Страница:
Кстати об интердиктах. Раймон уже пережил несколько интердиктов, и лично его отлучение не волновало. Но, мысля стратегически, он все-таки старался интердикта избежать. Во-первых, половина его подданных еще оставалась католиками. Во-вторых, на жизнь и имущество отлученного покуситься может кто угодно. Посему отлучение ставило Лангедок в положение весьма неудобное, поскольку отнюдь не все соседи были мирными и доброжелательными.
Раймону приходилось вертеться ужом, чтобы поладить и с собственными вассалами, и со своими городами, и с Папой Римским, и с кучей заинтересованных сторон, начиная от английского короля Ричарда и кончая кастильским королем Альфонсо.
Поэтому, не выступая открыто против центров ереси – таких, как Альби, Аженуа или Монсегюр, – Раймон плакался в жилетку папским легатам и уверял, что это вовсе не он, а какие-то еретики и рутьеры сожгли такие-то и такие-то монастыри. Он, конечно, пытался, но...
Поначалу ему верили и соглашались подождать, пока он сам наведет порядок. Но могущественному графу Раймону почему-то никак не удавалось изловить проклятых еретиков и рутьеров. Вся эта бодяга тянулась не один год, пока наконец у папской курии не возникло подозрение, что Раймон водит их за нос. Для того чтобы курия могла выпустить пары, Раймон предоставил легатам возможность собственноручно погонять еретиков. Гипотетически правами на подобные мероприятия легаты располагали и без разрешения графа, но многого ли стоит право изловить и наказать преступника, если в распоряжении судий нет ни следователей, ни свидетелей, ни тюремщиков, ни конвоиров? Граф Раймон оных личностей легатам предоставил. В минимальных, конечно, масштабах. Так чтобы свести на нет все предприятия по искоренению.
Когда легат со своим сопровождением направлялся в какую-либо местность, еретики либо делали вид, что они верные католики, либо временно сбегали из этой местности куда-нибудь подальше. Оставались самые фанатичные и принципиальные. А этих, как считал граф Раймон, и сжечь не помешает. Умные сеньоры вроде того же Роже Безьерского просто сматывались из города, когда к нему подъезжала процессия во главе с легатом. Не то чтобы Роже опасался, что его могут сжечь в собственном городе, нет! Но открыто ссориться с легатом он тоже не хотел. А открыто становиться на его сторону, озлобляя против себя жителей Безье или Альби, тем более.
Легаты кипели от негодования... Да что толку? Как отыскивать еретиков, если на тебя враждебно смотрит весь город и никто, решительно никто, не хочет быть свидетелем и доносить на своих соседей? Нет, иногда кое-какая мелочевка попадалась им в лапы, но... Ясно же, что именно мелочевка.
Отправляя с папскими легатами солдат, Раймон распорядился, чтобы посланников Папы сопровождали также и люди более высокого звания. Легат должен был проникнуться мыслью, что граф Раймон Тулузский целиком и полностью на стороне Папы. На деле же выходило так, что рыцари часто «пасли» легата и заранее предупреждали владетелей тех земель, куда легат намеревался отправиться. Свои официальные карательные функции они выполняли, лишь если легату все-таки удавалось отыскать еретиков. А это случалось нечасто.
Сьер Ги, сьер Годфри и еще несколько других сьеров как раз состояли в свите нового легата, Пабло Верочелле. Ги оказался там, поскольку занимал какой-то пост в местном тамплиерском командорстве. С легатом он путешествовал вторую неделю и уже успел возненавидеть. Как и остальные лангедокские рыцари. Причин было несколько. Во-первых, Пабло был итальянцем, а итальянцев сьер Ги считал низшей нацией. Во-вторых, мало кому из сопровождавших легата рыцарей нравилась та работа, которой им приходилось заниматься. Не потому, что сами они были еретиками. Напротив, тот же сьер был абсолютно убежден, что со всеми некатоликами следует поступать «как мы с тобой – помнишь? – поступали с ними в Палестине». Но воплощать эти идеалы в жизнь и исполнять в родной Европе, как он выразился, «обязанности шпиона и палача» казалось ему несовместимым с рыцарским достоинством. Насчет «шпиона и палача» – это было преувеличение. Справедливости ради надо отметить, что ни Ги, ни остальные сопровождавшие легата рыцари ничем подобным, разумеется, не занимались, поскольку для этого в распоряжении Верочелле имелись люди более низкого звания. Рыцари в свите легата присутствовали исключительно для придания этой свите определенного веса. Но даже и такое положение безумно их раздражало, и в первую очередь – сьера Ги, которому война за веру вообще виделась в принципиально ином свете. Недаром же он был крестоносцем.
В очередной раз полаявшись с легатом, Ги и Годфри решили отвести душу и расслабиться в каком-нибудь трактирчике. Причина же данной размолвки была проста: когда эта бравая компания приехала в Безье, то виконт Роже, вовремя предупрежденный о появлении легата, свалил из собственного замка, оставив дома еретичку жену, которая, усмехаясь в лицо легату, твердила: «Извините, но в отсутствие мужа я вам ничем помочь не могу» и оказывала пассивное сопротивление всем попыткам Верочелле проявить свое религиозное рвение.
По слухам, Роже отправился в Альби, и Верочелле кинулся за ним туда же. В Альби магистрат с сожалением сообщил Пабло, что виконт Роже только что отбыл обратно в Безье. Надо ли говорить, что, с проклятьями прибыв в этот город во второй раз, неуловимого виконта они не обнаружили? Легат был в ярости, топал ногами, брызгал слюной и требовал, чтобы рыцари немедленно отправились на поиски Роже.
«Он прячется где-то здесь, в городе! Я это чувствую! – вопил Верочелле. – Ваш долг перед Богом и Папой – немедленно разыскать его!»
Рыцари спорить не стали, а отправились пьянствовать в город. Пить, находясь под одной крышей с «этим дьяволом» (по выражению Ги), было невозможно, ибо он мог в любой момент ворваться в трапезную и отравить все удовольствие своими воплями о «долге».
– ...Клянусь Иисусовой кровью, – говорил Ги, наливая нам всем еще по одной. – Клянусь святейшей Иисусовой кровью и девственностью непорочной Девы Марии, не иначе как сам Господь возбудил в нас с Годфри желание промочить горло в этой вшивой дыре!.. Андрэ!.. Сколько ж мы не виделись, а?.. Четыре года!
