Страница:
Севастьянов задумчиво пожевал губами.
— Нам, — сказал он глухо. — ВСЕМ нам.
Вот ведь странное дело. Он уже и забыл, что такое слезы. Наверное, в последний раз он плакал лет двадцать назад — в далеком детстве.
За все годы, что он провел на «малолетке», из него не пролилось ни единой слезинки, хотя там-то как раз приходилось очень тяжело.
Но сейчас. То, что творилось с ним сейчас… Это было за пределом. Это пугало. Нет, это не просто пугало — это расплющивало его, обездвиживало, лишало возможности связно думать и хоть как-то СОПРОТИВЛЯТЬСЯ.
Он никак не мог уяснить две вещи: во-первых, как такое может быть? И, во-вторых, зачем все это нужно? В чем смысл?
Эти вопросы стояли перед ним, как громадные колонны, уходившие в самое небо, и, возможно, если бы он отступил назад, то смог бы разглядеть их верхушки, но обстоятельства… Провидение… РОК поставили его к ним вплотную. Они были вещественны и осязаемы, он ощущал шершавый холод камня, но… Что толку? Ответа он все равно не видел.
И эти слезы… Короткие и быстрые слезы, внезапно появившиеся и внезапно исчезнувшие, они и были его личным ответом на происходящее.
Он подумал, что у Риты был точно такой же ответ. Может, потому что он был единственно возможным и правильным?
Но теперь ужас, копившийся в нем, выплеснулся и не связывал по рукам и ногам.
Он уже дал ответ: самому себе. Горячие соленые капли, катившиеся по щекам, говорили: «Не знаю. И знать не хочу, что здесь творится. И принимать все это как должное — тем более не хочу».
Он вскочил на ноги и утерся рукавом толстовки с надписью «Smith n Vesson» на левом рукаве. Рита по-прежнему сидела на траве и как-то мечтательно улыбалась. Как-то… странно.
Джордж огляделся. Теперь все виделось ему по-другому.
Он не хотел лишний раз смотреть на дома: боялся, что их стены вдруг, как по мановению волшебной палочки (злобной волшебной палочки), станут прозрачными, и тогда он увидит то, что они скрывают…
Трупы. Множество трупов — в каждом доме. Тела, обезображенные страшными ранами, которые люди наносили друг другу и самим себе в приступе беспричинной ярости, в состоянии какого-то кошмарного исступления.
И рядом с ними — погнувшиеся ножи, окровавленные топоры, расщепленные тяжелые палки, обрывки веревок… Все, что могло причинить смерть, не важно, какую, быструю или медленную, мучительную или безболезненную — здесь были на выбор все виды смерти. Этакий апокалипсис в масштабе одной отдельно взятой деревни.
Хотя… Внезапно Джордж подумал: может, это не только здесь? Может, это уже везде? В крупных городах у людей гораздо больше изощренных способов оборвать чью-то жизнь. Автомобили, газ, ванны с водой, яды… При большом желании можно достать оружие и взрывчатку. И, если уж продолжать этот список, следует вспомнить о…
Джордж оцепенел. Ведь есть еще и военные, со всякими автоматами, пулеметами, танками, пушками, бомбами, ракетами… О, у этих ребят арсенал убийства поистине неисчерпаем. Безграничен и безбрежен, как океан. Химическое оружие, бактериологическое, ядерное…
И вся эта груда инструментов смерти лежит и ждет своего часа, пока какой-нибудь маньяк не сойдет с ума и не нажмет красную (или — какого она там цвета?) кнопку.
Оружие… Это — первое, что сделал доисторический человек. Наверное, та обезьяна, которая взяла в руки палку или камень с острым концом, постепенно и превратилась в человека.
Потому что ей не хватало зубов и кулаков для того, чтобы реализовать проснувшуюся тягу к насилию.
Насилие… И оружие. Они неотделимы, как бегущая вода и журчание ручья, как цветок и сладкий запах, привлекающий пчел, как… Как что-то еще. Что-то очень важное. Но что — вылетело у Джорджа из головы. Что-то невероятно важное, потому что ему на мгновение показалось, что он нащупал какой-то выход.
Нет, не вспомнить. Мысль проскользнула и исчезла, будто скрывшись за дверью, в голове остались только насилие и смерть. И — оружие…
Кошмар, который человечество устроило само себе. Затянувшийся праздник смерти. Нескончаемая фиеста, вспыхивающая то там, то здесь, но никогда не затихающая. И — будьте уверены — ЭТОТ ПРАЗДНИК уже стоит на вашем пороге, и он не будет стучаться, просто ворвется в дом с радостным хохотом и перевернет все вверх дном.
Наверное, все к тому идет. Наверное, так все и закончится — самоубийством в планетарном масштабе. Наверное…
«Да черт с ним, с планетарным масштабом! А ты сам — разве ты играешь не по тем же правилам? Сначала — ткнул ножом в брюхо тупого, но, в общем-то, безвредного мужика…»
«Он ИСПАЧКАЛ МОЙ САПОГ!»
«О-о-о! Ну да, это, конечно же, веская причина! Потом ты до смерти напугал ни в чем не повинную девчонку…»
«Я просто пошутил. Это была шутка, только и всего…»
«О-о-о! Конечно, шутка. Вспомни, как она радостно смеялась этой остроумной шутке! Не правда ли, она смеялась?»
«Нет, но…»
«В чем дело? Ты выглядишь растерянным, парень. Где же твое чувство юмора? Ведь это тоже — шутка… Оглянись. Это просто шутка».
«Я хочу вернуться. В нормальный мир».
«Да? И что же ты сделаешь в первую очередь? Заштопаешь пузо этому „камазисту“? Или, может, наложением рук, как Иисус Христос, залечишь пухлую губу этой несчастной крашеной дурочке? А? Знаешь, в чем тут дело, парень? Тебе нравится, когда ты что-то можешь сделать с другими людьми. Ты тащишься, когда они оказываются в твоей власти, не так ли? А вот когда КТО-ТО начинает ЧТО-ТО делать с тобой, ты сразу теряешь чувство юмора. Тебе это не нравится. Ты говоришь: „Ну, я так не играю“. И ты — плачешь! Ревешь, как баба! Смешно, правда?»
«Мы сейчас же уедем отсюда! Нам надо вернуться!»
