Страница:
Госпожа дю Бюисон одобрила доводы и намерения своего супруга, который, покинув ее, отправился спать в другую горницу.
Тем временем их дочь, за коей ухаживал один красивый молодой дворянин, оповестила его письмом, что представляется отличный случай осуществить их желания, так как мать ее больна и не будет следить за ней с обычной бдительностью, а кроме того, в доме царит суматоха по случаю приезда некоего вельможи, который у них пристал. Любовник действительно явился, причем ему очень повезло, ибо один из челядинцев замка, повстречавшись с ним, принял его по росту за дворянина из свиты Франсиона. Красавица укрылась с ним в горнице, помещавшейся между покоями мнимого маркиза и се отца. Любовная война пришлась им весьма по сердцу, и они' возобновляли ее всякий раз, как только позволяли силы. Постель так дрожала под ними, что шум этот мог долететь до почтенного родителя. В продолжение всей ночи дю Бюисону не удалось сомкнуть глаз:
слишком много тревог обуревало его душу. Он не переставал думать о словах своей жены, и иногда подозрения терзали его так сильно, что он уже почитал Франсиона за вора, собирающегося дочиста ограбить его дом.
«Завтра же не премину послать за начальником объездной команды и всеми его стражниками, чтоб забрали они сего благоприятеля, — размышлял дю Бюисон и порыве волнения, — он попадется, как воробей в силки. Но боже мой, не глупо ли воображать, что я сумею перехитрить эту продувную бестию: он, может статься, успел уже сделать свое дело и удрал. Горе мне! Я разорен и не знаю, чем себе помочь».
Когда сьер дю Бюисон подходил к концу сих размышлений, дочка и верный ее рыцарь, увлекшись объятиями, принялись так усердно трясти свое ложе, что треск этот долетел до него. Он не знал, что дочь ночует рядом, ибо нарочито отвел эту горницу камердинеру Франсиона, исполнявшему при нем роль приближенного дворянина, а так как там стоял сундук, в коем хранились лучшие его наряды, то, услыхав шум, он подумал, не принялись ли гости взламывать или отпирать это хранилище, чтоб его пообчистить. Он стал внимательно прислушиваться, но тут все стихло. Тогда, не знаю уж в силу какого хода фантазии, он отбросил прежние мысли и обвинил себя в излишней подозрительности; сочтя все это за игру воображения, он внутренне обозвал себя дурным человеком за то, что счел именитого вельможу мазуриком.
Тем не менее он не смог вкусить покоя и, выйдя тихонько из своей горницы, пошел взглянуть, заперты ли двери замка и ночуют ли все дома. Однако, очутившись во дворе, он, несмотря ни на что, испытал тысячи всяких страхов: сперва ему показалось, будто какие-то люди спускаются из окна, и он то и дело оборачивался, чтоб посмотреть, нет ли позади какого-нибудь человека, покушающегося его убить. Под конец всех концов, признав, что разум его впал в заблуждение, он пустился в обратный путь, но, придя в свою горницу, услыхал прежний шум. Убедившись тогда, что он вовсе не обманулся и что ему не померещилось, дю Бюисон прильнул к стенке и принялся тщательно прислушиваться, желая узнать, какие дела творятся в соседнем покое. Юный полюбовник, будучи весьма игривого нрава, говорил в то время своей даме:
— Да-с, существует ли на свете такое препятствие которого бы настойчивость была не в силах преодолеть Я нашел способ отпереть то, что было заперто крепко накрепко: теперь уже поддастся и все остальное.
Когда человек, исполненный самомнения, услышит какие-нибудь двусмысленные слова, то он толкует их в свою пользу; тот же, кто мнит себя предметом всеобщей ненависти, относит все себе в ущерб и в поношение. Таким образом, людская фантазия приспособляется к наклонностям и рисует нам обычно те предметы, которых мы боимся или жаждем. Сие особливо касается скупцов: не успеют они заметить, как двое беседуют между собой, так сейчас же воображают, что те сговариваются похитить их добро.
Сьер дю Бюисон, величайший из всех земных скаредов, отличался этим похвальным нравом, а потому, услыхав слова полюбовника своей дочери, объяснил их соответственно питаемым им подозрениям. Он тотчас же решил, что кто-то силится взломать его скрыню, и гнев окончательно овладел его душой, когда молодой дворянин произнес следующее:
— Впредь мне уже нечего печалиться: я завладел самой драгоценной вещью, какая здесь хранилась. Но мы забыли, что день понемногу приближается: боюсь, как бы меня не застали с поличным, если я тотчас же не удалюсь. Ах, господи, удастся ли мне перелезть через стену? Право, не знаю.
«Честное слово, твоя правда, — говорил про себя сьер дю Бюисон, — ты действительно завладел лучшей пещью в моем доме, раз взял то, что я запер в своей скрыне; но не думай, тебе не удастся это унести: ты сейчас нарвешься у меня на помеху».
Предприняв тогда отважное решение, он взял шпагу и направился к горнице, где попытался высадить дверь ударом ноги. Франсион, проспавший всю ночь, как убитый, и не слыхавший скрипа постели, вскочил при этом шуме и вышел, чтоб осведомиться о причине. Узнав по голосу дю Бюисона, он спросил, что его так рассердило.
— Помилуйте, — отвечал тот, — есть от чего выйти из себя. Там внутри находится кто-то из ваших служи-клей и взламывает мой сундук.
— Не думаю, — возразил Франсион, — я не держу людей, которых не считаю честными. Впрочем, посмотрим; быть может, вы правы; тогда я сам произведу экзекуцию и такую, от которой им не поздоровится.
Пока Франсион говорил эти слова, хозяин кликнул лакея, и тот принес свечу, а дочь, спрятавшая тем временем своего ласкателя под постелью, накинула юбку и отперла дверь, протирая глаза, словно только что проснулась. Отец удивляется, почему она оказалась там, и спрашивает, не слыхала ли она шума в своей горнице. Дочь отрицает; тем не менее он ищет повсюду и наконец заглядывает под постель, где видит ее соратника и узнает в нем своего соседа. Он скорее Подумал бы, что тот собирался похитить пожитки, находившиеся в скрыне, нежели честь его дочери, если бы молодой человек не открыл своих намерений, сочтя это необходимым.
