Страница:
Он дописал свою смешную угрозу и подписался — «Сержик».
Изображение снова задрожало и исчезло. На этот раз ответа пришлось ждать недолго. И он оказался совсем неожиданным.
«Я хочу стать ЧЕЛОВЕКОМ. А вы?»
Экран замигал, по нему забегали разноцветные точки, маленькие разноцветные квадратики, складывающиеся, как мозаика, в цельную картинку.
Кустик волос на остроконечной голове, жестких и торчащих во все стороны, как истрепавшийся веник. Хитрые, лукавые глаза, под ними — лепешка носа… Толстые губы, разъехавшиеся в улыбке…
Горилла из диснеевского мультика.
«Я хочу стать ЧЕЛОВЕКОМ. А вы?»
— Я… — Одним ударом клавиши «Ввод» Сержик смел с экрана эту картинку и потянулся — теперь уже решительно — к мышке. Он дважды щелкнул по значку Интернета.
Рука его блуждала в густой шевелюре, словно там, под волосами, он надеялся найти ответ, губы шевелились, почти беззвучно.
— Я же ничего не знаю про этот передатчик. Подожди немного… Я сейчас. Я уже…
Указательный палец скакал на колесике прокрутки, мальчик выискивал глазами нужные страницы, все, что хоть как-то могло пригодиться. Что угодно — лишь бы это помогло.
Он до боли закусил губу — чтобы не расплакаться. Каким-то внутренним необъяснимым чутьем он понял, что это необычайно важно — то, что сейчас происходит. Пусть даже это и напоминает страницы научно-фантастического романа, вырванные из самой середины, пусть у этого сюжета нет начала и конца, но он больше не сомневался, что это — не розыгрыш. Он знал, КОМУ требуется его помощь. И очень гордился этим. И боялся не успеть.
Попов вошел в пустую деревню. Он даже не задумался, почему на улицах никого нет, это его не интересовало. Это только упрощало ему ЗАДАЧУ.
Теперь он шел уверенней, чем прежде. Кто-то (голос, который разговаривал с ним все это время и отдавал приказы) подсказал, что надо закрыть левый глаз, висящий на нерве. Прикрыть его ладонью — тогда ориентироваться будет легче. Попов сунул автомат под мышку и ладонью прижал глаз к щеке. Вторая картинка, с изображением дороги под ногами, пропала. А для того чтобы идти вперед, одного глаза хватит. («Можно сказать, хватит за глаза», — усмехнулся голос внутри, и Попов, повизгивая от смеха, приветствовал эту шутку.)
Он шел по дороге, уходящей к Оке, — там размещался карьер. Но Попов знал, что совсем не карьер является его ЗАДАЧЕЙ. Нет, кое-что другое.
Из калитки ближайшего дома на дорогу выскочила, лохматая собачонка. «Живой звонок». В деревне не держали больших сторожевых собак — кормить дорого. Зачем нужна большая, если маленькая лает так же громко, предупреждая хозяина о незваных гостях?
Эта собачонка, коричнево-черной окраски, не лаяла. Она злобно рычала и вертелась на месте, пытаясь укусить себя за хвост.
Попов увидел, что это ей уже удалось, и, видимо, не раз. Хвост у нее был обгрызен, с него падали в пыль капли крови. Собачонка хрипела от душившей ее злобы, наконец ей удалось свернуться в клубок, схватить себя за короткий обрубок, и она принялась его с остервенением грызть, катаясь по земле.
Попов услышал, как под ее зубами что-то хрустнуло, собака завизжала от боли, но продолжала кусать.
Попов пошел дальше, губы его раздвинулись в довольной ухмылке.
Солнце висело прямо над головой, оно нещадно палило проклятую деревню. Оно сожгло все тени, чтобы люди могли полюбоваться делами рук своих. Вот только любоваться, похоже, было некому. Попов не видел здесь людей.
Он не стал заходить в саму деревню — это не входило в его планы. Он прошел по окраине и у последнего дома, стоявшего на отшибе, ненадолго остановился.
Дом как дом: из белого силикатного кирпича, на окнах — тюлевые занавески, на подоконниках стоят цветы. Он выглядел вполне мирно, если бы не одна деталь — грязные следы на ступеньках крыльца. Большие следы, оставленные грубыми мужскими сапогами. Входная дверь была чуть-чуть приоткрыта, из щели торчала маленькая белая рука. Пальцы были скрючены, словно пытались что-то схватить. Совсем маленькая кисть: может, женская, а может — детская. С дороги он не разглядел. Для него главным было другое. В Бронцах все нормально. Так, как и должно быть. Так, как он и ожидал. Кто-то (скорее всего тот же самый, кто говорил с ним), любезно расчистил для него дорогу. «Зеленая улица»!
Попов покрепче зажал автомат под мышкой и зашагал вперед. Теперь уже недалеко. Километра два. Там, немного не доходя до карьера, стоит белая будочка — вход в заброшенный подземный бункер. Когда-то в нем размещался командный пункт одной из частей ПВО. Потом министерству обороны стало не по карману содержать бункер, и его просто бросили. Местные жители пытались приспособить его под овощной склад, но возникли проблемы с вентиляцией. В бункере она была принудительной, а после того как деревенские забулдыги срезали провода и сдали их в металлолом, ее не стало вовсе, первая же партия картошки сгнила, так и не долежав до весны.
Затем подземелье облюбовали ребятишки, они играли там в войну. Время шло, менялись и игры. Сейчас мальчишки не играют в войну. Поэтому бункер стоит пустой, никому не нужный. Но Попов знал, что он должен туда попасть. Голос в голове заставлял его идти туда. Там, в темном углу, за тяжелой железной дверью, остался старинный армейский передатчик, и голос очень на него рассчитывал. Ему зачем-то был очень нужен этот передатчик.
Зачем? Попову это знать не полагалось, да его это и не интересовало. Он просто подчинялся голосу внутри.
Денисов изо всех сил давил на газ. Он летел по Ферзикову с сумасшедшей скоростью. В последний раз здесь так носился Серега Слепнев, водитель пожарной машины, допившийся до белой горячки. Это было три года назад. Серега пришел на работу не в свою смену, завел ЗИЛ, высадил бампером ворота и, разогнавшись, промчался по всему поселку из конца в конец, пока на выезде не опрокинул машину с невысокого моста в пересохшую речку. На его счастье, он никого не успел сбить, если не считать трех гусей бабки Куприяновой. Впрочем, бабка возмущалась недолго — на дворе стоял июнь, и гуси еще не успели набрать вес, так что это была небольшая потеря. Она согласилась на возмещение ущерба по цене гусят — сто десять рублей за штуку. В конце концов (как ей объяснили), сама виновата — надо присматривать за птицей.
