Страница:
– Я не знаю, кто провокатор.
– И не догадываетесь?
– И не догадываюсь.
– А ведь он присутствовал на собрании, – тихо возразил Розенштерн.
Александр невольно вздрогнул всем телом.
Когда доктор Берг говорил свою речь и потом, когда возмущался Алеша Груздев, презрительно молчала Вера Андреевна и «анализировал» Геннадий Геннадиевич, Александр испытывал жуткое ощущение, точно здесь, на квартире у Валабуева, рядом с ним, за тем же столом, сидит провокатор, то есть тот человек, который продал их всех. Он не верил этому ощущению. Он не верил, что можно за деньги вешать людей. Но теперь, когда Розенштерн высказал, наконец, затаенную мысль, он вдруг понял, что нет ошибки и что Вера Андреевна, или Алеша Груздев, или доктор Берг, или Залкинд, или даже сам Розенштерн тот иуда, предатель, о котором предупреждает письмо. Чувствуя неприятный озноб, он остановился и глухо сказал:
– О ком это вы говорите?
Розенштерн усмехнулся:
– Вы не знаете?
– Нет.
– Хорошо. Обождите четверть часа.
Они в молчании миновали Александровский сад и свернули на Вознесенский. Лавки были закрыты, но на углу Офицерской еще торговал освещенный трактир. Розенштерн толкнул стеклянные двери. Навстречу ему из-за одного из столов почтительно встал человек. Человек был маленький, тощий, с вздернутым носиком и жидкими, бесцветными волосами. В его наружности было что-то подобострастное и забитое, точно он сам не верил себе и боялся, что и никто ему не поверит. Его можно было принять за лакея, полицейского, писаря или конторщика, потерявшего должность. Он улыбнулся заискивающей улыбкой, расшаркался и протянул руку:
– Мое почтение, Аркадий Борисович!.. А я уж не чаял, что соблаговолите прийти… – Он быстро и незаметно, с ног до головы осмотрел Александра. – А это никак Александр Николаевич, господин Болотов? Мое почтение, господин Болотов…
– Ты откуда знаешь меня? – почему-то обращаясь на «ты», с удивлением спросил Александр и брезгливо поморщился.
– Что вы-с!.. Сделайте милость… Вас не знать – все одно что свое начальство не знать… Кто же вас, прошу покорно, не знает? Как вы из военной службы ушли и в революционную партию поступили, с самой этой минуты, согласно секретного предписания, учрежден за вами надзор – сквозное, так сказать, наблюдение.
– Какое наблюдение?
– Сквозное.
– Сквозное?
– Да-с.
– Что это значит?
Александр, не понимая, с кем говорит и куда его привел Розенштерн, чувствуя, что происходит что-то позорное, может быть, еще более нелепое, чем вчерашние разговоры, повернулся медленно к Розенштерну. Розенштерн, пощипывая бородку, спокойно и остро, не отрываясь, смотрел на филера, точно взвешивал каждое слово и изучал каждый жест.
– Что это значит? – повторил Александр.
– А это значит, что нам решительно все известно… Позвольте папироску… мерси… Не случалось вам замечать у вашего дома, Фурштадтская, № 2, на углу Воскресенского, извозчик стоит?
– Мало ли их там стоит.
– Может, и номер заметили?
– Нет, номера не заметил.
– Ай-ай-ай… Как же вы это так… – Он неодобрительно, в каком-то даже испуге, закачал головой и зачмокал губами. – Ведь поверьте, достойно внимания…
Ай-ай-ай… Наш извозчик, Леонтий, из охранного отделения, № 1351… А осмелюсь спросить, прислуга у вас от хозяйки?
– Да, от хозяйки.
– Машей звать? Так-с.
– Да, Машей, а что?
– А то, что Маша, да не ваша, а наша… Тоже охранная… Маша Охранная… Да-с…
– Ну, вот что, Тутушкин, ты зря не болтай… Все это и без тебя прекрасно известно… Ты говори дело… – Нетерпеливо нахмурился Розенштерн. – Узнал?
– Да ведь вот они спрашивают… – делая озабоченное лицо, заторопился Тутушкин. Александр взглянул на его бесцветные волосы, на грязный, замасленный на отворотах пиджак, на жидкие, белесоватые, стрелками закрученные усы и опять брезгливо поморщился:
– Ты все врешь… Почему же меня до сих пор не арестовали?
– Вру? – обиженно проворчал Тутушкин. – Отродясь никогда не врал… А тут – вру! Здрасте!.. А не арестовывали вас до сих пор потому, что полковник еще не велел.
– Какой полковник?
– А начальник… Полковник фон Шен.
– Ладно. Довольно… – сердито перебил Розенштерн. – Я тебя спрашиваю: узнал?
– Узнал, – опуская глаза, ответил Тутушкин.
– Ну?
– Чего изволите?
– Ну, говори, если узнал.
– Слушаю-с… Только…
– Что только?
Тутушкин быстро заморгал глазами и, подымая безбровое, бледное, испитое лицо, просительно улыбнулся.
– Только вы уж, Аркадий Борисович, меня не обидьте…
– Разве я тебя обижал?
– Нет… Что вы?… За все большое спасибо. Чувствительно тронут… Но ведь случай особенный, можно сказать, замечательный случай… Не дай Бог, полковник узнает…
– Знаю. Говори, сколько?
– Прошу обратить внимание: жалования – сорок рублей… Семейному человеку!.. Семейство обременительное… Опять – не дай Бог, кто-нибудь да нагавкает, и полковник, узнает. Что я тогда? Раб и презренный червь?
– Сколько?
– И еще, Аркадий Борисович, прошу обратить внимание: весьма нелегко узнавать… Верьте совести… Единственно из сочувствия к партии и расположения к вашей особе… Ведь сами себя боятся… Не верите? Честное слово – правда!
– Сколько?
Тутушкин умолк и задумчиво, с тем же озабоченным видом, забарабанил пальцами по столу. Барабанил он долго, точно что-то высчитывал и старался высчитать верно, без лукавства и без обмана. Наконец, он с глубоким вздохом сказал:
– Сколько положите, Аркадий Борисович. Вам доверяю. Ей-богу!
– Нет, уж ты говори.
– Ну, что же? Чтобы и вас не обидеть… Радужную надо бы положить.
Розенштерн тихонько свистнул сквозь зубы… Тутушкин всплеснул руками.
– Аркадий Борисович!
– Ну-ну… Цены, я вижу, у тебя без запроса.
– Аркадий Борисович, прошу обратить внимание…
– Двадцать пять.
– Господи! Двадцать пять! Да ведь это дешевле грибов… Нет уж, что уж?… Разве я из-за денег? Что деньги? Тьфу! Металл – и ничего больше… Но где ж это видано? Аркадий Борисович!
