Страница:
– Мой муж? – изумленно переспросила Таня и вдруг покраснела, закусив губу.
– Я сказал что-нибудь не так? – обеспокоенно спросил ничего не понимающий Болховитинов.
– Да нет, просто... просто я вам все наврала – сама не знаю зачем; я ведь вовсе не замужем, Сережа просто мой жених и...
Она замолкла, окончательно смешавшись и чувствуя себя в самом глупом положении. Действительно, с чего это ей пришло в голову сначала разыгрывать Болховитинова с рассказом о своем «тайном браке», а теперь...
– Кирилл Андреевич, вы обиделись? Но я не почему-нибудь, просто как-то так... ну, язык сболтнул. Мы думали с Сережей пожениться, а война помешала. Вот и придумала, что будто уже замужем, но это я так, для себя, а вот почему вам тогда сказала...
Таня пожала плечами, глядя на Болховитинова с беспомощной и смущенной улыбкой.
Глава шестая
– Я сказал что-нибудь не так? – обеспокоенно спросил ничего не понимающий Болховитинов.
– Да нет, просто... просто я вам все наврала – сама не знаю зачем; я ведь вовсе не замужем, Сережа просто мой жених и...
Она замолкла, окончательно смешавшись и чувствуя себя в самом глупом положении. Действительно, с чего это ей пришло в голову сначала разыгрывать Болховитинова с рассказом о своем «тайном браке», а теперь...
– Кирилл Андреевич, вы обиделись? Но я не почему-нибудь, просто как-то так... ну, язык сболтнул. Мы думали с Сережей пожениться, а война помешала. Вот и придумала, что будто уже замужем, но это я так, для себя, а вот почему вам тогда сказала...
Таня пожала плечами, глядя на Болховитинова с беспомощной и смущенной улыбкой.
Глава шестая
Новый год они решили встречать втроем – Таня, Володя и Кривошип. Перед этим много спорили, можно ли наконец собраться вместе всем подпольщикам; точнее, это были не споры, а безуспешные Володины попытки сломить сопротивление Кривошипа. Таня не вмешивалась, – она и сама не знала, хочется ей или не хочется увидеть своих неизвестных соратников. Чего ей очень хотелось, это чтобы успел вернуться из Дрездена Кирилл Андреевич, уехавший туда еще в ноябре.
Она почему-то ждала, что он приедет в воскресенье, двадцать седьмого; но воскресенье прошло, никто не приехал, в понедельник она плохо себя чувствовала и не пошла на службу, а на следующий день оказалось, что именно вчера ее спрашивал какой-то немец из дорожностроительной фирмы.
Узнав об этом, Таня расстроилась до неприличия и прохандрила целых полдня, ничего не делая. Потом пришла фрау Дитрих, увидела нерасчехленную машинку и устроила Тане выволочку. Когда разгневанное начальство удалилось, Таня подумала, что и на этот раз она легко отделалась. Опять ей повезло: как часто ей удавалось отделаться легким испугом в то время, как рядом с нею другие гибли!
Она была отвратительна самой себе. Какое ей дело до этого немца? Какое ей вообще, строго говоря, дело до Болховитинова, до этого орловского дворянина? Какое она имела право позволить себе все эти истеричные переживания?
К концу дня ей удалось убедить себя в том, что марсианин есть марсианин, и вообще – что ей Гекуба? Даже если и согласился финансировать подполье. Ну согласился, ну и что, ну и подумаешь.
А она – Татьяна Викторовна Николаева – просто легкомысленная дрянь. За все утро ни разу не подумать о Сереже. Ни разу!
До конца работы оставалось двадцать минут, когда Таня начала потихоньку сворачивать свое хозяйство – прятала по ящикам бумагу и копирку, от нечего делать пересчитывала отпечатанные страницы, приготовила и расправила клеенчатый чехол, чтобы накинуть его в самый последний момент. Она едва успела сделать вид, что работает, когда за дверью послышались знакомые энергичные шаги фрау Дитрих.
– Фройляйн просят к телефону, – ядовитым тоном сказала та, распахнув дверь.
Таня уставилась на нее изумленно, не трогаясь с места.
– Вы что, оглохли? – крикнула Дитрих. – Ступайте ко мне, вас вызывают из «Вернике Штрассенбау»! И чтобы это было в последний раз! Вы являетесь на службу, когда вам заблагорассудится, демонстративно лодырничаете, принимаете у себя визитеров! Не хватало только, чтобы ваши кавалеры пользовались моим телефоном, чтобы назначать вам свидания, но теперь, кажется, вы докатились и до этого!
Таня выслушала все это, смиренно опустив ресницы. Потом она отправилась следом за Дитрих в ее кабинет и подняла телефонную трубку, лежавшую на столе возле аппарата.
– Hallo, – сказала она негромко, покосившись на начальницу. – Wer ist da?
– Фройлин Татиана? Говорит доктор-инженер Ридель, у меня есть для вас письмо из Дрездена. Зайдите в контору фирмы через полчаса, если можете.
Ридель повесил трубку, не дожидаясь ответа. Таня осторожно опустила на рычаг свою.
– Хорошие новости? – язвительно спросила начальница.
– Кажется, да, – улыбнулась Таня. – До свиданья, фрау Дитрих.
– Надеюсь, вы не собрались уходить? До окончания рабочего дня остается еще десять минут.
– О, это неважно, – сказала Таня. – Что можно сделать за десять минут? И потом, я очень тороплюсь...
К Риделю она все равно опоздала, он уже ушел, но письмо ей отдали. Она не стала читать его на улице только потому, что было темно, она его прочитала дома, в передней, прислонившись к вешалке и машинально расстегивая и застегивая одну и ту же пуговицу на своем пальто. Письмо было коротеньким – она перечитала его трижды, словно доискиваясь тайного междустрочного смысла.
«Dresden, 26/ХП-42 г.
Милая Татьяна Викторовна,
я глубоко сожалею, что дела, задерживающие нас здесь, препятствуют мне встретить Новый год в Вашем обществе. Вернусь я, очевидно, числа 4-го или 5-го, т. е. к самому сочельнику, и буду счастлив засвидетельствовать Вам мое почтение, если Вы никуда не приглашены на этот день. Пока же пользуюсь оказией, чтобы поздравить Вас и Ваших друзей с наступающими праздниками и пожелать исполнения всех желаний в Новом, 1943 году.
Всегда готовый к услугам К. Болх.»
– Вот тебе и Болх, – вздохнула Таня, прочитав это в третий раз. Она спрятала письмо в карман и начала раздеваться. – Ну что бы стоило приехать на недельку раньше...
– Не слышу! – крикнул из-за двери Володя и выглянул в переднюю. – Что ты сказала?
