут уже я был ротным, а Серега пришел после училища, принял первый взвод, хотя ему и второго-то давать не следовало… Так вот, этот дуболом не умел читать карту. Однажды в ГУЦе — Гороховецкий учебный центр, да ты, наверное, и так знаешь… так вот, в ГУЦе он выдвинулся перед танками на целых восемь километров, хотя ему полагалось оставаться в тылу. Представляешь? Наши, «синие» танки наступают на условного противника, а впереди них мчится Серега Рогозин на двух строевых КамАЗах с прицепленной полевой кухней! В авангарде, так сказать. Ну, деревня он и есть деревня. Потом Серега комиссовался — закосил под язву. Полгода валялся в госпитале, хватался за живот. А у самого рожа, — он взглянул на Ваню, — примерно как у тебя. Я хочу сказать, здоровый он был, как ты. Ты же — здоровый, правда?
Ваня улыбнулся. Эта игра нравилась ему все больше и больше. Он согнул руку в локте, как это делали дядьки в телевизоре, и напряг мышцы.
— Во-во! — обрадовался старик. — И Серега был такой же. Тогда из армии просто так не увольняли. Это уже потом, лет десять спустя, все лишние повалились из нее, как… — Он покрутил пальцами, подбирая нужное слово. Не нашел и решил пропустить. — Как из-под коровьего хвоста. Но Сереге повезло. Да, в общем-то, и армии тоже. Ты, конечно, — он стал серьезным, — не думай, что я очерняю, так сказать. Толковых ребят всегда было больше. Но… бывало всякое. Я ж, собственно, начал про Барона…
Ластычева несло Он наконец-то обрел благодарного слушателя, который готов был терпеливо сносить любые рассказы, байки и откровенные выдумки. Теперь, после стольких лет, Ластычев и сам не разбирал, что есть что.
— Кстати, солдат, как тебя зовут?
— Ваня.
— Отличное имя. Ну а меня можешь звать «товарищ подполковник».
— Товарищ… под… под… поло… — Второе слово никак не давалось.
Ластычев махнул рукой:
— Ну, комбат, если проще. Скажи — комбат.
— Комбат, — неуверенно произнес Ваня. — Комбат, — повторил он.
— Вот так, молодец. Сейчас мы с тобой будем выходить из окружения. В этом деле я мастер. В восемьдесят втором году я вывел из окружения целую роту. Было это под… Не важно. — Он сплюнул под ноги. — В общем, это было, солдат. Я потерял всего четырех бойцов. — Он шумно вздохнул. — Да-а-а…
— Потерял? — Ваня представил, как старик ведет за собой много людей в темном лесу, вроде как здесь, рядом с Бронцами, но только ночью. И четверо из них заблудились и потерялись. На всякий случай он решил не отходить далеко от комбата.
— Потерял, солдат. Грех на мне. Но ты должен понять — там была такая заварушка… — «Почти как сейчас», — промелькнуло в голове Ластычева, но он оборвал свои воспоминания. Знал, что ни к чему хорошему это не приведет. — А потом наш командир полка, подполковник Севастьянов, вручал мне орден.
Ну, знаешь, такая звездочка — вешается на грудь. Понимаешь, о чем я!
Ваня кивнул. Он шел за странным стариком, на плече у которого болтался автомат, и вдруг подумал, что ему очень хочется взять его за руку. Так было спокойнее. Недавний страх рассеялся, как пороховое облачко выстрела, который едва не стал роковым.
— Все в порядке, я же говорил — ситуация под контролем. Соловьев зло взглянул на него и вдруг закричал, срываясь на визг:
— Он же мог меня убить!
— Но не убил же, — пожал плечами Мезенцев.
— Он ехал прямо на меня!
— Я заставил его свернуть.
— Вы… ты… Ты использовал меня, ублюдок! Да?! Ты использовал меня как приманку! — Руки парнишки сжались в кулаки.