«Ну да. Конечно. Нам надо вернуться. Это выход. Облажаться и быстренько вернуться. Ты знаешь, сколько тупиц так думают — что никогда не поздно вернуться? Ты знаешь, сколько мужей бьют своих жен по три раза на дню — вместо завтрака, обеда и ужина, а однажды утром просыпаются с ножичком в груди? Точнее, никогда больше не просыпаются. Ты знаешь, сколько мерзких ублюдков насилуют детей и девушек в темных подворотнях, а потом вопят, когда с ними делают то же самое — всем бараком, всей камерой? Ты знаешь…»
«Заткнись! Я не собираюсь тебя слушать! Мы сейчас сядем на байк и вернемся! Мы…»
«Ты что, парень, в самом деле так глуп? Ты надеешься, что можно вернуться ОТТУДА, куда так стремился попасть? Ты напоминаешь мне сладкую… аппетитную булочку, которую съели на завтрак. Она лежит в животе, рядом с вонючими пережеванными кусками мяса, съеденными на ужин, и думает: „Никогда не поздно вернуться. Мне надо вернуться. Ой-ой-ой, мамочки! Мне надо вернуться обратно, на стол!“ Ха-ха-ха! И она, конечно, вернется. Но — не туда. И не так. И — не в том виде, парень. Почему же ты не смеешься? Разве я не ОТМОЧИЛ только что шутку века? Да что века? ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ. ЭРЫ! ЭРЫ НАСИЛИЯ!»
— Чертовски смешная шутка, — пробормотал Джордж. Он нагнулся над девушкой и взял ее за руку. — Рита… Пожалуйста… — Слова давались ему нелегко, но он знал, что должен это сказать: — Пожалуйста, прости меня… Если сможешь. Хочешь… — сейчас он себя ненавидел. Себя и собственную глупость, — хочешь, я никогда больше не буду называть тебя Марго… Только Ритой. Рита, пожалуйста… — Он поднес к губам ее холодную руку. — Мы уедем отсюда. Вернемся назад. Правда? Нам ПОРА возвращаться. Рита?
Она смотрела на него. Нет, куда-то за него. Сквозь него. Смотрела и улыбалась.
— Рита, вставай, пойдем…
«А не то мне снова придется тебя связать, не правда ли? Ой, как это хорошо! Ой, как это весело!»
— Рита!
Внезапно до него донесся рокот двигателя. Он шел откуда— го из-за домов — ровный, размеренный и тяжелый. Это не было шумом автомобильного мотора. И… К рокоту добавился залихватский свист. Движок, посвистывая, набирал обороты, и шум становился все ближе.
Джордж обернулся.
— Рита! Пошли! Пошли, детка… — Словечки. Те самые, дурацкие словечки, которые вылетали сами собой, когда он… «Детка… Крошка… Подруга… Дорогая… ТЫ ИСПАЧКАЛ МОЙ САПОГ!»
— Рита, вставай! Вставай скорее!
Она не —отвечала: молча сидела на траве, и на губах ее блуждала странная, отсутствующая улыбка.
— Жертва… Типичная жертва, — прошептала она. Джордж не расслышал. Он наклонился над Ритой.
— Что? Что ты сказала? Пошли, Рита, нельзя здесь сидеть! — Он потянул ее за руку, и безвольное тело оторвалось от земли.
В следующий момент послышался треск. Опять этот рокот, свист, и… оглушительный ТРЕСК, словно огромный зверь, обитающий в лесу, проламывался сквозь заросли валежника. Шум нарастал, он был уже где-то рядом.
Джордж отпустил Ритину руку, и девушка безжизненно осела на землю. Он выпрямился и медленно (словно боялся вступить в кошмар, снова оказаться на территории зла) обернулся. Казалось, это так просто — не оборачивайся, не замечай того, что пришло тебя УБИТЬ, и все обойдется. Все исчезнет, испарится, как страшное видение, растает, как сон…
Он увидел, как крыша того дома, где он только что побывал, задрожала и стала складываться внутрь, проседая на стропилах, кирпичная дымовая труба закачалась и рухнула, проломив шифер. И в следующую секунду — будто кто-то включил звук на полную мощность — он снова услышал этот ужасающий треск.
Черный дымок, почти прозрачный, горячий, дрожащий от собственного жара дым поднялся над разрушенной крышей упругими, похожими на грязные облака, клубами. Его словно кто-то выплевывал. Кто-то или что-то, прячущееся за домом. И… кажется, Джордж знал, что это такое.
«А ты что, не догадывался? Ах да, я забыл предупредить тебя, а сам-то— ты не допер. Понимаешь, штука в том, что всегда остается кто-то последний. Ты, наверное, думаешь, что последний — это тот, кто сильнее других хочет ЖИТЬ? Мимо, парень! Последний — тот, кто сильнее других хочет УБИВАТЬ! Он хочет! Он СИЛЬНО хочет! Сейчас ты с ним познакомишься! И не забудь представиться. Как ты скажешь? Мой позывной — Джжжжорджжж-шшш! Плюх — и тебя уже нет! Это будет последнее, что ты успеешь сказать до того, как он тебя раздавит, будто клопа! Плюх! Джжжорррдшшшш! С таким шипением кишки вылезают через уши! Ну что, парень? Поиграем в благородство? Пропустим вперед даму?»
— Рита, да что с тобой такое? — Джордж подхватил ее под мышки и потащил по траве в сторону автобусной остановки, туда, Где стоял его байк. Угольно-черный байк с каплевидный бензобаком, который облизывали языки адского пламени. Их последняя надежда на спасение.
На мгновение все прекратилось. Треск замер, и из-за угла наполовину разрушенного дома высунулась тупая морда гигантского трактора.
Решетка радиатора потрескалась и болталась на одном винте, разбитые фары, как вытекшие глаза, висели на жгутах проводов. Огромные покрышки, будто лапы хищного зверя, были увенчаны, словно когтями, мощными косыми выступами. Где-то в протекторе застрял кусок тряпки.
Джордж застыл. Тело сковал липкий леденящий ужас. Он с тоской оглянулся на автобусную остановку. До нее еще было далеко… слишком далеко. Трактор был ближе.
Он пока не видел, кто сидит в кабине. Он не видел и саму кабину — у таких тракторов она смещена назад, а двигатель, наоборот, вынесен далеко вперед. Кабина была где-то за углом дома. За стеной, которая тихо трещала и медленно ползла вниз, как занавес.
Жуткий монстр, прикинувшийся трактором… Или трактор, прикинувшийся монстром… стоял на месте. Дизель утробно рокотал на холостых оборотах, словно, чавкая, пережевывал что-то.
По стене побежала извилистая трещина, и кирпичи стали расходиться, как края раны. Медленно… но неумолимо.
«Сейчас стена обвалится, и он нас увидит», — промелькнуло в голове Джорджа. «Увидит меня… с Ритой. И, даже если я взвалю ее на плечо, как куль картошки… Милый такой, бестолковый кулек… Я все равно не смогу быстро добежать до остановки, завести байк и рвануть с места… Он… Он раздавит нас раньше. Он…»
Жуткая мысль, всколыхнувшаяся где-то внизу, не в голове, а в животе, уже готова была… Джордж знал, что это за мысль. Он еще не успел ее подумать, но знал, что она несет. «А если бросить ее к чертовой матери?»
Он убил эту мысль, не дав ей родиться. Если они и выберутся отсюда, то только вдвоем. «Верхом на байке», — добавил он, улыбнувшись.
Байк! Он стоял, скрытый автобусной остановкой. Даже если стена вдруг неожиданно рухнет («Неожиданно… Да это случится в следующую секунду!»), тот, кто сидит в кабине, увидит не его. Он увидит… Кого?