– Ничего, это я с собой, – ответила Таня.
– Уже? Поздравляю, миледи. Между прочим, в Германии нет ни одного сумасшедшего дома. Тебе твой белобандит не рассказывал?
– Дорогой мой, мы же не в Германии. Здесь для тебя что-нибудь найдется, не волнуйся и спокойно сходи с ума.
– Только после вас, миледи, только после вас, дам полагается пропускать вперед. А насчет сумасшедших домов это я совершенно серьезно. У одного парня стоял на квартире немец из медперсонала, так вот он говорил. Оказывается, они сумасшедших вообще не лечат, а сразу на тот свет – прямиком. Чтобы, дескать, расу не портили...
Таня вошла в комнату и приложила ладони к печке.
– Чтобы расу не портили? – переспросила она рассеянно. – Ерунда какая, а ты повторяешь... Ну как это так, чтобы вообще не лечили. Выдумают тоже... Послушай, что такое сочельник?
– Религиозный праздник, дремучая ты серость. Вроде пасхи или рождества, насколько я понимаю. Есть будешь?
Таня отрицательно покачала головой.
– А впрочем, буду, конечно, – сказала она и вздохнула: – Опять пшенная каша?
– В самом деле, может, съедим для разнообразия что-нибудь другое? Как насчет сочной кулебяки?
Володя отправился на кухню. Таня села к столу и подперла щеку кулачком, бездумно уставившись на висящую напротив старую копию саврасовских «Грачей». Она чувствовала, что с нею происходит что-то странное, лучше и не доискиваться, что именно.
Вошел Володя, неся в полотенце алюминиевую закопченную кастрюльку. Таня взглянула на него и подумала, что, может быть, он совсем не случайно упомянул «белобандита»; может быть, он уже заметил что-то в ее поведении...
А что, собственно, можно было заметить? Ведет она себя с достоинством, ничего себе не позволяет. И что вообще за глупость – «с нею происходит что-то странное»! Ничего с нею не происходит, решительно ничего. Не может с нею происходить ничего такого!
– Опять она у тебя вся в саже, – сказала она. – И ты берешь ее чистым посудным полотенцем. Нельзя же быть таким...
– Цыть! – рявкнул Володя, ставя кастрюлю на стол. – Лопайте, мадам, как сказал Король Солнце, подавая завтрак в постель своей очередной фаворитке.
– Благодарю, сэр. Володька, а чего это ты сегодня такой веселый?
– Почему бы мне не быть веселым? Ты знаешь, что происходит под Сталинградом?
– А-а... ну конечно, – сказала Таня. Она поковыряла ложкой пшенную кашу. – Хоть бы одна шкварка, бессовестный ты человек. Я не понимаю, почему немцы не уходят оттуда, ведь уже все ясно. Признайся, ты выел все сало?
– Никакого сала здесь и не было, сегодня каша заправлена сурепным маслом. И вообще какого еще рожна тебе надо? Объедаешься там в кантине, и еще хочешь есть дома.
– Я же не виновата, что у меня хороший аппетит. Вы должны были бы это учитывать! В армии, я слышала, людям с особо хорошим аппетитом выдают по две порции.
– Не просто с хорошим аппетитом, а силачам. Тебе-то за что, пигалица?
– За вредность, – объяснила Таня. – Вредная у меня работа или не вредная? Вот, а вы еще забираете мой паек!
– Вопрос о пайке исчерпан. Ты сама согласилась, что есть люди, которым немецкие деликатесы нужнее.
– Это я согласилась в минуту слабости, – вздохнула Таня. – Не надо мне было уступать, я должна была драться за паек, как тигрица. Сало, сливочное масло, мед... Вы с Кривошипом сыграли на моей доброте, а теперь заставляете есть пшенную кашу на сурепном масле. – Она поднесла ложку к носу и поморщилась. – Прости, пожалуйста, это никакая не сурепка. Я даже не знаю, что это такое! Это отработанный автол, если не что-нибудь похуже.
– Какая эрудиция, какая потрясающая техническая подкованность! – сказал Володя. – Тебе хоть раз за всю твою никчемную жизнь пришлось иметь дело с отработанным автолом?
– Разумеется, приходилось.
– Врешь.
– Ну, во всяком случае, я его видела, – уточнила Таня. – Правда, видела. Мы с Болховитиновым заезжали однажды на танкштелле[24], меняли автол.
– Вот разве что, – буркнул Володя. Помрачнев, он взял книгу и улегся на диван.
Таня нехотя доела свою кашу. Как все относительно! Год назад такое блюдо было бы лакомством, но сейчас она каждый день обедала в немецкой кантине, и, конечно, после шницелей и отбивных «пшенка» не вызывала аппетита. Как и все цивильные служащие гебитскомиссариата, Таня получала паек, достаточно обильный и укомплектованный с чисто немецкой скрупулезностью, и первое время они отлично питались с Володей, но однажды он решил, что нужно сдавать в фонд организации особо ценные и калорийные продукты – мед, сливочное масло. А потом получилось так, что на попечении подпольщиков сразу оказалось несколько человек, нуждавшихся в усиленном питании: трое бежавших пленных, один из которых был к тому же ранен, туберкулезная жена командира Красной Армии, еврейский ребенок, которого никак не удавалось переправить в Транснистрию и который уже начинал чахнуть от сиденья по тайникам. Всех их нужно было как-то поддерживать, и Танин паек стал уплывать целиком, – она оставляла себе лишь хлеб, пшено, немного растительного масла, маргарина и искусственного меда. Она понимала, что это справедливо, что преступлением было бы лакомиться продуктами, которые могут спасти кому-то жизнь; но пшенная каша вкуснее от этого не становилась.
– Ты не думай, я не жадина, – сказала Таня. – Вовсе мне не жалко этого сала, просто хочется иногда съесть что-нибудь вкусное...
Володя не отозвался. Таня покосилась на него и спросила нерешительно:
– Чего это ты вдруг надулся, как мышь на крупу?
– Я и не думал надуваться, – сказал Володя, не отрываясь от книги. – То ты спрашиваешь, отчего я веселый, то...
– Нет, ну правда. Ты обиделся на что-нибудь?
Володя отложил книгу.
– Я не обиделся, Николаева. Просто, когда ты упомянула о своих поездках с Болховитиновым, я подумал, что обязан с тобой поговорить очень серьезно.
Таня испугалась так, что у нее засосало под ложечкой.
– О каких поездках, – пролепетала она, – я была с ним раза три... или четыре, не помню уж сейчас, но что тут такого?
– Послушай, давай говорить начистоту. Он тебе нравится?
– Ну... – Таня пожала плечами, – нравится; ты ведь тоже говорил, что он симпатичный человек, и потом, посмотри, как он отреагировал на нашу просьбу...