— Что? — сказал Мезенцев. — Хочешь меня ударить? — Он сжал ружье. — Давай! Пробуй! Ну!
Он пригнулся и напрягся. «Если этот парень сделает хотя бы шаг… Или хотя бы поднимет руку — я заеду ему прикладом прямо в лоб и расколю череп!»
Видимо, Соловьев прочел все это в глазах Мезенцева. Он судорожно сглотнул и разжал кулаки, но глаза его по-прежнему горели злым огнем.
— Вот так-то лучше! А теперь — утри сопли и бегом к трактору! Ну!
Журналист колебался, и Мезенцеву пришлось ткнуть его прикладом в грудь.
— Глухой? Прочистить тебе уши, мозгляк?
На лице Соловьева отчетливо читалось: «Влип!» Но выбора у него не было. В последний раз по-мальчишечьи всхлипнув, он потрусил к трактору, то и дело оборачиваясь на Мезенцева.
— Давай, давай! Вытаскивай ЕГО из кабины!
«С ним был боец из его роты — молодой, еще необстрелянный солдат, за плечами которого, конечно же, не было боевого опыта, приобретенного капитаном на полях сражений», — почему-то вспомнил Мезенцев слова, услышанные по мобильному.
«А как, интересно, поступил бы капитан Некрасов? — Внутренний голос снова оживился и приготовился ему НАДОЕДАТЬ. — Наверняка он бы не стал прикрываться молодым, необстрелянным бойцом. Он бы придумал что-нибудь другое».
«Он БУМАЖНЫЙ, а я — живой. Ему легко быть героем, а мне — нет», — возразил Мезенцев, и на этом тема была закрыта.
Соловьев, отвернувшись, вытащил труп тракториста из кабины. Тело с глухим стуком упало на землю.
— Оттащи его подальше, чтобы не мешался под колесами, — скомандовал Мезенцев, и парень подчинился. — Теперь залезай в кабину! Ну, живо!
— Зачем я вам нужен? Отпустите меня, — проскулил Соловьев, и Мезенцев подумал, что он сейчас снова расплачется.
— Как зачем? Ты ведь мне уже пригодился. Видишь, все не зря, парень. Все совсем не зря.
Он залез следом за Соловьевым, осмотрелся, потрогал все рычаги и прочитал, что куда надо двигать. Теперь у них был свой транспорт.
ТРАКТОР!!!
Голос… Этот голос. Сейчас, когда он снова мог спокойно размышлять, Мезенцев вспомнил про голос. Ну да, не зря он показался ему знакомым.
Еще в свою бытность журналистом («Когда я был такой же зеленый, как этот заморыш с фотоаппаратом на боку».) Мезенцев обнаружил, что писать ему гораздо легче, когда он сам себе диктует. Вслух. Он даже не пожалел денег и купил диктофон «Sony», дорогую по тем временам вещицу.
Он надиктовывал статьи на диктофон, потом ставил его перед собой на стол, включал и переносил слова на бумагу. По технике машинописи у него всегда была твердая «пятерка», и это не составляло особого труда.
Еще тогда он обратил внимание, как странно звучит его голос, записанный на пленку, — совсем не так, как он слышал его сам.
Конечно, умом он понимал, что собственные слова доносятся до него через кости черепа, а не через воздух, он их слышал не наружным, а внутренним ухом, но все равно это удивляло его. Казалось забавным.
И тот голос, что звучал в мобильном…
Мезенцев пустил двигатель, дал задний ход, развернулся и поехал вперед. Он быстро перещелкал передачи до самой высокой и с неприятным удивлением обнаружил, что трактор не так-то просто удержать на ровном асфальте, машина рыскала от обочины к обочине, и ему приходилось постоянно подруливать.
Он полностью сосредоточился на управлении и почти забыл о том, что…
Это был ЕГО собственный голос.
* * *
Двенадцать часов пятнадцать минут. Берег Оки неподалеку от деревни Бронцы.Ваня приземлился гораздо мягче, чем ожидал.
