Страница:
— Господин губернатор уже изволил отбыть из прежнего места; он находится в замке: несите туда этого молодца.
Обладая лучшим слухом, чем о нем думали, подагрик отлично расслышал их слова и заподозрил какой-то злой умысел, направленный против него. К тому же его несли не так почтительно, как носят государственных мужей, а с большой быстротой, то и дело задевая носилками о тумбы. Это навело его на мысль, что по прибытии в городской замок с ним обойдутся далеко не ласково. Тем не менее он сидел смирно и, зная, что никакие слова в мире не спасут его от несчастья, притворился спящим и начал храпеть. У его носильщиков, не привыкших к столь тяжелой ноше, ломило руки от усталости, и пот струился с них крупным градом, а посему, дойдя до угла той улицы, где жила Джоконда, о ту пору совершенно безлюдной, они вздумали отдохнуть и, дабы освежиться, зашли в питейный дом и хватили там по стаканчику, полагая, что их пленник не проснется, а если бы и проснулся, то не пожелает убежать, а если б и пожелал, то не мог бы этого учинить, ибо ноги его до крайности распухли и ступни скрючились от подагрических болей. Но молодцы изрядно обманулись, ибо не успели они отойти, как, опасаясь губернаторского гнева, он нашел в себе силы удалиться и опростал то место, которое занял Франсион.
Оба качалочника, напившись вдосталь, вернулись к своему делу и не заметили, что в портшезе сидит уже другой человек, так как Франсион был закрыт со всех сторон занавесками и торчали наружу только его ступни. Они подняли ношу и двинулись с нею бодро вперед, ибо вино придало им новые силы. Франсион не проронил ни слова, боясь их остановить, а поскольку не мог еще ходить как следует, был весьма рад, что его несут хоть куда-нибудь.
«Эти люди, без сомнения, тащат меня в больницу вместо того страдальца, который удрал, — оказал он сам себе. — Наплевать! Мне там будет все же лучше, чем на улице, ибо я так ослабел, что не мог бы сдвинуться с места. По крайней мере если я повредил себе что-нибудь при падении, то костоправ меня перевяжет».
Качалочники тем временем продолжали нести Франсиона, не разговаривая с ним и принимая его за старика, которого им не хотелось будить. По прибытии в замок они доставили его в одну из горниц, не заглянув в носилки, и вознамерились тотчас же доложить своему господину об исполнении его поручения из страха, как бы им не влетело за опоздание. Губернатор, переговорив с ними, отправился к Франсиону в сопровождении приближенного дворянина, а так как ему никогда не приходилось видеть подагрика и он не знал, стар ли тот или молод, то не преминул принять за него Франсиона.
— Ну-с, достопочтенный, — сказал он ему, сильно дернув его за руку, — что ж это вы так неучтивы, потрудитесь-ка отвесить мне поклон.
Франсион, с трудом державшийся на ногах, кивнул ему головой.
— Как поживает ваша подагра? — продолжал губернатор. — Право слово, я выкачаю ее из вас до последней капли.
— У меня целый поток несчастий, а не одна только подагра, — отвечал Франсион, — и что бы вы ни говорили, а вам едва ли удастся его выкачать, ибо источник, из которого он вытекает, неосушим.
— Бросим эти разговоры, — возразил губернатор, — я не за тем послал за тобой, чтоб тратить время на пустяки. Признайся, что ты — вероломный, злобный человек, нарушитель общественного спокойствия. Народ мирно жил под моим управлением и был им вполне доволен; он никогда не возражал против моих распоряжений, а тебе захотелось видеть этот город в огне для удовлетворения беспутных своих желаний, и ты поднял пагубный мятеж. Что же ты скажешь в свое оправдание? Или, быть может, ты не намеревался нарушить покой жителей, а хотел только, чтоб меня убили или прогнали отсюда? Но какая причина побудила тебя к этому? Заметил ли ты за мной какие-либо злоупотребления по должности? Или ты ненавидишь меня за обиду, тебе нанесенную? Да я, кажется, никогда не давал тебе никакого повода для недовольства.
Франсион, выслушав эту речь и не понимая, о чем ему толкуют, вообразил под конец, что над ним хотят посмеяться, так как губернатор к тому же совсем не походил на сердящегося человека; душа его, в противность телу, была совсем здорова, и он находился в радостном настроении по случаю своей любовной удачи, а посему решил доставить себе такое же развлечение, как и тот, кто его допрашивал.
— В ответ на все ваши пункты, — возразил он, — скажу вам, что хотел поднять восстание в городе, так как ничего не может быть приятнее, как видеть его в таком состоянии: сосед пробирается к соседке, соседка — к соседу; любовники входят в дома, на двери коих они до того не смели даже глаз поднять. Во время этой сумятицы добрым людям представляется возможность устраивать всякие потехи. Не думайте, что я питаю к вам ненависть: я никогда не помышлял об этом, хотя, по правде говоря, у меня есть к тому серьезное основание, ибо вы не издаете одного крайне необходимого распоряжения.
— Что еще за распоряжение? — спросил губернатор.
— Самое лучшее и справедливое на свете, — отвечал Франсион. — Заключается оно в том, чтобы женщины впредь прогуливались раз в году по городу нагишом, дабы услаждать взоры столь приятным зрелищем, ибо чего ради прячутся они с таким усердием? Разве они таят в себе больше глупости, нежели можно вообразить? Наедине они показываются каждому из нас по очереди, почему бы им не показаться нам, когда мы соберемся все вместе? Понимаю, куда вы гнете: по вашему мнению, разглядывая их, мы скорее заметим присущие им недостатки, ибо двое глаз видят лучше, чем один, и это послужило бы к невыгоде для женщин; или вы хотите сказать, что разумнее любоваться их обнаженными телами по очереди, дабы каждый почитал себя единственным обладателем такого счастья. Других резонов, кроме этих, вы не сможете привести, да и те довольно крючковаты, ибо всякому известно, чем женщины дышат, и хитрости их не служат ни чему. К тому же вам незачем принимать так горячо их сторону в ущерб своим братьям, мужчинам.