— Государь мой, — сказал он, — умоляю вас простить мне прегрешение, на которое толкнула меня любовь; вы знаете, что я принадлежу не к такому уж презренному роду, чтоб вам нельзя было взять меня в зятья; сударыня дочь ваша мною не брезгует; прошу и вас оказать мне ту же честь и почтить меня своим благоволением.
Дю Бюисон не стал дожидаться конца этой речи; он был в таком бешенстве, что если бы не Франсион, удержавший его за руку, то проткнул бы юношу насквозь своею шпагой.
— Как, — воскликнул он, — вы осмелились забраться сюда, чтоб обесчестить мой дом? Но, будьте спокойны, я заставлю вас в этом раскаяться. Ах, сударь, — обратился он к Франсиону, — не удерживайте меня, если хотите доказать свою дружбу. Дайте мне отомстить негодяю, который должен умереть не иначе, как от моей руки. Я убью также это проклятое отродье, порожденное мною к великой моей досаде.
— Любезный брат, — возразил Франсион, — пока я здесь, вы не причините им никакого зла: я хочу быть ходатаем в их справедливом деле.
Выхватив с этими словами шпагу из рук более слабого дю Бюисона, он доказал ему, что единственное средство исправить зло — это его узаконить и что если он поступит иначе, то сам навлечет на свой дом позор, коего так опасается.
Дю Бюисон, вняв несколько его доводам, умерил первые порывы своего гнева и уселся на стул рядом с Франсионом, который дружески взял его за руки и промолвил следующее:
— Любезный мой брат, я так вас люблю, что везде и повсюду буду искать случая это проявить. Лучшим доказательством является то, что я не собираюсь льстить вам ни в какой мере, хотя при испорченности нашего века люди весьма склонны прислушиваться к лести. А посему я буду говорить вам о ваших недостатках не для того, чтоб попрекнуть вас ими из недружелюбия и увеличить вашу досаду, а для того, чтобы сделать вас отныне приятным для всех тех, кто к вам не благоволит. Не стану лгать, вы — большой скупердяй, а скупой человек ненавистен всем, так как прячет в потайном месте добро, до которого всякому есть дело и на которое все зарятся. Он не дает ему никакого применения. От него невозможно заработать, так как он ничего не покупает и нанимает работников лишь тогда, когда уже не может без них обойтись. Он не вознаграждает тех, кто служит ему верой и правдой. Друзья никогда не встречают гостеприимства в его доме. Он угощает весьма скудно, показывая тем, что не желает их больше у себя видеть. Не скрою от вас, вы обладаете всеми этими пороками. Отнеситесь к ним со всей строгостью, какая подобает человеку, судящему самого себя: вы признаете, что я обвиняю вас не напрасно. А теперь подумайте о том, что вы самым досадным образом лишаете себя величайшего удовольствия на свете, а именно — возможности обзавестись множеством друзей. Разве вы не причиняете себе ужасного вреда? Ведь вы зачастую умираете от голода, сидя на своих богатствах, и не решаетесь купить вещь, в коей испытываете крайнюю нужду. Но хуже всего то, что вы побуждаете к неповиновению тех, кто обязан вам уважением и чья воля должна всецело зависеть от вашей. Вы даже принуждаете к этому собственных своих детей: у вас есть сын н таком возрасте, когда ему пора вращаться в свете, а вы, дозвольте вам сказать, лишаете его того, что полагалось бы этому молодому кавалеру по вашим достаткам. Ваша дочь столь же способна внушать любовь, как и ее чувствовать, а между тем вы и не заикаетесь о том, чтоб пристроить эту миловидную девушку, так что она должна была сама о себе позаботиться.
— Не знаю, кто вам это сказал, — прервал его сьер дю Бюисон, — но я всегда хотел выдать ее замуж за сына одного богатого купца, мне хорошо известного.
— Вот она, ваша болезнь! — продолжал Франсион. — вы гонитесь только за богатствами и не спрашиваете, приятен ли ей тот, кого вы для нее избрали; но не будем говорить об этом: она нашла свою судьбу. Главным же образом умоляю вас бросить свои скопидомские привычки, ради чего я сюда и приехал. По моим вчерашним словам вы решили, что я намерен остаться здесь долго и ввести вас в огромные расходы, но на самом деле я собирался отправиться в путь сегодня утром, и все мои речи клонили лишь к тому, чтоб узнать, так ли велика ваша жадность, как мне ее описывали. Затем Франсион доказал ему еще откровеннее гнусность скупости, так что тот проникся к ней отвращением и решил ее бросить, заменив этот порок противоположной добродетелью, от коей сулили ему все блага мира, особливо же почет и уважение со стороны многих лиц, им обласканных, а также признание за ним отныне подлинного благородства. Дю Бюисон обещал также выдать дочь за того, кого она выбрала себе в поклонники, так что с наступлением дня Франсион расстался с ним в добром согласии и, покинув его дом, отправился туда, куда столь страстно стремился.
Он делал все от него зависевшее, дабы его путешествие приносило пользу одновременно в нескольких отношениях, и, как мы видели до сего момента, походил на странствующих рыцарей, описанных в стольких историях и переезжавших из страны в страну, чтоб наказывать обидчиков, водворять везде справедливость и исправлять пороки. Правда, его подвиги были менее кровавыми, но зато более достойными. Тем не менее жизнь его в дальнейшем не была свободна от заблуждения, и самые заядлые реформаты, пожалуй, скажут, что она не всегда годилась для отвлечения других от порока; но кто умеет жить лучше, — пусть живет. Наша повесть нисколько тому не препятствует. Надо познать и добро и зло, чтоб прилепиться к одному и отвергнуть другое. Перед нами пройдут здесь приключения, которые лучшие души не осудят и почтут сущими любовными безделками, да к тому же и ничего не значащими.
Время приближалось к полудню, когда Франсион, поравнявшись с прекрасной рощицей, в глубине коей протекал источник, вздумал отдохнуть в тени деревьев. Он отослал всех своих людей в соседнюю деревню, дабы позаботились они там о приготовлении обеда, и удержал при себе только своего камердинера, который несколько от него удалился, в то время как сам он, растянувшись на траве, извлек из кармана портрет Наис. Передают, будто, дав тогда волю своему поэтическому воображению, он изрек следующую жалобу, весьма сходную с теми, которые мы находим в романах:
— Ах, любезный портрет, сколько чудес заключено в вас на таком малом пространстве! Как возможно, что сочетание столь немногих красок создает такое множество чар? Увы, вы только картинка, а между тем порождаете во мне вполне подлинную страсть! Сколько ни трогай вас и ни целуй, не ощутишь ничего, кроме дерева, но когда любуешься вами, то испытываешь неописуемые восторги: что же станется со мной в тот день, когда я буду держать в своих объятиях ту, чью красу вы отображаете? Чрезмерность страсти будет так велика, что я по меньшей мере лишусь жизни, если при виде портрета лишился свободы. Прекрасная моя Наис, я хотел бы, чтоб уже наступила минута, когда я буду умирать у ваших ног.