– И куда же теперь намыливается господин легат? – поинтересовался я.
– А дьявол его знает!!! – взревел Ги, бухая по столу кулаком, в результате чего два пустых кувшина опрокинулись и покатились по столешнице. Тамплиер уже порядочно набрался. – Клянусь Пресвятой Девой Марией, один только дьявол и разберет, что на уме у этого итальяшки! Будет ползать тут как крыса, все выискивать, вынюхивать, в каждую навозную кучу совать свой грязный итальянский нос! Лично я так считаю, что если ты хочешь постоять за веру – езжай в Палестину, парься там под солнышком, покупай за золото падальщину – потому как жрать больше нечего, – вот тогда посмотрим, какой ты христианин!
– Падальщину? За золото? – На лице Годфри появилось выражение крайней брезгливости. – Да не может быть!..
– Не может?.. – процедил Ги. – А вот постоял бы ты под Акрой, когда с одной стороны тебя рвет Саладин, а с другой – со стен плюются греческим огнем, когда вонючие шлюхи перезаразили сарацинскими болезнями половину лагеря, когда все срут кровью, а свежатину видят разве что во сне, потому как уже третий год стоим под этим городом, дьявол его разбери, а благородный король Ричард, гореть ему в аду, обменивается любезностями с Саладином – вот тогда бы ты иначе заговорил, что может быть, а что не может!..
– Хорошо, хорошо, – замахал руками Годфруа де Фраго, обеспокоенный вспышкой своего товарища, – да я верю, верю...
Но остановить храмовника так просто уже было нельзя.
– «Верю!» – передразнил он. – Легко попивать винцо и рассуждать, что могло быть, а что не могло! И клянусь Богородицей, нам выпала еще не самая тяжелая доля, потому как тем, кто тащился посуху через Сирию с Барбароссой, пришлось куда хуже. Все немцы – чванливые говнюки, но в выдержке им не откажешь. Один мне рассказывал, что когда они перлись через пустыню и пить было нечего, потому как вонючие турки отравили все колодцы, так они пили собственную мочу!
– Не понимаю, – поморщившись, сказал Годфруа.
– Ага! Бог мой, какие же они все-таки твердые ребята! Вот что меня восхищает в немцах, так это их выдержка! Помнишь, Андрэ, как этот коронованный содомиец втоптал в грязь австрийское знамя? Обмениваться стихами с Саладином он мог, а как речь дошла до переговоров по делу – так вы бы посмотрели на этого любителя мальчиков, на этого английского комедианта! Я вообще не понимаю, как Леопольд тогда сдержался. Я бы на месте Леопольда сразу бы Ричарду башку снес! Нет, немцы – самый выдержанный народ. – И Ги уважительно прищелкнул языком.
– И все-таки в храбрости Ричарду не откажешь, – заметил я, вспомнив ту картину, которая нарисовалась перед моим внутренним взором вскоре после появления тамплиера в трактире.
Ги презрительно махнул рукой.
– Да кому она нужна, его храбрость? Храбрость нужна тебе, мне, какому-нибудь оруженосцу, копейщику, лучнику, наконец! А предводитель войска, вместо того чтобы разъезжать на коне впереди всех, подумал бы лучше, как бы так это войско сорганизовать и двинуть, чтобы чертову эту Акру взять наконец с Иерусалимом в придачу!
– Нуу... – потянул Годфруа. – Вот тут я с тобой, любезный мой Ги, не согласен! Предводитель должен являть собой пример для солдат. А если он будет прятаться за их спинами и осторожничать, то какой же из него предводитель?
– Да при чем тут прятаться за спинами! – заорал Ги. – Головой думать нужно!
– А вот я считаю, что личная храбрость...
Тут некоторая часть их спора выпала за пределы моего восприятия, поскольку я вдруг осознал, что человек, о котором мы говорим, не кто иной, как Ричард Львиное Сердце. Тот самый Ричард Львиное Сердце, который в фильме «Робин Гуд» боролся с Маленьким Джоном. Выходит, Андрэ был знаком с самым знаменитым – после Артура – английским королем и даже воевал с ним рядом... Блин, круто!
– ...Андрэ, помнишь Акру? Мы там два года – клянусь Богом, два года! – просидели, пока этот мужеложец Ричард с твоим Филиппом грызлись между собой и выясняли, на ком там Ричард должен жениться, а на ком не должен!.. Я вот не понимаю, зачем этому англичанину вообще понадобилась жена. У него на женщину, наверное, и не встанет. Женился бы на Филиппе – и зажили б душа в душу, и ничего бы делить не пришлось.
– Ты моего Филиппа не трогай!
– Ладно, ладно... Не обижайся. Хотя, честно говоря, твой парижский скряга ничем Ричарда не лучше. Два сапога пара. А помнишь, как они между собой Кипр поделить не могли?
– Помню, как же... А это что такое? – Сьер Годфри развернулся в сторону стола, за которым сидели школяры. – Про вас, господа.
Ги прислушался к нестройному, но прочувственному пению. Я тоже. С каждым новым куплетом лицо де Эльбена все больше наливалось кровью. Песенка была, мягко говоря, легкомысленной. Повествовалось в ней о том, как некий рыцарь отправился в крестовый поход, оставив дома красавицу жену. Пока он в заморской земле воевал за Гроб Господень, его дама наставляла ему рога сначала с соседом, который не без задней мысли оказал этому рыцарю денежную помощь для поездки в Палестину, потом с епископом, который тоже не без задней мысли вдохновил рыцаря на эту поездку, а потом с конюхами, у которых никаких задних мыслей не имелось, но зато имелись иные достоинства, передние, и куда более впечатляющие, чем у незадачливого рыцаря. Однако чем закончилась эта увлекательная история, мне дослушать не дали.
Сьер Ги, лицо которого сделалось и вовсе фиолетовым, зарычал, вскочил устремился к компании школяров. Но успел, прежде чем встать, натянуть на правую руку латную рукавицу.
Не говоря ни слова, он выбил табуретку из-под одного из певцов, оказавшегося у него на пути, сшиб с ног другого и со всего маху обрушил кулак на деревянную столешницу. Столешница была мощной, основательной, делавшейся, можно сказать, на века. Один человек ее и поднять-то с трудом мог. Но кулак крестоносца, утяжеленный вдобавок металлической броней, оказался вещью еще более основательной. Столешница треснула посередине, развалилась на две части и с жутким грохотом упала на пол. Несколько школяров, пытавшихся выскочить из-за стола, попадали с табуреток на пол. Другие остались на своих местах и, открыв рты, изумленно смотрели на то, что осталось от стола. Я положил руку на рукоять меча. Пьяных школяров было вчетверо больше, чем пьяных нас, и если дело дойдет до драки, то в трактирной тесноте табуретки окажутся оружием ничуть не худшим, чем обоюдоострые клинки...