Губернатор не знал, смеяться ли ему или сердиться на сию дивную речь, сказанную так кстати в ответ на его слова. Тем не менее он ответил Франсиону следующее:
— Послушайте-ка, бросьте свои шутки, ибо я вскоре прикажу вас повесить, и говорю вам это серьезно.
Тут вошло несколько ратманов [190], которые спросили у губернатора, посылал ли он за подагриком.
— Да вот же он, — отвечал тот, — но я думаю, что он либо сошел с ума, либо притворяется, для того чтобы его простили: мне не удалось добиться от него никакого толку.
— Кто привел вам этого человека? — осведомился один из вошедших. — Или вы принимаете его за того, которого мы требовали? Этот малый так же похож на него, как я на испанского короля.
Губернатор признался, что его здорово обманули и подсунули ему кого-то другого вместо подагрика. Затем он позвал качалочников и спросил их, почему они так поступили и зачем доставили в замок не того, кто был им указан. Они поглядели на Франсиона и отвечали, что привезли глубокого старца, а вовсе не этого человека.
— В таком случае подагрика унес сам черт и посадил на его место этого весельчака, — заключил губернатор.
Каждый высказал несколько суждений, и в конце концов все пришли к выводу, что только незнакомец может рассеять их сомнения.
— Вот вы и попали впросак, — отнесся к ним Франсион, — тот, кто сидел в этом портшезе, удрал, а я, желая отдохнуть, занял его место.
Тогда качалочников отчитали за нерадивую охрану и незамедлительно послали людей разыскивать старика, которого отдали в руки правосудия, а затем приговорили к повешению за шею и в тот же день вылечили от подагры и от всех прочих болезней.
Что касается Франсиона, то его отпустили на все четыре стороны, не причинив ему никакого зла. Он долго раздумывал, стоит ли ему возвращаться в деревню, и под конец решил туда не ходить, а, вспомнив о Наис, не почел также нужным исполнить обещание, данное Джоконде, ибо наслаждение погасило в нем ту крохотную страсть, которую он к ней питал. Таким образом, сия девица была жестоко наказана за то, что отдалась незнакомому человеку. Ей надлежало быть осторожнее и не вступать в такие вертопрашные связи. Что касается Франсиона, то мы не видим, чтоб приключились с ним несчастья, из коих бы он благополучно не выходил; ибо хотя и совершает он кое-какие дурные поступки, однако же не перестает всей душой стремиться к добру, а кроме того, господу не угодно губить тех, кому суждено когда-нибудь стать отменно добродетельным.
Потеряв охоту к сельским удовольствиям, он решил отправиться в Лион и занять там денег, дабы как следует снарядиться и продолжить задуманное предприятие. Первый человек, попавшийся ему на пути, был солдат, с пустыми карманами, одетый в дрянные красные штаны и сильно засаленный кожаный камзол. Франсион предложил ему поменяться платьем и обещал дать денег в придачу. Солдат согласился и за несколько грошей продал свое благородное обличье, взяв себе крестьянскую одежду. Франсион стал любоваться собой в этом прекрасном наряде, каковой предпочитал прежнему, и, купив у сего храброго ратаря также и шпагу, находился в великом затруднении, как ее прицепить, ибо солдат наотрез отказался продать перевязь. Он говорил, что хочет сохранить ее навсегда в доказательство проделанных им походов и что многие его сотоварищи, продав мушкеты, возвращаются домой с одними сошка-ми. Тогда Франсион, вспомнив, что у него имеется толстая свора, на которую он в бытность свою пастухом иногда привязывал собаку, воспользовался ею заместо перевязи для шпаги. Помимо сего, была на нем остроконечная шляпа с узкими полями, так что выглядел он весьма чудно, а этого ему и хотелось. Странствовал он то верхом, то в повозке, в зависимости от оказии, но по возможности с величайшей поспешностью, и тратил притом свои деньги осторожно и бережливо. Не стану вам рассказывать, пересекал ли он реки и горы и проезжал ли города и местечки; я не в настроении останавливаться на всех этих подробностях: вы видите, что я даже не сообщил вам, на каких водах находилась Наис, в Пуге [191] ли или в другом месте, и не поведал названия ни крепости, в коей томился Франсион, ни деревушки, где он был пастухом, ни города, в коем жительствовала Джоконда. Раз я о сем умалчиваю, то, по-видимому, не желаю, чтоб вы об этом знали; а посему не думайте, что если я здесь чего-либо не поместил, то произошло это по моему недомыслию.
Удовольствуемся тем, что после нескольких дней пути Франсион, переночевав в некоей деревне поблизости от Лиона, добрался в воскресное утро до другой. Все были у обедни, которая вскоре отошла. Зайдя тем временем в харчевню, Франсион не нашел там никого, кто бы его покормил, а потому уселся на главной площади под вязом, бросавшим приятную тень, и стал дожидаться, чтоб народ вышел из церкви. Какой-то поселянин, более занятый, чем другие, или торопившийся поскорее позавтракать, вышел первым и, проходя мимо Франсиона, счел его за одного из тех трубачей, которые после войны таскаются по деревням, продавая лекарства и показывая фокусы.
— Эй, служивый, — сказал он ему, — чем это вы здесь торгуете?
— Лучшими снадобьями в мире, — ответствовал Франсион, догадавшись, за кого его принимают. — Они лечат от каких угодно болезней, делают дураков умными и в короткое время превращают последних бедняков в богачей.
— Где же ваш товар? — спросил крестьянин. — Я не вижу у вас ни коробка, ни кошницы.
— Эх ты, пентюх, — возразил Франсион, — неужели ты думаешь, что я торгую таким же товаром, как и другие? Мой совсем не таков: он невидим, и ношу я его в голове, — каковые слова он произнес вполне серьезным и степенным тоном.
Крестьянин поверил ему и, позабыв о своих делах, захотел первым оповестить односельчан о ярмарочном шарлатане, который умел все и вся. Каждый полюбопытствовал на него взглянуть, и не успела обедня отойти, как Франсиона окружили люди всех возрастов.
