Сорель Шарль. Правдивое комическое жизнеописание Франсиона

   — Ой, ой! — восклицал он, — здесь какое-то наваждение: мне никак не пройти.
   Дворяне, услыхав это, пришли в неописуемый восторг и не стали ему мешать; но наконец шпага повернулась вбок и позволила ему пройти. Тогда он последовал за остальными и сказал в свое извинение:
   — Господа, я не большой мастер в ратном деле и, как видите, не умею носить на себе все это железо. Когда при отъезде нужно было напяливать доспехи, наша служанка взялась мне помочь: она смыслит в этом больше меня; я не привык ими пользоваться, а шпоры, которые вы на мне видите, валялись на чердаке и ржавели среди тряпья; вместо того, чтоб надеть их на каблук, я прицепил их к носку, где они гораздо уместнее, хотя меня уверяли, что это не по моде; но когда хочешь пихнуть кого-нибудь ногой, то ведь бьешь вперед. Только лошади лягают сзади; я лично не обладаю никакой силой в пятках: разве мне не было бы удобнее пришпоривать свою скотину, если б шпоры были спереди? Несмотря на эти доводы, служанка надела их мне так, как вы видите; предоставляю вам судить, насколько это хорошо; что касается шпаги, то я приладил ее, как пришлось, а также и все остальное.
   По окончании сей забавной речи нашего славного галла ввели в зал, где намеревались немного задержать. Франсион же тем временем, распрощавшись со своей возлюбленной, приказал заложить карету шестеркой лошадей и отвезти эту даму поспешно домой вместе с Агатой, дабы муж застал ее там по своем возвращении. Валентин, откланявшись, также отправился восвояси, но не повстречал по дороге кареты, так как возвращался другим путем. Красавица же легла в постель и притворилась больной. Как только он сказал, что уехал из дому трое суток тому назад, чтоб ее разыскивать, то она заявила ему, что уже -два дня, как вернулась; тогда он перестал сердиться и решил, что не видал ее в замке Ремона.
   Тем временем Франсион помышлял о приготовлениях к отъезду и, высказав своему хозяину сожаление по поводу предстоящей им короткой разлуки, простился с ним и на другое утро пустился в путь со всей своей свитой, каковую увеличил с помощью этого доброго друга, так что состояла она из камердинера, трех лакеев и нескольких конюхов.
   Останавливаясь на постоялых дворах, Франсион проводил время исключительно в созерцании портрета той, которая была причиной его путешествия. Иногда даже вынимал он его из кармашка в открытом поле и любовался им, пока карета продвигалась вперед. Он поклонялся ему во все часы и приносил в жертву бесчисленное множество вздохов и слез.
   В первый день с ним не произошло ничего особливого, но зато во второй случилось происшествие, которое заслуживает быть рассказанным.
   Около полудня довелось ему остановиться на отдых в какой-то деревне. Он заходит в лучшую харчевню и, пока ставят его лошадей на конюшню, отправляется в кухню посмотреть, не найдется ли там чего-либо вкусного на обед; он обнаруживает там достаточно запасов для утоления своего голода, но ни одного человека, с кем бы можно было поговорить, а только слышит какой-то шум в верхней горнице и, дабы узнать о его причине, тотчас же поднимается по лестнице. Дверь оказалась отворенной настежь, и он увидал на постели человека, прикрытого одним только саваном и осыпавшего бранью женщину, которая сидела несколько поодаль на сундуке. Ярость его была так велика, что он тут же поднялся голый, как был, для того чтоб избить женщину палкой, оказавшейся подле него. Франсион, не зная даже справедлива ли причина его гнева, удержал его и принудил снова лечь в постель.
   — Ах, государь мой, — отнесся к нему этот человек, — помогите мне справиться с врагами: моя жена хуже змеи и такая дрянь, что осмеливается творить свои мерзости прямо у меня на глазах.
   — Умоляю вас, сударь, уйдемте отсюда поскорее, — сказала женщина, повернувшись к Франсиону. — Я в таком страхе, что не могу долее здесь оставаться: это говорит вовсе не мой муж, а лукавый бес, вошедший в его тело на место души, которая вышла из него уже более шести часов тому назад.