Александр побледнел, этот мелочный торг, торг Аркадия Розенштерна с грязным филером, в грязном трактире, торг о том, кто предатель, казался ему недостойным и оскорбляющим революцию. Он нагнулся через стол к Розенштерну и шепотом, гневно, сказал:
– Черт с ним!.. Дайте ему.
– Партийные деньги, батюшка… – тоже шепотом, невозмутимо возразил Розенштерн. – Разве мы Ротшильды?… Да и этих мерзавцев баловать не годится… Отбою не будет… Ну, вот что, Тутушкин, – повысил он голос, – последняя цена – пятьдесят.
– Прибавьте красненькую, Аркадий Борисович!
– Пятьдесят, и довольно. Разговаривать не о чем… Не хочешь, как хочешь…
Трактир опустел. Полусонные половые, зевая, тушили огни. Тутушкин вздохнул и опять забарабанил пальцами по салфетке.
– Аркадий Борисович!
– Что?
– Да разве же это цена?… Честное слово… Шесть человек детей… Должен же я их кормить?…
– Как хочешь.
Тутушкин встал и скучно, нехотя, с видимым сожалением стал отыскивать шляпу. Отыскав ее и надев, он уныло направился к выходу, но вдруг мотнул напомаженной головой и, поворачивая назад, отрывисто, почти грубо, сказал:
– Давайте деньги!
Получив деньги и сосчитав, он положил их в карман и боком подсел к столу…
– Ну, теперь говори.
– Да нечего говорить.
– Ну…
– Да все так и есть, как я докладывал вам. Они и есть, конечно, «подметка».
– Подметка?
– Да-с, секретный сотрудник.
– Да говори же, каналья, кто провокатор? – едва владея собой и сжимая под столом кулаки, закричал Александр.
– Провокатор?… Вы желаете фамилию узнать? – подобострастно ухмыльнулся Тутушкин. – Вот-с: знаменитый член комитета, господин доктор Берг, – он хихикнул тонким смешком и, шаркнув ножкою, проворно вышел на улицу.
III
IV
– И не догадываетесь?
– И не догадываюсь.
– А ведь он присутствовал на собрании, – тихо возразил Розенштерн.
Александр невольно вздрогнул всем телом.
Когда доктор Берг говорил свою речь и потом, когда возмущался Алеша Груздев, презрительно молчала Вера Андреевна и «анализировал» Геннадий Геннадиевич, Александр испытывал жуткое ощущение, точно здесь, на квартире у Валабуева, рядом с ним, за тем же столом, сидит провокатор, то есть тот человек, который продал их всех. Он не верил этому ощущению. Он не верил, что можно за деньги вешать людей. Но теперь, когда Розенштерн высказал, наконец, затаенную мысль, он вдруг понял, что нет ошибки и что Вера Андреевна, или Алеша Груздев, или доктор Берг, или Залкинд, или даже сам Розенштерн тот иуда, предатель, о котором предупреждает письмо. Чувствуя неприятный озноб, он остановился и глухо сказал:
– О ком это вы говорите?
Розенштерн усмехнулся:
– Вы не знаете?
– Нет.
– Хорошо. Обождите четверть часа.
Они в молчании миновали Александровский сад и свернули на Вознесенский. Лавки были закрыты, но на углу Офицерской еще торговал освещенный трактир. Розенштерн толкнул стеклянные двери. Навстречу ему из-за одного из столов почтительно встал человек. Человек был маленький, тощий, с вздернутым носиком и жидкими, бесцветными волосами. В его наружности было что-то подобострастное и забитое, точно он сам не верил себе и боялся, что и никто ему не поверит. Его можно было принять за лакея, полицейского, писаря или конторщика, потерявшего должность. Он улыбнулся заискивающей улыбкой, расшаркался и протянул руку:
– Мое почтение, Аркадий Борисович!.. А я уж не чаял, что соблаговолите прийти… – Он быстро и незаметно, с ног до головы осмотрел Александра. – А это никак Александр Николаевич, господин Болотов? Мое почтение, господин Болотов…
– Ты откуда знаешь меня? – почему-то обращаясь на «ты», с удивлением спросил Александр и брезгливо поморщился.
– Что вы-с!.. Сделайте милость… Вас не знать – все одно что свое начальство не знать… Кто же вас, прошу покорно, не знает? Как вы из военной службы ушли и в революционную партию поступили, с самой этой минуты, согласно секретного предписания, учрежден за вами надзор – сквозное, так сказать, наблюдение.
– Какое наблюдение?
– Сквозное.
– Сквозное?
– Да-с.
– Что это значит?
Александр, не понимая, с кем говорит и куда его привел Розенштерн, чувствуя, что происходит что-то позорное, может быть, еще более нелепое, чем вчерашние разговоры, повернулся медленно к Розенштерну. Розенштерн, пощипывая бородку, спокойно и остро, не отрываясь, смотрел на филера, точно взвешивал каждое слово и изучал каждый жест.
– Что это значит? – повторил Александр.
– А это значит, что нам решительно все известно… Позвольте папироску… мерси… Не случалось вам замечать у вашего дома, Фурштадтская, № 2, на углу Воскресенского, извозчик стоит?
– Мало ли их там стоит.
– Может, и номер заметили?
– Нет, номера не заметил.
– Ай-ай-ай… Как же вы это так… – Он неодобрительно, в каком-то даже испуге, закачал головой и зачмокал губами. – Ведь поверьте, достойно внимания…
Ай-ай-ай… Наш извозчик, Леонтий, из охранного отделения, № 1351… А осмелюсь спросить, прислуга у вас от хозяйки?
– Да, от хозяйки.
– Машей звать? Так-с.
– Да, Машей, а что?
– А то, что Маша, да не ваша, а наша… Тоже охранная… Маша Охранная… Да-с…
– Ну, вот что, Тутушкин, ты зря не болтай… Все это и без тебя прекрасно известно… Ты говори дело… – Нетерпеливо нахмурился Розенштерн. – Узнал?
– Да ведь вот они спрашивают… – делая озабоченное лицо, заторопился Тутушкин. Александр взглянул на его бесцветные волосы, на грязный, замасленный на отворотах пиджак, на жидкие, белесоватые, стрелками закрученные усы и опять брезгливо поморщился:
– Ты все врешь… Почему же меня до сих пор не арестовали?
– Вру? – обиженно проворчал Тутушкин. – Отродясь никогда не врал… А тут – вру! Здрасте!.. А не арестовывали вас до сих пор потому, что полковник еще не велел.
– Какой полковник?
– А начальник… Полковник фон Шен.
– Ладно. Довольно… – сердито перебил Розенштерн. – Я тебя спрашиваю: узнал?
– Узнал, – опуская глаза, ответил Тутушкин.
– Ну?
– Чего изволите?
– Ну, говори, если узнал.