Такое скопище народа и необходимость разыграть шарлатана побудили его не упускать подвернувшегося ему удовольствия, и, придя в хорошее настроение, он принялся молоть всякий вздор для развлечения толпы. Увидав, что слушатели дарят его своим благосклонным вниманием и хотят узнать, куда клонят все эти речи, он сказал им следующее:
— Люди добрые, знайте, что я не из тех наглых обманщиков, которые шатаются по стране и продают вам мазь, лечащую от всех болезней и не излечивающую ни от одной. У меня в запасе несколько сортов. Я ученее прославленного Табарена [192], подвизавшегося в лучших городах Франции. Меня скорее можно назвать лекарем, нежели уличным шарлатаном, ибо я прописываю медикаменты в зависимости от болезни и сам их приготовляю. Но, помимо сего, дорогие друзья, я ношу в голове совсем другой товарец. У меня такое изобилие ума, что я могу продавать его налево и направо. Я сбываю осторожность, хитрость и мудрость. Присмотритесь ко мне как следует; кто меня только видит, тот меня еще не знает; я происхожу из такого рода, в коем все мужские особи были прорицателями. Отец мой и дед занимались этим, но они мне в подметки не годятся, ибо я обладаю собственной мудростью, помимо той, которой у них научился. Если б я хотел, то не отходил бы от королей, но свобода дороже всего; а к тому же я достоин большей похвалы и лучше служу богу, переходя из местечка в местечко, дабы милосердно помогать всякого рода людям, чем если б постоянно жил в том же городе. Не стану больше рассказывать вам никаких побасенок, чтоб вас забавлять. Такому ученому мужу, как я, не пристало столь долго строить из себя шута. Пусть те, кто нуждается в совете по своим делам, придут ко мне. Я скажу любовникам, невинны ли их возлюбленные, а мужьям, наставляют ли им жены рога. Что касается болезней, то отложим это на завтра, когда я приду на ту же площадь.
Пока он все это выкладывал, крестьяне так густо облепили его со всех сторон, что заяц не проскользнул бы у них между ног. Во время разглагольствований Франсиона они таращили глаза и восторженно жестикулировали, но хотя и придавали веру его словам, однако не осмеливались к нему обратиться, ибо каждый боялся, что если он спросит, верна ли ему жена, то прочие почти наверняка сочтут его рогоносцем и осыплют насмешками. Те, кто собирался об этом осведомиться, предпочитали побеседовать с ним в другой раз с глазу на глаз, а так же поступили и влюбленные, желавшие удостовериться в целомудрии своих возлюбленных. Чтоб проверить познания шарлатана в других областях, ему стали задавать разные вопросы.
— Научите меня, сударь, как раз навсегда избавиться от бедности, — сказал один тележник.
— Работай только на людей, которые хорошо платят, — отвечал Франсион, — не одалживай ничего тем, кто не собирается отдавать, и всякий день зарывай у себя в погребе по одному су: ты найдешь к концу года триста шестьдесят шесть.
— Но коли, сударь, несколько хлебных верен, брошенных на землю, приносят мне столько-то колосьев, то не разумнее ли было бы посеять ефимки? Что из этого получится, если я так поступлю? — продолжал тележник, не желавший уступить шарлатану в зубоскальстве.
— Придут воры и заберут их, — возразил Франсион.
После этого какой-то -крестьянин спросил:
— Я недавно женился на молодой женщине, которая следует за мною повсюду; мне хотелось бы знать, почему.
— Оттого что ты идешь впереди, — отпарировал Франсион.
На все дурацкие вопросы, которые ему задавали, он отвечал подобным же образом, Чем очень смешил крестьян, ибо эти разговоры были как раз в духе таких людишек. Но так как голод уже давал себя знать, то попросил он, чтоб отпустили они его обедать, и велел им прийти под вечер в харчевню, где обещал удовольствовать все их желания.
Шинкарь, находившийся тут же, повел его к себе и, покинув свою жену, уселся обедать вместе с ним. Когда они очутились наедине, он сказал Франсиону:
— Как вы видели, у меня довольно пригожая жена; я всегда подозревал, что она наставляет мне рога: избавьте меня, пожалуйста, от этих сомнений.
— Охотно, — возразил Франсион, — вы славный малый, а потому я постараюсь выяснить, как обстоит у вас дело. Когда вечерком будете ложиться спать, то скажите ей, что завтра все рогоносцы превратятся в собак и что вы слыхали об этом от меня. Вы увидите, что она после этого скажет и сделает, а там мы обсудим остальное.
Шинкарь удовлетворился советом Франсиона и прекратил этот разговор, а тем временем вошло несколько крестьян, чтоб поговорить с шарлатаном о разных сомнительных обстоятельствах, относившихся до их дел. Приходили также парни, желавшие проверить невинность своих— возлюбленных. Франсион спросил, как их зовут и какие имена у девушек, а затем, пораздумав несколько времени, отвечал, как ему приспичило: одним, что их подружки сохранили свое девство, другим, что они его потеряли. Не успели они удалиться, как вошел добрый поселянин, который отвел Франсиона в сторону и поведал ему следующее:
— Сударь, я нахожусь в большом затруднении: дочь моя оказала своей матери, что она брюхата, а от кого, сама не знает; когда бы нам удалось это разузнать, то мы выдали бы ее за него, если он порядочный малый и с большими деньгами; а если нет, то заставили бы его наказать. Мы на некоторое время отправились в паломничество, а дочь одна ночевала в нашей горнице и не может объяснить, кто похитил у нее цветок девственности. Тот, который застал ее врасплох, ни за что не хотел обнаружить свой голос.
— Может статься, что это кто-либо из ваших работников, — предположил Франсион.
— Сам так думал, — отвечал крестьянин, — но у меня их шестеро: двое возчиков, двое молотильщиков, пастух и свинопас; кого из них винить? Скажите, бога ради, что надо делать.
— Ночуйте сегодня вместе с женой вне дома, — посоветовал Франсион, — и пусть ваша дочь ляжет на ту же кровать, на которой лишилась она своего девства, и не запирает дверей крепче, чем в прошлый раз. Тот, кто ее обесчестил, придет, и если он опять не пожелает говорить, то пусть она пометит ему лоб неким раствором [193], который я вам дам; метка сойдет не так скоро, так что вы ее увидите на другой день и таким образом узнаете, кто он.