НАС! Или?..
Джордж скосил глаза на Риту. Она по-прежнему сидела, зачарованно уставившись в какую-то невидимую точку пространства. Сейчас она была далеко отсюда, и, по крайней мере, в этом ей можно было позавидовать.
Джордж подхватил ее за плечи и аккуратно уложил на спину. Рита благодарно улыбнулась и издала звук, похожий на слабый стон.
— Да-а-а… Жертва… — Ее руки потянулись к Джорджу, и… кажется, он догадался, о чем она сейчас думает. В КАКИХ мечтах она сейчас витает.
— Лежи тихо, дурочка! — сказал он и сложил ее руки на груди. — Тихо, не шевелись… — Он чуть-чуть помедлил и затем осторожно, трясущимися руками, убрал прядь с ее лица. Ему очень захотелось поцеловать ее, но на это не было времени. Ни на что больше не было времени.
Со стороны дома послышался будто громкий вздох облегчения. Наверное, так глубоко вздыхают загнанные лошади перед тем, как умереть. И еще — обваливающиеся стены.
От первой, большой трещины в кирпичной кладке поползли во все стороны другие. Стена медленно оседала — прямо на глазах.
Больше не раздумывая, Джордж ринулся вперед. Вперед и чуть вправо — так, чтобы тот, кто сидел в кабине, мог его видеть.
Он орал и размахивал руками, подпрыгивал и сыпал самыми изощренными ругательствами, какие только знал.
Наконец… Он ПОЧУВСТВОВАЛ, что его заметили. Дизель взревел и снова испустил разбойничий свист.
Тогда Джордж развернулся и побежал — так быстро, как только мог. В спину ему ударил стук кирпичей, бьющихся друг о друга — будто кто-то разбил пирамиду из сотни бильярдных шаров. Затем послышался треск ломающейся ограды и радостный рев дизеля — словно бешеный бык вырвался на волю.
Рев становился все ближе и ближе. Теперь он мог слышать жадное чавканье чудовищных шин.
ДШШШШШОРДШШШШШ-ИК! — шипели шины.
СЕЙЧАСССССС! — свистела турбина наддува.
МММЫ! РРРРРАЗДАВИМ ТЕБЯ! — ревел дизель.
А он бежал во весь дух.
Ваня вскрикнул и побежал, растопырив руки. Нежное золотое сияние плескалось между ними, плавно перетекало с одной кисти на другую, заглядывало во все углы и освещало мальчику дорогу.
До двери в правом дальнем углу оставалось совсем немного, он уже видел ее (если можно так четко и ясно видеть — с закрытыми глазами)…
Но… Тяжелое дыхание за спиной было еще ближе. Сейчас он… Его заколдованный папа набросится и схватит его за шиворот. Повалит на бетонный пол и ударит.
УДАРИТ!!! Нет, что угодно, только не это! Только пусть не бьет!
Папа никогда раньше не бил его. Сегодня это случилось впервые. И это оказалось очень страшно. Так… невероятно и ужасно, как если бы из стока в раковине вдруг выползла живая змея.
То, что случилось с ним сегодня, лежало за пределами Ваниного понимания. Папа никогда не бил его, не потому, что папа был добрым, и не потому, что Ваня всегда был послушным, — нет, не поэтому. Просто потому, что это было невозможно. И вдруг — сегодня это случилось. Произошло. И от этого все вокруг изменилось. И в нем самом — изменилось тоже.
Ваня подозревал, что и в папе что-то сильно изменилось. Он хотел только одного: чтобы это изменилось не навсегда. Чтобы когда-нибудь… все встало на свои места, и чтобы папа к нему вернулся — таким, каким он был раньше. Добрым, веселым, умным… Не просто папой, а другом. Большим взрослым другом, который всегда может придумать интересную игру. Причем — по-настоящему интересную, такую, в которую он и сам играл бы с удовольствием.
Шаги за спиной приближались. Ване казалось, что он чувствует отцовское дыхание, и оно теперь тоже стало другим — отдавало чем-то кислым.
Сияние озарило спасительную дверь в углу. Он мог разглядеть все, до мельчайших подробностей: две толстые железные полосы, приваренные поперек, заклепки на полосах, проушины, в которые когда-то вставляли замок, ручку, сделанную из толстого металлического прута…
Он не мог только обернуться и хотя бы выставить руки для защиты, впрочем, он уже знал, что это — слабая защита. У папы— крепкий кулак, который ударит туда, куда он захочет.
Ударит сильно: может быть, в лоб, оставляя большую шишку и надсадный гул в голове, может быть, снова — в разбитый нос, может быть — по губам, ломая зубы и разрывая язык… Может быть…
Но он не сомневался, что папа ударит. Его злость не прошла, как это было с галстуком, когда он пошумел пять минут, а потом все-таки надел другой, пусть и не такой красивый (даже мама поморщилась, но сказала: «Ты выглядишь просто замечательно»). Нет, сейчас его злость стала еще больше, и Ваня не видел способа ее остановить.
Если бы можно было сказать: «Раз, два, три, морская фигура — замри!» Когда-то это помогало. Когда-то… когда они играли в «море волнуется раз…» Но сейчас было время другой игры.
Или, например, можно было взмахнуть палочкой, и папа превращался из злого дракона — обратно в доброго царя. Ну а Ваня был, конечно, его верным сыном, Иванушкой-дурачком (это не обидно, ведь на деле он оказывался вовсе не дурачком, разве не так?), спасающим заколдованного отца.
Или… Похоже, из всех заклинаний подходило только одно. И сейчас он собирался его использовать. Сейчас… Надо только добраться до двери… Успеть до нее добежать.
— Ну… вот и все! — прохрипел Николай, и его голос прозвучал так близко… Над самым ухом. Ваня почувствовал, как папино дыхание разметало волосы у него на затылке. И, значит…
Внезапно раздался глухой удар, и сразу же вслед за ним, почти без паузы — дикий крик.
— А-А-А-А-А! — на одной протяжной ноте.
А потом… Крик перешел в вой. Жуткий, тоскливый вой. Он иногда слышал его поздно вечером, на даче, папа говорил, что это воют лисицы.
Как бы то ни было… Ваня решил не останавливаться. Ему нельзя было останавливаться, но все же… Речь шла о его ПАПЕ. Ему больно. Ведь ему тоже может быть больно? А это очень плохо, когда кому-нибудь бывает больно, особенно — кому-то из близких. Это все равно, что больно тебе.
Ваня уткнулся в железную дверь, схватился за ручку и потянул ее на себя. Дверь открылась легко. Он прошмыгнул в проем и обернулся. Посмотрел туда, где был отец.
Он увидел голову, лежавшую на столе, и уже готов был закричать, но в следующий момент голова стала подниматься, показались руки, вцепившиеся в столешницу, как щупальца тролля, широкие сотрясающиеся плечи…
Николай поднимался из-за стола и… Он готовился к прыжку.