Денисов решил не искушать судьбу — для детей, пьяных и дураков у Госпожи Удачи существует особая статья расходов— поэтому включил сирену, установленную под капотом, и в поворотах на всякий случай переносил ногу на педаль тормоза.
Он успел в больницу до того момента, как Николаева, опутанного сетью прозрачных трубочек, по которым что-то сочилось и переливалось, повезли в операционную.
Сначала врачи пытались связаться с Калугой — делать операцию в Ферзикове не решались. Но везти раненого в Калугу было равносильно убийству. Конечно, оставалась надежда на то, что «прилетит вдруг волшебник» — в голубом санитарном вертолете, но эта надежда была слабой и призрачной, скорее уж огнестрельное ранение затянется как-нибудь само собой.
Хирург Нигматов спешно пролистывал учебник по военно-полевой хирургии, учебник был запылившийся, он стоял на самой нижней полке в самом дальнем углу — Нигматов и не надеялся, что когда-нибудь ему придется им воспользоваться. Аппендицит и ножевые ранения — вот все, с чем ему приходилось сталкиваться в поселке. Ну, еще гнойная хирургия — этого всегда было в избытке: абсцессы, флегмоны, фурункулы и карбункулы. А так… Даже банальную грыжу оперировали в плановом порядке в Калуге.
Но сейчас ситуация требовала скорейшего разрешения. Хирург бегло осмотрел Николаева и не нашел выходного отверстия, значит, пуля застряла где-то внутри. Лицо Николаева быстро синело, дыхание срывалось на хрип — наверняка была задета верхушка легкого.
Нигматов осмотрел область ключицы: розовый конец кости, перебитой пулей, торчал наружу. Он осторожно ощупал место рядом с раной. Кожа под его пальцами скрипела, будто кто-то шел по свежему снегу.
«Крепитация. Подкожная эмфизема!» — подумал Нигматов. Эти симптомы подтверждали его первоначальное предположение: пуля пробила легкое, и воздух вышел в мягкие ткани.
— В операционную! Быстрее! — крикнул он, мысленно прикидывая, с чего начнет. Самое разумное — начать с наложения искусственного пневмоторакса, проколоть плевральную полость, чтобы выпустить скопившиеся в ней воздух и кровь, тогда спавшееся легкое расправится, и это ненадолго облегчит раненому дыхание. Но… Потом все равно придется немножко ПОДДУВАТЬ — через ту же дырку — ведь оперировать надо на спавшемся легком.
Он мыл руки — НАМЫВАЛСЯ, как говорят хирурги, — и думал о предстоящей операции. Мысленно проигрывал ее в голове, как дирижер перед концертом мысленно проигрывает партии всех инструментов. Он старался все спланировать заранее и учесть каждую мелочь, хотя и знал наверняка — всего учесть невозможно, по ходу обязательно возникнут непредвиденные обстоятельства. Непредвиденные не потому, что он что-то упустил, просто потому, что всего предвидеть нельзя. За дверью операционной послышался шум: в коридоре кто-то громко ругался с сестрами.
— Сюда запрещено! Здесь стерильно! — кричали женщины, но зычный начальственный голос возражал:
— Мне надо! Вы понимаете? Это очень важно!
Нигматов выглянул в стеклянное окошко двери и увидел Денисова. Начальник ферзиковской милиции стоял красный, как рак, заждавшийся пива, и слабо отбивался от наседающих на него санитарок и сестер.
Нигматов, держа руки на весу, толкнул дверь ногой.
— В чем дело, подполковник? Чего вы хотите? — Сухое официальное обращение и тон, которым был задан вопрос, не оставляли сомнений, что Денисов здесь явно лишний и что Нигматов, будь на то его воля, с удовольствием вытолкал бы его взашей.
Денисов достал из кармана платок, вытер вспотевший лоб:
— Он в сознании? Может говорить? Нигматов с сомнением оглянулся на каталку, вплотную прислоненную к операционному столу:
— С трудом. Но насколько он в сознании? Этого я не знаю. По-моему, у него бред.
Денисов шагнул вперед, но Нигматов покачал головой:
— Не стоит входить в операционную. Я же не врываюсь к вам в кабинет.
Денисов сглотнул и остановился.
— Послушайте, Рашид… Рашид… — Денисов забыл отчество Нигматова. Он поднял брови, надеясь, что врач придет ему на помощь.
— Хамзатович.
— Да, извините, Рашид Хамзатович. Пожалуйста, это очень важно. Здесь у нас, — Денисов понизил голос, — такая каша заварилась… От того, что он скажет, — он ткнул в лежащего Николаева, — многое зависит.
Нигматов нехорошо усмехнулся:
— Многое зависит… Сейчас от исхода операции зависит его жизнь. А вы… Скажу честно — вы мне только мешаете. Причем сильно мешаете.
Денисов оглянулся, просунул голову в дверной проем. Он говорил совсем тихо, почти шепотом — не хотел, чтобы кто-нибудь, кроме Нигматова, это слышал:
— А если я вам скажу, что от его слов зависит ваша жизнь? И моя? И многих других?
Нигматов внимательно посмотрел на Денисова — с удивлением и страхом одновременно — и увидел, что подполковник не преувеличивает. Он не шутил. И даже — хотя это с трудом укладывалось в голове — был напуган.
— Все так серьезно?
— Гораздо серьезнее, чем вы можете себе представить. Нигматов отступил назад, кивнул сестре:
— Дайте ему халат! — Он повернулся к Денисову: — Говорите, но, пожалуйста, недолго. Он и так…
— Я понимаю, — кивнул Денисов. — Я быстро.
Он вошел в операционную, и сестра тут же накинула ему на плечи старый, но чистый халат. Ей пришлось встать на носочки, со стороны это выглядело, будто она накрывает шкаф, стоящий в комнате, где предстоит белить потолки.
Денисов подошел к каталке, нагнулся над раненым. Прошло несколько секунд, прежде чем он смог поймать мутный взгляд старшины.
— Это я… Узнаешь меня? Николаев? Старшина дернулся и попробовал приподняться, но Денисов положил руку ему на плечо.
— Тихо, тихо… Лежи, а то доктор меня выгонит. Послушай, — он нагнулся еще ниже, — что там стряслось, можешь рассказать?
Николаев облизнул запекшиеся губы. Денисов заметил, что в глазах его что-то промелькнуло. Что-то… похожее на страх. Он будто заново переживал случившееся.
— Он перестрелял всех… — сухим бесстрастным голосом произнес Николаев. Он говорил с большим трудом, с каждым словом из дырки в левой стороне груди вырывался тихий свист.
— Кто «он»? Попов? Ты только, — Денисов потрепал подчиненного по плечу, — лишнего не говори, я пойму. Он, да? Николаев закрыл глаза, помедлил секунду и снова открыл.