– Погоди, – прервал Володя, поморщившись, – ты не о том говоришь, не делай хотя бы вида, что не понимаешь, в каком смысле я спросил. То, что ты сейчас изворачиваешься, только доказывает правоту моих подозрений.
– Ты меня подозреваешь?
– Теперь – нет. Теперь я знаю точно, что был прав.
– Вот как, – сказала Таня чужими губами. – Очень интересно. Может быть, ты все-таки скажешь мне, в чем дело?
– Дело в твоих отношениях с этим эмигрантом.
Таня вздернула голову.
– Никаких отношений между нами нет, – отчеканила она, поднявшись из-за стола. – Это во-первых. А во-вторых, я никому не обязана давать отчет в том, что делаю и как себя веду. И тебе тоже. Понятно?
Она вышла из комнаты, заперлась в темной кухне и крепко зажмурилась, вцепившись зубами в рукав.
На следующее утро они помирились. Было уже тридцатое, завтра встречать Новый год, обоим не хотелось садиться надутыми за праздничный стол. К тому же Володя чувствовал, что перегнул палку, а Таня раскаивалась, что отчитала его. Словом, мир был восстановлен.
Помириться с собственной совестью оказалось для Тани куда труднее. Со вчерашнего вечера они были не в ладах: совесть приняла Володину сторону и не умолкая обвиняла ее во всех смертных грехах.
Таня краснела от стыда, вспоминая разговор с Володей, свою ложь, свои попытки от чего-то отвертеться. Лгать и выворачиваться было бессмысленно, это только делало еще более очевидной ее вину. Действительно, Болховитинов ей нравился, Володя не ошибся; не ошибся он и в том, что между нею и Болховитиновым уже возникли какие-то более близкие, чем раньше, отношения. Может быть, это было не то, что подозревал Володя (хотя она не знала, что именно он подозревает), но, так или иначе, если она могла так волноваться из-за его отсутствия, так обрадоваться его письму – значит, отношения существовали. В том, что они возникли и укрепились, виновата она, и никто больше.
С другой стороны, так ли уж велика ее вина? Она ведь не совершила никакого предательства. Сережу любит, как и любила; в этом смысле для нее ничего не изменилось. Просто встретился еще один человек – человек, пожалуй, неплохой, с которым ей приятно, интересно и полезно для организации быть знакомой. Неужели Сережа осудил бы ее, узнав, что она иногда встречается с Болховитиновым и рада этим встречам...
И тут же ей начинало казаться, что все это казуистика, извороты; так изворачивается придавленная палкой гадюка. Вчера вечером, когда она с замершим сердцем вскрывала письмо, полученное из Дрездена, Сережа, может быть, повторял ее имя в бреду или думал о ней за минуту до атаки. А она о нем не думала и не повторяла его имени. Она думала о другом человеке, как будто не было ни десятого «Б», ни вечеров в библиотеке, ни той скамейки в городском парке, ни той далекой встречи в энергетической лаборатории ДТС. Как будто не было ни любви, ни клятв, ни поцелуев, ни зарева над уходящим на запад эшелоном. Как будто не было ни света, ни правды, ни чистоты. Как будто ничего не было!
Она особенно усердно стучала на машинке весь день, не давая себе передохнуть. Фрау Дитрих, решив, что строптивая машинистка заглаживает вчерашнюю выходку, смилостивилась и решила пока ничего не докладывать по начальству, но причина неожиданной вспышки трудолюбия была совсем иной. Таня просто боялась остаться наедине со своими мыслями.
Вечером она занялась генеральной уборкой, нагрела воды, искупалась, вымыла голову. Все это помогало не думать. Но думы никуда не делись, они просто притаились до времени и накинулись на нее все сразу, как только она легла в постель. Таню спасла лишь ее давнишняя удивительная способность мгновенно засыпать от всякого рода огорчений и неприятностей. Во сне, слава Богу, она не видела ни Сережу, ни Болховитинова.
Тридцать первого служащих комиссариата распустили в час дня. Вернувшись домой, Таня перевела часы на два часа вперед – по московскому времени. Оказалось, что старого года остается не так уж много, со стряпней можно и не успеть. С продуктами для новогоднего ужина обстояло благополучно: у Тани давно было припрятано немного сахара и муки, кроме того, она пожертвовала кое-чем из белья и выменяла на толкучке килограммов пять картошки и пол-литровую банку какого-то повидла. Выпивку обещал принести Кривошип, а гвоздем праздничного меню должен был стать кусок настоящей свинины, который уже неделю висел на чердаке, в старой попугаичьей клетке, для защиты от котов-ворюг.
Мясо это было вещественным доказательством того, что чудеса случаются и в наше время. Несколько дней назад, когда Володя ломал себе голову над проблемой своего вклада в общий новогодний котел, к нему обратился знакомый лавочник со слезной просьбой починить патефон: жинка пригласила нескольких немцев на рождественскую вечеринку, а музыка накануне отказала, и теперь положение было хуже губернаторского. Володя быстро смекнул, что если человек приглашает к себе немцев, то у него наверняка есть, чем их угощать; он быстро выпотрошил патефон, нашел причину аварии (винтик, выпавший из центробежного регулятора) и сказал, что отремонтировать вообще-то можно, почему нет, но поломка серьезная и ремонт обойдется в два кило свинины средней упитанности. Спорили они долго, но владелец патефона в конце концов сдался. Разве это не чудо, подобная неслыханная удача за неделю до Нового года!
Итак, мясо, картофель, мука, повидло, немного масла и сахара, и из всего этого надо было, не ударив лицом в грязь, соорудить новогодний ужин. Перед такой серьезной проблемой на время отступили все остальные. Таня увлеченно трудилась на кухне, то и дело справляясь по старой поваренной книге, но на душе у нее, несмотря на все эти праздничные хлопоты, было тяжело и нерадостно. То, что именно сейчас произошла эта история с Болховитиновым, казалось ей зловещим предзнаменованием; она не могла избавиться от тягостной убежденности, что наступающий сорок третий не несет им ничего хорошего.
Раньше она всегда встречала Новый год в большой, веселой компании. Теперь не осталось никого, кто согласился бы сесть за один стол с нею, за исключением Володи да Кривошипа. Ну, и еще немцев. Фон Венк забегал сегодня в комиссариат – поцеловал руку, поздравил с наступающим и вручил что-то в розовой папиросной бумаге, обвязанное золотым шнурочком. Видно, не прочь был бы пригласить ее куда-нибудь на этот вечер или получить приглашение самому. Подарок остался на столе рядом с пишущей машинкой, – ей не хотелось даже посмотреть, что это такое.