«Ну да, ведь папа же ничего не видит в темноте, — догадался Ваня. — Его сияние… Если оно и было… Оно исчезло».
Быстро-быстро перебирая руками по столу, Рудницкий обогнул неожиданное препятствие, одной рукой он держался за угол, а другой — шарил перед собой, как слепой. Наконец, когда он понял, что впереди — пустота, его вой перешел в торжествующий рев, и он снова ринулся вперед.
Ваня опустил руки и увидел то, что он искал. Нет, он не искал, он знал, что это будет так.
Ведь не зря же он вспомнил это третье, как оказалось, самое действенное, заклинание. Заклинание, которое признавали все — и папа, и Сержик, и даже мама (правда, мама очень редко играла с ними во что-нибудь веселое, ей почему-то больше нравилось готовить и мыть посуду, хотя Ваня и подозревал, что на самом-то деле ей это не очень нравится, и это казалось еще более удивительным — зачем стоять у плиты и возиться в мыльной воде, когда можно побегать и порезвиться).
Заклинание, которое он уже произнес — мысленно, теперь оставалось только повторить его вслух, и оно обязательно подействует. Не может не подействовать.
Ваня потянул тяжелую дверь. От напряжения в носу что-то забулькало, теплые капли упали ему на руку, но он продолжал тянуть изо всех сил. Бронированная дверь дрогнула и, набирая скорость на мягких, будто вчера смазанных, петлях, стала закрываться.
И пусть это была страшная игра… Очень страшная, но все же здесь существовали какие-то правила, делавшие ее справедливой.
Дверь захлопнулась, и Ваня ощутил мягкий удар по барабанным перепонкам — словно у него с обеих сторон к голове были приставлены две подушки и кто-то хлопнул по ним ладонями. Мягкий удар спертого застоявшегося воздуха.
Одной рукой он тянул за ручку двери, а другой — двигал засов, который никак не хотел закрываться. Ваня дернул сильнее… Еще раз…
И… Почувствовал, как дверь дрогнула. Папа стоял с той стороны, и он дергал дверь на себя.
Ваня обеими ногами уперся в высокий порог и отклонился назад, а правой рукой — продолжал двигать засов, но он никак не поддавался.
И… Папа был сильнее. Папа, конечно же, был сильнее.
Он всегда им гордился и говорил: «Мой папа — самый сильный», потому что сила в его глазах была самым очевидным достоинством.
Если бы он сказал, что папа — самый добрый или самый умный, то это требовалось бы еще доказать, а сила не требовала никаких доказательств. «Мой папа — самый сильный! — говорил он всем во дворе. — У него — во-о-от такая черная гиря, и он ее поднимает миллион раз!»
Конечно, до ребят не доходило. Они не могли понять, что он говорит, но, к счастью, рядом всегда был переводчик — Сержик (Рудницкие не отпускали гулять Ваню одного), и он пояснял, что папа может поднять гирю триллион раз. Во время перевода миллион превращался в триллион, но это не имело большого значения, Ваня все равно не видел разницы, главное, это означало одно — очень много. Очень-очень.
Наделе, конечно, гиря была всего весом в пуд, и Рудницкий считал большим достижением, если выжимал ее больше двадцати раз, но это ничего не меняло — сыновья гордились им точно так же, как он — ими. А может, чуть-чуть больше.
Дверь медленно поползла назад, а засов все не хотел двигаться. Им почти не пользовались, его только красили — чтобы не заржавел, но смазывать забывали. И, видимо, капелька краски… Одна-единственная капелька краски попала на засов и, засохнув, намертво приклеила его к двери.
Ваня почувствовал, что слабеет. Он изо всех сил тянул эту дверь на себя, но отец был сильнее. Ваня на время оставил засов и ухватился за ручку двумя руками. Дверь застыла… И потом — о счастье! он победил папу! — снова стала закрываться. Она опять точно встала в проем — с мягким, почти неслышным лязгом — и Ваня потянулся к засову, но…
Это напоминало перетягивание каната. И… самое страшное заключалось в том, что отсюда некуда было бежать. В этой каморке не было ни окон, ни дверей. Ничего. И если папа его одолеет, то Ване некуда будет деться.
Страх… Он почувствовал, как страх медленно начал подниматься — снизу вверх. Сначала ослабели ноги, они стали будто ватными (из сахарной ваты, такой хрупкой и воздушной), затем страх круглым пушистым шаром наполнил живот, потом подобрался к рукам, и… Ваня увидел, как СИЯНИЕ стало гаснуть.
Это было хуже всего.
Ваня заплакал и напрягся из последних сил. Но вдруг…
Заклинание! Ведь он еще не сказал заклинание! Магические слова, которые должны были подействовать!
— Я в домике. — Похолодевшие губы не слушались, у него опять получалась КАША вместо слов. Противная, мешающая каша. Но ведь он мог говорить! Он говорил ясно и четко, даже лучше, чем диктор в телевизоре, он говорил, но… У себя в голове. — Я в домике… Я в домике… Я в домике…-быстро шептал Ваня, чувствуя, что он наконец обретает голос.
Конечно, когда-то это должно было случиться! Когда-нибудь.
Ему хотелось, чтобы это случилось утром. Чтобы он однажды вышел к столу, где вся семья уже собралась за завтраком, и громко сказал:
— С добрым утром! — и улыбнулся бы, словно показал невиданный фокус.
Все, конечно, обрадовались бы, стали бы хлопать, смеяться, кричать. А он поклонился бы (как тот дядька в странном черном пиджаке с двумя длинными тряпочками сзади, он перепиливал толстую тетю с голыми ногами, а потом тетя встала из ящика как ни в чем не бывало, живая и здоровая, дядьке все хлопали, а он кланялся — направо и налево) и улыбнулся.
Но это должно было случиться сейчас. Ваня чувствовал, что это должно случиться.
— Я в домике… Я в домике… Я в домике, — твердил он и вдруг громко и четко произнес: — Чик-чик, я в домике!
Он почувствовал, как папины руки с той стороны ослабли, папа громко выдохнул… будто всхлипнул и… отпустил дверь.
— Папа! — кричал Ваня. Он плакал в полный голос, от страха и счастья одновременно. — Папочка! Чик-чик! Я в домике! Чик-чик! Я В ДОМИКЕ!
Он положил правую руку на засов и, срывая в кровь пальцы, судорожно дернул его. Засов звонко щелкнул и встал на место.
И тогда… Ноги его окончательно ослабели, он сел на пол, закрыл лицо руками и, размазывая потоки слез, хлынувшие по лицу, повторял:
— Папочка! Я в домике! Чик-чик, я домике… — Рыдания вырвались из его груди и снова превратили СВЯЗНЫЕ слова в липкую КАШУ, но теперь он знал, что это не навсегда.
Он может говорить. Говорить, как все. Потешная горилла на его футболке, залитая слюной, кровью и слезами, улыбалась и подмигивала в темноту:
— Я ХОЧУ СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ! А ВЫ?