Сначала желоб резко шел под уклон, Ване в темноте казалось, что почти отвесно. Он помнил, что ждет его там, внизу: разбитый передатчик. Большой железный ящик с острыми углами. И еще — автомат, который может выстрелить, если его неосторожно задеть.
Постепенно желоб изменил угол наклона, падение замедлилось. Ваня раздвинул ноги и руки, упираясь пятками и локтями в гулкие дрожащие стенки. Ему удалось затормозить, поэтому он не вылетел, а буквально выполз из желоба. Спрыгнул и оказался на земле.
Теперь под ногами был не холодный шершавый бетон, а ровная утоптанная земля. Ваня огляделся. Откуда-то сверху, через небольшое отверстие, лился дневной свет. Мальчик улыбнулся.
Он двинулся прямо вперед и через несколько метров уткнулся в низкую железную дверь с небольшим колесом посередине. От колеса к углам двери косо отходили четыре металлические полосы. Ваня взялся за колесо, представляя себя капитаном, кладущим руку на штурвал, и повернул его — просто наудачу, наобум.
Ничего не получилось. Тогда он попробовал повернуть в другую сторону, и на этот раз колесо чуть-чуть сдвинулось с места. Концы полос в углах двери заскрипели и дрогнули. Ваня навалился всем телом, и полосы, издав глухое лязганье, освободили дверь.
Мальчик толкнул ее плечом, и в следующую секунду ему пришлось зажмуриться от яркого солнечного света, ударившего в глаза.
Солнце! Он и не подозревал, что обычный солнечный свет может быть таким приятным. Мир неожиданно приобрел новые краски, которых он раньше не замечал. Трава, листья, небо… Даже Ока, ярким зеркалом переливавшаяся вдали, казалась ему прекрасной, словно море. Хотя — что может быть прекрасней моря? Однажды он был с родителями в Крыму и с тех пор твердо знал, что на свете нет ничего лучше, чем море.
Ока… Пожалуй, сейчас она если и не превосходила его по красоте, то, по крайней мере, приближалась.
Ваня собрался уже выйти из маленькой комнатки, где он очутился таким странным способом («Как Алиса, упавшая в кроличью нору», — подумал мальчик.), но вспомнил про автомат. Не то чтобы автомат мог ему пригодиться, нет, он так не думал, но полагал, что и оставлять его тоже нельзя. Не стоит.
Ваня осторожно взял автомат как можно дальше от спускового крючка и распахнул дверь настежь.
Птички… Какие-то птички пели прямо над головой, будто приветствовали его. Ваня улыбнулся птичкам, невидимым в густой листве, и даже поклонился им.
Наверное, со стороны это выглядело смешно: толстый мальчишка с разбитым носом, в грязной футболке и мятых штанах, с автоматом под мышкой… Но по сути в этом не было ничего смешного — Рыцарь вернулся в Свет и здоровался с ним.
Он закрыл за собой тяжелую дверь. Дверь стояла чуть под углом, как люк, ведущий с улицы прямо в подвал, и с наружной стороны на ней росла трава, дверь захлопнулась, и теперь Ваня почти не видел ее в зарослях земляники. Если бы он случайно прошел мимо, то ни за что бы не догадался, что здесь есть дверь.
Он подумал, что дверь, видимо, открывается только изнутри, снаружи никакой ручки не было. Ну и пусть! Он не собирался возвращаться.
Ваня глубоко вздохнул и направился к реке, чтобы умыться. Он должен смыть с себя страх, налипший на него в мрачном подземелье, как паутина.
«Теперь все будет хорошо! — подумал он. — Теперь все должно быть хорошо!»
«Пускай ты не идешь в строю… пара-пара-пам! Но под одеждой штатскою-ю-ю… Везде и всюду узнаю… пам-парам-пам! Я выправку солдатскую-ю-ю…»
Ластычев спускался к реке по дороге, ведущей от ворот карьера. Дорога была чертовски крутой, и ему приходилось семенить короткими зигзагами — от края и до края. Обочин здесь не было — дорога была вырыта в земле, и по обеим сторонам возвышались небольшие склоны.