Я недооценивал положение благородного рыцаря в этом мире.
– Вы, крысы чернильные! – заорал Ги де Эльбен. – Философы поганые! А ну пошли все вон!!!
Тут он пнул в живот школяра, пытавшегося подняться с пола, и перевернул второй столик, погребя под его содержимым ту часть веселой компании, которая еще оставалась на своих местах.
К моему удивлению, школяры и не думали огрызаться. И не дали сьеру Ги превратить их в бифштексы, выместив свою ярость.
– Есть только три сословия, существование которых определено Богом, – заявил он. – Это те, кто молятся, те, кто воюют, и эти... ну, те, которые пашут. А горожане, занимающиеся умничаньем и вольнодумством, – прыщи на заду свиньи. Я так считаю.
То, что пить много, – вредно, известно всем. Наверное, поэтому под утро мне и приснился очень неприятный сон...
В конце зала – возвышение, вокруг которого стоят люди в темных рясах наподобие монашеских. Длинные капюшоны скрывают лица.
Я отталкиваю кого-то, обхожу чью-то спину...
На возвышении совокупляются двое. Женщина – внизу, ее руки прикручены веревками к железным скобам. Ряса мужчины – судя по всему, он один из этих «монахов» – поднята до середины туловища. Из горла вырывается хриплое рычание. Он двигается в бешеном темпе.
Потом... Что-то происходит. Мужчина начинает меняться. Спина и ноги покрываются темной шерстью, лицо, доселе скрытое капюшоном, вытягивается вперед, руки превращаются в когтистые лапы, которые рвут кожу женщины. Он двигается, как животное.
Рот женщины широко раскрыт. Кажется, она кричит, но здесь царит безмолвие. Ни боль, ни отчаянье, ни громкие крики не в состоянии его разорвать. Как будто бы она кричит в вакууме.
В момент экстаза получеловек-полузверь перегрызает ей горло. Впивается зубами в грудь. Рвет кожу и мясо.
Он поворачивает окровавленную морду к зрителям, по-прежнему неподвижным. Несмотря на то что человеческого в нем почти не осталось, мне вдруг кажется, что я знаю его. Его лицо – это...
Лицо кажется знакомым. Я вглядываюсь...
Нет. Не может быть.
Я отворачиваюсь.
Один из «монахов», мой сосед, берет меня за руку. Ладонь – хрупкая и нежная. Это рука женщины.
Хотя я не успеваю разглядеть ее лица, у меня возникает чувство, что я уже встречался с ней когда-то...
Проснувшись, я долго лежал без сна. Во рту был вкус крови.
А после завтрака приехал Ги де Эльбен, и мы отправились в резиденцию виконта.
Следующие несколько дней я провел в Безье. Познакомился с местной верхушкой. Был представлен виконтессе Аделаиде. Она производила впечатление очень сильной и одновременно – утонченной женщины. Кроме того, она была потрясающе красива. Роже можно было только позавидовать. Я даже выдал что-то в этом роде – в виде комплимента. Похоже, виконтессу мои слова позабавили.
Поначалу с господином Пабло Верочелле познакомиться не удалось, поскольку как раз в день моего появления в резиденции Роже он, пребывая в сильнейшей злобе, оттуда уехал, перебравшись в местное епископство. Впрочем, я не слишком переживал по поводу того, что наше знакомство не состоялось.
Рассказывать о днях, проведенных в Безье, особенно нечего. Пили, разговаривали, играли в кости. Выражали свое восхищение госпожой Аделаидой, рассыпали любезности ее придворным дамам. Годфруа ухаживал за какой-то дамой и навевал на нас скуку однообразными стихами, которые он сочинял и зачитывал вслух нам с Ги, желая узнать о своих стихах наше мнение. Несколько раз Ги просил меня сочинить что-нибудь для Годфруа, чтобы только тот отстал и успокоился, но каждый раз мне удавалось отшутиться. Стихи, блин... Я очень сомневался, что бессознательные навыки сьера Андрэ распространяются так далеко. Не хотелось даже и пробовать, чтобы ненароком не опозориться.
Вся эта веселая жизнь продолжалась до тех пор, пока однажды утром, встретив Ги во дворе цитадели, я не обратил внимание на его мрачный вид.
– Опять эта итальянская крыса развонялась, – уловив повисший в воздухе вопрос, сквозь зубы процедил тамплиер. – Хочет, чтобы мы изловили каких то мужиков. Придется ехать. У-у, ненавижу...
– Так не езжай.
– Надо. Вон, когда в Кастре были, тоже наплевали и не поехали. Так итальянец послал солдат. А деревенские приняли их за рутьеров. А народец здесь решительный. Половину солдат перебили, пока разобрались. Ясно, что никаких еретиков не обнаружилось. Нет, надо ехать.
– Далеко ехать-то?
– Да нет, – ответил Ги, – не очень. В какую-то там Общину... То есть не в общину, а деревня так называется – какая-то там Община...
Тут у меня в животе возникло очень странное ощущение. Ощущение было такое, будто бы я ненароком проглотил холодного морского ежа.
– В Севеннскую Общину?
– Во-во, – натягивая перчатки, Ги искоса поглядел на меня, – слышал, что ли?
– Слышал... И кого вам надо взять?
– Старосту, двух-трех селян побогаче, а также всех, без разбору, кто открыто сознается в ереси... Ну и, само собой, «чистых» проповедников – если застанем их там, конечно. Говорят, что они там часто появляются и живут подолгу.
– И больше никого?
Ги снова искоса на меня посмотрел:
– Нет. А что такое?
– Да понимаешь... Там поблизости живет один человек, который оказал мне большую услугу. Он... он спас мне жизнь. И мне бы очень не хотелось, чтобы его трогали.
– Он в деревне живет? – спросил Ги.
– Нет. Но недалеко.
– Ну тогда все в порядке. Полагаю, что легат удовлетворится и теми, кого поймает в деревне. Главное, чтобы твой человек сидел тихо и из дому не высовывался... Он еретик? Я тебя правильно понял?
– Ну не то чтобы совсем еретик...