Сказав это, Франсион попросил крестьянина оставить его на несколько времени одного для изготовления упомянутого снадобья. Он потребовал черной краски, каковую смешал с маслам, и отдал ее своему собеседнику, сказав, чтоб дочь вымазала этим снадобьем того, кто заявится к ней ночью. Крестьянин вернулся восвояси и сообщил о сем деле дочке, которая согласилась поступить так, как ей предлагали. Затем он удалился вместе с женой и отправился в ближайшую деревню ужинать к своему родственнику, где положил заночевать. Тем временем дочка с наступлением сумерек легла в родительской горнице и не заперла дверей на засов. Шесть отцовских работников находились в соседней светлице; все они спали, за исключением пастуха, который и был тем, кто ею насладился, он страстно любил ее и, видя, что случай поспать с нею благоприятствует ему, как никогда, задумал этим воспользоваться, а посему он встал и тихохонько открыл дверь крючкам, на что был весьма ловок, после чего направился к постели возлюбленной. Готовясь к выполнению своего замысла, она не смогла заснуть, и как только услыхала его приближение, так сейчас же приготовилась исполнить то, что ей наказали. Когда он захотел ее обнять и поцеловать, то она отпихнула его одной рукой, а большим пальцем другой, вымазанным в черную краску, прикоснулась к его лбу; затем она перестала обороняться с прежним рачением, полагая, что уже сделала достаточно. При первой передышке в любовных ласках, когда наслаждения меньше затуманивали ей мысли, она догадалась обратиться к своему дружку:
— Умоляю вас, скажите мне, кто вы, ибо ничего не выиграете, если будете это скрывать. Ведь шарлатан, пришедший в нашу деревню, все равно сообщит мне завтра об этом. Почему вы молчите? Как мне вас полюбить, когда я вас совершенно не знаю?
Тогда молодец поведал ей, что он пастух, и изъяснил, как сильно он ее любит.
— Ах, господи, — воскликнула она, — что же вы мне раньше этого не сказали? Я бы не стала вас метить: ведь у вас на лбу пятно, которое не сойдет, и отец завтра же обнаружит, что вы спали со мной. Вы знаете, что он к вам не благоволит: ему и в голову не придет нас поженить, и правосудие накажет вас по его заявлению; а я буду в большом горе, так как всегда любила вас превыше всего, хотя и виду не подавала.
— Благодарю вас за доброе отношение, — отвечал пастух, — и если вы не откажетесь его продолжить, то дайте сюда снадобье, коим вы натерли мне лоб, и я устрою так, чтоб ваш отец не узнал о моем посещении.
Дочь показала ему горшочек с черной краской; он окунул в него палец, а затем отправился в горницу, где спали его сотоварищи, и пометил им всем лбы. Оттуда он снова вернулся к своей возлюбленной, с которой и провел остаток ночи.
Не успело ободнять, как возвратился хозяин дома и, дабы узнать того, кто ночевал с дочерью, призвал работников и, поглядев на них, пришел в немалое изумление, оттого что все они были с отметиной. Вне себя от гнева направился он тут же к своей дочке и сказал ей:
— Черт возьми! Если все, у кого зачернен лоб, спали с тобой этой ночью, то нет на свете пахарской дочки, которая была бы лучше распахана.
Она поклялась, что приходил к ней только один, от коего она всячески оборонялась, но что не смогла его узнать и не ведает, почему отмечены все остальные. Наш добрый поселянин не нашел другого прибежища, как пойти к Франсиону и рассказать ему про случившееся, дабы тот присоветовал, как ему быть в сем случае. Франсион, немного подумав, отвечал:
— Ступайте-ка, не мешкая, обратно; созовите работников и поглядите, у кого из них испачкан большой палец; тот и ночевал с вашей дочерью.
Крестьянин помчался домой и, осмотрев руки, увидал черный палец пастуха.
— Так это ты обесчестил мой дом? — закричал он на него. — Схватите его и тащите в суд: пусть его повесят. Какая наглость посягнуть на дочь хозяина и изнасиловать спящую!
С этими словами он взял пастуха за шиворот и приказал остальным слугам схватить его и отвести в тюрьму, но тот сказал:
— Ах, дорогой хозяин, не стану отрицать: я действительно ночевал с вашей дочерью; правда и то, что она спала в первый раз, как я к ней пришел, но затем она проснулась и покорно позволила мне орудовать, а потому нельзя говорить об изнасиловании, да еще в ее возрасте.
Во время этой речи подошли мать, дядя и тетка девицы, которые, будучи осведомлены обо всем, посоветовали рассерженному родителю успокоиться и указали ему на то, что браки заключаются сначала на небесах, а затем уже на земле, что пастуху, видимо, было суждено свыше жениться на его дочери, что он честный малый и надо их обзаконить, дабы загладить грех, если таковой был. Дело зашло так далеко, что молодых сговорили в тот же день, к немалому удовольствию для всех сторон, и отец, памятуя об удивительном изобретении шарлатана, научившего его обнаружить похитителя дочерней чести, вознамерился поблагодарить и вознаградить своего советчика должным образом.
Пока творились такие дела, Франсионова мудрость проявила себя и в другом направлении. Его хозяин, желая убедиться в целомудрии своей благоверной, искал того, что вовсе не хотел найти. Ложась спать, он не преминул последовать наущению шарлатана и сказал жене:
— Ах, дорогая моя, вам и невдомек, а я слышал удивительные новости.
— Что такое? — отозвалась она. — Нельзя ли узнать?
— Ни-ни, — отвечал он, — вы слишком болтливы.
— Честное благородное слово, клянусь вам, что ни словечком не обмолвлюсь, — возразила жена. — Да к чему вам скрытничать? Нет, вы меня не любите.
— Ах, господи, все это так странно, — продолжал шинкарь, — мне сообщил шарлатан… Да так и быть, скажу вам, но только не говорите никому: завтра все рогоносцы превратятся в собак.
— Вам-то какое дело, ведь вы не рогоносец, — отвечала она.
— Так-то так, — процедил шинкарь сквозь зубы, — но надо сочувствовать ближнему.
Тогда жена, продолжая свою речь, сказала:
— Как бы то ни было, незачем верить этому зловредному прорицателю: сулит праздник, когда тот уже на дворе; не тревожьтесь ни о чем и спите спокойно. Что касается меня, то я еще не могу лечь: надо растопить очаг, служанка ничего в этом не смыслит.