Собственно, он делал то же самое, за что его впервые представили к награде — выходил из окружения. Знакомое дело.
Правда, ему не приходилось прорываться с боем, он не задумывался над отвлекающими маневрами, не корректировал работу артиллерии и не поддерживал связь со своими. Он просто шел в свое удовольствие, ну да ведь это и понятно: ситуация была другой. На плечи не давил груз ответственности за жизни солдат — целой роты, если иметь в виду тот конкретный случай.
Он был один — старый, никому не нужный обходчик на глухом переезде. И он никуда не убегал по одной простой причине — некуда было бежать. Все равно он вернется в свою избушку, к Барону, на продавленный диван… Вернется, никуда не денется. Но чутье подсказывало, что сейчас надо держаться подальше от Бронцев. Лучше, если никто даже не заподозрит, что он там был. Потому что на самом деле — нечего ему там было делать.
Он не особенно опасался, что в кустах может кто-нибудь прятаться. Скорее всего, никого здесь нет. И быть не может, как это ни грустно звучит.
Вернуться к себе на переезд тем же путем, через Юркино? Он подумал об этом и решил не рисковать. Ситуация могла измениться, и неизвестно, в какую сторону. «Нет, лучше не рисковать».
Он вполне мог встретиться с ребятами, которые сначала стреляют, а потом разбираются. И это абсолютно нормально. На их месте, увидев ТО, что случилось в деревне, он поступил бы точно так же. «Хочешь вернуться домой — стреляй на каждый шорох».
Бронцы были нехорошим местом, и Ластычев понимал, что должен как можно скорее убраться оттуда.
Он спускался по крутой дороге и тихо напевал про себя армейские песни — те, под которые так легко было печатать сто двадцать шагов в минуту на гулком плацу. Он их знал превеликое множество. Вздумай он петь все по порядку, хватило бы на приличный концерт.
Сначала — в училище. Строевая песня роты. Затем, когда он стал молодым лейтенантом и получил под командование взвод, выучил другую песню. Потом — ротным. Третья песня. И так далее. На погонах появлялись новые звездочки, должности менялись, менялись и песни.
«Конечно, голос у меня не ахти… Зато громкий». Но сейчас он пел тихо — просто так, чтобы отвлечься. Чтобы не думать и не вспоминать о том, что оставил за спиной.
Но это оказалось не так-то просто. Ужасные картины вставали перед глазами одна за другой. Магазин… Почта…
«Идиотство…» Для Ластычева это было самой точной характеристикой увиденного, потому что тупое бессмысленное убийство ради убийства по-другому и не назовешь.
«Нечего из себя девочку ломать. Мне приходилось заниматься вещами и похуже… Но таким ИДИОТСТВОМ — никогда!»
«Цель оправдывает средства» — девиз иезуитов. Почему-то мягкотелые абстрактные гуманисты ругают этот девиз напропалую, утверждая, что не существует цели, которая была бы способна оправдать такую страшную вещь, как убийство.
Ластычев знал, что есть такая цель. И не одна. Но с тем, что случилось в Бронцах, это не имело ничего общего.
И… он ничего не мог с этим поделать. Все, что он мог — это попытаться спасти свою шкуру от случайной пули. Не торопиться попасть в траурные списки.
Когда он уловил какое-то шевеление в кустах, тело среагировало мгновенно — раньше, чем сознание. Ластычев бросился на ближний склон и прижался к нему животом. Затем тихо перекатился на спину и прислушался.
Там кто-то шел, продираясь через кусты. Шел довольно громко, не таясь.
Ластычев выглянул из своего укрытия и увидел крупную фигуру, движущуюся к реке.
Ветки невысокого, но густого кустарника скрывали фигуру, не давали хорошенько ее разглядеть, но любая предосторожность не казалась сейчас излишней, и Ластычев не торопился высовываться.