– Слушаю-с… Только…
– Что только?
Тутушкин быстро заморгал глазами и, подымая безбровое, бледное, испитое лицо, просительно улыбнулся.
– Только вы уж, Аркадий Борисович, меня не обидьте…
– Разве я тебя обижал?
– Нет… Что вы?… За все большое спасибо. Чувствительно тронут… Но ведь случай особенный, можно сказать, замечательный случай… Не дай Бог, полковник узнает…
– Знаю. Говори, сколько?
– Прошу обратить внимание: жалования – сорок рублей… Семейному человеку!.. Семейство обременительное… Опять – не дай Бог, кто-нибудь да нагавкает, и полковник, узнает. Что я тогда? Раб и презренный червь?
– Сколько?
– И еще, Аркадий Борисович, прошу обратить внимание: весьма нелегко узнавать… Верьте совести… Единственно из сочувствия к партии и расположения к вашей особе… Ведь сами себя боятся… Не верите? Честное слово – правда!
– Сколько?
Тутушкин умолк и задумчиво, с тем же озабоченным видом, забарабанил пальцами по столу. Барабанил он долго, точно что-то высчитывал и старался высчитать верно, без лукавства и без обмана. Наконец, он с глубоким вздохом сказал:
– Сколько положите, Аркадий Борисович. Вам доверяю. Ей-богу!
– Нет, уж ты говори.
– Ну, что же? Чтобы и вас не обидеть… Радужную надо бы положить.
Розенштерн тихонько свистнул сквозь зубы… Тутушкин всплеснул руками.
– Аркадий Борисович!
– Ну-ну… Цены, я вижу, у тебя без запроса.
– Аркадий Борисович, прошу обратить внимание…
– Двадцать пять.
– Господи! Двадцать пять! Да ведь это дешевле грибов… Нет уж, что уж?… Разве я из-за денег? Что деньги? Тьфу! Металл – и ничего больше… Но где ж это видано? Аркадий Борисович!
Александр побледнел, этот мелочный торг, торг Аркадия Розенштерна с грязным филером, в грязном трактире, торг о том, кто предатель, казался ему недостойным и оскорбляющим революцию. Он нагнулся через стол к Розенштерну и шепотом, гневно, сказал:
– Черт с ним!.. Дайте ему.
– Партийные деньги, батюшка… – тоже шепотом, невозмутимо возразил Розенштерн. – Разве мы Ротшильды?… Да и этих мерзавцев баловать не годится… Отбою не будет… Ну, вот что, Тутушкин, – повысил он голос, – последняя цена – пятьдесят.
– Прибавьте красненькую, Аркадий Борисович!
– Пятьдесят, и довольно. Разговаривать не о чем… Не хочешь, как хочешь…
Трактир опустел. Полусонные половые, зевая, тушили огни. Тутушкин вздохнул и опять забарабанил пальцами по салфетке.
– Аркадий Борисович!
– Что?
– Да разве же это цена?… Честное слово… Шесть человек детей… Должен же я их кормить?…
– Как хочешь.
Тутушкин встал и скучно, нехотя, с видимым сожалением стал отыскивать шляпу. Отыскав ее и надев, он уныло направился к выходу, но вдруг мотнул напомаженной головой и, поворачивая назад, отрывисто, почти грубо, сказал:
– Давайте деньги!
Получив деньги и сосчитав, он положил их в карман и боком подсел к столу…
– Ну, теперь говори.
– Да нечего говорить.
– Ну…
– Да все так и есть, как я докладывал вам. Они и есть, конечно, «подметка».
– Подметка?
– Да-с, секретный сотрудник.
– Да говори же, каналья, кто провокатор? – едва владея собой и сжимая под столом кулаки, закричал Александр.
– Провокатор?… Вы желаете фамилию узнать? – подобострастно ухмыльнулся Тутушкин. – Вот-с: знаменитый член комитета, господин доктор Берг, – он хихикнул тонким смешком и, шаркнув ножкою, проворно вышел на улицу.
III
Еще издали, подходя к своему дому, Александр с беспокойством заметил, что у подъезда стоит извозчик. Он мимоходом взглянул на номер. На красной, полустертой доске белели четкие цифры: 1351. «Наш извозчик, Леонтий, из охранного отделения», – зазвучали хихикающие слова, и снова стало противно и жутко. Двери открыла Маша. Она кокетливо улыбнулась:
– Добрый день, Александр Николаевич.
«Маша Охранная… Фу…» Он молча прошел в свою комнату и, не снимая пальто, сел на диван. Несколько минут он сидел неподвижно, пытаясь понять, что же именно произошло бессонною ночью? Лысый, в воротничках до ушей, доктор Берг, его загадочная усмешка, анонимное и двусмысленное письмо, растерянный Арсений Иванович, грязный трактир и подобострастный Тутушкин, – все было так ново, так неожиданно и так странно, что, не веря себе, боясь, что память изменяет ему, он задумчиво поднял руку и провел по разгоряченным щекам: «Доктор Берг – провокатор… А меня не вешают потому, что не велел полковник фон Шен… Я в руках охранных шпионов… Как захочет полковник фон Шен. Захочет – повесит, захочет – помилует… Фу»… И, испытывая ощущение почти физической боли, он встал и медленно подошел к окну. Ходил он по-военному – прямо, подняв голову и делая размеренные шаги.
Вспомнилась ненастная осенняя ночь. Тяжело забирая кормой, грузно качается броненосец. Свищет ветер. Плещет волна. Плачет дождь. Впереди, во мгле колеблются огни «Александра». Все обычно, серо и скучно. Хочется спать. Лениво длится «собачья» вахта. Но вот, внезапно разрезая свист ветра, звонко запел серебряный горн. Блеснул сигнальный огонь. И сейчас же пожаром вспыхнул прожектор, засветились свинцовые волны, затопотали ноги по трапам, загремели беседки, залязгали рельсы, и тревожно зазвенел телеграф. Тяжко и властно, оглушительно громко прогромыхал первый выстрел. «Минная атака!.. Атака…» Промелькнуло испуганное лицо комендора, скуластого башкира Малайки, и опять зазвонили звонки, и забегали люди, и грохочущей молнией опоясался борт… А потом взволнованный голос: «Как ты смеешь стрелять? Разве не видишь?… Рыбак!..»