Обладая лучшим слухом, чем о нем думали, подагрик отлично расслышал их слова и заподозрил какой-то злой умысел, направленный против него. К тому же его несли не так почтительно, как носят государственных мужей, а с большой быстротой, то и дело задевая носилками о тумбы. Это навело его на мысль, что по прибытии в городской замок с ним обойдутся далеко не ласково. Тем не менее он сидел смирно и, зная, что никакие слова в мире не спасут его от несчастья, притворился спящим и начал храпеть. У его носильщиков, не привыкших к столь тяжелой ноше, ломило руки от усталости, и пот струился с них крупным градом, а посему, дойдя до угла той улицы, где жила Джоконда, о ту пору совершенно безлюдной, они вздумали отдохнуть и, дабы освежиться, зашли в питейный дом и хватили там по стаканчику, полагая, что их пленник не проснется, а если бы и проснулся, то не пожелает убежать, а если б и пожелал, то не мог бы этого учинить, ибо ноги его до крайности распухли и ступни скрючились от подагрических болей. Но молодцы изрядно обманулись, ибо не успели они отойти, как, опасаясь губернаторского гнева, он нашел в себе силы удалиться и опростал то место, которое занял Франсион.
Оба качалочника, напившись вдосталь, вернулись к своему делу и не заметили, что в портшезе сидит уже другой человек, так как Франсион был закрыт со всех сторон занавесками и торчали наружу только его ступни. Они подняли ношу и двинулись с нею бодро вперед, ибо вино придало им новые силы. Франсион не проронил ни слова, боясь их остановить, а поскольку не мог еще ходить как следует, был весьма рад, что его несут хоть куда-нибудь.
«Эти люди, без сомнения, тащат меня в больницу вместо того страдальца, который удрал, — оказал он сам себе. — Наплевать! Мне там будет все же лучше, чем на улице, ибо я так ослабел, что не мог бы сдвинуться с места. По крайней мере если я повредил себе что-нибудь при падении, то костоправ меня перевяжет».
Качалочники тем временем продолжали нести Франсиона, не разговаривая с ним и принимая его за старика, которого им не хотелось будить. По прибытии в замок они доставили его в одну из горниц, не заглянув в носилки, и вознамерились тотчас же доложить своему господину об исполнении его поручения из страха, как бы им не влетело за опоздание. Губернатор, переговорив с ними, отправился к Франсиону в сопровождении приближенного дворянина, а так как ему никогда не приходилось видеть подагрика и он не знал, стар ли тот или молод, то не преминул принять за него Франсиона.
— Ну-с, достопочтенный, — сказал он ему, сильно дернув его за руку, — что ж это вы так неучтивы, потрудитесь-ка отвесить мне поклон.
Франсион, с трудом державшийся на ногах, кивнул ему головой.
— Как поживает ваша подагра? — продолжал губернатор. — Право слово, я выкачаю ее из вас до последней капли.
— У меня целый поток несчастий, а не одна только подагра, — отвечал Франсион, — и что бы вы ни говорили, а вам едва ли удастся его выкачать, ибо источник, из которого он вытекает, неосушим.
— Бросим эти разговоры, — возразил губернатор, — я не за тем послал за тобой, чтоб тратить время на пустяки. Признайся, что ты — вероломный, злобный человек, нарушитель общественного спокойствия. Народ мирно жил под моим управлением и был им вполне доволен; он никогда не возражал против моих распоряжений, а тебе захотелось видеть этот город в огне для удовлетворения беспутных своих желаний, и ты поднял пагубный мятеж. Что же ты скажешь в свое оправдание? Или, быть может, ты не намеревался нарушить покой жителей, а хотел только, чтоб меня убили или прогнали отсюда? Но какая причина побудила тебя к этому? Заметил ли ты за мной какие-либо злоупотребления по должности? Или ты ненавидишь меня за обиду, тебе нанесенную? Да я, кажется, никогда не давал тебе никакого повода для недовольства.
Франсион, выслушав эту речь и не понимая, о чем ему толкуют, вообразил под конец, что над ним хотят посмеяться, так как губернатор к тому же совсем не походил на сердящегося человека; душа его, в противность телу, была совсем здорова, и он находился в радостном настроении по случаю своей любовной удачи, а посему решил доставить себе такое же развлечение, как и тот, кто его допрашивал.
— В ответ на все ваши пункты, — возразил он, — скажу вам, что хотел поднять восстание в городе, так как ничего не может быть приятнее, как видеть его в таком состоянии: сосед пробирается к соседке, соседка — к соседу; любовники входят в дома, на двери коих они до того не смели даже глаз поднять. Во время этой сумятицы добрым людям представляется возможность устраивать всякие потехи. Не думайте, что я питаю к вам ненависть: я никогда не помышлял об этом, хотя, по правде говоря, у меня есть к тому серьезное основание, ибо вы не издаете одного крайне необходимого распоряжения.
— Что еще за распоряжение? — спросил губернатор.
— Самое лучшее и справедливое на свете, — отвечал Франсион. — Заключается оно в том, чтобы женщины впредь прогуливались раз в году по городу нагишом, дабы услаждать взоры столь приятным зрелищем, ибо чего ради прячутся они с таким усердием? Разве они таят в себе больше глупости, нежели можно вообразить? Наедине они показываются каждому из нас по очереди, почему бы им не показаться нам, когда мы соберемся все вместе? Понимаю, куда вы гнете: по вашему мнению, разглядывая их, мы скорее заметим присущие им недостатки, ибо двое глаз видят лучше, чем один, и это послужило бы к невыгоде для женщин; или вы хотите сказать, что разумнее любоваться их обнаженными телами по очереди, дабы каждый почитал себя единственным обладателем такого счастья. Других резонов, кроме этих, вы не сможете привести, да и те довольно крючковаты, ибо всякому известно, чем женщины дышат, и хитрости их не служат ни чему. К тому же вам незачем принимать так горячо их сторону в ущерб своим братьям, мужчинам.
Губернатор не знал, смеяться ли ему или сердиться на сию дивную речь, сказанную так кстати в ответ на его слова. Тем не менее он ответил Франсиону следующее:
— Послушайте-ка, бросьте свои шутки, ибо я вскоре прикажу вас повесить, и говорю вам это серьезно.