Сколько было когда-то подруг, а теперь нет ни одной. А как получилось бы все, будь здесь Люся? Может быть, она удержала бы ее от службы у немцев? Или, наоборот, последовала бы ее примеру? Трудно сказать. Люся могла сделать и то и другое. И в том и в другом случае насколько легче было бы теперь ей, Тане!
Наверное, Люся помогла бы ей и в этой истории с марсианином, – она как-то удивительно здраво всегда рассуждала и советовала. А впрочем, какие тут могут быть советы? Советоваться по этому поводу не с кем и незачем, – она ведь и сама безо всяких советов отлично понимает, что в данном случае было бы более разумным. Дело ведь сейчас совсем не в разумности...
Около десяти пришел Кривошип.
– Здорово, Николаева, – сказал он, когда Таня открыла дверь. – С наступающим тебя. Я вот тут елочку, гляди...
Он внес маленькую пушистую елку, высотой в метр, уже укрепленную на крестовине. В передней сразу запахло мерзлой хвоей.
– Ой, Леша, прелесть какая! – Таня всплеснула руками. – Где это ты раздобыл? Мы никак не могли достать...
– А это у меня знакомый столяр, ему немцы крестовины заказывали – навезли елок, он одну и закосил. Пахнет-то у тебя как, м-м-м...
– Вкусно, правда? – Таня подмигнула ему, морща нос. – Раздевайся, Леша, и иди скорее греться. Сейчас я тебя усажу убирать елку, вот что. А где Володя?
– А он, знаешь, пошел за Сергеем Митрофанычем, за Свиридовым. Вовка видел его сегодня; говорит, он такой невеселый, все жаловался на школьные дела. Ну, мы решили пригласить, ты ведь не против?
– Что ты, Леша! Вы отлично придумали, правда. Мне просто стыдно, что самой не пришло это в голову... Не представляю, как он сейчас может преподавать в этой «гимназии», – вздохнула Таня. – И чего ради он вообще туда пошел? Может, заставили?
– Странный ты человек; а что ему было делать? Есть-то надо! Молодой мог бы еще хоть грузчиком устроиться, а куда денется старик... Да и потом, знаешь, – добавил Кривошеин после паузы, – учитель – это ведь почти как врач: лечить больных и учить ребятишек грамоте нужно при любой власти...
– Вообще-то да. Но ведь, Леша, им там вместе с грамотой, наверное, и всякую фашистскую идеологию вдалбливают?
– Какая там «идеология» в младших классах! – Кривошеин усмехнулся. – Ну, допустим, расскажут восьмилетним пацанятам, какой Гитлер добрый дядя и как им теперь хорошо стало жить; что ж, по-твоему, они такие уж дурные, чтобы верить любой брехне?
– Очень мне жалко Сергея Митрофановича, – сказала Таня. – Ну хорошо, вноси елку вон туда, сейчас я достану игрушки, – у Люси валялась где-то коробка...
Взяв фонарик, она вышла в холодную кладовую, разыскала фанерный посылочный ящик с елочными игрушками.
– Ты бы лучше сама это поразвесила, – сказал Кривошип, когда она вручила ящик ему. – Я-то не специалист, повешу как-нибудь не так...
– Хорошо, вешать буду я, ты тогда доставай игрушки и обтирай от пыли. Бери прямо кусок этой ваты и обтирай!
Вдвоем работа пошла быстро.
– Красиво получается, правда? – спросила Таня, отойдя к двери и щурясь на наполовину уже убранную елку. – Прямо как до войны. Леша, мне только сейчас пришло в голову, что было бы хорошо собрать сегодня всех наших. Хоть повеселились бы по-настоящему! И потом это укрепило бы дух, тебе не кажется? А то все выглядит каким-то призрачным: подполье, подполье, а кто его видел в глаза?
– Меня же ты видишь, – попробовал отшутиться Кривошип.
– Нет, я серьезно. Почему ты против, Леша?
– Потому что боюсь, – помолчав, ответил Кривошип. – Собрать нас всех вместе – значит сразу увеличить опасность провала во столько раз, сколько людей будет на этой встрече. Поняла?
– Я понимаю, Леша... но все-таки...
– Что «все-таки»?
– Ну, я хочу сказать... выглядит это как-то несерьезно: организация есть, а члены ее друг друга не знают, и вообще... название нужно было бы придумать, устав...
– Во-во, – насмешливо подхватил Кривошип. – Про обряды еще не забудь, чтобы прием оформляли, как у масонов. Ты мыслишь прежними категориями, Николаева, а время сейчас новое... и страшное. В смысле организационных форм мы должны всё делать по-новому, потому что в таких условиях, в каких работаем мы, не работал еще никто. Это ты хорошенько заруби себе на носу. Большевистское подполье боролось с царским режимом в условиях куда более мягких: они могли позволить себе и сходки, и съезды, и все прочее. А мы ходим по лезвию ножа. Достаточно одного подозрения – и ты очутишься в гестапо, а как ты там себя поведешь, никому не известно. Может получиться и так, что выложишь все, что знаешь. И не потому, что ты предательница по натуре, а потому, что есть предел выносливости человеческого организма, и никто не знает, где у него лежит этот предел. Поэтому чем меньше ты знаешь, тем лучше для тебя и для твоих товарищей. Ясно? Если тебя завтра арестуют, ты в худшем случае назовешь двоих: меня и Глушко. А организация останется...
Таня слушала его, вертя в пальцах хрупкий елочный шарик. Когда Кривошип замолчал, она вздохнула.
– Пожалуйста, не будем говорить об этом хоть сегодня, – сказала она.
– Ты же сама начала.
– Я просто устала от всего этого, Леша. С тех пор, как я поступила в комиссариат, я живу как на необитаемом острове. Я стала прокаженной, пойми...
Подбородок ее задрожал. Она отвернулась к елке и хотела повесить шарик, но хрупкая игрушка сломалась в ее пальцах.
– Ничего не поделаешь, Танечка, – глухо отозвался Кривошип. – Ты же знаешь, что это нужно. А тяжело нам всем...
В передней раздались два коротких звонка.
– Вот и они, наконец-то, – сказала Таня. – Вовремя пришли, уже почти одиннадцать. Открой, Леша, я тогда начну накрывать на стол...
В эту самую минуту, за час до Нового года, гвардии лейтенант Дежнев вышибал немцев из какого-то казачьего хутора в степи западнее Тормосина. Впрочем, трудно было сказать, кто кого вышибал, потому что до появления немецкой автоколонны хутор был уже занят нашими; в последние дни такое случалось довольно часто, так как продвигающиеся на юго-запад войска пятой ударной армии то и дело обгоняли отходящие в том же направлении остатки северной ударной группировки фельдмаршала Манштейна, которой так и не удалось прорваться на помощь к окруженным в Сталинграде смертникам.