В той же рощице оказался некий дворянин из тамошних мест, который, находясь позади Франсиона, слышал его жалобы. Желая познакомиться с нашим кавалером, он приблизился к месту, где тот лежал, и спросил его, что за портрет у него в руках, к коему обращается он со столь жалостливыми речами.
— Государь мой, — отвечал Франсион, — я весьма сожалею, что вам случилось слышать мои слова, ибо если вы не испытали силы любви, то почтете все это за величайшее безумство на свете.
Тот возразил, что ему отлично известно, каким могуществом обладает эта страсть над сердцами, и пожелал увидать портрет дамы, а также умудрился выведать нею правду у Франсиона, который признался в намерении разыскать Наис.
— Радуйтесь, — сказал ему дворянин, — она уже прибыла туда, где вы надеетесь ее встретить. Готов вам поклясться, что сам ее видел и считаю красивейшей женщиной в мире.
Тогда Франсион осведомился у дворянина, какова ее свита.
— Такая, как подобает особе ее ранга, — отвечал тот. — Впрочем, состоит при ней некий молодой вельможа по имени Валерий, влюбленный в нее не меньше нашего. Оба они притворяются больными и якобы хотят пользоваться водами для своего исцеления; но, по-моему, они и не думают глотать ту, которую им приносят, и приказывают выливать ее тайком; да и вовсе не это им надобно.
— Вы правы, — возразил Франсион, — ибо Наис нуждается только в воде из реки любовного рая, каковую я могу ей предложить, если она того пожелает; Валерию же крайне нужна вода, доставляемая рекой забвения, дабы вырвать из памяти эту бесподобную красавицу, которая не склонна относиться к нему благожелательно и сведет его в могилу, если он не перестанет думать о ней. Побеседовав еще некоторое время об этом предмете, Франсион поблагодарил дворянина за сообщенные ему вести и отправился обедать туда, где его поджидали, после чего он не дал себе ни отдыха ни срока, пока не добрался до деревни с источником, к которому съезжалось столько больных для питья воды. Прибыв туда на рассвете, он узнал, что Наис и Валерий действительно находятся там, как его уже о том уведомили. Ему сообщили дом, где остановилась эта дама, и он проехал мимо с блестящей свитой, в то время как она подошла к окну, чтоб подышать воздухом. Он увидал красавицу и нашел ее столь же необыкновенной, как и на портрете; ему даже показалось, что художник упустил многие из ее прелестей. Наис также заметила его и не преминула спросить, кто он, тем более что ей никогда не приходилось видеть вельможу, который пускался бы в такое путешествие со столь отменно разодетыми челядинцами. Но так как никто из ее приближенных этого не знал, то ей пришлось послать гайдука, дабы он справился у Франсионовых людей об имени их господина; он обратился к лакею, коему, как и остальным, было приказано отвечать, что барина зовут Флориандр, ибо Франсион, в противность своему первому решению, вздумал последовать на всякий случай совету Дорини, дабы попытать счастья с места в карьер. Сердце Наис затрепетало при этом известии: она вообразила, что предмет ее вздохов действительно приехал на воды, как ей о том писали.
Ей не удалось надлежащим образом разглядеть Франсиона, когда он проскакал мимо, а потому она не знала, похож ли он или нет на имевшееся у нее изображение Флориандра. Она сгорала от желания его увидать, но не знала, как за это приняться. Самое худшее, по ее мнению, было отсутствие Дорини. Ее охватило отчаяние, ибо она не знала никого, кто мог бы помочь ей в этом деле; сама же она не надеялась справиться с ним, будучи иностранкой и к тому же недостаточно сведущей во французских обычаях. Наконец она все же решилась удовлетворить свои желания, сделав все, чтоб Флориандр был вынужден в силу обычных правил учтивости ее навестить. Валерий был у нее на поводу, и хотя он взял на себя труд ее сопровождать, однако почитала она себя вправе воспользоваться женскою вольностью и по своему усмотрению предоставить другому то место в своем сердце, на которое рассчитывал этот итальянец.
За этими размышлениями застал ее гонец с письмом, распечатав каковое, она узнала то, о чем писал ей Дорини.
— Сударыня, — сказал гонец, до того как она успела прочитать послание, — не удивляйтесь, если из Италии сочли нужным переправить сюда письмо, присланное вам из Франции; но нас уверили, что сообщенные там известия крайне для вас важны, а потому мы не преминули отправить его вам со всей поспешностью, боясь, как бы вы не остались в неведении, хотя и находитесь здесь ближе к Дорини, нежели на своей родине.
После этих его слов она заглянула в письмо и узнала, что любимый ею кавалер скончался. Поистине душа ее должна была обладать тогда большой силой, чтобы не ослабеть и не допустить ее до обморока.
Прекращению ее терзаний немало способствовало появление Франсионова лакея, который доложил, что Флориандр, узнав об ее пребывании в этой деревне, мечтал о счастье ее увидать и просил осведомиться, в каком часу он меньше всего обеспокоит ее своим посещением. Она отвечала, что, в какое бы время он ни пожелал заглянуть, это доставит ей величайшее удовольствие. Получив это уведомление, Франсион отправился к ней, в то время как она пребывала в тяжелых сомнениях, ибо, с одной стороны, ее уведомляли о смерти Флориандра, а с другой — он сам собирался ее навестить. Она прибегла к помощи портрета и, разглядев его внимательно, убедилась, что Франсион вовсе не тот Флориандр, от любви к коему она умирала. Все же Наис приняла своего гостя так, как подобало его званию, и с менее грустным лицом, Нежели следовало ожидать при постигшей ее печали. После того как они обменялись первыми учтивостями, Наис спросила его:
— Государь мой, не дадите ли вы мне некоторых разъяснений по поводу того, что я вам сейчас скажу. Во Франции есть еще другой Флориандр, помимо вас; правда ли, что он умер, как меня о том извещают?