   — Ах ты господи! — воскликнул муж, — видал ли кто подобное коварство? Она хочет уверить вас, будто я умер, дабы завладеть моими пожитками и благоденствовать со своим потаскуном.
   Тут из соседней светелки вышел молодой человек довольно приятной наружности и с ним женщина, уже убеленная сединами, которые решительно заявили, что гостиник помер и что его надо похоронить.
   — Как, распутник? — набросился тот на юношу. — Ты еще осмеливаешься показываться мне на глаза? Не беспокойся, я еще доживу до того, чтоб посмотреть, как тебя будут вешать; клянусь всеми святыми, что тебе не избежать наказания: ты совершил худшее преступление, чем если б собирался всадить мне нож в тело, ибо ты хотел похоронить меня живьем; а кроме того, ты прелюбодей, который осквернил мое ложе с этой шкурой.
   Ссора показалась Франсиону весьма серьезной, а потому он пожелал узнать ее причину и, заставив умолкнуть крикунов, попросил гостиника изложить ему свое дело, а тот рассказал следующее:
   — Государь мой, вот уже около трех лет, как я женился на этой чертовке, которую вы видите перед собой; лучше бы мне просто броситься в реку, ибо с тех пор, как я живу с ней, у меня не было ни минуты покоя: она не перестает затевать со мной ссоры по самым пустым поводам и кричит так громко, что однажды, не будучи в состоянии убежать на улицу из-за проливного дождя, я был вынужден заткнуть уши тряпками и обернуть голову, не знаю уж чем, дабы по крайней мере ее не слушать, коль скоро приходилось мне там оставаться. Тотчас же заметив эту уловку и желая, чтоб я слышал брань, сыпавшуюся на меня, она набросилась на мои повязки и не угомонилась до тех пор, пока их не размотала; затем, приблизив свой рот к моим ушам, она принялась так громко орать, что я оглох на целую неделю. Но все это еще цветочки: послушайте, до чего дошла ее наглость. Как-то раз жена увидала, что я беседую с одной деревенской молодкой; тотчас же она замышляет
   пакость и, захватив вечером нож в постель, говорит мне, что с соизволения господня хочет меня охолостить, дабы я не плодил детей на стороне. В этот час я был настроен кротко и терпеливо, а потому сказал ей с улыбкой: «Не делайте ничего сгоряча, милочка, а то впоследствии раскаетесь». — «Не беспокойся об этом, мерзавец, — отвечала она, — очень ты мне нужен, я не останусь без мужчин и найду их сколько угодно, да еще гораздо посильнее». Скажите, сударь, видали ль вы когда-нибудь подобное бесстыдство? Между тем я стерпел это, не избив ее, и полагаю, что если б ее гнев не утих, то быть бы мне теперь евнухом. Много раз грозилась она завести себе дружка и наконец исполнила свою угрозу: приспособила вот этого шематона для тайных услуг. Но слыхал ли кто о такой напасти? Мне же еще приходится платить за разбитую посуду! В то время как любовники обычно одаривают своих дам, этот голодранец требует от моей жены всяких гостинцев в уплату за те удовольствия, которые она от него получает. Она дает ему и на харчи и на одежду; я даже видел на нем несколько раз свои обноски. Чуть только в моей кухне заведется вкусный кусочек, который я берегу для гостей, как ее полюбовник закладывает его целиком за щеку, словно я обязан выдавать ему жалованье за то, что он наяривает эту паскуду, и платить, как батраку, сдельно или поденно за необходимую по дому работу. Когда закралось у меня подозрение, что он навещает ее неспроста, то захотел я в этом убедиться и, притворившись, будто уезжаю в поле, тайно вернулся через черный ход; услыхав, что они в этой горнице, я спрятался тут же.