— Но почему? Что, вот так, ни с того ни с сего?
Николаев снова закрыл глаза. Посиневшие губы дрогнули, и Денисов услышал натужный свист.
— Он… сошел с ума… Там, на дороге… — Старшина закашлялся, и на губах у него выступила розовая пена.
— Что на дороге?
Пена пузырилась. Один пузырь рос прямо на глазах, он становился все больше и больше, пока наконец не лопнул, обдав подбородок и нос старшины мелкими красными брызгами.
Денисов в ужасе обернулся:
— Рашид… Рашид… — Он снова забыл отчество. — Доктор! Помогите ему!
За его спиной послышался щелчок резины, Нигматов уже натягивал перчатки.
Старшина кашлял все сильнее и сильнее. Его тело сотрясалось, из раны брызнула тонкая струйка крови, очертила в воздухе короткую дугу и попала на халат Денисова. Он отшатнулся.
— За плечи! — закричал Нигматов. Когда он сердился, у него появлялся акцент. — Берите за плечи и кладите на стол!
Ну! На счет «три»!
Денисов взял старшину за плечи, две сестры ухватились за бедра и за ноги.
— Раз! Два! — Нигматов стоял, воздев руки.
«Ах, ну да, он же стерильный!» — понял Денисов.
— Три!
Одним рывком они переложили бьющееся в кашле тело на стол.
— А теперь — уходите! — Врач даже не смотрел на него, он стоял и ждал, пока сестра срезала с раненого остатки одежды.
Денисов попятился. Последнее, что он сумел разобрать — среди клокотания и свиста, — был голос Николаева:
— Там, на дороге… Там был труп… Он валялся, как бревно, и вороны клевали его… Ха! Они клевали его!
Денисов спиной наткнулся на дверь и вывалился в коридор. Ему показалось, что Нигматов вздрогнул, услышав про труп на дороге.
Денисов сорвал с себя халат и увидел, что кровь промочила его насквозь — пятно осталось на кителе. Этот визит в больницу почти ничего не дал. Николаев повторил ему все то же самое, что раньше сказал Костюченко. Правда, он добавил про какой-то труп, но… Насколько это можно принимать всерьез? Это наверняка бред. Это…
Но ситуация — вся, в целом! — все больше и больше походила на бред. Труп на дороге в Бронцы? Средь бела дня? Бред! Сержант милиции, старший дежурного наряда, расстрелял своих напарников из табельного оружия? Расстрелял просто так, без видимой причины? Бред! Опергруппа выехала на место, но оперативный дежурный остановил ее на полпути? Бред в квадрате! Причем — мало того, что остановил, так еще и приказал… Бред в шестнадцатой степени!
Денисов поймал себя на мысли, что в этой цепочке кого-то не хватает. Кого-то… Липатова!
Он бросил халат на подоконник, выбежал из больницы и помчался к машине. Он продолжал бегать, словно какой-нибудь лейтенант, и это, в общем-то, тоже казалось ему бредом.
Соловьев быстро шагал по шоссе, втянув голову в плечи: он почему-то думал, что так его никто не заметит.
Отсидев положенное время за цистерной (столько, сколько потребовалось кишечнику для того, чтобы успокоиться и больше не тревожить хозяина настойчивыми призывами к немедленному опорожнению), он огляделся в поисках бумаги или сочного листа лопуха. Как назло, ничего похожего рядом не было. Скрепя сердце Соловьев пожертвовал носовым платком во имя чистоты. В бардачке машины лежали бумажные салфетки, и он решил, что сможет обойтись ими. Когда вернется.
За цистерной, как за железным занавесом, раздавались какие-то голоса. Их становилось все больше и больше, а когда к ним присоединился вой сирены, Володя понял — пора сматывать удочки, иначе его сейчас выгонят отсюда к чертовой матери, а тогда — плакал репортаж. Удачный репортаж, быть может, самый лучший за всю его жизнь: один снимок погибающего вертолета в зеленом облаке чего стоил.
Соловьев полагал, что этот снимок должен войти во все учебники фотожурналистики. Особенно — если его правильно напечатать: на крупнозернистой бумаге, чтобы чуть-чуть размазать изображение, подчеркнуть ДРАЙВ.
Драйв — это такое неуловимое понятие, ему трудно дать определение и почти невозможно объяснить. Он или есть, или его нет.
Драйв можно только почувствовать, и особенно хорошо он смотрится в застывших изобразительных формах: картинах и фотографиях, будь то давидовская «Клятва Горациев» или снимок с вьетнамской войны: обожженная напалмом голая девочка, кричащая от боли.
В видеоматериале почти невозможно достичь такого эффекта: движение картинок растворяет в себе драйв. Но есть еще одна область искусства, где драйв можно потрогать руками, — музыка. И здесь тоже диапазон очень широк: от второй части Девятой симфонии Бетховена до концерта Стиви Рэй Воэна в Карнеги-холле. Соловьев с удовольствием слушал и то и другое. Как сказал однажды Луи Армстронг: «Хорошая музыка отличается от плохой тем, что в ней есть ЭТО». Вот так вот. ЭТО. А что такое ЭТО — черномазый гений и сам не понимал. Потому что ЭТО смещено за пределы понимания в область чувств.
Володя не мог объяснить, что же такого необычного в снимке погибающего вертолета, но чувствовал, что в нем что-то есть. И это чувство заставляло его идти вперед, чтобы довести репортаж до логического конца. Скорее всего (он прекрасно понимал), в горящих обломках ЭТОГО не будет. Нет, конечно, не будет. Более того, они наверняка пойдут в отвал. Пустая порода. Луговьер, гуру фотографии, считал: «Если из катушки пленки хоть один кадр получается стоящим, то это большая удача».
Соловьев уже поймал свою удачу, но странное чувство (чувство незавершенности, он словно не поставил точку в конце предложения) гнало его по дороге. И еще, наверное, сознание того, что другого способа стать первым просто нет. Надо доводить любое начатое дело до конца, даже если оно кажется безнадежным. Ведь… Как говорят англичане? «Джентльмены берутся только за безнадежные дела».
Ему нравилось это выражение, нравилось чувствовать себя джентльменом, хотя в глубине души он не считал свое дело таким уж безнадежным. Он просто шел вперед — потому что не собирался останавливаться.
Первый километр дался ему нелегко. В животе крутило, и от этого запаха (сгоревших в машине тел, он старался не думать о том, что на самом деле это был запах сгоревших ЛЮДЕЙ) щекотало в ноздрях и сводило спазмом глотку. Он сдерживал подступавшую тошноту, но, казалось, запах ПРЕСЛЕДОВАЛ его, он впитался в одежду, кожу, волосы, даже в металлический корпус «Никона».