Немцы, скорее всего, не рассчитывали встретить противника на этом заброшенном степном хуторе; но бой они завязали с ходу, без растерянности и промедления, с той яростью, которая появляется от сознания своей обреченности. Кучка затерянных в степи хат была для них не только возможностью отдохнуть и отогреться хотя бы на несколько часов; с того момента, когда на окраине хутора затрещали первые выстрелы, овладение им стало для немцев вопросом жизни и смерти. Отступать некуда, они в тылу советских войск, и здесь, только здесь, оставалась еще перед ними последняя возможность вырваться из этой бескрайней ледяной западни.
В ночном бою вообще не сразу можно что-нибудь понять, а в таком внезапном и подавно. Одинаково неосведомленные относительно друг друга, и наши и немцы могли с той же степенью вероятности предполагать у противника любые силы – от заблудившегося в степи разведывательного патруля до какой-нибудь прорвавшейся сюда штурмовой группы. Неопределенность эта действовала, разумеется, только в первые минуты боя, потом положение начало постепенно проясняться, но немцы уже успели воспользоваться короткой паникой и овладели почти половиной хутора.
Она почему-то ждала, что он приедет в воскресенье, двадцать седьмого; но воскресенье прошло, никто не приехал, в понедельник она плохо себя чувствовала и не пошла на службу, а на следующий день оказалось, что именно вчера ее спрашивал какой-то немец из дорожностроительной фирмы.
Узнав об этом, Таня расстроилась до неприличия и прохандрила целых полдня, ничего не делая. Потом пришла фрау Дитрих, увидела нерасчехленную машинку и устроила Тане выволочку. Когда разгневанное начальство удалилось, Таня подумала, что и на этот раз она легко отделалась. Опять ей повезло: как часто ей удавалось отделаться легким испугом в то время, как рядом с нею другие гибли!
Она была отвратительна самой себе. Какое ей дело до этого немца? Какое ей вообще, строго говоря, дело до Болховитинова, до этого орловского дворянина? Какое она имела право позволить себе все эти истеричные переживания?
К концу дня ей удалось убедить себя в том, что марсианин есть марсианин, и вообще – что ей Гекуба? Даже если и согласился финансировать подполье. Ну согласился, ну и что, ну и подумаешь.
А она – Татьяна Викторовна Николаева – просто легкомысленная дрянь. За все утро ни разу не подумать о Сереже. Ни разу!
До конца работы оставалось двадцать минут, когда Таня начала потихоньку сворачивать свое хозяйство – прятала по ящикам бумагу и копирку, от нечего делать пересчитывала отпечатанные страницы, приготовила и расправила клеенчатый чехол, чтобы накинуть его в самый последний момент. Она едва успела сделать вид, что работает, когда за дверью послышались знакомые энергичные шаги фрау Дитрих.
– Фройляйн просят к телефону, – ядовитым тоном сказала та, распахнув дверь.
Таня уставилась на нее изумленно, не трогаясь с места.
– Вы что, оглохли? – крикнула Дитрих. – Ступайте ко мне, вас вызывают из «Вернике Штрассенбау»! И чтобы это было в последний раз! Вы являетесь на службу, когда вам заблагорассудится, демонстративно лодырничаете, принимаете у себя визитеров! Не хватало только, чтобы ваши кавалеры пользовались моим телефоном, чтобы назначать вам свидания, но теперь, кажется, вы докатились и до этого!
Таня выслушала все это, смиренно опустив ресницы. Потом она отправилась следом за Дитрих в ее кабинет и подняла телефонную трубку, лежавшую на столе возле аппарата.
– Hallo, – сказала она негромко, покосившись на начальницу. – Wer ist da?
– Фройлин Татиана? Говорит доктор-инженер Ридель, у меня есть для вас письмо из Дрездена. Зайдите в контору фирмы через полчаса, если можете.
Ридель повесил трубку, не дожидаясь ответа. Таня осторожно опустила на рычаг свою.
– Хорошие новости? – язвительно спросила начальница.
– Кажется, да, – улыбнулась Таня. – До свиданья, фрау Дитрих.
– Надеюсь, вы не собрались уходить? До окончания рабочего дня остается еще десять минут.
– О, это неважно, – сказала Таня. – Что можно сделать за десять минут? И потом, я очень тороплюсь...
К Риделю она все равно опоздала, он уже ушел, но письмо ей отдали. Она не стала читать его на улице только потому, что было темно, она его прочитала дома, в передней, прислонившись к вешалке и машинально расстегивая и застегивая одну и ту же пуговицу на своем пальто. Письмо было коротеньким – она перечитала его трижды, словно доискиваясь тайного междустрочного смысла.
«Dresden, 26/ХП-42 г.
Милая Татьяна Викторовна,
я глубоко сожалею, что дела, задерживающие нас здесь, препятствуют мне встретить Новый год в Вашем обществе. Вернусь я, очевидно, числа 4-го или 5-го, т. е. к самому сочельнику, и буду счастлив засвидетельствовать Вам мое почтение, если Вы никуда не приглашены на этот день. Пока же пользуюсь оказией, чтобы поздравить Вас и Ваших друзей с наступающими праздниками и пожелать исполнения всех желаний в Новом, 1943 году.
Всегда готовый к услугам К. Болх.»
– Вот тебе и Болх, – вздохнула Таня, прочитав это в третий раз. Она спрятала письмо в карман и начала раздеваться. – Ну что бы стоило приехать на недельку раньше...
– Не слышу! – крикнул из-за двери Володя и выглянул в переднюю. – Что ты сказала?
– Ничего, это я с собой, – ответила Таня.
– Уже? Поздравляю, миледи. Между прочим, в Германии нет ни одного сумасшедшего дома. Тебе твой белобандит не рассказывал?
– Дорогой мой, мы же не в Германии. Здесь для тебя что-нибудь найдется, не волнуйся и спокойно сходи с ума.
– Только после вас, миледи, только после вас, дам полагается пропускать вперед. А насчет сумасшедших домов это я совершенно серьезно. У одного парня стоял на квартире немец из медперсонала, так вот он говорил. Оказывается, они сумасшедших вообще не лечат, а сразу на тот свет – прямиком. Чтобы, дескать, расу не портили...
Таня вошла в комнату и приложила ладони к печке.
– Чтобы расу не портили? – переспросила она рассеянно. – Ерунда какая, а ты повторяешь... Ну как это так, чтобы вообще не лечили. Выдумают тоже... Послушай, что такое сочельник?
– Религиозный праздник, дремучая ты серость. Вроде пасхи или рождества, насколько я понимаю. Есть будешь?
Таня отрицательно покачала головой.
– А впрочем, буду, конечно, – сказала она и вздохнула: – Опять пшенная каша?