«Кто это может быть?» Он медленно пополз по склону, который очень напоминал бруствер окопа.
Там, в кустах, что-то мелькнуло. Что-то, похожее на хищный клюв автомата Калашникова.
Ластычев вжался в сухую землю. «Кажется, я опоздал. Все уже началось. Надо сдаваться — без суеты и без шума, а то останется Барон сиротой. Интересно, где бы взять белую тряпку?»
Он подтянулся на локтях и посмотрел еще раз. Кусты раздвинулись, и на открытое место вышел крупный мальчик. Глаза Ластычева к старости приобрели дальнозоркость, к тому же — это лицо трудно было с кем-нибудь спутать.
«Постойте-ка… Да это же один из юркинских». Ну конечно, Ластычев даже знал дом, где жила семья парня. «Что он здесь делает? Один?»
На этот вопрос еще можно было придумать правдоподобный ответ, но на другой — «Что он здесь делает с автоматом?» — у комбата ответа не нашлось.
Мальчик остановился и осторожно потрогал нос. Из ноздрей тянулись к подбородку две засохшие дорожки крови. «Э, а парню-то крепко досталось».
Сейчас мальчик стоял, и Ластычев, как ни старался, не слышал больше никаких шорохов и не видел никакого движения в кустах. Он подумал, что момент весьма подходящий, другого такого может и не быть.
Он поднялся на склон (бруствер) и помахал рукой:
— Э-эй! Привет!
Мальчик обернулся, и Ластычев приготовился в случае чего нырнуть обратно, спрятаться за склоном… Но мальчик не делал никаких резких движений.
— Парень… — Ластычев говорил размеренно, стараясь, чтобы его голос звучал как можно беззаботнее, он подумал, что ведет себя так, будто это он собирается брать мальчика в плен. — Ты… узнаешь меня? Ты ведь из Юркина, правда?
Мальчик едва заметно кивнул, и Ластычев почувствовал облегчение. «Кажется, он может немного соображать. Конечно, на вид ему до рубля не хватает копеек восьмидесяти, но что теперь поделаешь? Может, это и к лучшему? В нашей-то ситуации?»
— Я живу рядом с вами. Опускаю шлагбаум. Шлаг, — он поднял согнутую в локте руку, словно прилежный ученик, знающий ответ на трудный вопрос, заданный учителем, — баум, — опустил ее. — Шлагбаум! Понял? Андерстенд ми? Ферштейн?
«Вырвалось… Лучше не говорить непонятных слов, а то, глядишь, лампочка в его голове совсем перегорит. Она и так еле-еле светит».
— Я хочу сказать, что я — ваш сосед. Ну, сосед… Ты знаешь, что такое сосед?
Мальчик снова кивнул. Он не говорил ни слова.
«Э, да парень-то, видимо, совсем плох. Ну конечно, а ты что, надеялся, что он разразится приветственной речью на четырех языках? — Ластычев с сомнением посмотрел на круглое лунообразное лицо. — Хоть на одном сказал бы что-нибудь».
Мальчик вдруг заговорил. Слова его звучали странно — словно он только вчера научился говорить. Это было похоже на голос робота из фантастического фильма.
— У вас… болит… голова? — Не особенно надеясь, что Ластычев его поймет, мальчик показал сначала на голову, потом ткнул коротким толстым пальцем в сторону комбата.
Ластычев виновато улыбнулся:
— О-о-о… Тут ты, парень, попал в точку. Не знаю, кто тебя надоумил… Но у меня действительно болит голова…
Автомат начал медленно подниматься. Ластычев сообразил, что он сказал что-то не то, и поспешил исправиться:
— Я хотел сказать «болела». С утра немного болела… Ну, ты, наверное, знаешь, как это бывает, когда накануне… Но теперь уже все прошло. Правда!
Ствол был нацелен прямо на него.
— ОНО…заставляет… — Мальчик задумался, подбирая нужное слово.