Франсион, убедившись в бесполезности выдавать себя за другое лицо, сказал, что Флориандр действительно скончался, но что он не понимает, почему она и его называет Флориандром. Наис ответствовала, что узнала это имя от его лакея. Тогда Франсион возразил без всякого удивления:
— Мне теперь ясно, как это случилось: дело в том, что он служил у Флориандра и состоит при мне лишь недавно, а потому имя его прежнего господина вертится у него на губах гораздо чаще, чем мое.
После этого Наис спросила, какое недомогание побудило его поехать на воды, а он, не будучи в состоянии скрыть своих терзаний в присутствии той, которая могла положить им конец, заговорил так:
— Вы окажете мне несправедливость, сударыня, если подумаете, что меня привела сюда какая-либо другая причина, кроме желания видеть вас. Не лишайте моей любви одного из самых ярких ее доказательств; поверьте, что я не испытываю никаких других страданий, помимо тех, которые причинили мне ваши совершенства. Но, увы, это — болезнь, не знающая себе равных по мучительности и которая была бы невыносима, если б ей не сопутствовала надежда. О, сколько чудес вы творите, прекраснейшая богиня! Только те, кто видит солнце, чувствуют теплоту его лучей; изображение этого светила никогда не греет, тогда как я весь в огне от одного только лицезрения вашего портрета. Какой рок препятствует тому, что, глядя теперь на вас, я не превращаюсь в пепел? Не сохраняет ли меня небо из милости в этом первичном состоянии только для того, чтоб я вечно мучился? Но так или иначе, а в вашей власти, несмотря на веления судьбы, вернуть мне здоровье и погасить жгучее пламя, которое меня терзает. Приехал же я сюда не для того, чтоб пить воду из источника, исцеляющего некоторые телесные недомогания, а для того, чтоб раздобыть гораздо более существенную воду, лечащую души; ваше благоволение и ваши милости в состоянии смягчить мою страсть, если они оросят ее своей влагой.
— Простите меня, — отвечала Наис, — если, несмотря на все ваши доводы, я скажу, что, по-моему, вы прибыли сюда только для того, чтоб распространить и здесь славу о чудесах своих совершенств; вы проявляете их довольно явственно во всем, хотя бы выставляя напоказ по всякому поводу свое красноречие.
Их беседа продолжалась бы дольше, если б Валерий, поселившийся в другом доме, не заехал в это самое время навестить свою даму. Тогда Франсион откланялся, лишившись возможности разговаривать с ней откровенно.
Валерий, не знавший, что Наис отправилась во Францию только для того, чтоб приобрести нового возлюбленного, продолжал поклоняться ей с прежней почтительностью. Несмотря, однако, на смерть того, кто покорил ее сердце, она не подарила Валерия своей благосклонностью: ее симпатий к французам еще не выветрились, а в Франсионе она нашла чары, способные ее восхитить не менее, нежели портрет Флориандра и слухи об его достоинствах.
«Как глупо было с моей стороны любить до сих пор какой-то рисунок, — размышляла она про себя. — Ведь могло случиться, что тот, кого я обожала заочно, обладал гораздо меньшими совершенствами, чем ему приписывали. Теперь я уже не обманусь, ибо вижу беспрепятственно перед своими глазами предмет, достойный восхищения. Это — вельможа высшего полета, с прекрасной наружностью и выдающимся умом, влюбленный в меня, по-видимому, с чрезмерной страстью, так что я покорю его без тех усилий, которые бы мне пришлось затратить на Флориандра».
Пока Наис тешилась этими размышлениями, Франсион предавался другим, направленным исключительно на то, чтоб любить ее вечно, как самую совершенную даму, какую он когда-либо встречал. На другой день ему случилось отправиться с ней на прогулку, и он вел ее под руку, тогда как Валерий сопровождал некую французскую девицу, оказавшуюся в их обществе.
Франсион решил воспользоваться своим знакомством с Дорини и рассказал Наис про то, как этот итальянец подарил ему ее портрет после смерти Флориандра, считая, что не было такого лица, коему он мог бы отдать его с большим правом, чем ему, как человеку, способному любить ее сильнее всех прочих людей на свете; затем, построив свою речь по правилам высшего придворного вежества, он спросил, не соблаговолит ли она в конечном счете сделать ему более ценный подарок, а именно — почтить его своим благоволением.
— Государь мой, — отвечала она с притворным простодушием, — по-видимому, вы обладаете таким дурным характером, что вас трудно удовольствовать. Поскольку вам мало такого подарка, как мой портрет, то боюсь, как бы вы не потребовали еще и оригинала; не будьте так жадны, если хотите жить в спокойствии.
— Я еще не покушаюсь завладеть вами, — возразил Франсион, — мне хотелось бы только удостоиться от вас признания, что вы завладели мной.
Затем по просьбе Наис он показал ей портрет, который вынул из кармана.
— Это тот самый, который я дала Дорини, — сказала она, — он ничуть не изменился, разве только как будто слегка поблек и выцвел.
— Не удивляйтесь этому, — промолвил Франсион, — слезы, которые я пролил над ним в разгар своих терзаний, заставили сильно потускнеть его яркие краски.
— Бьюсь о заклад, — заметила Наис, — что вы целуете его денно и нощно.
— Вы не ошиблись, — отвечал Франсион. -
— Но это мне весьма неприятно, — возразила Наис.
— Почему? — расхохотался Франсион. — Вы предпочли бы, чтоб я по-настоящему целовал ваше лицо?
— Я не хочу, чтоб меня целовали ни так, ни этак, — отвечала она, — ибо, во-первых, если б увидали, как вы на самом деле целуете мое лицо, то разгласили бы повсюду, что я наедине позволяю вам гораздо больше; а если б заметили, как вы в одиночестве прикладываетесь к моему портрету, то сказали бы, что, будучи со мной, вы целуете меня прямо в губы, после чего перешли бы к другим, более опасным заключениям.
— Но что может случиться дурного, если я поцелую этот портрет без свидетелей?
— Полагаю, что ничего, — сказала Наис.
— Отсюда вытекает, — продолжал Франсион, — что если я и вас поцелую в губы без свидетелей, то это не грозит никакими опасностями. Не пойду дальше и не стану говорить о других, более важных делах, которые я мог бы с вами предпринять. Предоставляю вам сулить, сопряжены ли они с какими-либо неприятностями, если мы тем не менее осуществим их в тайности.