Ги вздохнул и покачал головой:
– Не узнаю я тебя, Андрэ. Просто не узнаю.
– Да вот так уж, – пробормотал я. Тамплиер еще раз покачал головой, отправился в конюшню.
– Я еду с вами! – крикнул я ему вслед. Ги не возражал.
В деревню я прибыл заранее, опередив легата и компанию. Оставив Принца внизу, по узкой тропке среди кустарников и лопухов, добрался до пещерки отшельника. Никого. Вышел на минутку? Или снова бродить по чудесной стране Тулузской отправился? Хотелось бы надеяться, что верно последнее предположение. Я побродил по округе, никаких следов святого еврея-Всезнайки не обнаружил и, успокоившись, вернулся в деревню. Что господин легат учинит с пойманными в Севеннской Общине катарами, волновало меня мало. Что мне катары, что я катарам?
Господин легат, впрочем, тоже не был идиотом. Он нутром чуял, что все вокруг пропахло еретическим духом. Совершенных, которые в большинстве были отчаянными ребятами и с радостью лезли в костер, здесь не обнаружили – и это, конечно, его очень опечалило. Посему он решил, что надо как следует пощупать этих мужичков на предмет их истинной веры.
К чему господин легат тотчас же и приступил. Для целей дознания был занят дом старосты. Самого старосту допрашивали первым. Потом были «приглашены» на беседу еще несколько поселян.
Я все это время без дела слонялся по деревне. Вообще, убедившись, что Иммануила в пещере нет, а значит, с ним все будет в порядке, мне следовало сесть на коня и уехать, но... я не уехал. Сам не знаю почему.
Через некоторое время после допроса одного из поселян – а дело уже было к вечеру – Ги подошел ко мне и вполголоса сказал:
– Плохо дело. Кажется, твоего знакомца собираются ловить.
Глава двенадцатая
Раймону приходилось вертеться ужом, чтобы поладить и с собственными вассалами, и со своими городами, и с Папой Римским, и с кучей заинтересованных сторон, начиная от английского короля Ричарда и кончая кастильским королем Альфонсо.
Поэтому, не выступая открыто против центров ереси – таких, как Альби, Аженуа или Монсегюр, – Раймон плакался в жилетку папским легатам и уверял, что это вовсе не он, а какие-то еретики и рутьеры сожгли такие-то и такие-то монастыри. Он, конечно, пытался, но...
Поначалу ему верили и соглашались подождать, пока он сам наведет порядок. Но могущественному графу Раймону почему-то никак не удавалось изловить проклятых еретиков и рутьеров. Вся эта бодяга тянулась не один год, пока наконец у папской курии не возникло подозрение, что Раймон водит их за нос. Для того чтобы курия могла выпустить пары, Раймон предоставил легатам возможность собственноручно погонять еретиков. Гипотетически правами на подобные мероприятия легаты располагали и без разрешения графа, но многого ли стоит право изловить и наказать преступника, если в распоряжении судий нет ни следователей, ни свидетелей, ни тюремщиков, ни конвоиров? Граф Раймон оных личностей легатам предоставил. В минимальных, конечно, масштабах. Так чтобы свести на нет все предприятия по искоренению.
Когда легат со своим сопровождением направлялся в какую-либо местность, еретики либо делали вид, что они верные католики, либо временно сбегали из этой местности куда-нибудь подальше. Оставались самые фанатичные и принципиальные. А этих, как считал граф Раймон, и сжечь не помешает. Умные сеньоры вроде того же Роже Безьерского просто сматывались из города, когда к нему подъезжала процессия во главе с легатом. Не то чтобы Роже опасался, что его могут сжечь в собственном городе, нет! Но открыто ссориться с легатом он тоже не хотел. А открыто становиться на его сторону, озлобляя против себя жителей Безье или Альби, тем более.
Легаты кипели от негодования... Да что толку? Как отыскивать еретиков, если на тебя враждебно смотрит весь город и никто, решительно никто, не хочет быть свидетелем и доносить на своих соседей? Нет, иногда кое-какая мелочевка попадалась им в лапы, но... Ясно же, что именно мелочевка.
Отправляя с папскими легатами солдат, Раймон распорядился, чтобы посланников Папы сопровождали также и люди более высокого звания. Легат должен был проникнуться мыслью, что граф Раймон Тулузский целиком и полностью на стороне Папы. На деле же выходило так, что рыцари часто «пасли» легата и заранее предупреждали владетелей тех земель, куда легат намеревался отправиться. Свои официальные карательные функции они выполняли, лишь если легату все-таки удавалось отыскать еретиков. А это случалось нечасто.
Сьер Ги, сьер Годфри и еще несколько других сьеров как раз состояли в свите нового легата, Пабло Верочелле. Ги оказался там, поскольку занимал какой-то пост в местном тамплиерском командорстве. С легатом он путешествовал вторую неделю и уже успел возненавидеть. Как и остальные лангедокские рыцари. Причин было несколько. Во-первых, Пабло был итальянцем, а итальянцев сьер Ги считал низшей нацией. Во-вторых, мало кому из сопровождавших легата рыцарей нравилась та работа, которой им приходилось заниматься. Не потому, что сами они были еретиками. Напротив, тот же сьер был абсолютно убежден, что со всеми некатоликами следует поступать «как мы с тобой – помнишь? – поступали с ними в Палестине». Но воплощать эти идеалы в жизнь и исполнять в родной Европе, как он выразился, «обязанности шпиона и палача» казалось ему несовместимым с рыцарским достоинством. Насчет «шпиона и палача» – это было преувеличение. Справедливости ради надо отметить, что ни Ги, ни остальные сопровождавшие легата рыцари ничем подобным, разумеется, не занимались, поскольку для этого в распоряжении Верочелле имелись люди более низкого звания. Рыцари в свите легата присутствовали исключительно для придания этой свите определенного веса. Но даже и такое положение безумно их раздражало, и в первую очередь – сьера Ги, которому война за веру вообще виделась в принципиально ином свете. Недаром же он был крестоносцем.
В очередной раз полаявшись с легатом, Ги и Годфри решили отвести душу и расслабиться в каком-нибудь трактирчике. Причина же данной размолвки была проста: когда эта бравая компания приехала в Безье, то виконт Роже, вовремя предупрежденный о появлении легата, свалил из собственного замка, оставив дома еретичку жену, которая, усмехаясь в лицо легату, твердила: «Извините, но в отсутствие мужа я вам ничем помочь не могу» и оказывала пассивное сопротивление всем попыткам Верочелле проявить свое религиозное рвение.