Ему уже приходилось видеть обугленные трупы — дважды. Один раз — так же, как сейчас, трупы людей, погибших в автокатастрофе, и второй — в огромном доме на окраине Серпухова, где, по данным уголовного розыска, жили цыгане, промышлявшие наркотиками. Кто-то (конкуренты? наркоманы? бандиты? это осталось невыясненным) окружил ночью дом, закрыл все выходы, облил бензином и поджег. Под окном, на участке, оперативники нашли труп мужчины с пулей в голове — видимо, он пытался выскочить из огня, но суровые поджигатели, наверное, не любили голливудские блокбастеры и отвергали хеппи-энд как таковой. Впрочем, пуля в голове— чем не хеппи-энд по сравнению со смертью в огне?
Но тогда он был не один. Рядом стояли бывалые серпуховские опера, за годы службы привыкшие ко всему, немногословные квадратные мужики, которые не испугались бы прикурить от дымящихся человеческих останков, если бы в кармане не оказалось зажигалки. Да еще судмедэксперт, невысокий желчный человек, влюбленный в свою профессию. Он объяснил Соловьеву, что цыгане, скорее всего, задохнулись от дыма, а сгорели уже потом.
— Обратите внимание, как у них подняты руки! Это называется «поза боксера». Она встречается у всех, погибших в огне.
— Почему? — с трудом ворочая языком, спросил тогда Соловьев. — Потому что это… очень больно?
Судмедэксперт посмотрел на него скучающим взглядом:
— Нет. Потому что при термической травме из мышц выходит вода, и они сокращаются. Нечто подобное происходит с курицей, которую вы печете в духовке. Сырая — она гибкая, и руки-ноги гнутся у нее во все стороны. А вот если вы за ней не уследили и она сгорела, то курица становится… ригидной. Неподатливой, — пояснил он, застенчиво улыбнувшись.
Соловьев кивнул и потом целый месяц не мог есть курицу, запеченную в духовке, мысленно проклиная судебного медика за то, что чуть не сделал его вегетарианцем.
Однако через месяц жареная курица снова вошла в его рацион, просто и естественно. Еда — это еда. Работа — это работа. А обугленный труп — это… просто кому-то не повезло. Хотя это, наверное, все-таки дико больно. Но, видимо, кому-то необходимо гореть в огне — получается так. Раньше, в Средние века, степень необходимости определяла святая инквизиция, а сейчас — кто? Кто распоряжается людскими судьбами — и телами, коли уж речь идет о сожжении? А может, инквизиция была просто орудием в руках ТОГО, кто сдает карты?
«Случай», — прошептал Соловьев. Его передернуло. Что-то не укладывалось в привычную жизненную схему. Слишком уж много выходило случайностей. Если списывать все на случайности, тогда самое правильное — плыть по течению, надеясь, что рано или поздно СЛУЧАЙ коснется и тебя.
«Единственная проблема, — вмешался ехидный внутренний голос. — Будет ли этот случай счастливым? Или — нет?»
Соловьеву хотелось и того, и другого. В его профессии счастливый случай — это несчастье с другим.
Но чтобы с ним самим случилось нечто подобное? Чтобы ему угодить в сводку новостей — не в качестве репортера, дающего информацию, а в качестве потерпевшего, «именинника», как говорили циничные опера? Нет, не дай бог!
«Фу!» — Он поддернул «Никон», висевший на шее, как напоминание о нелегком журналистском ЯРМЕ, и зашагал дальше.
По его расчетам, вертолет (точнее то, что от него осталось) должен был лежать где-то неподалеку, километрах в четырех-пяти от цистерны.
«Но, — поправлял он себя, — вертолет не будет валяться на шоссе, он где-нибудь в лесу. Где же ему еще быть?»
Но прочесывать весь лес, просто так — наобум? Это глупо. Так можно ходить дня два, а то и три. Нет. Соловьев решил пока оставить СЛУЧАЙ в покое, надо самому немножко поработать головой. И ногами.
Пожалуй, он сделает так: дойдет до ближайшего населенного пункта (что это будет? какая-нибудь деревня) и хорошенько расспросит местных жителей. Наверняка, услышав близкий шум двигателя, праздные сельчане уставились в небо, ожидая сошествия Ильи-пророка. И наверняка кто-нибудь из них видел, как падал вертолет. И наверняка кто-то запомнил, куда он упал. Так он узнает направление. Не исключено, что кто-нибудь вызовется ему помочь. Не просто так, а за небольшую плату. Но у него же есть в кармане четыреста пятьдесят сэкономленных рублей. Вот и расплатится. А потом уж представит редактору счет и в графе «текущие расходы» напишет ту сумму, которую захочет. В пределах разумного, разумеется, Соловьев еще не помнил случая, чтобы редактор когда-нибудь переступил эти пределы.
В общем, все складывалось нормально. Он все делал правильно.
Соловьев почувствовал, как противный ЗАПАХ начал помаленьку исчезать. Испаряться. Он приободрился и зашагал быстрее.
Спустя несколько минут ему показалось, что он снова слышит треск мотоциклетного двигателя. Соловьев остановился и замер, прислушиваясь. Треск приближался.
Володя отступил в придорожные кусты и взял фотоаппарат на изготовку.
На шоссе выехал мотоцикл: красивый, угольно-черный, с блестящими спицами. Оранжевые языки пламени облизывали бензобак. Присмотревшись, Соловьев увидел, что это — обычный «Урал», точнее, он был когда-то обычным «Уралом», но сейчас мотоцикл выглядел куда лучше.
За рулем сидел крепкий парень в черной косухе, на шее развевался белый шелковый шарф. А позади парня…
До мотоцикла было метров тридцать, поэтому Соловьев не мог видеть все детали, но ему показалось, что поза девушки, сидевшей позади парня, выглядит неестественной. Она висела на байкере, как белье на веревке. Как-то некрасиво.
Соловьев поднес «Никон» к глазам и нажал на спуск. Он отсчитал три кадра и убрал палец. Три кадра — вполне достаточно. Большего байкер не заслуживал.
Сочный треск мотора постепенно затихал вдали. Через минуту байкер со своей странной спутницей исчезли за поворотом. Соловьев выбрался из своего укрытия и вернулся на шоссе. Ему еще предстояло немало топать по серому асфальту, прежде чем покажется первая деревня.
Он просунул руку в лямку, на которой висел фотоаппарат, сдвинул его под мышку и припустил неторопливой трусцой.
Через несколько минут (по его подсчетам выходило, что не больше пяти) лес расступился, и вдалеке, на пригорке, показалась деревня. Ему предстояло спуститься в небольшой распадок и потом преодолеть подъем.
Внизу извивалась блестящая лента маленькой речушки. Скорее ручья, зажатого в бетонную трубу под асфальтом.
Изображение снова задрожало и исчезло. На этот раз ответа пришлось ждать недолго. И он оказался совсем неожиданным.