Тем временем их дочь, за коей ухаживал один красивый молодой дворянин, оповестила его письмом, что представляется отличный случай осуществить их желания, так как мать ее больна и не будет следить за ней с обычной бдительностью, а кроме того, в доме царит суматоха по случаю приезда некоего вельможи, который у них пристал. Любовник действительно явился, причем ему очень повезло, ибо один из челядинцев замка, повстречавшись с ним, принял его по росту за дворянина из свиты Франсиона. Красавица укрылась с ним в горнице, помещавшейся между покоями мнимого маркиза и се отца. Любовная война пришлась им весьма по сердцу, и они' возобновляли ее всякий раз, как только позволяли силы. Постель так дрожала под ними, что шум этот мог долететь до почтенного родителя. В продолжение всей ночи дю Бюисону не удалось сомкнуть глаз:
слишком много тревог обуревало его душу. Он не переставал думать о словах своей жены, и иногда подозрения терзали его так сильно, что он уже почитал Франсиона за вора, собирающегося дочиста ограбить его дом.
«Завтра же не премину послать за начальником объездной команды и всеми его стражниками, чтоб забрали они сего благоприятеля, — размышлял дю Бюисон и порыве волнения, — он попадется, как воробей в силки. Но боже мой, не глупо ли воображать, что я сумею перехитрить эту продувную бестию: он, может статься, успел уже сделать свое дело и удрал. Горе мне! Я разорен и не знаю, чем себе помочь».
Когда сьер дю Бюисон подходил к концу сих размышлений, дочка и верный ее рыцарь, увлекшись объятиями, принялись так усердно трясти свое ложе, что треск этот долетел до него. Он не знал, что дочь ночует рядом, ибо нарочито отвел эту горницу камердинеру Франсиона, исполнявшему при нем роль приближенного дворянина, а так как там стоял сундук, в коем хранились лучшие его наряды, то, услыхав шум, он подумал, не принялись ли гости взламывать или отпирать это хранилище, чтоб его пообчистить. Он стал внимательно прислушиваться, но тут все стихло. Тогда, не знаю уж в силу какого хода фантазии, он отбросил прежние мысли и обвинил себя в излишней подозрительности; сочтя все это за игру воображения, он внутренне обозвал себя дурным человеком за то, что счел именитого вельможу мазуриком.
Тем не менее он не смог вкусить покоя и, выйдя тихонько из своей горницы, пошел взглянуть, заперты ли двери замка и ночуют ли все дома. Однако, очутившись во дворе, он, несмотря ни на что, испытал тысячи всяких страхов: сперва ему показалось, будто какие-то люди спускаются из окна, и он то и дело оборачивался, чтоб посмотреть, нет ли позади какого-нибудь человека, покушающегося его убить. Под конец всех концов, признав, что разум его впал в заблуждение, он пустился в обратный путь, но, придя в свою горницу, услыхал прежний шум. Убедившись тогда, что он вовсе не обманулся и что ему не померещилось, дю Бюисон прильнул к стенке и принялся тщательно прислушиваться, желая узнать, какие дела творятся в соседнем покое. Юный полюбовник, будучи весьма игривого нрава, говорил в то время своей даме:
— Да-с, существует ли на свете такое препятствие которого бы настойчивость была не в силах преодолеть Я нашел способ отпереть то, что было заперто крепко накрепко: теперь уже поддастся и все остальное.
Когда человек, исполненный самомнения, услышит какие-нибудь двусмысленные слова, то он толкует их в свою пользу; тот же, кто мнит себя предметом всеобщей ненависти, относит все себе в ущерб и в поношение. Таким образом, людская фантазия приспособляется к наклонностям и рисует нам обычно те предметы, которых мы боимся или жаждем. Сие особливо касается скупцов: не успеют они заметить, как двое беседуют между собой, так сейчас же воображают, что те сговариваются похитить их добро.
Сьер дю Бюисон, величайший из всех земных скаредов, отличался этим похвальным нравом, а потому, услыхав слова полюбовника своей дочери, объяснил их соответственно питаемым им подозрениям. Он тотчас же решил, что кто-то силится взломать его скрыню, и гнев окончательно овладел его душой, когда молодой дворянин произнес следующее:
— Впредь мне уже нечего печалиться: я завладел самой драгоценной вещью, какая здесь хранилась. Но мы забыли, что день понемногу приближается: боюсь, как бы меня не застали с поличным, если я тотчас же не удалюсь. Ах, господи, удастся ли мне перелезть через стену? Право, не знаю.
«Честное слово, твоя правда, — говорил про себя сьер дю Бюисон, — ты действительно завладел лучшей пещью в моем доме, раз взял то, что я запер в своей скрыне; но не думай, тебе не удастся это унести: ты сейчас нарвешься у меня на помеху».
Предприняв тогда отважное решение, он взял шпагу и направился к горнице, где попытался высадить дверь ударом ноги. Франсион, проспавший всю ночь, как убитый, и не слыхавший скрипа постели, вскочил при этом шуме и вышел, чтоб осведомиться о причине. Узнав по голосу дю Бюисона, он спросил, что его так рассердило.
— Помилуйте, — отвечал тот, — есть от чего выйти из себя. Там внутри находится кто-то из ваших служи-клей и взламывает мой сундук.
— Не думаю, — возразил Франсион, — я не держу людей, которых не считаю честными. Впрочем, посмотрим; быть может, вы правы; тогда я сам произведу экзекуцию и такую, от которой им не поздоровится.
Пока Франсион говорил эти слова, хозяин кликнул лакея, и тот принес свечу, а дочь, спрятавшая тем временем своего ласкателя под постелью, накинула юбку и отперла дверь, протирая глаза, словно только что проснулась. Отец удивляется, почему она оказалась там, и спрашивает, не слыхала ли она шума в своей горнице. Дочь отрицает; тем не менее он ищет повсюду и наконец заглядывает под постель, где видит ее соратника и узнает в нем своего соседа. Он скорее Подумал бы, что тот собирался похитить пожитки, находившиеся в скрыне, нежели честь его дочери, если бы молодой человек не открыл своих намерений, сочтя это необходимым.
— Государь мой, — сказал он, — умоляю вас простить мне прегрешение, на которое толкнула меня любовь; вы знаете, что я принадлежу не к такому уж презренному роду, чтоб вам нельзя было взять меня в зятья; сударыня дочь ваша мною не брезгует; прошу и вас оказать мне ту же честь и почтить меня своим благоволением.