Тут вошло несколько ратманов [190], которые спросили у губернатора, посылал ли он за подагриком.
— Да вот же он, — отвечал тот, — но я думаю, что он либо сошел с ума, либо притворяется, для того чтобы его простили: мне не удалось добиться от него никакого толку.
— Кто привел вам этого человека? — осведомился один из вошедших. — Или вы принимаете его за того, которого мы требовали? Этот малый так же похож на него, как я на испанского короля.
Губернатор признался, что его здорово обманули и подсунули ему кого-то другого вместо подагрика. Затем он позвал качалочников и спросил их, почему они так поступили и зачем доставили в замок не того, кто был им указан. Они поглядели на Франсиона и отвечали, что привезли глубокого старца, а вовсе не этого человека.
— В таком случае подагрика унес сам черт и посадил на его место этого весельчака, — заключил губернатор.
Каждый высказал несколько суждений, и в конце концов все пришли к выводу, что только незнакомец может рассеять их сомнения.
— Вот вы и попали впросак, — отнесся к ним Франсион, — тот, кто сидел в этом портшезе, удрал, а я, желая отдохнуть, занял его место.
Тогда качалочников отчитали за нерадивую охрану и незамедлительно послали людей разыскивать старика, которого отдали в руки правосудия, а затем приговорили к повешению за шею и в тот же день вылечили от подагры и от всех прочих болезней.
Что касается Франсиона, то его отпустили на все четыре стороны, не причинив ему никакого зла. Он долго раздумывал, стоит ли ему возвращаться в деревню, и под конец решил туда не ходить, а, вспомнив о Наис, не почел также нужным исполнить обещание, данное Джоконде, ибо наслаждение погасило в нем ту крохотную страсть, которую он к ней питал. Таким образом, сия девица была жестоко наказана за то, что отдалась незнакомому человеку. Ей надлежало быть осторожнее и не вступать в такие вертопрашные связи. Что касается Франсиона, то мы не видим, чтоб приключились с ним несчастья, из коих бы он благополучно не выходил; ибо хотя и совершает он кое-какие дурные поступки, однако же не перестает всей душой стремиться к добру, а кроме того, господу не угодно губить тех, кому суждено когда-нибудь стать отменно добродетельным.
Потеряв охоту к сельским удовольствиям, он решил отправиться в Лион и занять там денег, дабы как следует снарядиться и продолжить задуманное предприятие. Первый человек, попавшийся ему на пути, был солдат, с пустыми карманами, одетый в дрянные красные штаны и сильно засаленный кожаный камзол. Франсион предложил ему поменяться платьем и обещал дать денег в придачу. Солдат согласился и за несколько грошей продал свое благородное обличье, взяв себе крестьянскую одежду. Франсион стал любоваться собой в этом прекрасном наряде, каковой предпочитал прежнему, и, купив у сего храброго ратаря также и шпагу, находился в великом затруднении, как ее прицепить, ибо солдат наотрез отказался продать перевязь. Он говорил, что хочет сохранить ее навсегда в доказательство проделанных им походов и что многие его сотоварищи, продав мушкеты, возвращаются домой с одними сошка-ми. Тогда Франсион, вспомнив, что у него имеется толстая свора, на которую он в бытность свою пастухом иногда привязывал собаку, воспользовался ею заместо перевязи для шпаги. Помимо сего, была на нем остроконечная шляпа с узкими полями, так что выглядел он весьма чудно, а этого ему и хотелось. Странствовал он то верхом, то в повозке, в зависимости от оказии, но по возможности с величайшей поспешностью, и тратил притом свои деньги осторожно и бережливо. Не стану вам рассказывать, пересекал ли он реки и горы и проезжал ли города и местечки; я не в настроении останавливаться на всех этих подробностях: вы видите, что я даже не сообщил вам, на каких водах находилась Наис, в Пуге [191] ли или в другом месте, и не поведал названия ни крепости, в коей томился Франсион, ни деревушки, где он был пастухом, ни города, в коем жительствовала Джоконда. Раз я о сем умалчиваю, то, по-видимому, не желаю, чтоб вы об этом знали; а посему не думайте, что если я здесь чего-либо не поместил, то произошло это по моему недомыслию.
Удовольствуемся тем, что после нескольких дней пути Франсион, переночевав в некоей деревне поблизости от Лиона, добрался в воскресное утро до другой. Все были у обедни, которая вскоре отошла. Зайдя тем временем в харчевню, Франсион не нашел там никого, кто бы его покормил, а потому уселся на главной площади под вязом, бросавшим приятную тень, и стал дожидаться, чтоб народ вышел из церкви. Какой-то поселянин, более занятый, чем другие, или торопившийся поскорее позавтракать, вышел первым и, проходя мимо Франсиона, счел его за одного из тех трубачей, которые после войны таскаются по деревням, продавая лекарства и показывая фокусы.
— Эй, служивый, — сказал он ему, — чем это вы здесь торгуете?
— Лучшими снадобьями в мире, — ответствовал Франсион, догадавшись, за кого его принимают. — Они лечат от каких угодно болезней, делают дураков умными и в короткое время превращают последних бедняков в богачей.
— Где же ваш товар? — спросил крестьянин. — Я не вижу у вас ни коробка, ни кошницы.
— Эх ты, пентюх, — возразил Франсион, — неужели ты думаешь, что я торгую таким же товаром, как и другие? Мой совсем не таков: он невидим, и ношу я его в голове, — каковые слова он произнес вполне серьезным и степенным тоном.
Крестьянин поверил ему и, позабыв о своих делах, захотел первым оповестить односельчан о ярмарочном шарлатане, который умел все и вся. Каждый полюбопытствовал на него взглянуть, и не успела обедня отойти, как Франсиона окружили люди всех возрастов.