— Да, да. — Ластычев поспешил прийти на помощь. — Оно именно заставляет тебя пить, пока не упадешь. Трудно бывает остановиться. Это так, парень. Я рад, что ты понимаешь. Но нет! Я больше не буду! Даю тебе честное слово, что я завязал.
— Завязал? — Мальчик нахмурился.
— Ну, в смысле, тормознулся. Денег все равно больше нет. Надо же когда-то тормознуться.
— Тормознуться? — Это звучало еще менее понятно, чем «завязал».
— Слушай. — Ластычев понял, что пора перехватывать инициативу. — Чего тебя это так интересует? Ты ведь все равно не пьешь, не куришь? Я прав?
Мальчик покачал головой:
— Не курю…
— Ну вот видишь. Ты поступаешь умно, несмотря на то, что ты… Я хотел сказать — кому-то со стороны может показаться, что такой парень, как ты, не может поступать умно, но это не так. Вот, собственно, что я хотел сказать. Только это и ничего другого. Не обижайся, ладно?
— Нет…
— Ну и поскольку ты поступаешь умно… В большинстве случаев… Как мы уже выяснили… Может, ты уберешь эту штуковину? Она ведь может выстрелить и проделать во мне дырку. Тогда я даже не знаю, что буду делать. Наверное, умру. А? Как ты считаешь?
— Умрете?
— Боюсь, ничего другого мне не останется. Мальчик надолго задумался, потом медленно опустил оружие.
— Фу! Вот и хорошо! А теперь, солдат, дай мне его сюда… Это не игрушка. Давай его мне, ладно? — Ластычев медленно… медленно двинулся вперед. На мгновение он подумал, что не стоит отходить далеко от спасительного бруствера, кто знает, когда и что может переклинить в этих убогих мозгах, но… «Если он не выстрелил сразу, то, наверное, не станет стрелять и потом…» Впрочем, на этого парня никакие правила не действовали. «От него всего можно ожидать…»
— Радио… — внезапно сказал мальчик. — Радио… ОНО говорит у тебя в голове?
— Ха… — Ластычев озадаченно поскреб подбородок. — Ты, парень, наверное, решил, что я совсем конченый. Бывают, конечно, всякие неприятности в виде запоев… Но чертики по мне пока не бегают. И радио в голове не говорит.
— ОНО не приказывает тебе?
— Нет, мне уже давно никто ничего не приказывает.
Казалось, это успокоило мальчика. Он повеселел и словно обмяк.
Ластычев подходил все ближе и ближе. Он шел вперед на цыпочках и уже протянул руку…
«Обман! — всколыхнулось в голове у Вани, — Это может быть обманом! ОНО послало его, но на этот раз ОНО действует хитрее, потому что однажды уже проиграло. ОНО! УБЬЕТ МЕНЯ!!!»
До Вани внезапно дошло, какую глупость он совершил. Ведь если нельзя верить даже папе… Даже своему папе, то как он мог поверить этому худому старику с такими серыми, злыми глазами?
В этих глазах, в этой походке, на пальцах руки, протянутой к автомату, он увидел кровь. Много крови. Этот человек не тот, за кого себя выдает! ОНО! Конечно, ОНО все-таки оказалось сильнее! ОНО не могло подействовать на Ваню, потому что он не такой, как все, но ОНО легко расправлялось с другими и наверняка послало этого старика с одной целью — УБИТЬ ЕГО.
Ваня вскинул автомат, правая рука нащупала ребристую рукоять, палец лег на спусковой крючок, и лицо этого старика… Оно изменилось. Оно стало злым и некрасивым. Старик ощерился, обнажив коричневые от табака зубы, глаза превратились в два тонких булавочных острия, казалось, они прокалывают Ванину грудь, пытаясь добраться до сердца, и за секунду до того, как Ваня успел нажать на спусковой крючок, старик прыгнул на него, сбивая с ног.
Одиночный выстрел громко прозвучал в тишине, Ваня почувствовал, как автомат вырвался у него из рук и полетел куда-то в сторону.