Дю Бюисон не стал дожидаться конца этой речи; он был в таком бешенстве, что если бы не Франсион, удержавший его за руку, то проткнул бы юношу насквозь своею шпагой.
— Как, — воскликнул он, — вы осмелились забраться сюда, чтоб обесчестить мой дом? Но, будьте спокойны, я заставлю вас в этом раскаяться. Ах, сударь, — обратился он к Франсиону, — не удерживайте меня, если хотите доказать свою дружбу. Дайте мне отомстить негодяю, который должен умереть не иначе, как от моей руки. Я убью также это проклятое отродье, порожденное мною к великой моей досаде.
— Любезный брат, — возразил Франсион, — пока я здесь, вы не причините им никакого зла: я хочу быть ходатаем в их справедливом деле.
Выхватив с этими словами шпагу из рук более слабого дю Бюисона, он доказал ему, что единственное средство исправить зло — это его узаконить и что если он поступит иначе, то сам навлечет на свой дом позор, коего так опасается.
Дю Бюисон, вняв несколько его доводам, умерил первые порывы своего гнева и уселся на стул рядом с Франсионом, который дружески взял его за руки и промолвил следующее:
— Любезный мой брат, я так вас люблю, что везде и повсюду буду искать случая это проявить. Лучшим доказательством является то, что я не собираюсь льстить вам ни в какой мере, хотя при испорченности нашего века люди весьма склонны прислушиваться к лести. А посему я буду говорить вам о ваших недостатках не для того, чтоб попрекнуть вас ими из недружелюбия и увеличить вашу досаду, а для того, чтобы сделать вас отныне приятным для всех тех, кто к вам не благоволит. Не стану лгать, вы — большой скупердяй, а скупой человек ненавистен всем, так как прячет в потайном месте добро, до которого всякому есть дело и на которое все зарятся. Он не дает ему никакого применения. От него невозможно заработать, так как он ничего не покупает и нанимает работников лишь тогда, когда уже не может без них обойтись. Он не вознаграждает тех, кто служит ему верой и правдой. Друзья никогда не встречают гостеприимства в его доме. Он угощает весьма скудно, показывая тем, что не желает их больше у себя видеть. Не скрою от вас, вы обладаете всеми этими пороками. Отнеситесь к ним со всей строгостью, какая подобает человеку, судящему самого себя: вы признаете, что я обвиняю вас не напрасно. А теперь подумайте о том, что вы самым досадным образом лишаете себя величайшего удовольствия на свете, а именно — возможности обзавестись множеством друзей. Разве вы не причиняете себе ужасного вреда? Ведь вы зачастую умираете от голода, сидя на своих богатствах, и не решаетесь купить вещь, в коей испытываете крайнюю нужду. Но хуже всего то, что вы побуждаете к неповиновению тех, кто обязан вам уважением и чья воля должна всецело зависеть от вашей. Вы даже принуждаете к этому собственных своих детей: у вас есть сын н таком возрасте, когда ему пора вращаться в свете, а вы, дозвольте вам сказать, лишаете его того, что полагалось бы этому молодому кавалеру по вашим достаткам. Ваша дочь столь же способна внушать любовь, как и ее чувствовать, а между тем вы и не заикаетесь о том, чтоб пристроить эту миловидную девушку, так что она должна была сама о себе позаботиться.
— Не знаю, кто вам это сказал, — прервал его сьер дю Бюисон, — но я всегда хотел выдать ее замуж за сына одного богатого купца, мне хорошо известного.
— Вот она, ваша болезнь! — продолжал Франсион. — вы гонитесь только за богатствами и не спрашиваете, приятен ли ей тот, кого вы для нее избрали; но не будем говорить об этом: она нашла свою судьбу. Главным же образом умоляю вас бросить свои скопидомские привычки, ради чего я сюда и приехал. По моим вчерашним словам вы решили, что я намерен остаться здесь долго и ввести вас в огромные расходы, но на самом деле я собирался отправиться в путь сегодня утром, и все мои речи клонили лишь к тому, чтоб узнать, так ли велика ваша жадность, как мне ее описывали. Затем Франсион доказал ему еще откровеннее гнусность скупости, так что тот проникся к ней отвращением и решил ее бросить, заменив этот порок противоположной добродетелью, от коей сулили ему все блага мира, особливо же почет и уважение со стороны многих лиц, им обласканных, а также признание за ним отныне подлинного благородства. Дю Бюисон обещал также выдать дочь за того, кого она выбрала себе в поклонники, так что с наступлением дня Франсион расстался с ним в добром согласии и, покинув его дом, отправился туда, куда столь страстно стремился.
Он делал все от него зависевшее, дабы его путешествие приносило пользу одновременно в нескольких отношениях, и, как мы видели до сего момента, походил на странствующих рыцарей, описанных в стольких историях и переезжавших из страны в страну, чтоб наказывать обидчиков, водворять везде справедливость и исправлять пороки. Правда, его подвиги были менее кровавыми, но зато более достойными. Тем не менее жизнь его в дальнейшем не была свободна от заблуждения, и самые заядлые реформаты, пожалуй, скажут, что она не всегда годилась для отвлечения других от порока; но кто умеет жить лучше, — пусть живет. Наша повесть нисколько тому не препятствует. Надо познать и добро и зло, чтоб прилепиться к одному и отвергнуть другое. Перед нами пройдут здесь приключения, которые лучшие души не осудят и почтут сущими любовными безделками, да к тому же и ничего не значащими.
Время приближалось к полудню, когда Франсион, поравнявшись с прекрасной рощицей, в глубине коей протекал источник, вздумал отдохнуть в тени деревьев. Он отослал всех своих людей в соседнюю деревню, дабы позаботились они там о приготовлении обеда, и удержал при себе только своего камердинера, который несколько от него удалился, в то время как сам он, растянувшись на траве, извлек из кармана портрет Наис. Передают, будто, дав тогда волю своему поэтическому воображению, он изрек следующую жалобу, весьма сходную с теми, которые мы находим в романах:
— Ах, любезный портрет, сколько чудес заключено в вас на таком малом пространстве! Как возможно, что сочетание столь немногих красок создает такое множество чар? Увы, вы только картинка, а между тем порождаете во мне вполне подлинную страсть! Сколько ни трогай вас и ни целуй, не ощутишь ничего, кроме дерева, но когда любуешься вами, то испытываешь неописуемые восторги: что же станется со мной в тот день, когда я буду держать в своих объятиях ту, чью красу вы отображаете? Чрезмерность страсти будет так велика, что я по меньшей мере лишусь жизни, если при виде портрета лишился свободы. Прекрасная моя Наис, я хотел бы, чтоб уже наступила минута, когда я буду умирать у ваших ног.