«Да, стреляли по рыбакам… Да, позор… Да, ошибка… Но ведь только ошибка… Ведь невидимый неприятель, море, ночь и… судьба России. А сейчас?… Не судьба ли России? Не позор?… И опять невидимый неприятель… Кто? Японцы? Адмирал Того? Нет, Тутушкин и доктор Берг… „Разве я из-за денег? – точно въявь рассыпался угодливый смех. – Что деньги?… Металл… Сорок рублей семейному человеку!..“ И Розенштерн торгуется с ним? Покупает его?… А господин доктор Берг? „Les affaires sont les affaires…“ И его слушают… И Арсений Иванович беспомощно разводит руками… И это в партии, в комитете», – он презрительно скривил губы и распахнул двойное окно. Запахло весной. Ворвался уличный гомон. Наверху, между краями домов, голубело синее небо. Внизу у ворот терпеливо караулил извозчик. «Извозчик № 1351… С ним бороться? С полковником Шеном? С Машей Охранной?… Да?…» Он облокотился о подоконник и только теперь заметил, что забыл снять пальто. «И если бороться, то как?…»
Вспомнилась другая, еще более бесславная ночь, та ночь, которую он не мог бы забыть, если бы даже хотел. Управляясь машинами, робко, ощупью бредет броненосец, его броненосец, любимый корабль, на котором он сделал поход и вчера без отдыха сражался весь день. Ходит крутая зыбь, потушены предательские огни, в море – мрак. На броненосце груда обломков. Наполовину сбита фок-мачта. Срезаны мостики. Разворочены люки. Сожжены ростры. Взорваны башни. Исковеркана броня. В кольца свернуты железные трапы. Сохранилась одна – только одна – неповрежденная пушка, – последнее прибежище и надежда… В жилой палубе лазарет. На матрацах, носилках, брезентах лежат искалеченные тела. На полу, поджав разутые ноги, сидит раненый комендор Малайка. Его скуластое, темное, посиневшее от напряжения лицо обезображено болью. Зубы оскалены. Он держится за голову руками и, раскачиваясь и горбясь, хрипло визжит: «Воды… Воды… Воды…» Розовеет восток. Далеко на краю горизонта, в голубой и сверкающей мгле, заструились дымки. Один, два, три… двадцать шесть. В бинокль отчетливо видны: «Миказа», «Сикисима», «Фудзи», «Асахи», «Касуга», «Ниссин», «Идзумо», «Ивате»… двадцать шесть кораблей, точно не было боя, не погиб несчастный «Ослябя», не защищался, как лев, «Суворов», не перевернулось «Бородино». Из кормового плутонга сиротливо и глухо прогремел единственный выстрел, и на фоках зареял сигнал… А потом по волнам запрыгал паровой катер, и чужие, вооруженные люди цепко, как обезьяны, ползли на броненосец. Взвился ненавистный японский флаг. «Позор… Не сумели, не смогли победить… Не сумели, не смогли умереть. Нет оправданий… Ну, а теперь сумеем ли победить? Или опять униженно попросим пощады? Не у японцев, у полковника Шена…» Он отошел от окна и почти упал на диван. Бессильное утомление охватило его. Хотелось уснуть, уснуть крепко, успокоенным и освежающим сном, забыть и Тутушкина, и Цусиму, и комитет, не помнить, не думать, главное, не решать.
В дверь постучались.
– Войдите.
Вошла Маша в белом переднике, с чайным подносом в руках и ласково улыбнулась:
– Не прикажете чаю, Александр Николаевич?
Александру казалось, что это вошла не Маша, что сотни глаз наблюдают за ним и десятки ушей подслушивают его. Казалось, что все охранное отделение – все полковники, провокаторы и филеры, все предатели, доносчики и жандармы – стоят за ее спиною и хихикают, как Тутушкин. С отвращением, отворачивая лицо, он сказал:
– Ничего не надо. Уйдите.
Маша обиженно зашуршала накрахмаленной юбкой. Александр встал и в раздумье прошелся по комнате. Теперь он испытывал равнодушие, – то презрение к опасности, которое он пережил на корабле перед боем. Он не мог бы сказать, где источник неожиданной перемены, но уже было ясно, что никакие Тутушкины его не смутят и что он не выйдет из партии. «Если я не умею перешагнуть через грязь, – холодно думал он, – я не должен работать в терроре… Но ведь я пришел не потому, что революция сильна, а потому, что хотел бороться и верил, что нужен мой труд… Так отчего я сомневаюсь теперь?… Разве я оставил военную службу потому, что сдались „Сенявин“ и „Николай“?… Потому, что была Цусима?… И разве верить в партию и народ – значит верить в непогрешимость партийного комитета? В непогрешимость доктора Берга?… – И, чувствуя несмелую радость и уже твердо веруя в свою правоту, он докончил без колебания: – Я пришел, желая служить народу, партии и России. Кто властен мне помешать? Доктор Берг? Тутушкин? Фон Шен? Но если надо с ними бороться, я не погнушаюсь борьбы. Если надо их победить – я уверен в победе. Тем лучше, – пусть невидимый неприятель, пусть борьба не на жизнь, а на смерть… И если я обязан бороться, то… Розенштерн прав. Да, он прав… Или блюсти белоснежную чистоту, или не бояться никаких унижений… Или сентиментальничать, как Алеша Груздев, или… или убить. Нет выбора… Третьего не дано… И я не хочу искать третьего… Зуб за зуб и око за око!..»
Он сказал себе так, и, хотя чувство тайного отвращения все еще не покидало его, ему стало весело и спокойно, точно он наконец отыскал утраченный путь. «Побеждает тот, кто хочет победы… Кто ничего не страшится и кто смеет убить…» Потянуло на воздух, за город, к морю, к величавой и молчаливой Неве. Он надел шляпу и вышел. Извозчик по-прежнему скучал у подъезда. На этот раз Александр не заметил его.
– Добрый день, Александр Николаевич.
«Маша Охранная… Фу…» Он молча прошел в свою комнату и, не снимая пальто, сел на диван. Несколько минут он сидел неподвижно, пытаясь понять, что же именно произошло бессонною ночью? Лысый, в воротничках до ушей, доктор Берг, его загадочная усмешка, анонимное и двусмысленное письмо, растерянный Арсений Иванович, грязный трактир и подобострастный Тутушкин, – все было так ново, так неожиданно и так странно, что, не веря себе, боясь, что память изменяет ему, он задумчиво поднял руку и провел по разгоряченным щекам: «Доктор Берг – провокатор… А меня не вешают потому, что не велел полковник фон Шен… Я в руках охранных шпионов… Как захочет полковник фон Шен. Захочет – повесит, захочет – помилует… Фу»… И, испытывая ощущение почти физической боли, он встал и медленно подошел к окну. Ходил он по-военному – прямо, подняв голову и делая размеренные шаги.