Худой злой старик оказался неожиданно сильным, он схватил Ванины запястья и резко нажал — так, что Ваня, застонав, упал на колени. Затем старик уперся своим коленом ему в грудь и повалил на спину.
Старик по-прежнему щерился, но уже как-то по-другому. Словно от боли. На его выцветшей военной рубашке, рядом с левой подмышкой, в двух сантиметрах от кармана, красовалась маленькая дырочка с аккуратными, будто оплавленными, краями.
— Я же говорил тебе, что это не игрушка. Ты что, спятил?
Ваня приготовился зажмуриться. Сейчас старик будет его бить… Но старик просто сидел на нем, уперев колено в грудь, и крепко держал за руки. Кровь, которая, казалось, была на нем, куда-то исчезла. Только под мышкой, там, рядом с дырочкой… Рубашка прилипла к телу и потемнела.
— Ты что, решил перестрелять всех алкоголиков в округе? — Старик говорил сухим каркающим голосом, но не зло, а как-то… сварливо. — Тогда тебе потребуются два грузовика патронов, не меньше.
Хватка ослабла. Старик убрал колено с Ваниной груди и встал на ноги. Он задрал рубашку, и Ваня увидел, как струйка темной крови побежала по выпирающим ребрам. Старик, поморщившись, сдавил рану пальцами.
— Царапина, — объявил он. — Просто немного чиркнула и улетела в стратосферу. А могла бы… — Он погрозил мальчику пальцем: — Ну, чего разлегся, вставай!
Он не собирался убивать Ваню. И даже бить не собирался.
Мальчик сел. Руки его дрожали.
— Вот пойдешь в армию… — разглагольствовал старик.
Он подобрал лежащий в траве автомат, отсоединил рожок и ловко передернул затвор. Блестящий патрон выскочил из черной дырки. Старик подобрал его и заправил в магазин. Затем щелкнул рычажком справа — дырка исчезла, скрытая вороненым металлом — и примкнул магазин.
— Так он уже не выстрелит. — Старик почесал в затылке, вспоминая, что он хотел сказать. — Да, так вот… Пойдешь в армию, тогда настреляешься выше крыши. До отрыжки, можно сказать, настреляешься. А меня-то за что? Я что, не открыл тебе вовремя шлагбаум? Шлаг — баум, — он повторил свою жестикуляцию прилежного школьника.
Ваня смотрел на него — все еще с подозрением.
— Ну что, парень? Надо валить отсюда. На выстрел могут сбежаться люди, и тогда… Ты, кстати, — перебил он себя, — случайно, не был в Бронцах?
— Нет. — Для пущей убедительности Ваня помотал головой.
— Значит, это не ты списал мои долги Узбеку?
Старик говорил как-то странно. Загадками. У Вани складывалось впечатление, что он старался шутить, но самому ему было совсем не смешно. Он словно шутил над тем, над чем шутить нельзя.
— Ладно, вижу, что не ты. Слушай мою команду. Рота, подъем! — заорал он и тут же спокойным голосом объяснил: — Это значит, ты должен встать.
Теперь, кажется, все прояснялось. Старик не кричал на него — он просто играл. Это выглядело странным — Ваня никогда не видел такого взрослого (точнее, старого), который играл бы. Но этот… Он сам играл и приглашал в свою игру Ваню.
Мальчик неуклюже, но быстро поднялся.
— Молодец, рядовой! — похвалил старик. — Если и дальше так пойдет, произведу тебя в ефрейторы. Они вместе двинулись вниз, к реке.
— У меня есть собака, Барон, — продолжал старик. — Так ему уже давно пора командовать взводом. Свет не видывал более сообразительной твари. И знаешь, что я тебе хочу сказать? Мой первый командир, капитан Ничай, был гораздо тупее Барона. Правда, парень. Я не вру. Когда мы выезжали на учения, Ничай воровал у солдат тушенку и заставлял их копать по ночам картошку на огородах у гражданских. Ты что думаешь, Барон бы так поступил? — Он остановился и внимательно посмотрел на Ваню. — Я вижу, ты сомневаешься. Ты что, и впрямь думаешь, что Барон стал бы воровать тушенку у солдат? Ну-ка, отвечай!