— Нам, — сказал он глухо. — ВСЕМ нам.
* * *
То же время. Гурьево.Вот ведь странное дело. Он уже и забыл, что такое слезы. Наверное, в последний раз он плакал лет двадцать назад — в далеком детстве.
За все годы, что он провел на «малолетке», из него не пролилось ни единой слезинки, хотя там-то как раз приходилось очень тяжело.
Но сейчас. То, что творилось с ним сейчас… Это было за пределом. Это пугало. Нет, это не просто пугало — это расплющивало его, обездвиживало, лишало возможности связно думать и хоть как-то СОПРОТИВЛЯТЬСЯ.
Он никак не мог уяснить две вещи: во-первых, как такое может быть? И, во-вторых, зачем все это нужно? В чем смысл?
Эти вопросы стояли перед ним, как громадные колонны, уходившие в самое небо, и, возможно, если бы он отступил назад, то смог бы разглядеть их верхушки, но обстоятельства… Провидение… РОК поставили его к ним вплотную. Они были вещественны и осязаемы, он ощущал шершавый холод камня, но… Что толку? Ответа он все равно не видел.
И эти слезы… Короткие и быстрые слезы, внезапно появившиеся и внезапно исчезнувшие, они и были его личным ответом на происходящее.
Он подумал, что у Риты был точно такой же ответ. Может, потому что он был единственно возможным и правильным?
Но теперь ужас, копившийся в нем, выплеснулся и не связывал по рукам и ногам.
Он уже дал ответ: самому себе. Горячие соленые капли, катившиеся по щекам, говорили: «Не знаю. И знать не хочу, что здесь творится. И принимать все это как должное — тем более не хочу».
Он вскочил на ноги и утерся рукавом толстовки с надписью «Smith n Vesson» на левом рукаве. Рита по-прежнему сидела на траве и как-то мечтательно улыбалась. Как-то… странно.
Джордж огляделся. Теперь все виделось ему по-другому.
Он не хотел лишний раз смотреть на дома: боялся, что их стены вдруг, как по мановению волшебной палочки (злобной волшебной палочки), станут прозрачными, и тогда он увидит то, что они скрывают…
Трупы. Множество трупов — в каждом доме. Тела, обезображенные страшными ранами, которые люди наносили друг другу и самим себе в приступе беспричинной ярости, в состоянии какого-то кошмарного исступления.
И рядом с ними — погнувшиеся ножи, окровавленные топоры, расщепленные тяжелые палки, обрывки веревок… Все, что могло причинить смерть, не важно, какую, быструю или медленную, мучительную или безболезненную — здесь были на выбор все виды смерти. Этакий апокалипсис в масштабе одной отдельно взятой деревни.
Хотя… Внезапно Джордж подумал: может, это не только здесь? Может, это уже везде? В крупных городах у людей гораздо больше изощренных способов оборвать чью-то жизнь. Автомобили, газ, ванны с водой, яды… При большом желании можно достать оружие и взрывчатку. И, если уж продолжать этот список, следует вспомнить о…
Джордж оцепенел. Ведь есть еще и военные, со всякими автоматами, пулеметами, танками, пушками, бомбами, ракетами… О, у этих ребят арсенал убийства поистине неисчерпаем. Безграничен и безбрежен, как океан. Химическое оружие, бактериологическое, ядерное…
И вся эта груда инструментов смерти лежит и ждет своего часа, пока какой-нибудь маньяк не сойдет с ума и не нажмет красную (или — какого она там цвета?) кнопку.
Оружие… Это — первое, что сделал доисторический человек. Наверное, та обезьяна, которая взяла в руки палку или камень с острым концом, постепенно и превратилась в человека.
Потому что ей не хватало зубов и кулаков для того, чтобы реализовать проснувшуюся тягу к насилию.
Насилие… И оружие. Они неотделимы, как бегущая вода и журчание ручья, как цветок и сладкий запах, привлекающий пчел, как… Как что-то еще. Что-то очень важное. Но что — вылетело у Джорджа из головы. Что-то невероятно важное, потому что ему на мгновение показалось, что он нащупал какой-то выход.
Нет, не вспомнить. Мысль проскользнула и исчезла, будто скрывшись за дверью, в голове остались только насилие и смерть. И — оружие…
Кошмар, который человечество устроило само себе. Затянувшийся праздник смерти. Нескончаемая фиеста, вспыхивающая то там, то здесь, но никогда не затихающая. И — будьте уверены — ЭТОТ ПРАЗДНИК уже стоит на вашем пороге, и он не будет стучаться, просто ворвется в дом с радостным хохотом и перевернет все вверх дном.
Наверное, все к тому идет. Наверное, так все и закончится — самоубийством в планетарном масштабе. Наверное…
«Да черт с ним, с планетарным масштабом! А ты сам — разве ты играешь не по тем же правилам? Сначала — ткнул ножом в брюхо тупого, но, в общем-то, безвредного мужика…»
«Он ИСПАЧКАЛ МОЙ САПОГ!»
«О-о-о! Ну да, это, конечно же, веская причина! Потом ты до смерти напугал ни в чем не повинную девчонку…»
«Я просто пошутил. Это была шутка, только и всего…»
«О-о-о! Конечно, шутка. Вспомни, как она радостно смеялась этой остроумной шутке! Не правда ли, она смеялась?»
«Нет, но…»
«В чем дело? Ты выглядишь растерянным, парень. Где же твое чувство юмора? Ведь это тоже — шутка… Оглянись. Это просто шутка».
«Я хочу вернуться. В нормальный мир».
«Да? И что же ты сделаешь в первую очередь? Заштопаешь пузо этому „камазисту“? Или, может, наложением рук, как Иисус Христос, залечишь пухлую губу этой несчастной крашеной дурочке? А? Знаешь, в чем тут дело, парень? Тебе нравится, когда ты что-то можешь сделать с другими людьми. Ты тащишься, когда они оказываются в твоей власти, не так ли? А вот когда КТО-ТО начинает ЧТО-ТО делать с тобой, ты сразу теряешь чувство юмора. Тебе это не нравится. Ты говоришь: „Ну, я так не играю“. И ты — плачешь! Ревешь, как баба! Смешно, правда?»
«Мы сейчас же уедем отсюда! Нам надо вернуться!»
«Ну да. Конечно. Нам надо вернуться. Это выход. Облажаться и быстренько вернуться. Ты знаешь, сколько тупиц так думают — что никогда не поздно вернуться? Ты знаешь, сколько мужей бьют своих жен по три раза на дню — вместо завтрака, обеда и ужина, а однажды утром просыпаются с ножичком в груди? Точнее, никогда больше не просыпаются. Ты знаешь, сколько мерзких ублюдков насилуют детей и девушек в темных подворотнях, а потом вопят, когда с ними делают то же самое — всем бараком, всей камерой? Ты знаешь…»
«Заткнись! Я не собираюсь тебя слушать! Мы сейчас сядем на байк и вернемся! Мы…»
«Ты что, парень, в самом деле так глуп? Ты надеешься, что можно вернуться ОТТУДА, куда так стремился попасть? Ты напоминаешь мне сладкую… аппетитную булочку, которую съели на завтрак. Она лежит в животе, рядом с вонючими пережеванными кусками мяса, съеденными на ужин, и думает: „Никогда не поздно вернуться. Мне надо вернуться. Ой-ой-ой, мамочки! Мне надо вернуться обратно, на стол!“ Ха-ха-ха! И она, конечно, вернется. Но — не туда. И не так. И — не в том виде, парень. Почему же ты не смеешься? Разве я не ОТМОЧИЛ только что шутку века? Да что века? ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ. ЭРЫ! ЭРЫ НАСИЛИЯ!»