– В самом деле, может, съедим для разнообразия что-нибудь другое? Как насчет сочной кулебяки?
Володя отправился на кухню. Таня села к столу и подперла щеку кулачком, бездумно уставившись на висящую напротив старую копию саврасовских «Грачей». Она чувствовала, что с нею происходит что-то странное, лучше и не доискиваться, что именно.
Вошел Володя, неся в полотенце алюминиевую закопченную кастрюльку. Таня взглянула на него и подумала, что, может быть, он совсем не случайно упомянул «белобандита»; может быть, он уже заметил что-то в ее поведении...
А что, собственно, можно было заметить? Ведет она себя с достоинством, ничего себе не позволяет. И что вообще за глупость – «с нею происходит что-то странное»! Ничего с нею не происходит, решительно ничего. Не может с нею происходить ничего такого!
– Опять она у тебя вся в саже, – сказала она. – И ты берешь ее чистым посудным полотенцем. Нельзя же быть таким...
– Цыть! – рявкнул Володя, ставя кастрюлю на стол. – Лопайте, мадам, как сказал Король Солнце, подавая завтрак в постель своей очередной фаворитке.
– Благодарю, сэр. Володька, а чего это ты сегодня такой веселый?
– Почему бы мне не быть веселым? Ты знаешь, что происходит под Сталинградом?
– А-а... ну конечно, – сказала Таня. Она поковыряла ложкой пшенную кашу. – Хоть бы одна шкварка, бессовестный ты человек. Я не понимаю, почему немцы не уходят оттуда, ведь уже все ясно. Признайся, ты выел все сало?
– Никакого сала здесь и не было, сегодня каша заправлена сурепным маслом. И вообще какого еще рожна тебе надо? Объедаешься там в кантине, и еще хочешь есть дома.
– Я же не виновата, что у меня хороший аппетит. Вы должны были бы это учитывать! В армии, я слышала, людям с особо хорошим аппетитом выдают по две порции.
– Не просто с хорошим аппетитом, а силачам. Тебе-то за что, пигалица?
– За вредность, – объяснила Таня. – Вредная у меня работа или не вредная? Вот, а вы еще забираете мой паек!
– Вопрос о пайке исчерпан. Ты сама согласилась, что есть люди, которым немецкие деликатесы нужнее.
– Это я согласилась в минуту слабости, – вздохнула Таня. – Не надо мне было уступать, я должна была драться за паек, как тигрица. Сало, сливочное масло, мед... Вы с Кривошипом сыграли на моей доброте, а теперь заставляете есть пшенную кашу на сурепном масле. – Она поднесла ложку к носу и поморщилась. – Прости, пожалуйста, это никакая не сурепка. Я даже не знаю, что это такое! Это отработанный автол, если не что-нибудь похуже.
– Какая эрудиция, какая потрясающая техническая подкованность! – сказал Володя. – Тебе хоть раз за всю твою никчемную жизнь пришлось иметь дело с отработанным автолом?
– Разумеется, приходилось.
– Врешь.
– Ну, во всяком случае, я его видела, – уточнила Таня. – Правда, видела. Мы с Болховитиновым заезжали однажды на танкштелле[24], меняли автол.
– Вот разве что, – буркнул Володя. Помрачнев, он взял книгу и улегся на диван.
Таня нехотя доела свою кашу. Как все относительно! Год назад такое блюдо было бы лакомством, но сейчас она каждый день обедала в немецкой кантине, и, конечно, после шницелей и отбивных «пшенка» не вызывала аппетита. Как и все цивильные служащие гебитскомиссариата, Таня получала паек, достаточно обильный и укомплектованный с чисто немецкой скрупулезностью, и первое время они отлично питались с Володей, но однажды он решил, что нужно сдавать в фонд организации особо ценные и калорийные продукты – мед, сливочное масло. А потом получилось так, что на попечении подпольщиков сразу оказалось несколько человек, нуждавшихся в усиленном питании: трое бежавших пленных, один из которых был к тому же ранен, туберкулезная жена командира Красной Армии, еврейский ребенок, которого никак не удавалось переправить в Транснистрию и который уже начинал чахнуть от сиденья по тайникам. Всех их нужно было как-то поддерживать, и Танин паек стал уплывать целиком, – она оставляла себе лишь хлеб, пшено, немного растительного масла, маргарина и искусственного меда. Она понимала, что это справедливо, что преступлением было бы лакомиться продуктами, которые могут спасти кому-то жизнь; но пшенная каша вкуснее от этого не становилась.
– Ты не думай, я не жадина, – сказала Таня. – Вовсе мне не жалко этого сала, просто хочется иногда съесть что-нибудь вкусное...
Володя не отозвался. Таня покосилась на него и спросила нерешительно:
– Чего это ты вдруг надулся, как мышь на крупу?
– Я и не думал надуваться, – сказал Володя, не отрываясь от книги. – То ты спрашиваешь, отчего я веселый, то...
– Нет, ну правда. Ты обиделся на что-нибудь?
Володя отложил книгу.
– Я не обиделся, Николаева. Просто, когда ты упомянула о своих поездках с Болховитиновым, я подумал, что обязан с тобой поговорить очень серьезно.
Таня испугалась так, что у нее засосало под ложечкой.
– О каких поездках, – пролепетала она, – я была с ним раза три... или четыре, не помню уж сейчас, но что тут такого?
– Послушай, давай говорить начистоту. Он тебе нравится?
– Ну... – Таня пожала плечами, – нравится; ты ведь тоже говорил, что он симпатичный человек, и потом, посмотри, как он отреагировал на нашу просьбу...
– Погоди, – прервал Володя, поморщившись, – ты не о том говоришь, не делай хотя бы вида, что не понимаешь, в каком смысле я спросил. То, что ты сейчас изворачиваешься, только доказывает правоту моих подозрений.
– Ты меня подозреваешь?
– Теперь – нет. Теперь я знаю точно, что был прав.
– Вот как, – сказала Таня чужими губами. – Очень интересно. Может быть, ты все-таки скажешь мне, в чем дело?
– Дело в твоих отношениях с этим эмигрантом.
Таня вздернула голову.
– Никаких отношений между нами нет, – отчеканила она, поднявшись из-за стола. – Это во-первых. А во-вторых, я никому не обязана давать отчет в том, что делаю и как себя веду. И тебе тоже. Понятно?
Она вышла из комнаты, заперлась в темной кухне и крепко зажмурилась, вцепившись зубами в рукав.
На следующее утро они помирились. Было уже тридцатое, завтра встречать Новый год, обоим не хотелось садиться надутыми за праздничный стол. К тому же Володя чувствовал, что перегнул палку, а Таня раскаивалась, что отчитала его. Словом, мир был восстановлен.