«Я хочу стать ЧЕЛОВЕКОМ. А вы?»
Экран замигал, по нему забегали разноцветные точки, маленькие разноцветные квадратики, складывающиеся, как мозаика, в цельную картинку.
Кустик волос на остроконечной голове, жестких и торчащих во все стороны, как истрепавшийся веник. Хитрые, лукавые глаза, под ними — лепешка носа… Толстые губы, разъехавшиеся в улыбке…
Горилла из диснеевского мультика.
«Я хочу стать ЧЕЛОВЕКОМ. А вы?»
— Я… — Одним ударом клавиши «Ввод» Сержик смел с экрана эту картинку и потянулся — теперь уже решительно — к мышке. Он дважды щелкнул по значку Интернета.
Рука его блуждала в густой шевелюре, словно там, под волосами, он надеялся найти ответ, губы шевелились, почти беззвучно.
— Я же ничего не знаю про этот передатчик. Подожди немного… Я сейчас. Я уже…
Указательный палец скакал на колесике прокрутки, мальчик выискивал глазами нужные страницы, все, что хоть как-то могло пригодиться. Что угодно — лишь бы это помогло.
Он до боли закусил губу — чтобы не расплакаться. Каким-то внутренним необъяснимым чутьем он понял, что это необычайно важно — то, что сейчас происходит. Пусть даже это и напоминает страницы научно-фантастического романа, вырванные из самой середины, пусть у этого сюжета нет начала и конца, но он больше не сомневался, что это — не розыгрыш. Он знал, КОМУ требуется его помощь. И очень гордился этим. И боялся не успеть.
* * *
Одиннадцать часов сорок минут. Бронцы.Попов вошел в пустую деревню. Он даже не задумался, почему на улицах никого нет, это его не интересовало. Это только упрощало ему ЗАДАЧУ.
Теперь он шел уверенней, чем прежде. Кто-то (голос, который разговаривал с ним все это время и отдавал приказы) подсказал, что надо закрыть левый глаз, висящий на нерве. Прикрыть его ладонью — тогда ориентироваться будет легче. Попов сунул автомат под мышку и ладонью прижал глаз к щеке. Вторая картинка, с изображением дороги под ногами, пропала. А для того чтобы идти вперед, одного глаза хватит. («Можно сказать, хватит за глаза», — усмехнулся голос внутри, и Попов, повизгивая от смеха, приветствовал эту шутку.)
Он шел по дороге, уходящей к Оке, — там размещался карьер. Но Попов знал, что совсем не карьер является его ЗАДАЧЕЙ. Нет, кое-что другое.
Из калитки ближайшего дома на дорогу выскочила, лохматая собачонка. «Живой звонок». В деревне не держали больших сторожевых собак — кормить дорого. Зачем нужна большая, если маленькая лает так же громко, предупреждая хозяина о незваных гостях?
Эта собачонка, коричнево-черной окраски, не лаяла. Она злобно рычала и вертелась на месте, пытаясь укусить себя за хвост.
Попов увидел, что это ей уже удалось, и, видимо, не раз. Хвост у нее был обгрызен, с него падали в пыль капли крови. Собачонка хрипела от душившей ее злобы, наконец ей удалось свернуться в клубок, схватить себя за короткий обрубок, и она принялась его с остервенением грызть, катаясь по земле.
Попов услышал, как под ее зубами что-то хрустнуло, собака завизжала от боли, но продолжала кусать.
Попов пошел дальше, губы его раздвинулись в довольной ухмылке.
Солнце висело прямо над головой, оно нещадно палило проклятую деревню. Оно сожгло все тени, чтобы люди могли полюбоваться делами рук своих. Вот только любоваться, похоже, было некому. Попов не видел здесь людей.
Он не стал заходить в саму деревню — это не входило в его планы. Он прошел по окраине и у последнего дома, стоявшего на отшибе, ненадолго остановился.
Дом как дом: из белого силикатного кирпича, на окнах — тюлевые занавески, на подоконниках стоят цветы. Он выглядел вполне мирно, если бы не одна деталь — грязные следы на ступеньках крыльца. Большие следы, оставленные грубыми мужскими сапогами. Входная дверь была чуть-чуть приоткрыта, из щели торчала маленькая белая рука. Пальцы были скрючены, словно пытались что-то схватить. Совсем маленькая кисть: может, женская, а может — детская. С дороги он не разглядел. Для него главным было другое. В Бронцах все нормально. Так, как и должно быть. Так, как он и ожидал. Кто-то (скорее всего тот же самый, кто говорил с ним), любезно расчистил для него дорогу. «Зеленая улица»!
Попов покрепче зажал автомат под мышкой и зашагал вперед. Теперь уже недалеко. Километра два. Там, немного не доходя до карьера, стоит белая будочка — вход в заброшенный подземный бункер. Когда-то в нем размещался командный пункт одной из частей ПВО. Потом министерству обороны стало не по карману содержать бункер, и его просто бросили. Местные жители пытались приспособить его под овощной склад, но возникли проблемы с вентиляцией. В бункере она была принудительной, а после того как деревенские забулдыги срезали провода и сдали их в металлолом, ее не стало вовсе, первая же партия картошки сгнила, так и не долежав до весны.
Затем подземелье облюбовали ребятишки, они играли там в войну. Время шло, менялись и игры. Сейчас мальчишки не играют в войну. Поэтому бункер стоит пустой, никому не нужный. Но Попов знал, что он должен туда попасть. Голос в голове заставлял его идти туда. Там, в темном углу, за тяжелой железной дверью, остался старинный армейский передатчик, и голос очень на него рассчитывал. Ему зачем-то был очень нужен этот передатчик.
Зачем? Попову это знать не полагалось, да его это и не интересовало. Он просто подчинялся голосу внутри.
* * *
Одиннадцать часов сорок минут. Ферзиковская больница.Денисов изо всех сил давил на газ. Он летел по Ферзикову с сумасшедшей скоростью. В последний раз здесь так носился Серега Слепнев, водитель пожарной машины, допившийся до белой горячки. Это было три года назад. Серега пришел на работу не в свою смену, завел ЗИЛ, высадил бампером ворота и, разогнавшись, промчался по всему поселку из конца в конец, пока на выезде не опрокинул машину с невысокого моста в пересохшую речку. На его счастье, он никого не успел сбить, если не считать трех гусей бабки Куприяновой. Впрочем, бабка возмущалась недолго — на дворе стоял июнь, и гуси еще не успели набрать вес, так что это была небольшая потеря. Она согласилась на возмещение ущерба по цене гусят — сто десять рублей за штуку. В конце концов (как ей объяснили), сама виновата — надо присматривать за птицей.