— Чертовски смешная шутка, — пробормотал Джордж. Он нагнулся над девушкой и взял ее за руку. — Рита… Пожалуйста… — Слова давались ему нелегко, но он знал, что должен это сказать: — Пожалуйста, прости меня… Если сможешь. Хочешь… — сейчас он себя ненавидел. Себя и собственную глупость, — хочешь, я никогда больше не буду называть тебя Марго… Только Ритой. Рита, пожалуйста… — Он поднес к губам ее холодную руку. — Мы уедем отсюда. Вернемся назад. Правда? Нам ПОРА возвращаться. Рита?
Она смотрела на него. Нет, куда-то за него. Сквозь него. Смотрела и улыбалась.
— Рита, вставай, пойдем…
«А не то мне снова придется тебя связать, не правда ли? Ой, как это хорошо! Ой, как это весело!»
— Рита!
Внезапно до него донесся рокот двигателя. Он шел откуда— го из-за домов — ровный, размеренный и тяжелый. Это не было шумом автомобильного мотора. И… К рокоту добавился залихватский свист. Движок, посвистывая, набирал обороты, и шум становился все ближе.
Джордж обернулся.
— Рита! Пошли! Пошли, детка… — Словечки. Те самые, дурацкие словечки, которые вылетали сами собой, когда он… «Детка… Крошка… Подруга… Дорогая… ТЫ ИСПАЧКАЛ МОЙ САПОГ!»
— Рита, вставай! Вставай скорее!
Она не —отвечала: молча сидела на траве, и на губах ее блуждала странная, отсутствующая улыбка.
— Жертва… Типичная жертва, — прошептала она. Джордж не расслышал. Он наклонился над Ритой.
— Что? Что ты сказала? Пошли, Рита, нельзя здесь сидеть! — Он потянул ее за руку, и безвольное тело оторвалось от земли.
В следующий момент послышался треск. Опять этот рокот, свист, и… оглушительный ТРЕСК, словно огромный зверь, обитающий в лесу, проламывался сквозь заросли валежника. Шум нарастал, он был уже где-то рядом.
Джордж отпустил Ритину руку, и девушка безжизненно осела на землю. Он выпрямился и медленно (словно боялся вступить в кошмар, снова оказаться на территории зла) обернулся. Казалось, это так просто — не оборачивайся, не замечай того, что пришло тебя УБИТЬ, и все обойдется. Все исчезнет, испарится, как страшное видение, растает, как сон…
Он увидел, как крыша того дома, где он только что побывал, задрожала и стала складываться внутрь, проседая на стропилах, кирпичная дымовая труба закачалась и рухнула, проломив шифер. И в следующую секунду — будто кто-то включил звук на полную мощность — он снова услышал этот ужасающий треск.
Черный дымок, почти прозрачный, горячий, дрожащий от собственного жара дым поднялся над разрушенной крышей упругими, похожими на грязные облака, клубами. Его словно кто-то выплевывал. Кто-то или что-то, прячущееся за домом. И… кажется, Джордж знал, что это такое.
«А ты что, не догадывался? Ах да, я забыл предупредить тебя, а сам-то— ты не допер. Понимаешь, штука в том, что всегда остается кто-то последний. Ты, наверное, думаешь, что последний — это тот, кто сильнее других хочет ЖИТЬ? Мимо, парень! Последний — тот, кто сильнее других хочет УБИВАТЬ! Он хочет! Он СИЛЬНО хочет! Сейчас ты с ним познакомишься! И не забудь представиться. Как ты скажешь? Мой позывной — Джжжжорджжж-шшш! Плюх — и тебя уже нет! Это будет последнее, что ты успеешь сказать до того, как он тебя раздавит, будто клопа! Плюх! Джжжорррдшшшш! С таким шипением кишки вылезают через уши! Ну что, парень? Поиграем в благородство? Пропустим вперед даму?»
— Рита, да что с тобой такое? — Джордж подхватил ее под мышки и потащил по траве в сторону автобусной остановки, туда, Где стоял его байк. Угольно-черный байк с каплевидный бензобаком, который облизывали языки адского пламени. Их последняя надежда на спасение.
На мгновение все прекратилось. Треск замер, и из-за угла наполовину разрушенного дома высунулась тупая морда гигантского трактора.
Решетка радиатора потрескалась и болталась на одном винте, разбитые фары, как вытекшие глаза, висели на жгутах проводов. Огромные покрышки, будто лапы хищного зверя, были увенчаны, словно когтями, мощными косыми выступами. Где-то в протекторе застрял кусок тряпки.
Джордж застыл. Тело сковал липкий леденящий ужас. Он с тоской оглянулся на автобусную остановку. До нее еще было далеко… слишком далеко. Трактор был ближе.
Он пока не видел, кто сидит в кабине. Он не видел и саму кабину — у таких тракторов она смещена назад, а двигатель, наоборот, вынесен далеко вперед. Кабина была где-то за углом дома. За стеной, которая тихо трещала и медленно ползла вниз, как занавес.
Жуткий монстр, прикинувшийся трактором… Или трактор, прикинувшийся монстром… стоял на месте. Дизель утробно рокотал на холостых оборотах, словно, чавкая, пережевывал что-то.
По стене побежала извилистая трещина, и кирпичи стали расходиться, как края раны. Медленно… но неумолимо.
«Сейчас стена обвалится, и он нас увидит», — промелькнуло в голове Джорджа. «Увидит меня… с Ритой. И, даже если я взвалю ее на плечо, как куль картошки… Милый такой, бестолковый кулек… Я все равно не смогу быстро добежать до остановки, завести байк и рвануть с места… Он… Он раздавит нас раньше. Он…»
Жуткая мысль, всколыхнувшаяся где-то внизу, не в голове, а в животе, уже готова была… Джордж знал, что это за мысль. Он еще не успел ее подумать, но знал, что она несет. «А если бросить ее к чертовой матери?»
Он убил эту мысль, не дав ей родиться. Если они и выберутся отсюда, то только вдвоем. «Верхом на байке», — добавил он, улыбнувшись.
Байк! Он стоял, скрытый автобусной остановкой. Даже если стена вдруг неожиданно рухнет («Неожиданно… Да это случится в следующую секунду!»), тот, кто сидит в кабине, увидит не его. Он увидит… Кого?