рядом в отхожем месте и слышал большую часть их болтовни, которая становилась все страстнее и начинала мне сильно не нравиться. Я послушал бы и дальше, для того чтоб окончательно удостовериться, но со мной приключилась ужасная беда: мне прохватило легкие, и я так простудился, что был вынужден то и дело кашлять, словно проглотил целый четверик перьев. Меня одолело непоборимое желание отхаркать, но, не зная, как помочь беде, я только изо всех сил сдерживал дыхание. Наконец я решил сунуть голову в отверстие нужника и кашлянуть внутрь, для того чтоб меня не было слышно. Когда голова моя очутилась в этой бездне, то я отхаркал раз восемь из глубины желудка в полное свое удовольствие и принялся кашлять еще, чтоб выплюнуть сразу всю харкотину, ибо накопил много мокроты (этому слову научил меня наш аптекарь). Должен вам, между прочим, сказать, что это доставляло мне удовольствие, так как голос мой отдавался в подземных пространствах, и хотя попадал в весьма топкое место, однако же я слышал такое же эхо, как подле горы, что отстоит отвода на четверть мили. Но, боже, какое ужасающее несчастье! Когда я вздумал вынуть голову из дыры, это оказалось невозможным. Я всунул ее туда силой и теперь не знал, как вытащить; подбородок задерживал ее, словно крюк, и это было сущей пыткой. Ах, если б кто-нибудь вошел туда, он мог бы причинить мне немало страданий, прежде чем мне удалось бы защититься. Право, было бы недурно применить этот способ при порке злоумышленников. Я дергал изо всей силы; но вместо того, чтоб высвободить голову, сорвал своими здоровенными толчками все сиденье. Таким образом, я очутился на свободе или по крайней мере не был прикован к этому месту, но зато носил с собою свою тюрьму. Я попытался руками снять доску, окружавшую мне шею, но из этого ничего не вышло, и я с трудом удерживался от смеха при мысли о своих новомодных испанских брыжах. Тем не менее я очень боялся, как бы негодяйка жена не застала меня в таком виде и не подняла насмех. Видя, что мне самому не удастся высвободиться, я решил поспешно и без шума выйти оттуда и отправиться к своему куму столяру, живущему в конце нашей улицы, дабы он распилил доску. И случись же такая невезуха, что повстречались мне на улице крестьяне, которые побежали за мной, как за сумасшедшим, и не отстали до тех пор, пока я не добрался до места назначения. Тут только избавили меня от арестантского ошейника; но слух об этом разнесся по всей округе, ибо кум мой не удержал язычка, так что и поныне еще судачат о моем злоключении. Досаднее же всего было то, что я не дослушал до конца разглагольствований этого девичура и не знал, произвел ли он меня в рогоносцы или нет; но сомнения мои окончательно рассеялись, когда я как-то в другой раз вернулся с поля и застал его здесь вместе со своей потаскухой в то время, как он лизал ей сопатку. Бог свидетель, как вздурилось у меня сердце; я остановил этого шатуна, когда он уходил, и сказал ему; «Тысяча смертей! Зачем ты сюда шляешься? Чтоб ноги твоей здесь больше не было, а не то я превращу тебя в окрошку. Я вижу, что ты ходишь к моей жене. Неужто ты думаешь удовольствовать ее лучше меня? Ну-ка, положи, что у тебя есть, на эту тарелку, посмотрим, кого природа щедрее наделила». С этими словами я показал ему то, что надо было показать; но он не посмел последовать моему примеру, зная, что справедливость на моей стороне. Он удалился с конфузом, что, впрочем, не помешало ему прийти сюда после этого еще несколько раз, однако не настолько тайно, чтоб я этого не узнал. В некий день я застал его с моей женой вот на этой самой кровати; я ограничился бранью и опять выпустил его целым и невредимым. Но, боже, как я в этом каялся, когда потом вспоминал. Надо было вышвырнуть его шляпу в окошко и разорвать ему башмаки. Да что! Я был сам не свой при этом случае.