Денисов решил не искушать судьбу — для детей, пьяных и дураков у Госпожи Удачи существует особая статья расходов— поэтому включил сирену, установленную под капотом, и в поворотах на всякий случай переносил ногу на педаль тормоза.
Он успел в больницу до того момента, как Николаева, опутанного сетью прозрачных трубочек, по которым что-то сочилось и переливалось, повезли в операционную.
Сначала врачи пытались связаться с Калугой — делать операцию в Ферзикове не решались. Но везти раненого в Калугу было равносильно убийству. Конечно, оставалась надежда на то, что «прилетит вдруг волшебник» — в голубом санитарном вертолете, но эта надежда была слабой и призрачной, скорее уж огнестрельное ранение затянется как-нибудь само собой.
Хирург Нигматов спешно пролистывал учебник по военно-полевой хирургии, учебник был запылившийся, он стоял на самой нижней полке в самом дальнем углу — Нигматов и не надеялся, что когда-нибудь ему придется им воспользоваться. Аппендицит и ножевые ранения — вот все, с чем ему приходилось сталкиваться в поселке. Ну, еще гнойная хирургия — этого всегда было в избытке: абсцессы, флегмоны, фурункулы и карбункулы. А так… Даже банальную грыжу оперировали в плановом порядке в Калуге.
Но сейчас ситуация требовала скорейшего разрешения. Хирург бегло осмотрел Николаева и не нашел выходного отверстия, значит, пуля застряла где-то внутри. Лицо Николаева быстро синело, дыхание срывалось на хрип — наверняка была задета верхушка легкого.
Нигматов осмотрел область ключицы: розовый конец кости, перебитой пулей, торчал наружу. Он осторожно ощупал место рядом с раной. Кожа под его пальцами скрипела, будто кто-то шел по свежему снегу.
«Крепитация. Подкожная эмфизема!» — подумал Нигматов. Эти симптомы подтверждали его первоначальное предположение: пуля пробила легкое, и воздух вышел в мягкие ткани.
— В операционную! Быстрее! — крикнул он, мысленно прикидывая, с чего начнет. Самое разумное — начать с наложения искусственного пневмоторакса, проколоть плевральную полость, чтобы выпустить скопившиеся в ней воздух и кровь, тогда спавшееся легкое расправится, и это ненадолго облегчит раненому дыхание. Но… Потом все равно придется немножко ПОДДУВАТЬ — через ту же дырку — ведь оперировать надо на спавшемся легком.
Он мыл руки — НАМЫВАЛСЯ, как говорят хирурги, — и думал о предстоящей операции. Мысленно проигрывал ее в голове, как дирижер перед концертом мысленно проигрывает партии всех инструментов. Он старался все спланировать заранее и учесть каждую мелочь, хотя и знал наверняка — всего учесть невозможно, по ходу обязательно возникнут непредвиденные обстоятельства. Непредвиденные не потому, что он что-то упустил, просто потому, что всего предвидеть нельзя. За дверью операционной послышался шум: в коридоре кто-то громко ругался с сестрами.
— Сюда запрещено! Здесь стерильно! — кричали женщины, но зычный начальственный голос возражал:
— Мне надо! Вы понимаете? Это очень важно!
Нигматов выглянул в стеклянное окошко двери и увидел Денисова. Начальник ферзиковской милиции стоял красный, как рак, заждавшийся пива, и слабо отбивался от наседающих на него санитарок и сестер.
Нигматов, держа руки на весу, толкнул дверь ногой.
— В чем дело, подполковник? Чего вы хотите? — Сухое официальное обращение и тон, которым был задан вопрос, не оставляли сомнений, что Денисов здесь явно лишний и что Нигматов, будь на то его воля, с удовольствием вытолкал бы его взашей.
Денисов достал из кармана платок, вытер вспотевший лоб:
— Он в сознании? Может говорить? Нигматов с сомнением оглянулся на каталку, вплотную прислоненную к операционному столу:
— С трудом. Но насколько он в сознании? Этого я не знаю. По-моему, у него бред.
Денисов шагнул вперед, но Нигматов покачал головой:
— Не стоит входить в операционную. Я же не врываюсь к вам в кабинет.
Денисов сглотнул и остановился.
— Послушайте, Рашид… Рашид… — Денисов забыл отчество Нигматова. Он поднял брови, надеясь, что врач придет ему на помощь.
— Хамзатович.
— Да, извините, Рашид Хамзатович. Пожалуйста, это очень важно. Здесь у нас, — Денисов понизил голос, — такая каша заварилась… От того, что он скажет, — он ткнул в лежащего Николаева, — многое зависит.
Нигматов нехорошо усмехнулся:
— Многое зависит… Сейчас от исхода операции зависит его жизнь. А вы… Скажу честно — вы мне только мешаете. Причем сильно мешаете.
Денисов оглянулся, просунул голову в дверной проем. Он говорил совсем тихо, почти шепотом — не хотел, чтобы кто-нибудь, кроме Нигматова, это слышал:
— А если я вам скажу, что от его слов зависит ваша жизнь? И моя? И многих других?
Нигматов внимательно посмотрел на Денисова — с удивлением и страхом одновременно — и увидел, что подполковник не преувеличивает. Он не шутил. И даже — хотя это с трудом укладывалось в голове — был напуган.
— Все так серьезно?
— Гораздо серьезнее, чем вы можете себе представить. Нигматов отступил назад, кивнул сестре:
— Дайте ему халат! — Он повернулся к Денисову: — Говорите, но, пожалуйста, недолго. Он и так…
— Я понимаю, — кивнул Денисов. — Я быстро.
Он вошел в операционную, и сестра тут же накинула ему на плечи старый, но чистый халат. Ей пришлось встать на носочки, со стороны это выглядело, будто она накрывает шкаф, стоящий в комнате, где предстоит белить потолки.
Денисов подошел к каталке, нагнулся над раненым. Прошло несколько секунд, прежде чем он смог поймать мутный взгляд старшины.
— Это я… Узнаешь меня? Николаев? Старшина дернулся и попробовал приподняться, но Денисов положил руку ему на плечо.
— Тихо, тихо… Лежи, а то доктор меня выгонит. Послушай, — он нагнулся еще ниже, — что там стряслось, можешь рассказать?
Николаев облизнул запекшиеся губы. Денисов заметил, что в глазах его что-то промелькнуло. Что-то… похожее на страх. Он будто заново переживал случившееся.
— Он перестрелял всех… — сухим бесстрастным голосом произнес Николаев. Он говорил с большим трудом, с каждым словом из дырки в левой стороне груди вырывался тихий свист.
— Кто «он»? Попов? Ты только, — Денисов потрепал подчиненного по плечу, — лишнего не говори, я пойму. Он, да? Николаев закрыл глаза, помедлил секунду и снова открыл.
— Но почему? Что, вот так, ни с того ни с сего?