По слухам, Роже отправился в Альби, и Верочелле кинулся за ним туда же. В Альби магистрат с сожалением сообщил Пабло, что виконт Роже только что отбыл обратно в Безье. Надо ли говорить, что, с проклятьями прибыв в этот город во второй раз, неуловимого виконта они не обнаружили? Легат был в ярости, топал ногами, брызгал слюной и требовал, чтобы рыцари немедленно отправились на поиски Роже.
«Он прячется где-то здесь, в городе! Я это чувствую! – вопил Верочелле. – Ваш долг перед Богом и Папой – немедленно разыскать его!»
Рыцари спорить не стали, а отправились пьянствовать в город. Пить, находясь под одной крышей с «этим дьяволом» (по выражению Ги), было невозможно, ибо он мог в любой момент ворваться в трапезную и отравить все удовольствие своими воплями о «долге».
– ...Клянусь Иисусовой кровью, – говорил Ги, наливая нам всем еще по одной. – Клянусь святейшей Иисусовой кровью и девственностью непорочной Девы Марии, не иначе как сам Господь возбудил в нас с Годфри желание промочить горло в этой вшивой дыре!.. Андрэ!.. Сколько ж мы не виделись, а?.. Четыре года!
– И куда же теперь намыливается господин легат? – поинтересовался я.
– А дьявол его знает!!! – взревел Ги, бухая по столу кулаком, в результате чего два пустых кувшина опрокинулись и покатились по столешнице. Тамплиер уже порядочно набрался. – Клянусь Пресвятой Девой Марией, один только дьявол и разберет, что на уме у этого итальяшки! Будет ползать тут как крыса, все выискивать, вынюхивать, в каждую навозную кучу совать свой грязный итальянский нос! Лично я так считаю, что если ты хочешь постоять за веру – езжай в Палестину, парься там под солнышком, покупай за золото падальщину – потому как жрать больше нечего, – вот тогда посмотрим, какой ты христианин!
– Падальщину? За золото? – На лице Годфри появилось выражение крайней брезгливости. – Да не может быть!..
– Не может?.. – процедил Ги. – А вот постоял бы ты под Акрой, когда с одной стороны тебя рвет Саладин, а с другой – со стен плюются греческим огнем, когда вонючие шлюхи перезаразили сарацинскими болезнями половину лагеря, когда все срут кровью, а свежатину видят разве что во сне, потому как уже третий год стоим под этим городом, дьявол его разбери, а благородный король Ричард, гореть ему в аду, обменивается любезностями с Саладином – вот тогда бы ты иначе заговорил, что может быть, а что не может!..
– Хорошо, хорошо, – замахал руками Годфруа де Фраго, обеспокоенный вспышкой своего товарища, – да я верю, верю...
Но остановить храмовника так просто уже было нельзя.
– «Верю!» – передразнил он. – Легко попивать винцо и рассуждать, что могло быть, а что не могло! И клянусь Богородицей, нам выпала еще не самая тяжелая доля, потому как тем, кто тащился посуху через Сирию с Барбароссой, пришлось куда хуже. Все немцы – чванливые говнюки, но в выдержке им не откажешь. Один мне рассказывал, что когда они перлись через пустыню и пить было нечего, потому как вонючие турки отравили все колодцы, так они пили собственную мочу!
– Не понимаю, – поморщившись, сказал Годфруа.
– Ага! Бог мой, какие же они все-таки твердые ребята! Вот что меня восхищает в немцах, так это их выдержка! Помнишь, Андрэ, как этот коронованный содомиец втоптал в грязь австрийское знамя? Обмениваться стихами с Саладином он мог, а как речь дошла до переговоров по делу – так вы бы посмотрели на этого любителя мальчиков, на этого английского комедианта! Я вообще не понимаю, как Леопольд тогда сдержался. Я бы на месте Леопольда сразу бы Ричарду башку снес! Нет, немцы – самый выдержанный народ. – И Ги уважительно прищелкнул языком.
– И все-таки в храбрости Ричарду не откажешь, – заметил я, вспомнив ту картину, которая нарисовалась перед моим внутренним взором вскоре после появления тамплиера в трактире.
Ги презрительно махнул рукой.
– Да кому она нужна, его храбрость? Храбрость нужна тебе, мне, какому-нибудь оруженосцу, копейщику, лучнику, наконец! А предводитель войска, вместо того чтобы разъезжать на коне впереди всех, подумал бы лучше, как бы так это войско сорганизовать и двинуть, чтобы чертову эту Акру взять наконец с Иерусалимом в придачу!
– Нуу... – потянул Годфруа. – Вот тут я с тобой, любезный мой Ги, не согласен! Предводитель должен являть собой пример для солдат. А если он будет прятаться за их спинами и осторожничать, то какой же из него предводитель?
– Да при чем тут прятаться за спинами! – заорал Ги. – Головой думать нужно!
– А вот я считаю, что личная храбрость...
Тут некоторая часть их спора выпала за пределы моего восприятия, поскольку я вдруг осознал, что человек, о котором мы говорим, не кто иной, как Ричард Львиное Сердце. Тот самый Ричард Львиное Сердце, который в фильме «Робин Гуд» боролся с Маленьким Джоном. Выходит, Андрэ был знаком с самым знаменитым – после Артура – английским королем и даже воевал с ним рядом... Блин, круто!
– ...Андрэ, помнишь Акру? Мы там два года – клянусь Богом, два года! – просидели, пока этот мужеложец Ричард с твоим Филиппом грызлись между собой и выясняли, на ком там Ричард должен жениться, а на ком не должен!.. Я вот не понимаю, зачем этому англичанину вообще понадобилась жена. У него на женщину, наверное, и не встанет. Женился бы на Филиппе – и зажили б душа в душу, и ничего бы делить не пришлось.
– Ты моего Филиппа не трогай!
– Ладно, ладно... Не обижайся. Хотя, честно говоря, твой парижский скряга ничем Ричарда не лучше. Два сапога пара. А помнишь, как они между собой Кипр поделить не могли?
– Помню, как же... А это что такое? – Сьер Годфри развернулся в сторону стола, за которым сидели школяры. – Про вас, господа.