Помириться с собственной совестью оказалось для Тани куда труднее. Со вчерашнего вечера они были не в ладах: совесть приняла Володину сторону и не умолкая обвиняла ее во всех смертных грехах.
Таня краснела от стыда, вспоминая разговор с Володей, свою ложь, свои попытки от чего-то отвертеться. Лгать и выворачиваться было бессмысленно, это только делало еще более очевидной ее вину. Действительно, Болховитинов ей нравился, Володя не ошибся; не ошибся он и в том, что между нею и Болховитиновым уже возникли какие-то более близкие, чем раньше, отношения. Может быть, это было не то, что подозревал Володя (хотя она не знала, что именно он подозревает), но, так или иначе, если она могла так волноваться из-за его отсутствия, так обрадоваться его письму – значит, отношения существовали. В том, что они возникли и укрепились, виновата она, и никто больше.
С другой стороны, так ли уж велика ее вина? Она ведь не совершила никакого предательства. Сережу любит, как и любила; в этом смысле для нее ничего не изменилось. Просто встретился еще один человек – человек, пожалуй, неплохой, с которым ей приятно, интересно и полезно для организации быть знакомой. Неужели Сережа осудил бы ее, узнав, что она иногда встречается с Болховитиновым и рада этим встречам...
И тут же ей начинало казаться, что все это казуистика, извороты; так изворачивается придавленная палкой гадюка. Вчера вечером, когда она с замершим сердцем вскрывала письмо, полученное из Дрездена, Сережа, может быть, повторял ее имя в бреду или думал о ней за минуту до атаки. А она о нем не думала и не повторяла его имени. Она думала о другом человеке, как будто не было ни десятого «Б», ни вечеров в библиотеке, ни той скамейки в городском парке, ни той далекой встречи в энергетической лаборатории ДТС. Как будто не было ни любви, ни клятв, ни поцелуев, ни зарева над уходящим на запад эшелоном. Как будто не было ни света, ни правды, ни чистоты. Как будто ничего не было!
Она особенно усердно стучала на машинке весь день, не давая себе передохнуть. Фрау Дитрих, решив, что строптивая машинистка заглаживает вчерашнюю выходку, смилостивилась и решила пока ничего не докладывать по начальству, но причина неожиданной вспышки трудолюбия была совсем иной. Таня просто боялась остаться наедине со своими мыслями.
Вечером она занялась генеральной уборкой, нагрела воды, искупалась, вымыла голову. Все это помогало не думать. Но думы никуда не делись, они просто притаились до времени и накинулись на нее все сразу, как только она легла в постель. Таню спасла лишь ее давнишняя удивительная способность мгновенно засыпать от всякого рода огорчений и неприятностей. Во сне, слава Богу, она не видела ни Сережу, ни Болховитинова.
Тридцать первого служащих комиссариата распустили в час дня. Вернувшись домой, Таня перевела часы на два часа вперед – по московскому времени. Оказалось, что старого года остается не так уж много, со стряпней можно и не успеть. С продуктами для новогоднего ужина обстояло благополучно: у Тани давно было припрятано немного сахара и муки, кроме того, она пожертвовала кое-чем из белья и выменяла на толкучке килограммов пять картошки и пол-литровую банку какого-то повидла. Выпивку обещал принести Кривошип, а гвоздем праздничного меню должен был стать кусок настоящей свинины, который уже неделю висел на чердаке, в старой попугаичьей клетке, для защиты от котов-ворюг.
Мясо это было вещественным доказательством того, что чудеса случаются и в наше время. Несколько дней назад, когда Володя ломал себе голову над проблемой своего вклада в общий новогодний котел, к нему обратился знакомый лавочник со слезной просьбой починить патефон: жинка пригласила нескольких немцев на рождественскую вечеринку, а музыка накануне отказала, и теперь положение было хуже губернаторского. Володя быстро смекнул, что если человек приглашает к себе немцев, то у него наверняка есть, чем их угощать; он быстро выпотрошил патефон, нашел причину аварии (винтик, выпавший из центробежного регулятора) и сказал, что отремонтировать вообще-то можно, почему нет, но поломка серьезная и ремонт обойдется в два кило свинины средней упитанности. Спорили они долго, но владелец патефона в конце концов сдался. Разве это не чудо, подобная неслыханная удача за неделю до Нового года!
Итак, мясо, картофель, мука, повидло, немного масла и сахара, и из всего этого надо было, не ударив лицом в грязь, соорудить новогодний ужин. Перед такой серьезной проблемой на время отступили все остальные. Таня увлеченно трудилась на кухне, то и дело справляясь по старой поваренной книге, но на душе у нее, несмотря на все эти праздничные хлопоты, было тяжело и нерадостно. То, что именно сейчас произошла эта история с Болховитиновым, казалось ей зловещим предзнаменованием; она не могла избавиться от тягостной убежденности, что наступающий сорок третий не несет им ничего хорошего.
Раньше она всегда встречала Новый год в большой, веселой компании. Теперь не осталось никого, кто согласился бы сесть за один стол с нею, за исключением Володи да Кривошипа. Ну, и еще немцев. Фон Венк забегал сегодня в комиссариат – поцеловал руку, поздравил с наступающим и вручил что-то в розовой папиросной бумаге, обвязанное золотым шнурочком. Видно, не прочь был бы пригласить ее куда-нибудь на этот вечер или получить приглашение самому. Подарок остался на столе рядом с пишущей машинкой, – ей не хотелось даже посмотреть, что это такое.
Сколько было когда-то подруг, а теперь нет ни одной. А как получилось бы все, будь здесь Люся? Может быть, она удержала бы ее от службы у немцев? Или, наоборот, последовала бы ее примеру? Трудно сказать. Люся могла сделать и то и другое. И в том и в другом случае насколько легче было бы теперь ей, Тане!
Наверное, Люся помогла бы ей и в этой истории с марсианином, – она как-то удивительно здраво всегда рассуждала и советовала. А впрочем, какие тут могут быть советы? Советоваться по этому поводу не с кем и незачем, – она ведь и сама безо всяких советов отлично понимает, что в данном случае было бы более разумным. Дело ведь сейчас совсем не в разумности...
Около десяти пришел Кривошип.
– Здорово, Николаева, – сказал он, когда Таня открыла дверь. – С наступающим тебя. Я вот тут елочку, гляди...
Он внес маленькую пушистую елку, высотой в метр, уже укрепленную на крестовине. В передней сразу запахло мерзлой хвоей.
– Ой, Леша, прелесть какая! – Таня всплеснула руками. – Где это ты раздобыл? Мы никак не могли достать...
– А это у меня знакомый столяр, ему немцы крестовины заказывали – навезли елок, он одну и закосил. Пахнет-то у тебя как, м-м-м...