Такое скопище народа и необходимость разыграть шарлатана побудили его не упускать подвернувшегося ему удовольствия, и, придя в хорошее настроение, он принялся молоть всякий вздор для развлечения толпы. Увидав, что слушатели дарят его своим благосклонным вниманием и хотят узнать, куда клонят все эти речи, он сказал им следующее:
— Люди добрые, знайте, что я не из тех наглых обманщиков, которые шатаются по стране и продают вам мазь, лечащую от всех болезней и не излечивающую ни от одной. У меня в запасе несколько сортов. Я ученее прославленного Табарена [192], подвизавшегося в лучших городах Франции. Меня скорее можно назвать лекарем, нежели уличным шарлатаном, ибо я прописываю медикаменты в зависимости от болезни и сам их приготовляю. Но, помимо сего, дорогие друзья, я ношу в голове совсем другой товарец. У меня такое изобилие ума, что я могу продавать его налево и направо. Я сбываю осторожность, хитрость и мудрость. Присмотритесь ко мне как следует; кто меня только видит, тот меня еще не знает; я происхожу из такого рода, в коем все мужские особи были прорицателями. Отец мой и дед занимались этим, но они мне в подметки не годятся, ибо я обладаю собственной мудростью, помимо той, которой у них научился. Если б я хотел, то не отходил бы от королей, но свобода дороже всего; а к тому же я достоин большей похвалы и лучше служу богу, переходя из местечка в местечко, дабы милосердно помогать всякого рода людям, чем если б постоянно жил в том же городе. Не стану больше рассказывать вам никаких побасенок, чтоб вас забавлять. Такому ученому мужу, как я, не пристало столь долго строить из себя шута. Пусть те, кто нуждается в совете по своим делам, придут ко мне. Я скажу любовникам, невинны ли их возлюбленные, а мужьям, наставляют ли им жены рога. Что касается болезней, то отложим это на завтра, когда я приду на ту же площадь.
Пока он все это выкладывал, крестьяне так густо облепили его со всех сторон, что заяц не проскользнул бы у них между ног. Во время разглагольствований Франсиона они таращили глаза и восторженно жестикулировали, но хотя и придавали веру его словам, однако не осмеливались к нему обратиться, ибо каждый боялся, что если он спросит, верна ли ему жена, то прочие почти наверняка сочтут его рогоносцем и осыплют насмешками. Те, кто собирался об этом осведомиться, предпочитали побеседовать с ним в другой раз с глазу на глаз, а так же поступили и влюбленные, желавшие удостовериться в целомудрии своих возлюбленных. Чтоб проверить познания шарлатана в других областях, ему стали задавать разные вопросы.
— Научите меня, сударь, как раз навсегда избавиться от бедности, — сказал один тележник.
— Работай только на людей, которые хорошо платят, — отвечал Франсион, — не одалживай ничего тем, кто не собирается отдавать, и всякий день зарывай у себя в погребе по одному су: ты найдешь к концу года триста шестьдесят шесть.
— Но коли, сударь, несколько хлебных верен, брошенных на землю, приносят мне столько-то колосьев, то не разумнее ли было бы посеять ефимки? Что из этого получится, если я так поступлю? — продолжал тележник, не желавший уступить шарлатану в зубоскальстве.
— Придут воры и заберут их, — возразил Франсион.
После этого какой-то -крестьянин спросил:
— Я недавно женился на молодой женщине, которая следует за мною повсюду; мне хотелось бы знать, почему.
— Оттого что ты идешь впереди, — отпарировал Франсион.
На все дурацкие вопросы, которые ему задавали, он отвечал подобным же образом, Чем очень смешил крестьян, ибо эти разговоры были как раз в духе таких людишек. Но так как голод уже давал себя знать, то попросил он, чтоб отпустили они его обедать, и велел им прийти под вечер в харчевню, где обещал удовольствовать все их желания.
Шинкарь, находившийся тут же, повел его к себе и, покинув свою жену, уселся обедать вместе с ним. Когда они очутились наедине, он сказал Франсиону:
— Как вы видели, у меня довольно пригожая жена; я всегда подозревал, что она наставляет мне рога: избавьте меня, пожалуйста, от этих сомнений.
— Охотно, — возразил Франсион, — вы славный малый, а потому я постараюсь выяснить, как обстоит у вас дело. Когда вечерком будете ложиться спать, то скажите ей, что завтра все рогоносцы превратятся в собак и что вы слыхали об этом от меня. Вы увидите, что она после этого скажет и сделает, а там мы обсудим остальное.
Шинкарь удовлетворился советом Франсиона и прекратил этот разговор, а тем временем вошло несколько крестьян, чтоб поговорить с шарлатаном о разных сомнительных обстоятельствах, относившихся до их дел. Приходили также парни, желавшие проверить невинность своих— возлюбленных. Франсион спросил, как их зовут и какие имена у девушек, а затем, пораздумав несколько времени, отвечал, как ему приспичило: одним, что их подружки сохранили свое девство, другим, что они его потеряли. Не успели они удалиться, как вошел добрый поселянин, который отвел Франсиона в сторону и поведал ему следующее:
— Сударь, я нахожусь в большом затруднении: дочь моя оказала своей матери, что она брюхата, а от кого, сама не знает; когда бы нам удалось это разузнать, то мы выдали бы ее за него, если он порядочный малый и с большими деньгами; а если нет, то заставили бы его наказать. Мы на некоторое время отправились в паломничество, а дочь одна ночевала в нашей горнице и не может объяснить, кто похитил у нее цветок девственности. Тот, который застал ее врасплох, ни за что не хотел обнаружить свой голос.
— Может статься, что это кто-либо из ваших работников, — предположил Франсион.
— Сам так думал, — отвечал крестьянин, — но у меня их шестеро: двое возчиков, двое молотильщиков, пастух и свинопас; кого из них винить? Скажите, бога ради, что надо делать.
— Ночуйте сегодня вместе с женой вне дома, — посоветовал Франсион, — и пусть ваша дочь ляжет на ту же кровать, на которой лишилась она своего девства, и не запирает дверей крепче, чем в прошлый раз. Тот, кто ее обесчестил, придет, и если он опять не пожелает говорить, то пусть она пометит ему лоб неким раствором [193], который я вам дам; метка сойдет не так скоро, так что вы ее увидите на другой день и таким образом узнаете, кто он.