Ги прислушался к нестройному, но прочувственному пению. Я тоже. С каждым новым куплетом лицо де Эльбена все больше наливалось кровью. Песенка была, мягко говоря, легкомысленной. Повествовалось в ней о том, как некий рыцарь отправился в крестовый поход, оставив дома красавицу жену. Пока он в заморской земле воевал за Гроб Господень, его дама наставляла ему рога сначала с соседом, который не без задней мысли оказал этому рыцарю денежную помощь для поездки в Палестину, потом с епископом, который тоже не без задней мысли вдохновил рыцаря на эту поездку, а потом с конюхами, у которых никаких задних мыслей не имелось, но зато имелись иные достоинства, передние, и куда более впечатляющие, чем у незадачливого рыцаря. Однако чем закончилась эта увлекательная история, мне дослушать не дали.
Сьер Ги, лицо которого сделалось и вовсе фиолетовым, зарычал, вскочил устремился к компании школяров. Но успел, прежде чем встать, натянуть на правую руку латную рукавицу.
Не говоря ни слова, он выбил табуретку из-под одного из певцов, оказавшегося у него на пути, сшиб с ног другого и со всего маху обрушил кулак на деревянную столешницу. Столешница была мощной, основательной, делавшейся, можно сказать, на века. Один человек ее и поднять-то с трудом мог. Но кулак крестоносца, утяжеленный вдобавок металлической броней, оказался вещью еще более основательной. Столешница треснула посередине, развалилась на две части и с жутким грохотом упала на пол. Несколько школяров, пытавшихся выскочить из-за стола, попадали с табуреток на пол. Другие остались на своих местах и, открыв рты, изумленно смотрели на то, что осталось от стола. Я положил руку на рукоять меча. Пьяных школяров было вчетверо больше, чем пьяных нас, и если дело дойдет до драки, то в трактирной тесноте табуретки окажутся оружием ничуть не худшим, чем обоюдоострые клинки...
Я недооценивал положение благородного рыцаря в этом мире.
– Вы, крысы чернильные! – заорал Ги де Эльбен. – Философы поганые! А ну пошли все вон!!!
Тут он пнул в живот школяра, пытавшегося подняться с пола, и перевернул второй столик, погребя под его содержимым ту часть веселой компании, которая еще оставалась на своих местах.
К моему удивлению, школяры и не думали огрызаться. И не дали сьеру Ги превратить их в бифштексы, выместив свою ярость.
– Есть только три сословия, существование которых определено Богом, – заявил он. – Это те, кто молятся, те, кто воюют, и эти... ну, те, которые пашут. А горожане, занимающиеся умничаньем и вольнодумством, – прыщи на заду свиньи. Я так считаю.
* * *
Разошлись мы уже за полночь. Взяв с меня слово, что до завтра я никуда не уеду, а если все же решу посреди ночи перебраться в какой-нибудь другой трактир, то обязательно потом сам разыщу их, Ги и его спутник покинули «Иерусалимский лев» и направились в сторону цитадели. А я направился в свою комнату и, не раздеваясь, повалился в постель.То, что пить много, – вредно, известно всем. Наверное, поэтому под утро мне и приснился очень неприятный сон...
* * *
...Я снова в высоком зале с колоннами. Трудно дышать. Воздух одновременно и холоден, и горяч.В конце зала – возвышение, вокруг которого стоят люди в темных рясах наподобие монашеских. Длинные капюшоны скрывают лица.
Я отталкиваю кого-то, обхожу чью-то спину...
На возвышении совокупляются двое. Женщина – внизу, ее руки прикручены веревками к железным скобам. Ряса мужчины – судя по всему, он один из этих «монахов» – поднята до середины туловища. Из горла вырывается хриплое рычание. Он двигается в бешеном темпе.
Потом... Что-то происходит. Мужчина начинает меняться. Спина и ноги покрываются темной шерстью, лицо, доселе скрытое капюшоном, вытягивается вперед, руки превращаются в когтистые лапы, которые рвут кожу женщины. Он двигается, как животное.
Рот женщины широко раскрыт. Кажется, она кричит, но здесь царит безмолвие. Ни боль, ни отчаянье, ни громкие крики не в состоянии его разорвать. Как будто бы она кричит в вакууме.
В момент экстаза получеловек-полузверь перегрызает ей горло. Впивается зубами в грудь. Рвет кожу и мясо.
Он поворачивает окровавленную морду к зрителям, по-прежнему неподвижным. Несмотря на то что человеческого в нем почти не осталось, мне вдруг кажется, что я знаю его. Его лицо – это...
Лицо кажется знакомым. Я вглядываюсь...
Нет. Не может быть.
Я отворачиваюсь.
Один из «монахов», мой сосед, берет меня за руку. Ладонь – хрупкая и нежная. Это рука женщины.
Хотя я не успеваю разглядеть ее лица, у меня возникает чувство, что я уже встречался с ней когда-то...
Проснувшись, я долго лежал без сна. Во рту был вкус крови.
* * *
На завтрак трактирщик порадовал нас с Тибо овсянкой, связкой колбас и изюмом.А после завтрака приехал Ги де Эльбен, и мы отправились в резиденцию виконта.
Следующие несколько дней я провел в Безье. Познакомился с местной верхушкой. Был представлен виконтессе Аделаиде. Она производила впечатление очень сильной и одновременно – утонченной женщины. Кроме того, она была потрясающе красива. Роже можно было только позавидовать. Я даже выдал что-то в этом роде – в виде комплимента. Похоже, виконтессу мои слова позабавили.
Поначалу с господином Пабло Верочелле познакомиться не удалось, поскольку как раз в день моего появления в резиденции Роже он, пребывая в сильнейшей злобе, оттуда уехал, перебравшись в местное епископство. Впрочем, я не слишком переживал по поводу того, что наше знакомство не состоялось.
Рассказывать о днях, проведенных в Безье, особенно нечего. Пили, разговаривали, играли в кости. Выражали свое восхищение госпожой Аделаидой, рассыпали любезности ее придворным дамам. Годфруа ухаживал за какой-то дамой и навевал на нас скуку однообразными стихами, которые он сочинял и зачитывал вслух нам с Ги, желая узнать о своих стихах наше мнение. Несколько раз Ги просил меня сочинить что-нибудь для Годфруа, чтобы только тот отстал и успокоился, но каждый раз мне удавалось отшутиться. Стихи, блин... Я очень сомневался, что бессознательные навыки сьера Андрэ распространяются так далеко. Не хотелось даже и пробовать, чтобы ненароком не опозориться.