   Все это так меня рассердило, что я поклялся этой шлюхе умереть еще до конца года, дабы избавиться от таких терзаний; но она стала еще злее, ибо ей смертельно хотелось, чтоб вынесли меня отсюда ногами вперед. Всякий раз, как мы ссорились, она говорила: «Ну, Ровен, что же ты не исполняешь своего обещания? Отчего не умираешь, жалкий дурачина? Разве ты не видишь, что только зря небо коптишь? Виноградник не перестанет цвести, если тебя зароют; только всего и будет разницы, что ты не полакомишься его плодами». Год уже истек, она начала обращаться со мной еще хуже прежнего и, по-видимому, решила про себя довести меня до отчаяния; но я догадался об ее умысле и, дабы узнать, как она ко мне относится, а также что она учинит и скажет, когда меня не станет, задумал притвориться мертвым.
   В этом много помог мне мой двоюродный брат; пока я вчера вечером сидел у него, он явился сюда и сказал моей жене, что я растворил что-то в стакане белого вина и, выпив его, бросился на кровать, где теперь нахожусь при последнем издыхании. Эта весть не смягчила ее сердца; она отвечала, что ей безумно хочется спать и что она не может подняться без большого ущерба для своего здоровья. По этой причине мы дождались сегодняшнего утра, чтоб закончить свое предприятие. Он перенес меня сюда с помощью своего слуги и положил на эту постель, где я пролежал все время неподвижно, как покойник. «Вот вам тело вашего скончавшегося мужа, — сказал он моей жене, — я очень жалею, что вас не было при том, как он отдал богу душу; вы узнали бы его последнюю волю и видели бы, как старательно я пытался его напутствовать».
   «Ах ты господи! Неужели он умер, сердешный? — отвечала она ему, причитая. — Трудно найти человека, который сравнился бы с ним по кротости характера. Расскажите мне, что он говорил вам перед своей кончиной; не скрывайте ничего: это послужит мне утешением». — «Вы сильно заблуждаетесь, — отвечал он, — вам придется угрызаться всю вашу жизнь, если вы обладаете жалостливой душой, пекущейся об его спасении: мой добрый братец сказал мне, что вы причина его смерти и что он прибег к ней как к средству избавиться от огорчений, которые причиняла ему жизнь с вами». — «Ах, господи, какая я несчастная! — заскулила она, — что я ему такое сделала? И надо же было ему умереть в сердцах. Он не будет молить за меня бога на том свете. Пресвятая дева! Наши соседи знают, как хорошо я с ним обращалась; вот уж больше месяца, как мы не ссорились. Сын Давидов! Я так торопилась исполнять все его приказания, что намедни чуть было шеи себе не сломала, спускаясь по лестнице, чтоб принести ему вина на сон грядущий. Увы, бедняга, он с того дня не пил со мной и никогда уже больше не выпьет».
   Мой двоюродный брат предоставил ей сетовать вволю, а сам ушел отсюда, дабы могла она учинить без притворства то, что было у нее на уме. Как только он удалился, то послала она за этой женщиной, которая ничуть не лучше ее, а также за своим полюбовником. «Муж мой умер, кума», — сказала она ей. «Есть о чем плакать! — отвечала та. — С ума вы, что ли, сошли? Разве вы не помните пожеланий, которые сами не раз высказывали?» — «Конечно, милая моя, — отозвалась жена, — но что скажут люди, если я не буду плакать, раз уж завелся такой обычай? К тому же я умею это делать, когда угодно, даже если меня разбирает смех: стоит только взять лук в платочек и поднести его к глазам; я вовсе не намерена нанимать плакальщиков, как это водится в городах». После этого жена перестала проливать слезы, если только она вообще их проливала. «Право слово, он отлично сделал, что умер, — продолжала она, — ибо я уже собиралась подать на него в суд: ведь он давно обещал мне перебраться на тот свет, и я уверена, что его бы осудили, если только наши судьи справедливые люди. Чем я не счастливая женщина? Все, что находится здесь, принадлежит мне! Он сам оговорил это в брачном договоре. Но, клянусь Иоанном Крестителем, я заслужила такой подарок за мытарства, которые претерпела из-за него. Всю ночь он лежал подле меня неподвижный, как колода; сдается мне, что одна часть его тела была совсем мертва и что ее поразил