НАС! Или?..
Джордж скосил глаза на Риту. Она по-прежнему сидела, зачарованно уставившись в какую-то невидимую точку пространства. Сейчас она была далеко отсюда, и, по крайней мере, в этом ей можно было позавидовать.
Джордж подхватил ее за плечи и аккуратно уложил на спину. Рита благодарно улыбнулась и издала звук, похожий на слабый стон.
— Да-а-а… Жертва… — Ее руки потянулись к Джорджу, и… кажется, он догадался, о чем она сейчас думает. В КАКИХ мечтах она сейчас витает.
— Лежи тихо, дурочка! — сказал он и сложил ее руки на груди. — Тихо, не шевелись… — Он чуть-чуть помедлил и затем осторожно, трясущимися руками, убрал прядь с ее лица. Ему очень захотелось поцеловать ее, но на это не было времени. Ни на что больше не было времени.
Со стороны дома послышался будто громкий вздох облегчения. Наверное, так глубоко вздыхают загнанные лошади перед тем, как умереть. И еще — обваливающиеся стены.
От первой, большой трещины в кирпичной кладке поползли во все стороны другие. Стена медленно оседала — прямо на глазах.
Больше не раздумывая, Джордж ринулся вперед. Вперед и чуть вправо — так, чтобы тот, кто сидел в кабине, мог его видеть.
Он орал и размахивал руками, подпрыгивал и сыпал самыми изощренными ругательствами, какие только знал.
Наконец… Он ПОЧУВСТВОВАЛ, что его заметили. Дизель взревел и снова испустил разбойничий свист.
Тогда Джордж развернулся и побежал — так быстро, как только мог. В спину ему ударил стук кирпичей, бьющихся друг о друга — будто кто-то разбил пирамиду из сотни бильярдных шаров. Затем послышался треск ломающейся ограды и радостный рев дизеля — словно бешеный бык вырвался на волю.
Рев становился все ближе и ближе. Теперь он мог слышать жадное чавканье чудовищных шин.
ДШШШШШОРДШШШШШ-ИК! — шипели шины.
СЕЙЧАСССССС! — свистела турбина наддува.
МММЫ! РРРРРАЗДАВИМ ТЕБЯ! — ревел дизель.
А он бежал во весь дух.
* * *
То же время. Заброшенный бункер в окрестностях деревни Бронцы.Ваня вскрикнул и побежал, растопырив руки. Нежное золотое сияние плескалось между ними, плавно перетекало с одной кисти на другую, заглядывало во все углы и освещало мальчику дорогу.
До двери в правом дальнем углу оставалось совсем немного, он уже видел ее (если можно так четко и ясно видеть — с закрытыми глазами)…
Но… Тяжелое дыхание за спиной было еще ближе. Сейчас он… Его заколдованный папа набросится и схватит его за шиворот. Повалит на бетонный пол и ударит.
УДАРИТ!!! Нет, что угодно, только не это! Только пусть не бьет!
Папа никогда раньше не бил его. Сегодня это случилось впервые. И это оказалось очень страшно. Так… невероятно и ужасно, как если бы из стока в раковине вдруг выползла живая змея.
То, что случилось с ним сегодня, лежало за пределами Ваниного понимания. Папа никогда не бил его, не потому, что папа был добрым, и не потому, что Ваня всегда был послушным, — нет, не поэтому. Просто потому, что это было невозможно. И вдруг — сегодня это случилось. Произошло. И от этого все вокруг изменилось. И в нем самом — изменилось тоже.
Ваня подозревал, что и в папе что-то сильно изменилось. Он хотел только одного: чтобы это изменилось не навсегда. Чтобы когда-нибудь… все встало на свои места, и чтобы папа к нему вернулся — таким, каким он был раньше. Добрым, веселым, умным… Не просто папой, а другом. Большим взрослым другом, который всегда может придумать интересную игру. Причем — по-настоящему интересную, такую, в которую он и сам играл бы с удовольствием.
Шаги за спиной приближались. Ване казалось, что он чувствует отцовское дыхание, и оно теперь тоже стало другим — отдавало чем-то кислым.
Сияние озарило спасительную дверь в углу. Он мог разглядеть все, до мельчайших подробностей: две толстые железные полосы, приваренные поперек, заклепки на полосах, проушины, в которые когда-то вставляли замок, ручку, сделанную из толстого металлического прута…
Он не мог только обернуться и хотя бы выставить руки для защиты, впрочем, он уже знал, что это — слабая защита. У папы— крепкий кулак, который ударит туда, куда он захочет.
Ударит сильно: может быть, в лоб, оставляя большую шишку и надсадный гул в голове, может быть, снова — в разбитый нос, может быть — по губам, ломая зубы и разрывая язык… Может быть…
Но он не сомневался, что папа ударит. Его злость не прошла, как это было с галстуком, когда он пошумел пять минут, а потом все-таки надел другой, пусть и не такой красивый (даже мама поморщилась, но сказала: «Ты выглядишь просто замечательно»). Нет, сейчас его злость стала еще больше, и Ваня не видел способа ее остановить.
Если бы можно было сказать: «Раз, два, три, морская фигура — замри!» Когда-то это помогало. Когда-то… когда они играли в «море волнуется раз…» Но сейчас было время другой игры.
Или, например, можно было взмахнуть палочкой, и папа превращался из злого дракона — обратно в доброго царя. Ну а Ваня был, конечно, его верным сыном, Иванушкой-дурачком (это не обидно, ведь на деле он оказывался вовсе не дурачком, разве не так?), спасающим заколдованного отца.
Или… Похоже, из всех заклинаний подходило только одно. И сейчас он собирался его использовать. Сейчас… Надо только добраться до двери… Успеть до нее добежать.
— Ну… вот и все! — прохрипел Николай, и его голос прозвучал так близко… Над самым ухом. Ваня почувствовал, как папино дыхание разметало волосы у него на затылке. И, значит…
Внезапно раздался глухой удар, и сразу же вслед за ним, почти без паузы — дикий крик.
— А-А-А-А-А! — на одной протяжной ноте.
А потом… Крик перешел в вой. Жуткий, тоскливый вой. Он иногда слышал его поздно вечером, на даче, папа говорил, что это воют лисицы.
Как бы то ни было… Ваня решил не останавливаться. Ему нельзя было останавливаться, но все же… Речь шла о его ПАПЕ. Ему больно. Ведь ему тоже может быть больно? А это очень плохо, когда кому-нибудь бывает больно, особенно — кому-то из близких. Это все равно, что больно тебе.
Ваня уткнулся в железную дверь, схватился за ручку и потянул ее на себя. Дверь открылась легко. Он прошмыгнул в проем и обернулся. Посмотрел туда, где был отец.
Он увидел голову, лежавшую на столе, и уже готов был закричать, но в следующий момент голова стала подниматься, показались руки, вцепившиеся в столешницу, как щупальца тролля, широкие сотрясающиеся плечи…
Николай поднимался из-за стола и… Он готовился к прыжку.