Николаев снова закрыл глаза. Посиневшие губы дрогнули, и Денисов услышал натужный свист.
— Он… сошел с ума… Там, на дороге… — Старшина закашлялся, и на губах у него выступила розовая пена.
— Что на дороге?
Пена пузырилась. Один пузырь рос прямо на глазах, он становился все больше и больше, пока наконец не лопнул, обдав подбородок и нос старшины мелкими красными брызгами.
Денисов в ужасе обернулся:
— Рашид… Рашид… — Он снова забыл отчество. — Доктор! Помогите ему!
За его спиной послышался щелчок резины, Нигматов уже натягивал перчатки.
Старшина кашлял все сильнее и сильнее. Его тело сотрясалось, из раны брызнула тонкая струйка крови, очертила в воздухе короткую дугу и попала на халат Денисова. Он отшатнулся.
— За плечи! — закричал Нигматов. Когда он сердился, у него появлялся акцент. — Берите за плечи и кладите на стол!
Ну! На счет «три»!
Денисов взял старшину за плечи, две сестры ухватились за бедра и за ноги.
— Раз! Два! — Нигматов стоял, воздев руки.
«Ах, ну да, он же стерильный!» — понял Денисов.
— Три!
Одним рывком они переложили бьющееся в кашле тело на стол.
— А теперь — уходите! — Врач даже не смотрел на него, он стоял и ждал, пока сестра срезала с раненого остатки одежды.
Денисов попятился. Последнее, что он сумел разобрать — среди клокотания и свиста, — был голос Николаева:
— Там, на дороге… Там был труп… Он валялся, как бревно, и вороны клевали его… Ха! Они клевали его!
Денисов спиной наткнулся на дверь и вывалился в коридор. Ему показалось, что Нигматов вздрогнул, услышав про труп на дороге.
Денисов сорвал с себя халат и увидел, что кровь промочила его насквозь — пятно осталось на кителе. Этот визит в больницу почти ничего не дал. Николаев повторил ему все то же самое, что раньше сказал Костюченко. Правда, он добавил про какой-то труп, но… Насколько это можно принимать всерьез? Это наверняка бред. Это…
Но ситуация — вся, в целом! — все больше и больше походила на бред. Труп на дороге в Бронцы? Средь бела дня? Бред! Сержант милиции, старший дежурного наряда, расстрелял своих напарников из табельного оружия? Расстрелял просто так, без видимой причины? Бред! Опергруппа выехала на место, но оперативный дежурный остановил ее на полпути? Бред в квадрате! Причем — мало того, что остановил, так еще и приказал… Бред в шестнадцатой степени!
Денисов поймал себя на мысли, что в этой цепочке кого-то не хватает. Кого-то… Липатова!
Он бросил халат на подоконник, выбежал из больницы и помчался к машине. Он продолжал бегать, словно какой-нибудь лейтенант, и это, в общем-то, тоже казалось ему бредом.
* * *
Одиннадцать часов сорок минут. Тринадцатый километр шоссе Таруса — Калуга.Соловьев быстро шагал по шоссе, втянув голову в плечи: он почему-то думал, что так его никто не заметит.
Отсидев положенное время за цистерной (столько, сколько потребовалось кишечнику для того, чтобы успокоиться и больше не тревожить хозяина настойчивыми призывами к немедленному опорожнению), он огляделся в поисках бумаги или сочного листа лопуха. Как назло, ничего похожего рядом не было. Скрепя сердце Соловьев пожертвовал носовым платком во имя чистоты. В бардачке машины лежали бумажные салфетки, и он решил, что сможет обойтись ими. Когда вернется.
За цистерной, как за железным занавесом, раздавались какие-то голоса. Их становилось все больше и больше, а когда к ним присоединился вой сирены, Володя понял — пора сматывать удочки, иначе его сейчас выгонят отсюда к чертовой матери, а тогда — плакал репортаж. Удачный репортаж, быть может, самый лучший за всю его жизнь: один снимок погибающего вертолета в зеленом облаке чего стоил.
Соловьев полагал, что этот снимок должен войти во все учебники фотожурналистики. Особенно — если его правильно напечатать: на крупнозернистой бумаге, чтобы чуть-чуть размазать изображение, подчеркнуть ДРАЙВ.
Драйв — это такое неуловимое понятие, ему трудно дать определение и почти невозможно объяснить. Он или есть, или его нет.
Драйв можно только почувствовать, и особенно хорошо он смотрится в застывших изобразительных формах: картинах и фотографиях, будь то давидовская «Клятва Горациев» или снимок с вьетнамской войны: обожженная напалмом голая девочка, кричащая от боли.
В видеоматериале почти невозможно достичь такого эффекта: движение картинок растворяет в себе драйв. Но есть еще одна область искусства, где драйв можно потрогать руками, — музыка. И здесь тоже диапазон очень широк: от второй части Девятой симфонии Бетховена до концерта Стиви Рэй Воэна в Карнеги-холле. Соловьев с удовольствием слушал и то и другое. Как сказал однажды Луи Армстронг: «Хорошая музыка отличается от плохой тем, что в ней есть ЭТО». Вот так вот. ЭТО. А что такое ЭТО — черномазый гений и сам не понимал. Потому что ЭТО смещено за пределы понимания в область чувств.
Володя не мог объяснить, что же такого необычного в снимке погибающего вертолета, но чувствовал, что в нем что-то есть. И это чувство заставляло его идти вперед, чтобы довести репортаж до логического конца. Скорее всего (он прекрасно понимал), в горящих обломках ЭТОГО не будет. Нет, конечно, не будет. Более того, они наверняка пойдут в отвал. Пустая порода. Луговьер, гуру фотографии, считал: «Если из катушки пленки хоть один кадр получается стоящим, то это большая удача».
Соловьев уже поймал свою удачу, но странное чувство (чувство незавершенности, он словно не поставил точку в конце предложения) гнало его по дороге. И еще, наверное, сознание того, что другого способа стать первым просто нет. Надо доводить любое начатое дело до конца, даже если оно кажется безнадежным. Ведь… Как говорят англичане? «Джентльмены берутся только за безнадежные дела».
Ему нравилось это выражение, нравилось чувствовать себя джентльменом, хотя в глубине души он не считал свое дело таким уж безнадежным. Он просто шел вперед — потому что не собирался останавливаться.
Первый километр дался ему нелегко. В животе крутило, и от этого запаха (сгоревших в машине тел, он старался не думать о том, что на самом деле это был запах сгоревших ЛЮДЕЙ) щекотало в ноздрях и сводило спазмом глотку. Он сдерживал подступавшую тошноту, но, казалось, запах ПРЕСЛЕДОВАЛ его, он впитался в одежду, кожу, волосы, даже в металлический корпус «Никона».