гром». — «Так вот и утешьтесь, — отвечала приятельница, — отныне вы познаете со своим дружком полное счастье». Так как полог был затянут и меня не было видно, то я слегка приподнял голову и, заглянув в маленькую щель, находившуюся в ногах кровати, заметил, как этот бабник обнимает и целует мою жену. Усилие, которое я сделал при этом движении, заставило меня испустить некий весьма громкий звук, от коего они пришли в изумление: «Боже мой! — воскликнула жена, — да он вовсе не умер: вы слышали, как он громыхает?». — «Дура вы непроворотная, — отвечала кума, — да что же, по-вашему, мертвецы не могут пускать, ветры? Это бывает даже с бездушными вещами: разве не трещит все, что хоть сколько-нибудь лопается? Возможно, что у него разошлись какие-нибудь кости или что ветры, оставшиеся в его теле, найдя выход закрытым, разомкнули его силой. К тому же у нас есть основания думать, что под тяжестью трупа могла затрещать кровать: дерево у нее больно хрупкое». — «Ах, проклятая вонючка, — сказала жена, — у него не было большего удовольствия при жизни, как портить воздух; и, подумайте только, он продолжает забавляться этим и после смерти. Ветры были у него под командой: как захочет, так и пустит; право, жаль, что он не сделался кормчим. По большей части он бился об заклад, что выпалит столько-то раз, и метал громы без осечки; это была его любимая игра при всяких сборищах, ибо он всегда выигрывал кучу денег. Но, дорогая моя, я не в силах больше этого выносить; лучше похоронить его раньше, чем позже; итак, примемся за дело, лам отпустят за это пять-шесть фунтов грехов: вот иголка и нитка».
   С этими словами жена моя отдернула полог; а как только она наклонилась, чтоб на меня взглянуть, то, усмотрев из ее поведения, сколь мало она мной дорожит, я решил, что настало для меня время выступить на сцену, и, подняв руку, закатил ей такую оплеушину, что она затряслась от испуга. «Нет, я не умер, мерзавка! — вскричал я, — и если господу будет угодно, то он еще позволит мне когда-нибудь тебя похоронить, хотя бы за то, что ты предательски желала сжить меня со свету; небо, чтоб тебя побесить и наказать, продлит мое здешнее пребывание на долгие годы». Тогда они все втроем окружили постель и, не желая поверить, что я жив (ибо им этого не хотелось), принялись раздевать меня и заворачивать в этот саван. Я сопротивлялся, насколько было сил, кричал: «Убивают! Помогите!» — и говорил им, что я не умер. Полагаю, что они намеревались меня удавить и задушить и что они так бы и поступили, если б по доброте своей ваша милость, вероятно привлеченная моими воплями, не пришла мне на выручку. Ах, государь мой, вы видите мою правоту: умоляю вас, окажите мне помощь; не позволяйте им терзать меня, как было до вашего прихода! Будьте покровителем несчастных!
   Когда он кончил эту речь, то Франсион, видя справедливость его жалоб, пожелал восстановить полный мир. Блудодей и его спутница улизнули, убоявшись побоев; жена, сконфуженная и рассерженная, узнав, что приезжий дворянин хочет у них отобедать, отправилась на кухню готовить кушанья. Тем временем гостиник одевался, не отходя от Франсиона, с коим беседовал о разных предметах. После обеда Франсион подозвал жену и сказал обоим супругам, чтоб они заключили прочный мир. Муж, не желавший ничего, кроме любви и добрых отношений, сейчас же согласился, да и жена учинила то же, будучи к тому вынуждена и не имея возможности проявить свою злобу.
   — В таком случае, — заявил Франсион, — пусть Робей тут же докажет свою доблесть и удовольствует свою жену так, чтоб ей не приходилось искать ему подмогу на стороне.
   Я знаю, о прекрасные дамы, не могущие слышать без краски стыда о предметах, особливо любезных вашему сердцу, что если вы бросите свои взоры на это, да и на многие другие места в сей книге, то тотчас же отстраните ее от себя и, может статься, возненавидите меня или, по крайней мере, притворитесь, что возненавидели, дабы выказать себя целомудренными и скромными. Тем не менее я сильно люблю истину и, несмотря на ваш несносный нрав, не хочу ни о чем умалчивать, и особливо о том, что полезнее огласить, нежели утаить.