– Вкусно, правда? – Таня подмигнула ему, морща нос. – Раздевайся, Леша, и иди скорее греться. Сейчас я тебя усажу убирать елку, вот что. А где Володя?
– А он, знаешь, пошел за Сергеем Митрофанычем, за Свиридовым. Вовка видел его сегодня; говорит, он такой невеселый, все жаловался на школьные дела. Ну, мы решили пригласить, ты ведь не против?
– Что ты, Леша! Вы отлично придумали, правда. Мне просто стыдно, что самой не пришло это в голову... Не представляю, как он сейчас может преподавать в этой «гимназии», – вздохнула Таня. – И чего ради он вообще туда пошел? Может, заставили?
– Странный ты человек; а что ему было делать? Есть-то надо! Молодой мог бы еще хоть грузчиком устроиться, а куда денется старик... Да и потом, знаешь, – добавил Кривошеин после паузы, – учитель – это ведь почти как врач: лечить больных и учить ребятишек грамоте нужно при любой власти...
– Вообще-то да. Но ведь, Леша, им там вместе с грамотой, наверное, и всякую фашистскую идеологию вдалбливают?
– Какая там «идеология» в младших классах! – Кривошеин усмехнулся. – Ну, допустим, расскажут восьмилетним пацанятам, какой Гитлер добрый дядя и как им теперь хорошо стало жить; что ж, по-твоему, они такие уж дурные, чтобы верить любой брехне?
– Очень мне жалко Сергея Митрофановича, – сказала Таня. – Ну хорошо, вноси елку вон туда, сейчас я достану игрушки, – у Люси валялась где-то коробка...
Взяв фонарик, она вышла в холодную кладовую, разыскала фанерный посылочный ящик с елочными игрушками.
– Ты бы лучше сама это поразвесила, – сказал Кривошип, когда она вручила ящик ему. – Я-то не специалист, повешу как-нибудь не так...
– Хорошо, вешать буду я, ты тогда доставай игрушки и обтирай от пыли. Бери прямо кусок этой ваты и обтирай!
Вдвоем работа пошла быстро.
– Красиво получается, правда? – спросила Таня, отойдя к двери и щурясь на наполовину уже убранную елку. – Прямо как до войны. Леша, мне только сейчас пришло в голову, что было бы хорошо собрать сегодня всех наших. Хоть повеселились бы по-настоящему! И потом это укрепило бы дух, тебе не кажется? А то все выглядит каким-то призрачным: подполье, подполье, а кто его видел в глаза?
– Меня же ты видишь, – попробовал отшутиться Кривошип.
– Нет, я серьезно. Почему ты против, Леша?
– Потому что боюсь, – помолчав, ответил Кривошип. – Собрать нас всех вместе – значит сразу увеличить опасность провала во столько раз, сколько людей будет на этой встрече. Поняла?
– Я понимаю, Леша... но все-таки...
– Что «все-таки»?
– Ну, я хочу сказать... выглядит это как-то несерьезно: организация есть, а члены ее друг друга не знают, и вообще... название нужно было бы придумать, устав...
– Во-во, – насмешливо подхватил Кривошип. – Про обряды еще не забудь, чтобы прием оформляли, как у масонов. Ты мыслишь прежними категориями, Николаева, а время сейчас новое... и страшное. В смысле организационных форм мы должны всё делать по-новому, потому что в таких условиях, в каких работаем мы, не работал еще никто. Это ты хорошенько заруби себе на носу. Большевистское подполье боролось с царским режимом в условиях куда более мягких: они могли позволить себе и сходки, и съезды, и все прочее. А мы ходим по лезвию ножа. Достаточно одного подозрения – и ты очутишься в гестапо, а как ты там себя поведешь, никому не известно. Может получиться и так, что выложишь все, что знаешь. И не потому, что ты предательница по натуре, а потому, что есть предел выносливости человеческого организма, и никто не знает, где у него лежит этот предел. Поэтому чем меньше ты знаешь, тем лучше для тебя и для твоих товарищей. Ясно? Если тебя завтра арестуют, ты в худшем случае назовешь двоих: меня и Глушко. А организация останется...
Таня слушала его, вертя в пальцах хрупкий елочный шарик. Когда Кривошип замолчал, она вздохнула.
– Пожалуйста, не будем говорить об этом хоть сегодня, – сказала она.
– Ты же сама начала.
– Я просто устала от всего этого, Леша. С тех пор, как я поступила в комиссариат, я живу как на необитаемом острове. Я стала прокаженной, пойми...
Подбородок ее задрожал. Она отвернулась к елке и хотела повесить шарик, но хрупкая игрушка сломалась в ее пальцах.
– Ничего не поделаешь, Танечка, – глухо отозвался Кривошип. – Ты же знаешь, что это нужно. А тяжело нам всем...
В передней раздались два коротких звонка.
– Вот и они, наконец-то, – сказала Таня. – Вовремя пришли, уже почти одиннадцать. Открой, Леша, я тогда начну накрывать на стол...
В эту самую минуту, за час до Нового года, гвардии лейтенант Дежнев вышибал немцев из какого-то казачьего хутора в степи западнее Тормосина. Впрочем, трудно было сказать, кто кого вышибал, потому что до появления немецкой автоколонны хутор был уже занят нашими; в последние дни такое случалось довольно часто, так как продвигающиеся на юго-запад войска пятой ударной армии то и дело обгоняли отходящие в том же направлении остатки северной ударной группировки фельдмаршала Манштейна, которой так и не удалось прорваться на помощь к окруженным в Сталинграде смертникам.
Немцы, скорее всего, не рассчитывали встретить противника на этом заброшенном степном хуторе; но бой они завязали с ходу, без растерянности и промедления, с той яростью, которая появляется от сознания своей обреченности. Кучка затерянных в степи хат была для них не только возможностью отдохнуть и отогреться хотя бы на несколько часов; с того момента, когда на окраине хутора затрещали первые выстрелы, овладение им стало для немцев вопросом жизни и смерти. Отступать некуда, они в тылу советских войск, и здесь, только здесь, оставалась еще перед ними последняя возможность вырваться из этой бескрайней ледяной западни.
В ночном бою вообще не сразу можно что-нибудь понять, а в таком внезапном и подавно. Одинаково неосведомленные относительно друг друга, и наши и немцы могли с той же степенью вероятности предполагать у противника любые силы – от заблудившегося в степи разведывательного патруля до какой-нибудь прорвавшейся сюда штурмовой группы. Неопределенность эта действовала, разумеется, только в первые минуты боя, потом положение начало постепенно проясняться, но немцы уже успели воспользоваться короткой паникой и овладели почти половиной хутора.