Вся эта веселая жизнь продолжалась до тех пор, пока однажды утром, встретив Ги во дворе цитадели, я не обратил внимание на его мрачный вид.
– Опять эта итальянская крыса развонялась, – уловив повисший в воздухе вопрос, сквозь зубы процедил тамплиер. – Хочет, чтобы мы изловили каких то мужиков. Придется ехать. У-у, ненавижу...
– Так не езжай.
– Надо. Вон, когда в Кастре были, тоже наплевали и не поехали. Так итальянец послал солдат. А деревенские приняли их за рутьеров. А народец здесь решительный. Половину солдат перебили, пока разобрались. Ясно, что никаких еретиков не обнаружилось. Нет, надо ехать.
– Далеко ехать-то?
– Да нет, – ответил Ги, – не очень. В какую-то там Общину... То есть не в общину, а деревня так называется – какая-то там Община...
Тут у меня в животе возникло очень странное ощущение. Ощущение было такое, будто бы я ненароком проглотил холодного морского ежа.
– В Севеннскую Общину?
– Во-во, – натягивая перчатки, Ги искоса поглядел на меня, – слышал, что ли?
– Слышал... И кого вам надо взять?
– Старосту, двух-трех селян побогаче, а также всех, без разбору, кто открыто сознается в ереси... Ну и, само собой, «чистых» проповедников – если застанем их там, конечно. Говорят, что они там часто появляются и живут подолгу.
– И больше никого?
Ги снова искоса на меня посмотрел:
– Нет. А что такое?
– Да понимаешь... Там поблизости живет один человек, который оказал мне большую услугу. Он... он спас мне жизнь. И мне бы очень не хотелось, чтобы его трогали.
– Он в деревне живет? – спросил Ги.
– Нет. Но недалеко.
– Ну тогда все в порядке. Полагаю, что легат удовлетворится и теми, кого поймает в деревне. Главное, чтобы твой человек сидел тихо и из дому не высовывался... Он еретик? Я тебя правильно понял?
– Ну не то чтобы совсем еретик...
Ги вздохнул и покачал головой:
– Не узнаю я тебя, Андрэ. Просто не узнаю.
– Да вот так уж, – пробормотал я. Тамплиер еще раз покачал головой, отправился в конюшню.
– Я еду с вами! – крикнул я ему вслед. Ги не возражал.
В деревню я прибыл заранее, опередив легата и компанию. Оставив Принца внизу, по узкой тропке среди кустарников и лопухов, добрался до пещерки отшельника. Никого. Вышел на минутку? Или снова бродить по чудесной стране Тулузской отправился? Хотелось бы надеяться, что верно последнее предположение. Я побродил по округе, никаких следов святого еврея-Всезнайки не обнаружил и, успокоившись, вернулся в деревню. Что господин легат учинит с пойманными в Севеннской Общине катарами, волновало меня мало. Что мне катары, что я катарам?
* * *
Господин легат прибыл вскорости. Но ни одного еретика с ходу выявить не сумел. Совершенных в деревне не было, а прочие, хотя и были, по словам Родриго, злостными еретиками, при появлении господина легата и солдат предпочли свои истинные убеждения скрыть. Крестьяне хмуро поглядывали на солдат, прятали глаза, мычали что-то невразумительное и вообще вели себя так, как будто были стадом бессловесных и безответных животных. Умирать за убеждения никому не хотелось. Лучше уж, в очередной раз убедив господ, что те имеют дело с «тупым мужичьем», огрести положенное «тупому мужичью» число пинков. И делу конец.Господин легат, впрочем, тоже не был идиотом. Он нутром чуял, что все вокруг пропахло еретическим духом. Совершенных, которые в большинстве были отчаянными ребятами и с радостью лезли в костер, здесь не обнаружили – и это, конечно, его очень опечалило. Посему он решил, что надо как следует пощупать этих мужичков на предмет их истинной веры.
К чему господин легат тотчас же и приступил. Для целей дознания был занят дом старосты. Самого старосту допрашивали первым. Потом были «приглашены» на беседу еще несколько поселян.
Я все это время без дела слонялся по деревне. Вообще, убедившись, что Иммануила в пещере нет, а значит, с ним все будет в порядке, мне следовало сесть на коня и уехать, но... я не уехал. Сам не знаю почему.
Через некоторое время после допроса одного из поселян – а дело уже было к вечеру – Ги подошел ко мне и вполголоса сказал:
– Плохо дело. Кажется, твоего знакомца собираются ловить.
Глава двенадцатая
– Откуда легат про него узнал?
Ги де Эльбен хмыкнул:
– Из местных кто-то донес. Откуда же еще?
– Ну, пускай ловят. Иммануила все равно тут нет.
– Уже предупредить успел? – Губы тамплиера снова растянулись в усмешке. Мысль о том, что легат в очередной раз сядет в лужу, явно доставляла ему удовольствие. – А каким образом вы с этим отшельником познакомились?
– Да так... было дело. Рану мне залечил. За один день.
– Да, сильный чудотворец, – согласился де Эльбен. – Если только не колдун, конечно... Но это что! Мне вот тут один рыцарь другую историю рассказывал. Надо было ему отвезти срочное послание то ли в Ломбардию, то ли еще черт знает куда. А времени уже не было, зима, перевалы завалило снегом... Ну, этот рыцарь, недолго думая, истово помолился Пресвятой Деве. И что ты думаешь? Не успел он закончить молитву, как тотчас был перенесен в Ломбардию, в нужный ему город, вместе с конем и всем имуществом!.. Вот то-то же! – Ги довольно прищелкнул языком. – Это тебе не дырку в шкуре залечить!
Мы рассмеялись.
А смеяться мне совсем не стоило. Когда легат в сопровождении солдат, четырех рыцарей и нескольких крестьян-проводников явился «арестовывать» еретика, мой чудотворец сидел в своей пещере как ни в чем не бывало!
Господин легат оживился. Видимо, ему рассказали, как редко чудотворец бывает в своей пещере, и он не слишком-то надеялся его здесь найти. А тут – такая удача! На скуластом лице Пабло Верочелле отразилась самая настоящая, неподдельная радость. Правда, уже через секунду эта радость исчезла, и всякий, взглянувший на лицо легата, увидел бы ледяное спокойствие, преданность выполняемому долгу и чувство собственной правоты, однако радость продолжала таиться под этой ледяной маской: она светилась в глазах легата, играла на его губах, так и тянувшихся искривиться в усмешке. Легат смотрел на Иммануила почти с любовью. Я – почти с ненавистью.