   Итак, Робен после некоторого сопротивления согласился на желание Франсиона, будучи весьма рад заполучить в качестве безупречных свидетелей своих доблестных подвигов глаза столь важной персоны; но жена его прикидывалась недотрогой и говорила, что скорее умрет, нежели позволит себе на людях такую срамоту.
   — Как? — сказал Франсион, — разве неизвестно, чем вы занимаетесь, когда остаетесь наедине, или вы надеетесь это скрыть? А какая в том польза? Проделай вы при мне свои делишки, и будь я даже самым болтливым человеком на свете, то все же не мог бы рассказать ничего другого, кроме того, что вы этим занимались. Но ведь тут нет ничего нового: я и сейчас могу утверждать это самое, раз это правда. Кроме того, неужели вы думаете, что я менее сведущ в таких вещах, нежели какой-нибудь лекарь, и не способен вынести такого справедливого решения, чтоб вам не пришлось обращаться в церковный суд, где вы потратите много трудов и денег?
   Несмотря на все эти доводы, хозяйка продолжала упорствовать, а потому Франсион добавил, что если она не покорится, то он прикажет своим людям поочередно держать ее за руки, пока Робен будет исполнять его требование. И действительно, он сам схватил ее и, повалив на постель, приказал мужу приступить к делу. Тот и не замедлил ему повиноваться, как только кавалер прогнал своих служителей и остался наедине с супругами. Однако передают, будто Франсион тотчас же повелел ему приостановить атаку и пожелал убедиться, запасся ли он добрым оружием. Злословцы даже уверяют, что он после того заставил их продолжать поединок и давал им советы по любовной части. Верьте из всего этого лишь тому, чему захотите: достаточно будет, если вы узнаете, что, согласно решению Франсиона, у них не было никаких оснований для недовольства друг другом, а посему я воздержусь от таких терминов, как эрекция, интромиссия и эякуляция, которые больше попахивают судебной палатой, нежели королевскими палатами.
   У хозяйки была младшая сестра на выданье, и крестьяне ходили по деревне, распевая, что ей надо взять мужа на пробу, чтоб не попасть впросак, как это случилось со старшей. Но не следует верить всякому злословию.
   Вот и все вольности, о коих намеревались мы трактовать в сей книге; неужели, господа читатели, вы негодуете на то, что вам случилось их прочитать? Помещенные здесь побасенки не так уж зловредны, чтоб усмотрели вы в них желание приохотить вас к порокам, напротив, мы стремились отвратить вас от них, показав вам дурные последствия порочных затей. Во всяком случае, всем известно, что сия книга писалась вовсе не для того, чтоб служить предметом благочестивых размышлений для монахов, а для того, чтоб научить жить тех, кто пребывает в миру, где каждодневно приходится слышать о многих гораздо худших вещах, ибо какие только студодеяния не доходят до сведения судейских, и как можно помешать, чтоб о них не говорили во всех обществах! Если же мои извинения останутся тщетными и вы не найдете в книге ничего такого, что бы вам понравилось, то, кто бы вы ни были, читатель, не перелистывайте ее вторично, тем более что писал я ее не для вас, а для личного своего удовольствия. Не покупайте ее, если не хотите, ибо никто вас к тому не понуждает. А коли она у вас есть и очень вам претит, то сожгите ее; если же вы не одобряете только одного какого-нибудь раздела, то разорвите его или вычеркните и пользуйтесь остальным. Может также случиться, что вам окажутся не по сердцу отдельные слова; в таком случае разрешаю вам надписать над ними любые другие, и я их одобрю. Полагаю, что найдется не много авторов, которые сказали бы вам нечто подобное, и еще меньше таких, которые бы этого желали; но все они одинаковые спесивцы и привержены к пустой суете. Я лично хочу только дать себе волю и развлечься, не заботясь ни о чем. Увеселяйтесь и вы по моему примеру, если можете. А теперь продолжим наше приятное повествование.