«Ну да, ведь папа же ничего не видит в темноте, — догадался Ваня. — Его сияние… Если оно и было… Оно исчезло».
Быстро-быстро перебирая руками по столу, Рудницкий обогнул неожиданное препятствие, одной рукой он держался за угол, а другой — шарил перед собой, как слепой. Наконец, когда он понял, что впереди — пустота, его вой перешел в торжествующий рев, и он снова ринулся вперед.
Ваня опустил руки и увидел то, что он искал. Нет, он не искал, он знал, что это будет так.
Ведь не зря же он вспомнил это третье, как оказалось, самое действенное, заклинание. Заклинание, которое признавали все — и папа, и Сержик, и даже мама (правда, мама очень редко играла с ними во что-нибудь веселое, ей почему-то больше нравилось готовить и мыть посуду, хотя Ваня и подозревал, что на самом-то деле ей это не очень нравится, и это казалось еще более удивительным — зачем стоять у плиты и возиться в мыльной воде, когда можно побегать и порезвиться).
Заклинание, которое он уже произнес — мысленно, теперь оставалось только повторить его вслух, и оно обязательно подействует. Не может не подействовать.
Ваня потянул тяжелую дверь. От напряжения в носу что-то забулькало, теплые капли упали ему на руку, но он продолжал тянуть изо всех сил. Бронированная дверь дрогнула и, набирая скорость на мягких, будто вчера смазанных, петлях, стала закрываться.
И пусть это была страшная игра… Очень страшная, но все же здесь существовали какие-то правила, делавшие ее справедливой.
Дверь захлопнулась, и Ваня ощутил мягкий удар по барабанным перепонкам — словно у него с обеих сторон к голове были приставлены две подушки и кто-то хлопнул по ним ладонями. Мягкий удар спертого застоявшегося воздуха.
Одной рукой он тянул за ручку двери, а другой — двигал засов, который никак не хотел закрываться. Ваня дернул сильнее… Еще раз…
И… Почувствовал, как дверь дрогнула. Папа стоял с той стороны, и он дергал дверь на себя.
Ваня обеими ногами уперся в высокий порог и отклонился назад, а правой рукой — продолжал двигать засов, но он никак не поддавался.
И… Папа был сильнее. Папа, конечно же, был сильнее.
Он всегда им гордился и говорил: «Мой папа — самый сильный», потому что сила в его глазах была самым очевидным достоинством.
Если бы он сказал, что папа — самый добрый или самый умный, то это требовалось бы еще доказать, а сила не требовала никаких доказательств. «Мой папа — самый сильный! — говорил он всем во дворе. — У него — во-о-от такая черная гиря, и он ее поднимает миллион раз!»
Конечно, до ребят не доходило. Они не могли понять, что он говорит, но, к счастью, рядом всегда был переводчик — Сержик (Рудницкие не отпускали гулять Ваню одного), и он пояснял, что папа может поднять гирю триллион раз. Во время перевода миллион превращался в триллион, но это не имело большого значения, Ваня все равно не видел разницы, главное, это означало одно — очень много. Очень-очень.
Наделе, конечно, гиря была всего весом в пуд, и Рудницкий считал большим достижением, если выжимал ее больше двадцати раз, но это ничего не меняло — сыновья гордились им точно так же, как он — ими. А может, чуть-чуть больше.
Дверь медленно поползла назад, а засов все не хотел двигаться. Им почти не пользовались, его только красили — чтобы не заржавел, но смазывать забывали. И, видимо, капелька краски… Одна-единственная капелька краски попала на засов и, засохнув, намертво приклеила его к двери.
Ваня почувствовал, что слабеет. Он изо всех сил тянул эту дверь на себя, но отец был сильнее. Ваня на время оставил засов и ухватился за ручку двумя руками. Дверь застыла… И потом — о счастье! он победил папу! — снова стала закрываться. Она опять точно встала в проем — с мягким, почти неслышным лязгом — и Ваня потянулся к засову, но…
Это напоминало перетягивание каната. И… самое страшное заключалось в том, что отсюда некуда было бежать. В этой каморке не было ни окон, ни дверей. Ничего. И если папа его одолеет, то Ване некуда будет деться.
Страх… Он почувствовал, как страх медленно начал подниматься — снизу вверх. Сначала ослабели ноги, они стали будто ватными (из сахарной ваты, такой хрупкой и воздушной), затем страх круглым пушистым шаром наполнил живот, потом подобрался к рукам, и… Ваня увидел, как СИЯНИЕ стало гаснуть.
Это было хуже всего.
Ваня заплакал и напрягся из последних сил. Но вдруг…
Заклинание! Ведь он еще не сказал заклинание! Магические слова, которые должны были подействовать!
— Я в домике. — Похолодевшие губы не слушались, у него опять получалась КАША вместо слов. Противная, мешающая каша. Но ведь он мог говорить! Он говорил ясно и четко, даже лучше, чем диктор в телевизоре, он говорил, но… У себя в голове. — Я в домике… Я в домике… Я в домике…-быстро шептал Ваня, чувствуя, что он наконец обретает голос.
Конечно, когда-то это должно было случиться! Когда-нибудь.
Ему хотелось, чтобы это случилось утром. Чтобы он однажды вышел к столу, где вся семья уже собралась за завтраком, и громко сказал:
— С добрым утром! — и улыбнулся бы, словно показал невиданный фокус.
Все, конечно, обрадовались бы, стали бы хлопать, смеяться, кричать. А он поклонился бы (как тот дядька в странном черном пиджаке с двумя длинными тряпочками сзади, он перепиливал толстую тетю с голыми ногами, а потом тетя встала из ящика как ни в чем не бывало, живая и здоровая, дядьке все хлопали, а он кланялся — направо и налево) и улыбнулся.
Но это должно было случиться сейчас. Ваня чувствовал, что это должно случиться.
— Я в домике… Я в домике… Я в домике, — твердил он и вдруг громко и четко произнес: — Чик-чик, я в домике!
Он почувствовал, как папины руки с той стороны ослабли, папа громко выдохнул… будто всхлипнул и… отпустил дверь.
— Папа! — кричал Ваня. Он плакал в полный голос, от страха и счастья одновременно. — Папочка! Чик-чик! Я в домике! Чик-чик! Я В ДОМИКЕ!
Он положил правую руку на засов и, срывая в кровь пальцы, судорожно дернул его. Засов звонко щелкнул и встал на место.
И тогда… Ноги его окончательно ослабели, он сел на пол, закрыл лицо руками и, размазывая потоки слез, хлынувшие по лицу, повторял:
— Папочка! Я в домике! Чик-чик, я домике… — Рыдания вырвались из его груди и снова превратили СВЯЗНЫЕ слова в липкую КАШУ, но теперь он знал, что это не навсегда.
Он может говорить. Говорить, как все. Потешная горилла на его футболке, залитая слюной, кровью и слезами, улыбалась и подмигивала в темноту:
— Я ХОЧУ СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ! А ВЫ?