Сказав это, Франсион попросил крестьянина оставить его на несколько времени одного для изготовления упомянутого снадобья. Он потребовал черной краски, каковую смешал с маслам, и отдал ее своему собеседнику, сказав, чтоб дочь вымазала этим снадобьем того, кто заявится к ней ночью. Крестьянин вернулся восвояси и сообщил о сем деле дочке, которая согласилась поступить так, как ей предлагали. Затем он удалился вместе с женой и отправился в ближайшую деревню ужинать к своему родственнику, где положил заночевать. Тем временем дочка с наступлением сумерек легла в родительской горнице и не заперла дверей на засов. Шесть отцовских работников находились в соседней светлице; все они спали, за исключением пастуха, который и был тем, кто ею насладился, он страстно любил ее и, видя, что случай поспать с нею благоприятствует ему, как никогда, задумал этим воспользоваться, а посему он встал и тихохонько открыл дверь крючкам, на что был весьма ловок, после чего направился к постели возлюбленной. Готовясь к выполнению своего замысла, она не смогла заснуть, и как только услыхала его приближение, так сейчас же приготовилась исполнить то, что ей наказали. Когда он захотел ее обнять и поцеловать, то она отпихнула его одной рукой, а большим пальцем другой, вымазанным в черную краску, прикоснулась к его лбу; затем она перестала обороняться с прежним рачением, полагая, что уже сделала достаточно. При первой передышке в любовных ласках, когда наслаждения меньше затуманивали ей мысли, она догадалась обратиться к своему дружку:
— Умоляю вас, скажите мне, кто вы, ибо ничего не выиграете, если будете это скрывать. Ведь шарлатан, пришедший в нашу деревню, все равно сообщит мне завтра об этом. Почему вы молчите? Как мне вас полюбить, когда я вас совершенно не знаю?
Тогда молодец поведал ей, что он пастух, и изъяснил, как сильно он ее любит.
— Ах, господи, — воскликнула она, — что же вы мне раньше этого не сказали? Я бы не стала вас метить: ведь у вас на лбу пятно, которое не сойдет, и отец завтра же обнаружит, что вы спали со мной. Вы знаете, что он к вам не благоволит: ему и в голову не придет нас поженить, и правосудие накажет вас по его заявлению; а я буду в большом горе, так как всегда любила вас превыше всего, хотя и виду не подавала.
— Благодарю вас за доброе отношение, — отвечал пастух, — и если вы не откажетесь его продолжить, то дайте сюда снадобье, коим вы натерли мне лоб, и я устрою так, чтоб ваш отец не узнал о моем посещении.
Дочь показала ему горшочек с черной краской; он окунул в него палец, а затем отправился в горницу, где спали его сотоварищи, и пометил им всем лбы. Оттуда он снова вернулся к своей возлюбленной, с которой и провел остаток ночи.
Не успело ободнять, как возвратился хозяин дома и, дабы узнать того, кто ночевал с дочерью, призвал работников и, поглядев на них, пришел в немалое изумление, оттого что все они были с отметиной. Вне себя от гнева направился он тут же к своей дочке и сказал ей:
— Черт возьми! Если все, у кого зачернен лоб, спали с тобой этой ночью, то нет на свете пахарской дочки, которая была бы лучше распахана.
Она поклялась, что приходил к ней только один, от коего она всячески оборонялась, но что не смогла его узнать и не ведает, почему отмечены все остальные. Наш добрый поселянин не нашел другого прибежища, как пойти к Франсиону и рассказать ему про случившееся, дабы тот присоветовал, как ему быть в сем случае. Франсион, немного подумав, отвечал:
— Ступайте-ка, не мешкая, обратно; созовите работников и поглядите, у кого из них испачкан большой палец; тот и ночевал с вашей дочерью.
Крестьянин помчался домой и, осмотрев руки, увидал черный палец пастуха.
— Так это ты обесчестил мой дом? — закричал он на него. — Схватите его и тащите в суд: пусть его повесят. Какая наглость посягнуть на дочь хозяина и изнасиловать спящую!
С этими словами он взял пастуха за шиворот и приказал остальным слугам схватить его и отвести в тюрьму, но тот сказал:
— Ах, дорогой хозяин, не стану отрицать: я действительно ночевал с вашей дочерью; правда и то, что она спала в первый раз, как я к ней пришел, но затем она проснулась и покорно позволила мне орудовать, а потому нельзя говорить об изнасиловании, да еще в ее возрасте.
Во время этой речи подошли мать, дядя и тетка девицы, которые, будучи осведомлены обо всем, посоветовали рассерженному родителю успокоиться и указали ему на то, что браки заключаются сначала на небесах, а затем уже на земле, что пастуху, видимо, было суждено свыше жениться на его дочери, что он честный малый и надо их обзаконить, дабы загладить грех, если таковой был. Дело зашло так далеко, что молодых сговорили в тот же день, к немалому удовольствию для всех сторон, и отец, памятуя об удивительном изобретении шарлатана, научившего его обнаружить похитителя дочерней чести, вознамерился поблагодарить и вознаградить своего советчика должным образом.
Пока творились такие дела, Франсионова мудрость проявила себя и в другом направлении. Его хозяин, желая убедиться в целомудрии своей благоверной, искал того, что вовсе не хотел найти. Ложась спать, он не преминул последовать наущению шарлатана и сказал жене:
— Ах, дорогая моя, вам и невдомек, а я слышал удивительные новости.
— Что такое? — отозвалась она. — Нельзя ли узнать?
— Ни-ни, — отвечал он, — вы слишком болтливы.
— Честное благородное слово, клянусь вам, что ни словечком не обмолвлюсь, — возразила жена. — Да к чему вам скрытничать? Нет, вы меня не любите.
— Ах, господи, все это так странно, — продолжал шинкарь, — мне сообщил шарлатан… Да так и быть, скажу вам, но только не говорите никому: завтра все рогоносцы превратятся в собак.
— Вам-то какое дело, ведь вы не рогоносец, — отвечала она.
— Так-то так, — процедил шинкарь сквозь зубы, — но надо сочувствовать ближнему.
Тогда жена, продолжая свою речь, сказала:
— Как бы то ни было, незачем верить этому зловредному прорицателю: сулит праздник, когда тот уже на дворе; не тревожьтесь ни о чем и спите спокойно. Что касается меня, то я еще не могу лечь: надо растопить очаг, служанка ничего в этом не смыслит.