Ему уже приходилось видеть обугленные трупы — дважды. Один раз — так же, как сейчас, трупы людей, погибших в автокатастрофе, и второй — в огромном доме на окраине Серпухова, где, по данным уголовного розыска, жили цыгане, промышлявшие наркотиками. Кто-то (конкуренты? наркоманы? бандиты? это осталось невыясненным) окружил ночью дом, закрыл все выходы, облил бензином и поджег. Под окном, на участке, оперативники нашли труп мужчины с пулей в голове — видимо, он пытался выскочить из огня, но суровые поджигатели, наверное, не любили голливудские блокбастеры и отвергали хеппи-энд как таковой. Впрочем, пуля в голове— чем не хеппи-энд по сравнению со смертью в огне?
Но тогда он был не один. Рядом стояли бывалые серпуховские опера, за годы службы привыкшие ко всему, немногословные квадратные мужики, которые не испугались бы прикурить от дымящихся человеческих останков, если бы в кармане не оказалось зажигалки. Да еще судмедэксперт, невысокий желчный человек, влюбленный в свою профессию. Он объяснил Соловьеву, что цыгане, скорее всего, задохнулись от дыма, а сгорели уже потом.
— Обратите внимание, как у них подняты руки! Это называется «поза боксера». Она встречается у всех, погибших в огне.
— Почему? — с трудом ворочая языком, спросил тогда Соловьев. — Потому что это… очень больно?
Судмедэксперт посмотрел на него скучающим взглядом:
— Нет. Потому что при термической травме из мышц выходит вода, и они сокращаются. Нечто подобное происходит с курицей, которую вы печете в духовке. Сырая — она гибкая, и руки-ноги гнутся у нее во все стороны. А вот если вы за ней не уследили и она сгорела, то курица становится… ригидной. Неподатливой, — пояснил он, застенчиво улыбнувшись.
Соловьев кивнул и потом целый месяц не мог есть курицу, запеченную в духовке, мысленно проклиная судебного медика за то, что чуть не сделал его вегетарианцем.
Однако через месяц жареная курица снова вошла в его рацион, просто и естественно. Еда — это еда. Работа — это работа. А обугленный труп — это… просто кому-то не повезло. Хотя это, наверное, все-таки дико больно. Но, видимо, кому-то необходимо гореть в огне — получается так. Раньше, в Средние века, степень необходимости определяла святая инквизиция, а сейчас — кто? Кто распоряжается людскими судьбами — и телами, коли уж речь идет о сожжении? А может, инквизиция была просто орудием в руках ТОГО, кто сдает карты?
«Случай», — прошептал Соловьев. Его передернуло. Что-то не укладывалось в привычную жизненную схему. Слишком уж много выходило случайностей. Если списывать все на случайности, тогда самое правильное — плыть по течению, надеясь, что рано или поздно СЛУЧАЙ коснется и тебя.
«Единственная проблема, — вмешался ехидный внутренний голос. — Будет ли этот случай счастливым? Или — нет?»
Соловьеву хотелось и того, и другого. В его профессии счастливый случай — это несчастье с другим.
Но чтобы с ним самим случилось нечто подобное? Чтобы ему угодить в сводку новостей — не в качестве репортера, дающего информацию, а в качестве потерпевшего, «именинника», как говорили циничные опера? Нет, не дай бог!
«Фу!» — Он поддернул «Никон», висевший на шее, как напоминание о нелегком журналистском ЯРМЕ, и зашагал дальше.
По его расчетам, вертолет (точнее то, что от него осталось) должен был лежать где-то неподалеку, километрах в четырех-пяти от цистерны.
«Но, — поправлял он себя, — вертолет не будет валяться на шоссе, он где-нибудь в лесу. Где же ему еще быть?»
Но прочесывать весь лес, просто так — наобум? Это глупо. Так можно ходить дня два, а то и три. Нет. Соловьев решил пока оставить СЛУЧАЙ в покое, надо самому немножко поработать головой. И ногами.
Пожалуй, он сделает так: дойдет до ближайшего населенного пункта (что это будет? какая-нибудь деревня) и хорошенько расспросит местных жителей. Наверняка, услышав близкий шум двигателя, праздные сельчане уставились в небо, ожидая сошествия Ильи-пророка. И наверняка кто-нибудь из них видел, как падал вертолет. И наверняка кто-то запомнил, куда он упал. Так он узнает направление. Не исключено, что кто-нибудь вызовется ему помочь. Не просто так, а за небольшую плату. Но у него же есть в кармане четыреста пятьдесят сэкономленных рублей. Вот и расплатится. А потом уж представит редактору счет и в графе «текущие расходы» напишет ту сумму, которую захочет. В пределах разумного, разумеется, Соловьев еще не помнил случая, чтобы редактор когда-нибудь переступил эти пределы.
В общем, все складывалось нормально. Он все делал правильно.
Соловьев почувствовал, как противный ЗАПАХ начал помаленьку исчезать. Испаряться. Он приободрился и зашагал быстрее.
Спустя несколько минут ему показалось, что он снова слышит треск мотоциклетного двигателя. Соловьев остановился и замер, прислушиваясь. Треск приближался.
Володя отступил в придорожные кусты и взял фотоаппарат на изготовку.
На шоссе выехал мотоцикл: красивый, угольно-черный, с блестящими спицами. Оранжевые языки пламени облизывали бензобак. Присмотревшись, Соловьев увидел, что это — обычный «Урал», точнее, он был когда-то обычным «Уралом», но сейчас мотоцикл выглядел куда лучше.
За рулем сидел крепкий парень в черной косухе, на шее развевался белый шелковый шарф. А позади парня…
До мотоцикла было метров тридцать, поэтому Соловьев не мог видеть все детали, но ему показалось, что поза девушки, сидевшей позади парня, выглядит неестественной. Она висела на байкере, как белье на веревке. Как-то некрасиво.
Соловьев поднес «Никон» к глазам и нажал на спуск. Он отсчитал три кадра и убрал палец. Три кадра — вполне достаточно. Большего байкер не заслуживал.
Сочный треск мотора постепенно затихал вдали. Через минуту байкер со своей странной спутницей исчезли за поворотом. Соловьев выбрался из своего укрытия и вернулся на шоссе. Ему еще предстояло немало топать по серому асфальту, прежде чем покажется первая деревня.
Он просунул руку в лямку, на которой висел фотоаппарат, сдвинул его под мышку и припустил неторопливой трусцой.
Через несколько минут (по его подсчетам выходило, что не больше пяти) лес расступился, и вдалеке, на пригорке, показалась деревня. Ему предстояло спуститься в небольшой распадок и потом преодолеть подъем.
Внизу извивалась блестящая лента маленькой речушки. Скорее ручья, зажатого в бетонную трубу под асфальтом.