В той же рощице оказался некий дворянин из тамошних мест, который, находясь позади Франсиона, слышал его жалобы. Желая познакомиться с нашим кавалером, он приблизился к месту, где тот лежал, и спросил его, что за портрет у него в руках, к коему обращается он со столь жалостливыми речами.
— Государь мой, — отвечал Франсион, — я весьма сожалею, что вам случилось слышать мои слова, ибо если вы не испытали силы любви, то почтете все это за величайшее безумство на свете.
Тот возразил, что ему отлично известно, каким могуществом обладает эта страсть над сердцами, и пожелал увидать портрет дамы, а также умудрился выведать нею правду у Франсиона, который признался в намерении разыскать Наис.
— Радуйтесь, — сказал ему дворянин, — она уже прибыла туда, где вы надеетесь ее встретить. Готов вам поклясться, что сам ее видел и считаю красивейшей женщиной в мире.
Тогда Франсион осведомился у дворянина, какова ее свита.
— Такая, как подобает особе ее ранга, — отвечал тот. — Впрочем, состоит при ней некий молодой вельможа по имени Валерий, влюбленный в нее не меньше нашего. Оба они притворяются больными и якобы хотят пользоваться водами для своего исцеления; но, по-моему, они и не думают глотать ту, которую им приносят, и приказывают выливать ее тайком; да и вовсе не это им надобно.
— Вы правы, — возразил Франсион, — ибо Наис нуждается только в воде из реки любовного рая, каковую я могу ей предложить, если она того пожелает; Валерию же крайне нужна вода, доставляемая рекой забвения, дабы вырвать из памяти эту бесподобную красавицу, которая не склонна относиться к нему благожелательно и сведет его в могилу, если он не перестанет думать о ней. Побеседовав еще некоторое время об этом предмете, Франсион поблагодарил дворянина за сообщенные ему вести и отправился обедать туда, где его поджидали, после чего он не дал себе ни отдыха ни срока, пока не добрался до деревни с источником, к которому съезжалось столько больных для питья воды. Прибыв туда на рассвете, он узнал, что Наис и Валерий действительно находятся там, как его уже о том уведомили. Ему сообщили дом, где остановилась эта дама, и он проехал мимо с блестящей свитой, в то время как она подошла к окну, чтоб подышать воздухом. Он увидал красавицу и нашел ее столь же необыкновенной, как и на портрете; ему даже показалось, что художник упустил многие из ее прелестей. Наис также заметила его и не преминула спросить, кто он, тем более что ей никогда не приходилось видеть вельможу, который пускался бы в такое путешествие со столь отменно разодетыми челядинцами. Но так как никто из ее приближенных этого не знал, то ей пришлось послать гайдука, дабы он справился у Франсионовых людей об имени их господина; он обратился к лакею, коему, как и остальным, было приказано отвечать, что барина зовут Флориандр, ибо Франсион, в противность своему первому решению, вздумал последовать на всякий случай совету Дорини, дабы попытать счастья с места в карьер. Сердце Наис затрепетало при этом известии: она вообразила, что предмет ее вздохов действительно приехал на воды, как ей о том писали.
Ей не удалось надлежащим образом разглядеть Франсиона, когда он проскакал мимо, а потому она не знала, похож ли он или нет на имевшееся у нее изображение Флориандра. Она сгорала от желания его увидать, но не знала, как за это приняться. Самое худшее, по ее мнению, было отсутствие Дорини. Ее охватило отчаяние, ибо она не знала никого, кто мог бы помочь ей в этом деле; сама же она не надеялась справиться с ним, будучи иностранкой и к тому же недостаточно сведущей во французских обычаях. Наконец она все же решилась удовлетворить свои желания, сделав все, чтоб Флориандр был вынужден в силу обычных правил учтивости ее навестить. Валерий был у нее на поводу, и хотя он взял на себя труд ее сопровождать, однако почитала она себя вправе воспользоваться женскою вольностью и по своему усмотрению предоставить другому то место в своем сердце, на которое рассчитывал этот итальянец.
За этими размышлениями застал ее гонец с письмом, распечатав каковое, она узнала то, о чем писал ей Дорини.
— Сударыня, — сказал гонец, до того как она успела прочитать послание, — не удивляйтесь, если из Италии сочли нужным переправить сюда письмо, присланное вам из Франции; но нас уверили, что сообщенные там известия крайне для вас важны, а потому мы не преминули отправить его вам со всей поспешностью, боясь, как бы вы не остались в неведении, хотя и находитесь здесь ближе к Дорини, нежели на своей родине.
После этих его слов она заглянула в письмо и узнала, что любимый ею кавалер скончался. Поистине душа ее должна была обладать тогда большой силой, чтобы не ослабеть и не допустить ее до обморока.
Прекращению ее терзаний немало способствовало появление Франсионова лакея, который доложил, что Флориандр, узнав об ее пребывании в этой деревне, мечтал о счастье ее увидать и просил осведомиться, в каком часу он меньше всего обеспокоит ее своим посещением. Она отвечала, что, в какое бы время он ни пожелал заглянуть, это доставит ей величайшее удовольствие. Получив это уведомление, Франсион отправился к ней, в то время как она пребывала в тяжелых сомнениях, ибо, с одной стороны, ее уведомляли о смерти Флориандра, а с другой — он сам собирался ее навестить. Она прибегла к помощи портрета и, разглядев его внимательно, убедилась, что Франсион вовсе не тот Флориандр, от любви к коему она умирала. Все же Наис приняла своего гостя так, как подобало его званию, и с менее грустным лицом, Нежели следовало ожидать при постигшей ее печали. После того как они обменялись первыми учтивостями, Наис спросила его:
— Государь мой, не дадите ли вы мне некоторых разъяснений по поводу того, что я вам сейчас скажу. Во Франции есть еще другой Флориандр, помимо вас; правда ли, что он умер, как меня о том извещают?