– Ты ли отшельник, именуемый Иммануилом? – осведомился легат у обитателя пещеры.
Иммануил господину легату ничего отвечать не пожелал. Иммануил сидел на чурбанке и взирал на легата. Ни страха, ни ненависти... Полное спокойствие. И, кажется, не наигранное. Может, он еще не понял, кто к нему в гости пожаловал?
– Ты ли отшельник, именуемый Иммануилом? – повторил Пабло Верочелле.
Иммануил снова ничего не ответил, продолжая все так же спокойно, с легким любопытством рассматривать легата. На мгновение ледяная маска спала с физиономии папского посланца. На этот раз на его лице отразилась злоба.
– Если ты отказываешься отвечать, не думай, что таким образом сможешь избежать суда за свои преступления. Со мной довольно свидетелей, чтобы опознать тебя, проклятый чернокнижник! – Итальянец указал на крестьян.
Тут проклятый чернокнижник решил наконец высказаться.
– И за какие же преступления вы меня собрались судить? – спросил он с интересом.
Легат довольно улыбнулся. Ага, преступник заговорил! Начало положено. Разговорить его – это уже дело техники.
– За преступления перед Богом и людьми, за хулу и поношение Святой Римской Католической Церкви, за мерзкое чародейство, за заключение сделки с дьяволом и за малефециум, – отбарабанил легат Верочелле.
– Что-что? – вполголоса спросил Годфруа де Фраго у тамплиера. – Чего он там говорит? Какой еще малефециум?
– Это латынь, – чуточку погромче, чем следовало, ответил Ги. – А слово это в переводе с латыни означает «причинение вреда».
– Так бы и говорили, – буркнул Годфруа. – А то придумали какие-то малефециумы, венефециумы...
Легат в бешенстве обернулся к рыцарям. Те мгновенно умолкли и уставились в пространство.
– Ты ли отшельник, именуемый Иммануилом? – в третий раз спросил легат у отшельника.
Видимо, чудотворцу вся эта волынка тоже уже порядком надоела, поскольку он, вместо того чтобы промолчать или спросить что-нибудь в ответ, спокойно промолвил:
– Да. Это я.
Легат обернулся к крестьянам.
Ги де Эльбен хмыкнул:
– Из местных кто-то донес. Откуда же еще?
– Ну, пускай ловят. Иммануила все равно тут нет.
– Уже предупредить успел? – Губы тамплиера снова растянулись в усмешке. Мысль о том, что легат в очередной раз сядет в лужу, явно доставляла ему удовольствие. – А каким образом вы с этим отшельником познакомились?
– Да так... было дело. Рану мне залечил. За один день.
– Да, сильный чудотворец, – согласился де Эльбен. – Если только не колдун, конечно... Но это что! Мне вот тут один рыцарь другую историю рассказывал. Надо было ему отвезти срочное послание то ли в Ломбардию, то ли еще черт знает куда. А времени уже не было, зима, перевалы завалило снегом... Ну, этот рыцарь, недолго думая, истово помолился Пресвятой Деве. И что ты думаешь? Не успел он закончить молитву, как тотчас был перенесен в Ломбардию, в нужный ему город, вместе с конем и всем имуществом!.. Вот то-то же! – Ги довольно прищелкнул языком. – Это тебе не дырку в шкуре залечить!
Мы рассмеялись.
А смеяться мне совсем не стоило. Когда легат в сопровождении солдат, четырех рыцарей и нескольких крестьян-проводников явился «арестовывать» еретика, мой чудотворец сидел в своей пещере как ни в чем не бывало!
Господин легат оживился. Видимо, ему рассказали, как редко чудотворец бывает в своей пещере, и он не слишком-то надеялся его здесь найти. А тут – такая удача! На скуластом лице Пабло Верочелле отразилась самая настоящая, неподдельная радость. Правда, уже через секунду эта радость исчезла, и всякий, взглянувший на лицо легата, увидел бы ледяное спокойствие, преданность выполняемому долгу и чувство собственной правоты, однако радость продолжала таиться под этой ледяной маской: она светилась в глазах легата, играла на его губах, так и тянувшихся искривиться в усмешке. Легат смотрел на Иммануила почти с любовью. Я – почти с ненавистью.
– Ты ли отшельник, именуемый Иммануилом? – осведомился легат у обитателя пещеры.
Иммануил господину легату ничего отвечать не пожелал. Иммануил сидел на чурбанке и взирал на легата. Ни страха, ни ненависти... Полное спокойствие. И, кажется, не наигранное. Может, он еще не понял, кто к нему в гости пожаловал?
– Ты ли отшельник, именуемый Иммануилом? – повторил Пабло Верочелле.
Иммануил снова ничего не ответил, продолжая все так же спокойно, с легким любопытством рассматривать легата. На мгновение ледяная маска спала с физиономии папского посланца. На этот раз на его лице отразилась злоба.
– Если ты отказываешься отвечать, не думай, что таким образом сможешь избежать суда за свои преступления. Со мной довольно свидетелей, чтобы опознать тебя, проклятый чернокнижник! – Итальянец указал на крестьян.
Тут проклятый чернокнижник решил наконец высказаться.
– И за какие же преступления вы меня собрались судить? – спросил он с интересом.
Легат довольно улыбнулся. Ага, преступник заговорил! Начало положено. Разговорить его – это уже дело техники.
– За преступления перед Богом и людьми, за хулу и поношение Святой Римской Католической Церкви, за мерзкое чародейство, за заключение сделки с дьяволом и за малефециум, – отбарабанил легат Верочелле.
– Что-что? – вполголоса спросил Годфруа де Фраго у тамплиера. – Чего он там говорит? Какой еще малефециум?
– Это латынь, – чуточку погромче, чем следовало, ответил Ги. – А слово это в переводе с латыни означает «причинение вреда».
– Так бы и говорили, – буркнул Годфруа. – А то придумали какие-то малефециумы, венефециумы...
Легат в бешенстве обернулся к рыцарям. Те мгновенно умолкли и уставились в пространство.
– Ты ли отшельник, именуемый Иммануилом? – в третий раз спросил легат у отшельника.
Видимо, чудотворцу вся эта волынка тоже уже порядком надоела, поскольку он, вместо того чтобы промолчать или спросить что-нибудь в ответ, спокойно промолвил:
– Да. Это я.
Легат обернулся к крестьянам.