Вспомнилась ненастная осенняя ночь. Тяжело забирая кормой, грузно качается броненосец. Свищет ветер. Плещет волна. Плачет дождь. Впереди, во мгле колеблются огни «Александра». Все обычно, серо и скучно. Хочется спать. Лениво длится «собачья» вахта. Но вот, внезапно разрезая свист ветра, звонко запел серебряный горн. Блеснул сигнальный огонь. И сейчас же пожаром вспыхнул прожектор, засветились свинцовые волны, затопотали ноги по трапам, загремели беседки, залязгали рельсы, и тревожно зазвенел телеграф. Тяжко и властно, оглушительно громко прогромыхал первый выстрел. «Минная атака!.. Атака…» Промелькнуло испуганное лицо комендора, скуластого башкира Малайки, и опять зазвонили звонки, и забегали люди, и грохочущей молнией опоясался борт… А потом взволнованный голос: «Как ты смеешь стрелять? Разве не видишь?… Рыбак!..»
«Да, стреляли по рыбакам… Да, позор… Да, ошибка… Но ведь только ошибка… Ведь невидимый неприятель, море, ночь и… судьба России. А сейчас?… Не судьба ли России? Не позор?… И опять невидимый неприятель… Кто? Японцы? Адмирал Того? Нет, Тутушкин и доктор Берг… „Разве я из-за денег? – точно въявь рассыпался угодливый смех. – Что деньги?… Металл… Сорок рублей семейному человеку!..“ И Розенштерн торгуется с ним? Покупает его?… А господин доктор Берг? „Les affaires sont les affaires…“ И его слушают… И Арсений Иванович беспомощно разводит руками… И это в партии, в комитете», – он презрительно скривил губы и распахнул двойное окно. Запахло весной. Ворвался уличный гомон. Наверху, между краями домов, голубело синее небо. Внизу у ворот терпеливо караулил извозчик. «Извозчик № 1351… С ним бороться? С полковником Шеном? С Машей Охранной?… Да?…» Он облокотился о подоконник и только теперь заметил, что забыл снять пальто. «И если бороться, то как?…»
Вспомнилась другая, еще более бесславная ночь, та ночь, которую он не мог бы забыть, если бы даже хотел. Управляясь машинами, робко, ощупью бредет броненосец, его броненосец, любимый корабль, на котором он сделал поход и вчера без отдыха сражался весь день. Ходит крутая зыбь, потушены предательские огни, в море – мрак. На броненосце груда обломков. Наполовину сбита фок-мачта. Срезаны мостики. Разворочены люки. Сожжены ростры. Взорваны башни. Исковеркана броня. В кольца свернуты железные трапы. Сохранилась одна – только одна – неповрежденная пушка, – последнее прибежище и надежда… В жилой палубе лазарет. На матрацах, носилках, брезентах лежат искалеченные тела. На полу, поджав разутые ноги, сидит раненый комендор Малайка. Его скуластое, темное, посиневшее от напряжения лицо обезображено болью. Зубы оскалены. Он держится за голову руками и, раскачиваясь и горбясь, хрипло визжит: «Воды… Воды… Воды…» Розовеет восток. Далеко на краю горизонта, в голубой и сверкающей мгле, заструились дымки. Один, два, три… двадцать шесть. В бинокль отчетливо видны: «Миказа», «Сикисима», «Фудзи», «Асахи», «Касуга», «Ниссин», «Идзумо», «Ивате»… двадцать шесть кораблей, точно не было боя, не погиб несчастный «Ослябя», не защищался, как лев, «Суворов», не перевернулось «Бородино». Из кормового плутонга сиротливо и глухо прогремел единственный выстрел, и на фоках зареял сигнал… А потом по волнам запрыгал паровой катер, и чужие, вооруженные люди цепко, как обезьяны, ползли на броненосец. Взвился ненавистный японский флаг. «Позор… Не сумели, не смогли победить… Не сумели, не смогли умереть. Нет оправданий… Ну, а теперь сумеем ли победить? Или опять униженно попросим пощады? Не у японцев, у полковника Шена…» Он отошел от окна и почти упал на диван. Бессильное утомление охватило его. Хотелось уснуть, уснуть крепко, успокоенным и освежающим сном, забыть и Тутушкина, и Цусиму, и комитет, не помнить, не думать, главное, не решать.
В дверь постучались.
– Войдите.
Вошла Маша в белом переднике, с чайным подносом в руках и ласково улыбнулась:
– Не прикажете чаю, Александр Николаевич?
Александру казалось, что это вошла не Маша, что сотни глаз наблюдают за ним и десятки ушей подслушивают его. Казалось, что все охранное отделение – все полковники, провокаторы и филеры, все предатели, доносчики и жандармы – стоят за ее спиною и хихикают, как Тутушкин. С отвращением, отворачивая лицо, он сказал:
– Ничего не надо. Уйдите.
Маша обиженно зашуршала накрахмаленной юбкой. Александр встал и в раздумье прошелся по комнате. Теперь он испытывал равнодушие, – то презрение к опасности, которое он пережил на корабле перед боем. Он не мог бы сказать, где источник неожиданной перемены, но уже было ясно, что никакие Тутушкины его не смутят и что он не выйдет из партии. «Если я не умею перешагнуть через грязь, – холодно думал он, – я не должен работать в терроре… Но ведь я пришел не потому, что революция сильна, а потому, что хотел бороться и верил, что нужен мой труд… Так отчего я сомневаюсь теперь?… Разве я оставил военную службу потому, что сдались „Сенявин“ и „Николай“?… Потому, что была Цусима?… И разве верить в партию и народ – значит верить в непогрешимость партийного комитета? В непогрешимость доктора Берга?… – И, чувствуя несмелую радость и уже твердо веруя в свою правоту, он докончил без колебания: – Я пришел, желая служить народу, партии и России. Кто властен мне помешать? Доктор Берг? Тутушкин? Фон Шен? Но если надо с ними бороться, я не погнушаюсь борьбы. Если надо их победить – я уверен в победе. Тем лучше, – пусть невидимый неприятель, пусть борьба не на жизнь, а на смерть… И если я обязан бороться, то… Розенштерн прав. Да, он прав… Или блюсти белоснежную чистоту, или не бояться никаких унижений… Или сентиментальничать, как Алеша Груздев, или… или убить. Нет выбора… Третьего не дано… И я не хочу искать третьего… Зуб за зуб и око за око!..»
Он сказал себе так, и, хотя чувство тайного отвращения все еще не покидало его, ему стало весело и спокойно, точно он наконец отыскал утраченный путь. «Побеждает тот, кто хочет победы… Кто ничего не страшится и кто смеет убить…» Потянуло на воздух, за город, к морю, к величавой и молчаливой Неве. Он надел шляпу и вышел. Извозчик по-прежнему скучал у подъезда. На этот раз Александр не заметил его.