   Примирив хозяина с хозяйкой, Франсион сошел вниз, дабы рассчитаться с хозяином и хозяйкой, которые также последовали за ним. Они подытожили произведенные им издержки, и он тут же уплатил деньги. Затем он подарил им еще два или три пистоля, для того чтоб они о нем не забывали и прекратили свою старую вражду из уважения к нему, а кроме того, обещал сделать им со временем еще какой-нибудь подарок, если до него дойдут слухи, что они не возвращались к прежним неладам. Зато он пригрозил, что если узнает о каких-либо новых ссорах, то вернется и накажет их жесточайшим образом. Передают, будто эти увещевания оказались весьма плодотворными и что с тех пор супруги поддерживали между собой доброе согласие и прижили ребенка.
   Некий человек, обедавший на том же постоялом дворе и заметивший щедролюбие Франсиона, проникся к нему большим уважением. Видя, что тот сел на лошадь, он последовал его примеру, и так как им было по пути, то предложил ему себя в сотоварищи. Он начал свою речь с похвалы Франсионовой щедрости, а с этой темы перешел на скупость вообще и сказал, что не знает в этом отношении более разительного примера, нежели некоего дворянина, живущего в деревеньке, где им предстояло остановиться на другой день.
   — Это самый скаредный человек, которого когда-либо носила земля, — продолжал он, — тяжело приходится крестьянам с таким сеньором: он грабит их на тысячи ладов. В прошлом году он наговорил им, будто собирается служить его величеству и едет на войну; этим славным людям пришлось дать ему двух добрых коней; но он туда и не думал ездить, а прожил целый месяц при дворе. Чтоб утолить свою ненависть к ним, он, пожалуй, наслал бы на них латников из отряда какого-нибудь приятеля, но, памятуя о своей пользе, предпочел обирать их сам и испугался, как бы солдаты не превратили их в таких бедняков, что ему нечего будет с них взять. Вы не поверите, как он их бьет и сколько высасывает из них денег, если они подберут немного валежника на опушке его леса. Когда он нанимает поденщиков, то переводит назад куранты, насколько ему вздумается, так что им приходится работать по меньшей мере на два часа больше, чем в других домах. Слуги живут у него впроголодь. Если варят на кухне горох или чечевицу, то он пересчитывает зерно за зерном и нарочно изучил геометрию для того, чтоб измерять циркулем хлеб и определять, сколько его поели. Говорят, что он жалеет воду для птиц своей дочери, а когда вытаскивают ведро из колодца для мытья стаканов, то, он покушается вылить его обратно, боясь, чтоб вода не иссякла. Никто не может похвастаться, что хоть раз у него пообедал. Когда кто-либо из друзей (если только у него есть таковые) приходит к нему с парадного крыльца, то, не желая тратиться на угощение, он удаляется с черного хода и разгуливает по самым уединенным местам, где его невозможно сыскать. Таким образом его столовые расходы остаются всегда неизменными; лакеев же он выбирает флегматичного и меланхоличного нрава, та.; как холерики едят слишком много. Однажды к нему нанялся кухарь, но вскоре уволился, сказав, что если пробудет дольше в его доме, то разучится своему ремеслу. Этот скупец, заметив, что дети его подросли, как-то пожаловался на это, в противность всем прочим людям, которые радуются на своих взрослых детей, ибо надеются получить от них много удовольствий, когда те женятся или добьются именитой должности или прославятся выдающейся доблестью. Он же досадовал на то, что на них уходит слишком много материи. Сам он наряжается только в праздничные и воскресные дни, когда ходит в сельскую церковь, да и то, вернувшись домой, одевает поверх платья холщовый балахон и боится в нем повернуться, дабы, упаси боже, его не потрепать. Говорят, что его лучшие наряды это те, которые достались ему от деда; он любит иногда в них пощеголять и бережно хранит это добро, рассчитывая завещать его потомкам вместе со своим благословением. В будние же дни он ходит в лохмотьях.