Франсион, убедившись в бесполезности выдавать себя за другое лицо, сказал, что Флориандр действительно скончался, но что он не понимает, почему она и его называет Флориандром. Наис ответствовала, что узнала это имя от его лакея. Тогда Франсион возразил без всякого удивления:
— Мне теперь ясно, как это случилось: дело в том, что он служил у Флориандра и состоит при мне лишь недавно, а потому имя его прежнего господина вертится у него на губах гораздо чаще, чем мое.
После этого Наис спросила, какое недомогание побудило его поехать на воды, а он, не будучи в состоянии скрыть своих терзаний в присутствии той, которая могла положить им конец, заговорил так:
— Вы окажете мне несправедливость, сударыня, если подумаете, что меня привела сюда какая-либо другая причина, кроме желания видеть вас. Не лишайте моей любви одного из самых ярких ее доказательств; поверьте, что я не испытываю никаких других страданий, помимо тех, которые причинили мне ваши совершенства. Но, увы, это — болезнь, не знающая себе равных по мучительности и которая была бы невыносима, если б ей не сопутствовала надежда. О, сколько чудес вы творите, прекраснейшая богиня! Только те, кто видит солнце, чувствуют теплоту его лучей; изображение этого светила никогда не греет, тогда как я весь в огне от одного только лицезрения вашего портрета. Какой рок препятствует тому, что, глядя теперь на вас, я не превращаюсь в пепел? Не сохраняет ли меня небо из милости в этом первичном состоянии только для того, чтоб я вечно мучился? Но так или иначе, а в вашей власти, несмотря на веления судьбы, вернуть мне здоровье и погасить жгучее пламя, которое меня терзает. Приехал же я сюда не для того, чтоб пить воду из источника, исцеляющего некоторые телесные недомогания, а для того, чтоб раздобыть гораздо более существенную воду, лечащую души; ваше благоволение и ваши милости в состоянии смягчить мою страсть, если они оросят ее своей влагой.
— Простите меня, — отвечала Наис, — если, несмотря на все ваши доводы, я скажу, что, по-моему, вы прибыли сюда только для того, чтоб распространить и здесь славу о чудесах своих совершенств; вы проявляете их довольно явственно во всем, хотя бы выставляя напоказ по всякому поводу свое красноречие.
Их беседа продолжалась бы дольше, если б Валерий, поселившийся в другом доме, не заехал в это самое время навестить свою даму. Тогда Франсион откланялся, лишившись возможности разговаривать с ней откровенно.
Валерий, не знавший, что Наис отправилась во Францию только для того, чтоб приобрести нового возлюбленного, продолжал поклоняться ей с прежней почтительностью. Несмотря, однако, на смерть того, кто покорил ее сердце, она не подарила Валерия своей благосклонностью: ее симпатий к французам еще не выветрились, а в Франсионе она нашла чары, способные ее восхитить не менее, нежели портрет Флориандра и слухи об его достоинствах.
«Как глупо было с моей стороны любить до сих пор какой-то рисунок, — размышляла она про себя. — Ведь могло случиться, что тот, кого я обожала заочно, обладал гораздо меньшими совершенствами, чем ему приписывали. Теперь я уже не обманусь, ибо вижу беспрепятственно перед своими глазами предмет, достойный восхищения. Это — вельможа высшего полета, с прекрасной наружностью и выдающимся умом, влюбленный в меня, по-видимому, с чрезмерной страстью, так что я покорю его без тех усилий, которые бы мне пришлось затратить на Флориандра».
Пока Наис тешилась этими размышлениями, Франсион предавался другим, направленным исключительно на то, чтоб любить ее вечно, как самую совершенную даму, какую он когда-либо встречал. На другой день ему случилось отправиться с ней на прогулку, и он вел ее под руку, тогда как Валерий сопровождал некую французскую девицу, оказавшуюся в их обществе.
Франсион решил воспользоваться своим знакомством с Дорини и рассказал Наис про то, как этот итальянец подарил ему ее портрет после смерти Флориандра, считая, что не было такого лица, коему он мог бы отдать его с большим правом, чем ему, как человеку, способному любить ее сильнее всех прочих людей на свете; затем, построив свою речь по правилам высшего придворного вежества, он спросил, не соблаговолит ли она в конечном счете сделать ему более ценный подарок, а именно — почтить его своим благоволением.
— Государь мой, — отвечала она с притворным простодушием, — по-видимому, вы обладаете таким дурным характером, что вас трудно удовольствовать. Поскольку вам мало такого подарка, как мой портрет, то боюсь, как бы вы не потребовали еще и оригинала; не будьте так жадны, если хотите жить в спокойствии.
— Я еще не покушаюсь завладеть вами, — возразил Франсион, — мне хотелось бы только удостоиться от вас признания, что вы завладели мной.
Затем по просьбе Наис он показал ей портрет, который вынул из кармана.
— Это тот самый, который я дала Дорини, — сказала она, — он ничуть не изменился, разве только как будто слегка поблек и выцвел.
— Не удивляйтесь этому, — промолвил Франсион, — слезы, которые я пролил над ним в разгар своих терзаний, заставили сильно потускнеть его яркие краски.
— Бьюсь о заклад, — заметила Наис, — что вы целуете его денно и нощно.
— Вы не ошиблись, — отвечал Франсион. -
— Но это мне весьма неприятно, — возразила Наис.
— Почему? — расхохотался Франсион. — Вы предпочли бы, чтоб я по-настоящему целовал ваше лицо?
— Я не хочу, чтоб меня целовали ни так, ни этак, — отвечала она, — ибо, во-первых, если б увидали, как вы на самом деле целуете мое лицо, то разгласили бы повсюду, что я наедине позволяю вам гораздо больше; а если б заметили, как вы в одиночестве прикладываетесь к моему портрету, то сказали бы, что, будучи со мной, вы целуете меня прямо в губы, после чего перешли бы к другим, более опасным заключениям.
— Но что может случиться дурного, если я поцелую этот портрет без свидетелей?
— Полагаю, что ничего, — сказала Наис.
— Отсюда вытекает, — продолжал Франсион, — что если я и вас поцелую в губы без свидетелей, то это не грозит никакими опасностями. Не пойду дальше и не стану говорить о других, более важных делах, которые я мог бы с вами предпринять. Предоставляю вам сулить, сопряжены ли они с какими-либо неприятностями, если мы тем не менее осуществим их в тайности.