IV
Розенштерн доложил комитету о ночном разговоре с Тутушкиным. Слова его были встречены с возмущением. И Арсению Ивановичу, и Вере Андреевне, и Залкинду, и Алеше Груздеву «провокация» доктора Берга казалась вопиющей нелепостью и обидною клеветой. Доктор Берг работал так безупречно, так блестяще «организовывал технические дела», так давно был «кооптирован» в комитет, что страшно было признаться, что именно он, даровитый и честный, испытанный революционер, за деньги служит у полковника Шена. Но еще страшнее было признаться, что не оправдалось доверие партии, что во главе ее стоял провокатор, что благодаря неопытности, прекраснодушию и слепоте были повешены десятки людей и разгромлен наголову террор. И поэтому товарищи волновались и не смели поверить, что Тутушкин не лжет. И хотя они думали, что защищают доктора Берга, его достоинство и его честь, на самом деле они защищали себя – от тяжких мыслей и томительных угрызений. Алеша Груздев горячился и говорил, что «гнусные сплетни деморализуют партию». Вера Андреевна пожимала худыми плечами и доказывала, что «все охранники – негодяи» и что «слушать их – значит унижать комитет». Геннадий Геннадиевич жалел о «своеволии товарищей» и настойчиво утверждал, что охранное отделение, опасаясь доктора Берга, затевает «интригу», то есть пытается посеять партийный раздор. Но более всех был огорчен Арсений Иванович.
– Эх, кормильцы! – горько жаловался он на заседаниях. – Аркадия Борисовича послушать, – ерши по телу встают… Доктор Берг – провокатор!.. Надо осмотрительно рассуждать, не увлекаясь и не теряя присутствия духа… Ну, хорошо, ну, допустим, что тот самый, как его?… Тутушкин?… Не врет… Хотя грешно утаить: сдается мне, старику, что он из тех рыбаков, которые из кармана удят… Ну, однако, допустим… Теперь, кормильцы, вопрос: а не может ли этот Тутушкин добросовестно заблуждаться? Кто он?… Обыкновенный филер, мелкая сошка, уличный соглядатай… Что ж, полковник фон Шен филеру секреты рассказывает? Писарю список «сотрудников» доверяет?… Э-эх!.. Не уместнее ли допустить, что Тутушкин просто-напросто ошибается – слышал звон, да не знает, где он?… И еще вам скажу, кормильцы: доктор Берг – наш товарищ, заслуженный работник, честный солдат. Всякое колебание, малейшее, кормильцы, сомнение следует толковать в его пользу… Да… да… В его пользу… Кто провокатор – не знаю, но утверждать, что именно Берг – не годится… Нет, не годится. В жизнь себе не прощу, если по доносу филера заподозрю товарища… Да и вам не прощу, Аркадий Борисович… Ну, а что касается партии, будто охранное отделение интригу плетет, то вот вам присказка, на ней и покончу: «Люди хулят – не захулят, ветры веют – не развеют, дожди мочат – не размочат…» Не размочат партию никакие дожди, и никакие полковники Шены опозорить ее не могут… Не тем концом нос пришит… Да.
Розенштерна не убеждали речи товарищей. Уверенный в сочувствии Александра, он твердо настаивал на своем – на неизбежности суда над доктором Бергом. Но только через неделю, после споров, горячих упреков и негодующих обвинений, когда с цифрами в руках удалось доказать, что доктор Берг проживает десятки тысяч, Арсений Иванович поколебался: «Как же так? Да-а… После Бога деньги, стало быть, – первые? – с недоумением покачал он белою бородою. – Подозревать не могу… Но и оставить без внимания нельзя… Уж и не знаю, как быть?…» Несмотря на протесты Алеши Груздева, было решено назначить «следственную комиссию». В нее вошли Александр, Розенштерн и упрямо поддерживавший спасительную «гипотезу» Геннадий Геннадиевич.
Александр не сомневался, что доктор Берг провокатор. Ему, неответственному за комитет и неискушенному в «конспиративных» делах человеку, было ясно, что Тутушкин не посмеет солгать и что о «полицейской» интриге не может быть разговора. Он не понимал, зачем избрана «следственная комиссия»: зачем заподозренного и в сущности уличенного в провокации «товарища» допрашивать и судить? Ему казалось, что келейный суд – полумера, что с провокаторами надлежит поступать по законам военного времени, как поступают на войне со шпионами – без пощады и промедления.
– Если бы доктор Берг служил в войсках, то в двадцать четыре часа был бы расстрелян, – сухо заметил он Розенштерну. Розенштерн искоса взглянул на него:
– Вы думаете?
– Да, я думаю.
– Вы правы… Но что же поделаешь?… Вся партия возмутится: убили, мол, невинного человека… И первый, поверьте, Арсений Иванович…
Александр давно оставил свою квартиру, Машу Охранную и извозчика № 1351. Но он не уехал из Петербурга: внезапный отъезд мог встревожить доктора Берга. Он жил теперь без паспорта, «нелегально», ночуя у чужих, «сочувствующих» людей, у купцов, чиновников и попов. Бродячая жизнь истомила его. Он с недовольством повел плечами:
– Если я прав, то чего же мы ждем?
Они сидели в «Аполло», полутемном подвале на Невском. Было шумно и жарко; гнусаво пиликал дамский оркестр, и без роздыха сновала будничная толпа. Розенштерн задумался и молчал. Александр повторил свой вопрос:
– Чего же мы ждем?
– Чего мы ждем?… Послушайте, Александр Николаевич, мы – члены партии. Должны мы считаться с общественным мнением или, по-вашему, нет?
– С общественным мнением?
– Да… Или вы, может быть, полагаете, что общественное мнение – пустяк?… Хорошее дело… Я убежден, что доктор Берг – провокатор: я три месяца наблюдаю за ним… Ну, а пойдите растолкуйте товарищам. Знаете, у нас говорят: Ицек – Ицхок, Ицхок – Исаак, Исаак – Изак, Изак – Айзик… Вот и вышел из Ицека – Айзик. Вы скажете: «получилось письмо». Геннадий Геннадиевич закричит: «письмо писал полицейский». Вы скажете: «Тутушкин донес». Вера Андреевна всполошится: «Ту-тушкины – негодяи». Вы скажете: «Растратил партийные деньги». Груздев вам бросит в лицо: «А у вас казенный сундук?…» Удивительная смекалка!.. И это те, которые знают! Ну, а те, кто не знает, кто не слыхал про письмо, про Тутушкина и про деньги? Ведь для них доктор Берг – неприкосновенный член комитета… Я вам говорю: из Ицека выйдет Айзик… Скажут, застенок, Шемякин суд, инквизиция… Что, не так?… Разве не скажут?
– Пусть скажут.
– Ну вот, – опять великолепное дело… Я так и знал… Ну, подумайте же минутку… Ну, разве можно строить работу на недоверии? Ну, разве можно, чтобы о комитете сплетничали: «застенок»? Ну, разве можно, чтобы подозревали меня, Арсения Ивановича, вас?… Ну, и, значит, надо доктора Берга судить…
– Но ведь следственная комиссия – не суд.