Ваня широко улыбнулся:
— Нет.
— И правильно, — кивнул Ластычев. Они пошли дальше. — А другой парень, Серега Рогозин… — Он пояснил: — Ну, тут уже я был ротным, а Серега пришел после училища, принял первый взвод, хотя ему и второго-то давать не следовало… Так вот, этот дуболом не умел читать карту. Однажды в ГУЦе — Гороховецкий учебный центр, да ты, наверное, и так знаешь… так вот, в ГУЦе он выдвинулся перед танками на целых восемь километров, хотя ему полагалось оставаться в тылу. Представляешь? Наши, «синие» танки наступают на условного противника, а впереди них мчится Серега Рогозин на двух строевых КамАЗах с прицепленной полевой кухней! В авангарде, так сказать. Ну, деревня он и есть деревня. Потом Серега комиссовался — закосил под язву. Полгода валялся в госпитале, хватался за живот. А у самого рожа, — он взглянул на Ваню, — примерно как у тебя. Я хочу сказать, здоровый он был, как ты. Ты же — здоровый, правда?
Ваня улыбнулся. Эта игра нравилась ему все больше и больше. Он согнул руку в локте, как это делали дядьки в телевизоре, и напряг мышцы.
— Во-во! — обрадовался старик. — И Серега был такой же. Тогда из армии просто так не увольняли. Это уже потом, лет десять спустя, все лишние повалились из нее, как… — Он покрутил пальцами, подбирая нужное слово. Не нашел и решил пропустить. — Как из-под коровьего хвоста. Но Сереге повезло. Да, в общем-то, и армии тоже. Ты, конечно, — он стал серьезным, — не думай, что я очерняю, так сказать. Толковых ребят всегда было больше. Но… бывало всякое. Я ж, собственно, начал про Барона…
Ластычева несло Он наконец-то обрел благодарного слушателя, который готов был терпеливо сносить любые рассказы, байки и откровенные выдумки. Теперь, после стольких лет, Ластычев и сам не разбирал, что есть что.
— Кстати, солдат, как тебя зовут?
— Ваня.
— Отличное имя. Ну а меня можешь звать «товарищ подполковник».
— Товарищ… под… под… поло… — Второе слово никак не давалось.
Ластычев махнул рукой:
— Ну, комбат, если проще. Скажи — комбат.
— Комбат, — неуверенно произнес Ваня. — Комбат, — повторил он.
— Вот так, молодец. Сейчас мы с тобой будем выходить из окружения. В этом деле я мастер. В восемьдесят втором году я вывел из окружения целую роту. Было это под… Не важно. — Он сплюнул под ноги. — В общем, это было, солдат. Я потерял всего четырех бойцов. — Он шумно вздохнул. — Да-а-а…
— Потерял? — Ваня представил, как старик ведет за собой много людей в темном лесу, вроде как здесь, рядом с Бронцами, но только ночью. И четверо из них заблудились и потерялись. На всякий случай он решил не отходить далеко от комбата.
— Потерял, солдат. Грех на мне. Но ты должен понять — там была такая заварушка… — «Почти как сейчас», — промелькнуло в голове Ластычева, но он оборвал свои воспоминания. Знал, что ни к чему хорошему это не приведет. — А потом наш командир полка, подполковник Севастьянов, вручал мне орден.
Ну, знаешь, такая звездочка — вешается на грудь. Понимаешь, о чем я!
Ваня кивнул. Он шел за странным стариком, на плече у которого болтался автомат, и вдруг подумал, что ему очень хочется взять его за руку. Так было спокойнее. Недавний страх рассеялся, как пороховое облачко выстрела, который едва не стал роковым.