– Ах, Боже мой!.. – с раздражением возразил Розенштерн, и глаза его заблестели. – А чего вы хотите? Вы хотите присяжных? Защитников? Прокуроров? Речей? Ведь мы – партия. У нас нет судебных установлений… Мы можем только допросить доктора Берга… И нам нужен этот допрос… Нужен, чтобы никто – понимаете, ни один человек – даже во сне не подумал, что мы не позволили защищаться и что Ицек – не Ицек, а уважаемый Айзик… И баста. А доказать, что доктор Берг провокатор, – нельзя: прямых улик нет…
– Но если нельзя доказать, то нельзя и судить… Вы предлагаете пустую формальность… Вы ведь верите, что Берг провокатор? Вам ведь не надо никаких доказательств, вам не надо заседаний и разговоров. Разве этого не довольно? И убедит ли допрос в виновности Берга?… Если Берг не дурак, он сумеет разжалобить вас… А то еще лучше, пока вы спорите в комитете, он уйдет, а вас арестуют… И знаете, Берг по-своему будет прав…
Розенштерн усмехнулся:
– Не уйдет… Вы сказали: пустая формальность. Поймите: не пустая формальность, а добровольная уступка партийному мнению… И имейте в виду: провокацию никогда нельзя доказать… Разве что сознается провокатор… Ну, и как же нам быть?… Вы, наверное, думаете, – он сделал долгую паузу и открыто и смело посмотрел Александру в глаза, – что у меня решимости не хватает, что ответственность разделить не хочу? Это неправда… Разве вы не видите, как мало нас, революционеров, людей, готовых на все? А если мало, то будет больше… И чтобы их было больше, надо считаться с теми, которые есть, надо считаться с Верой Андреевной… Да, и с Верой Андреевной… Только уважением вырастет партия, добрым именем, влиянием массы… Я так думаю… Я в этом уверен… А вы?
Все так же пиликал жидкий оркестр, суетились лакеи и гудели хриплые голоса. Александр слушал, и от благоразумных слов Розенштерна ему становилось досадно и скучно. «Я пришел в партию, чтобы работать… На моем пути стоит провокатор… И я бессилен… Связаны руки: надо считаться с Верой Андреевной…» Он закурил и, глядя вверх, на синеватые кольца, резко сказал:
– Знаете, этот ваш суд – комедия… Я понять не могу – зачем гипотезы, споры и перманентные заседания? Какое мне дело, «что станет говорить княгиня Марья Алексеевна»?… У меня своя голова на плечах. Кто не революционер – не должен быть в партии. Кто не солдат – не должен идти на войну… Кажется, ясно?… Канцелярская волокита…
– Так что же делать? Скажите.
– Что делать? Надо кончать.
– То есть?
– То есть не надо суда.
– И допроса?
– Да, и допроса.
– Но это же невозможно.
– Почему?
– Да потому, что комитет не позволит.
Они оба умолкли. Теперь Александру казалось, что Розенштерн не смеет убить, что в глубине души он не утратил надежды: быть может, Тутушкин солгал и доктор Берг не служит в охране. Казалось, что доктор Берг и не будет убит и что дерзкое оскорбление останется без ответа. Но, приученный к послушанию, он подавил эти мысли.
– Я – член партии. Я подчиняюсь партийному приговору. Я пойду на допрос… Но скажите, если вы убедитесь, что доктор Берг провокатор, что вы будете делать?
Розенштерн понял, чего опасается Александр. Он сдержанно улыбнулся. В его черных, юношески блестящих глазах вспыхнули острые огоньки.
– В этом случае… По законам военного времени.
– А что скажет Вера Андреевна?
– После суда она ни слова не скажет.
– Вы уверены?
– Да.
Они расстались на Невском. Был вечер. Среди редеющих облаков, дрожа, мерцали первые звезды. Александр вздохнул полною грудью. «Да, он сдержит свое обещание, – с облегчением подумал он. – А если нет?… Если нет… то доктор Берг все-таки будет убит». Он повернул за угол и скрылся в толпе.
– Эх, кормильцы! – горько жаловался он на заседаниях. – Аркадия Борисовича послушать, – ерши по телу встают… Доктор Берг – провокатор!.. Надо осмотрительно рассуждать, не увлекаясь и не теряя присутствия духа… Ну, хорошо, ну, допустим, что тот самый, как его?… Тутушкин?… Не врет… Хотя грешно утаить: сдается мне, старику, что он из тех рыбаков, которые из кармана удят… Ну, однако, допустим… Теперь, кормильцы, вопрос: а не может ли этот Тутушкин добросовестно заблуждаться? Кто он?… Обыкновенный филер, мелкая сошка, уличный соглядатай… Что ж, полковник фон Шен филеру секреты рассказывает? Писарю список «сотрудников» доверяет?… Э-эх!.. Не уместнее ли допустить, что Тутушкин просто-напросто ошибается – слышал звон, да не знает, где он?… И еще вам скажу, кормильцы: доктор Берг – наш товарищ, заслуженный работник, честный солдат. Всякое колебание, малейшее, кормильцы, сомнение следует толковать в его пользу… Да… да… В его пользу… Кто провокатор – не знаю, но утверждать, что именно Берг – не годится… Нет, не годится. В жизнь себе не прощу, если по доносу филера заподозрю товарища… Да и вам не прощу, Аркадий Борисович… Ну, а что касается партии, будто охранное отделение интригу плетет, то вот вам присказка, на ней и покончу: «Люди хулят – не захулят, ветры веют – не развеют, дожди мочат – не размочат…» Не размочат партию никакие дожди, и никакие полковники Шены опозорить ее не могут… Не тем концом нос пришит… Да.
Розенштерна не убеждали речи товарищей. Уверенный в сочувствии Александра, он твердо настаивал на своем – на неизбежности суда над доктором Бергом. Но только через неделю, после споров, горячих упреков и негодующих обвинений, когда с цифрами в руках удалось доказать, что доктор Берг проживает десятки тысяч, Арсений Иванович поколебался: «Как же так? Да-а… После Бога деньги, стало быть, – первые? – с недоумением покачал он белою бородою. – Подозревать не могу… Но и оставить без внимания нельзя… Уж и не знаю, как быть?…» Несмотря на протесты Алеши Груздева, было решено назначить «следственную комиссию». В нее вошли Александр, Розенштерн и упрямо поддерживавший спасительную «гипотезу» Геннадий Геннадиевич.
Александр не сомневался, что доктор Берг провокатор. Ему, неответственному за комитет и неискушенному в «конспиративных» делах человеку, было ясно, что Тутушкин не посмеет солгать и что о «полицейской» интриге не может быть разговора. Он не понимал, зачем избрана «следственная комиссия»: зачем заподозренного и в сущности уличенного в провокации «товарища» допрашивать и судить? Ему казалось, что келейный суд – полумера, что с провокаторами надлежит поступать по законам военного времени, как поступают на войне со шпионами – без пощады и промедления.
– Если бы доктор Берг служил в войсках, то в двадцать четыре часа был бы расстрелян, – сухо заметил он Розенштерну. Розенштерн искоса взглянул на него:
– Вы думаете?
– Да, я думаю.
– Вы правы… Но что же поделаешь?… Вся партия возмутится: убили, мол, невинного человека… И первый, поверьте, Арсений Иванович…
Александр давно оставил свою квартиру, Машу Охранную и извозчика № 1351. Но он не уехал из Петербурга: внезапный отъезд мог встревожить доктора Берга. Он жил теперь без паспорта, «нелегально», ночуя у чужих, «сочувствующих» людей, у купцов, чиновников и попов. Бродячая жизнь истомила его. Он с недовольством повел плечами:
– Если я прав, то чего же мы ждем?
Они сидели в «Аполло», полутемном подвале на Невском. Было шумно и жарко; гнусаво пиликал дамский оркестр, и без роздыха сновала будничная толпа. Розенштерн задумался и молчал. Александр повторил свой вопрос:
– Чего же мы ждем?
– Чего мы ждем?… Послушайте, Александр Николаевич, мы – члены партии. Должны мы считаться с общественным мнением или, по-вашему, нет?
– С общественным мнением?
– Да… Или вы, может быть, полагаете, что общественное мнение – пустяк?… Хорошее дело… Я убежден, что доктор Берг – провокатор: я три месяца наблюдаю за ним… Ну, а пойдите растолкуйте товарищам. Знаете, у нас говорят: Ицек – Ицхок, Ицхок – Исаак, Исаак – Изак, Изак – Айзик… Вот и вышел из Ицека – Айзик. Вы скажете: «получилось письмо». Геннадий Геннадиевич закричит: «письмо писал полицейский». Вы скажете: «Тутушкин донес». Вера Андреевна всполошится: «Ту-тушкины – негодяи». Вы скажете: «Растратил партийные деньги». Груздев вам бросит в лицо: «А у вас казенный сундук?…» Удивительная смекалка!.. И это те, которые знают! Ну, а те, кто не знает, кто не слыхал про письмо, про Тутушкина и про деньги? Ведь для них доктор Берг – неприкосновенный член комитета… Я вам говорю: из Ицека выйдет Айзик… Скажут, застенок, Шемякин суд, инквизиция… Что, не так?… Разве не скажут?
– Пусть скажут.
– Ну вот, – опять великолепное дело… Я так и знал… Ну, подумайте же минутку… Ну, разве можно строить работу на недоверии? Ну, разве можно, чтобы о комитете сплетничали: «застенок»? Ну, разве можно, чтобы подозревали меня, Арсения Ивановича, вас?… Ну, и, значит, надо доктора Берга судить…
– Но ведь следственная комиссия – не суд.
– Ах, Боже мой!.. – с раздражением возразил Розенштерн, и глаза его заблестели. – А чего вы хотите? Вы хотите присяжных? Защитников? Прокуроров? Речей? Ведь мы – партия. У нас нет судебных установлений… Мы можем только допросить доктора Берга… И нам нужен этот допрос… Нужен, чтобы никто – понимаете, ни один человек – даже во сне не подумал, что мы не позволили защищаться и что Ицек – не Ицек, а уважаемый Айзик… И баста. А доказать, что доктор Берг провокатор, – нельзя: прямых улик нет…
– Но если нельзя доказать, то нельзя и судить… Вы предлагаете пустую формальность… Вы ведь верите, что Берг провокатор? Вам ведь не надо никаких доказательств, вам не надо заседаний и разговоров. Разве этого не довольно? И убедит ли допрос в виновности Берга?… Если Берг не дурак, он сумеет разжалобить вас… А то еще лучше, пока вы спорите в комитете, он уйдет, а вас арестуют… И знаете, Берг по-своему будет прав…
Розенштерн усмехнулся:
– Не уйдет… Вы сказали: пустая формальность. Поймите: не пустая формальность, а добровольная уступка партийному мнению… И имейте в виду: провокацию никогда нельзя доказать… Разве что сознается провокатор… Ну, и как же нам быть?… Вы, наверное, думаете, – он сделал долгую паузу и открыто и смело посмотрел Александру в глаза, – что у меня решимости не хватает, что ответственность разделить не хочу? Это неправда… Разве вы не видите, как мало нас, революционеров, людей, готовых на все? А если мало, то будет больше… И чтобы их было больше, надо считаться с теми, которые есть, надо считаться с Верой Андреевной… Да, и с Верой Андреевной… Только уважением вырастет партия, добрым именем, влиянием массы… Я так думаю… Я в этом уверен… А вы?
Все так же пиликал жидкий оркестр, суетились лакеи и гудели хриплые голоса. Александр слушал, и от благоразумных слов Розенштерна ему становилось досадно и скучно. «Я пришел в партию, чтобы работать… На моем пути стоит провокатор… И я бессилен… Связаны руки: надо считаться с Верой Андреевной…» Он закурил и, глядя вверх, на синеватые кольца, резко сказал:
– Знаете, этот ваш суд – комедия… Я понять не могу – зачем гипотезы, споры и перманентные заседания? Какое мне дело, «что станет говорить княгиня Марья Алексеевна»?… У меня своя голова на плечах. Кто не революционер – не должен быть в партии. Кто не солдат – не должен идти на войну… Кажется, ясно?… Канцелярская волокита…
– Так что же делать? Скажите.
– Что делать? Надо кончать.
– То есть?
– То есть не надо суда.
– И допроса?
– Да, и допроса.
– Но это же невозможно.
– Почему?
– Да потому, что комитет не позволит.
Они оба умолкли. Теперь Александру казалось, что Розенштерн не смеет убить, что в глубине души он не утратил надежды: быть может, Тутушкин солгал и доктор Берг не служит в охране. Казалось, что доктор Берг и не будет убит и что дерзкое оскорбление останется без ответа. Но, приученный к послушанию, он подавил эти мысли.
– Я – член партии. Я подчиняюсь партийному приговору. Я пойду на допрос… Но скажите, если вы убедитесь, что доктор Берг провокатор, что вы будете делать?
Розенштерн понял, чего опасается Александр. Он сдержанно улыбнулся. В его черных, юношески блестящих глазах вспыхнули острые огоньки.
– В этом случае… По законам военного времени.
– А что скажет Вера Андреевна?
– После суда она ни слова не скажет.
– Вы уверены?
– Да.
Они расстались на Невском. Был вечер. Среди редеющих облаков, дрожа, мерцали первые звезды. Александр вздохнул полною грудью. «Да, он сдержит свое обещание, – с облегчением подумал он. – А если нет?… Если нет… то доктор Берг все-таки будет убит». Он повернул за угол и скрылся в толпе.