Страница:
Наш комиссар, предупрежденный об этой новой добыче, явился за своей долей, пока мы миловались так пылко, как только можно себе представить. Добрая Перета тихохонько впустила его в дом, увещевая, как можно лучше сыграть свою рольку. При виде его я бросилась в альков, а мой пылкий полюбовник, услыхав, что меня хотят отвести в тюрьму, вознамерился было схватиться за шпагу, но тут один из полицейских вместе с подручными крепко взял его за руку и пригрозил посадить на королевское иждивение. После многих тщетных просьб англичанин догадался прибегнуть к божественному злату, от коего весь мир без ума, и, нашарив в карманах штанов изрядное число пистолей, так ублажил ими этих каналий, что они предоставили ему снова спокойно улечься со мною в постель.
Такова была первая испытанная им тревога, но она оказалась не последней и далеко не самой страшной, ибо как только страсть его, совсем было охладевшая от только что испарившегося страха, вновь разгорелась и он вознамерился поразвлечься за свои пистоли, раздался сильный стук в нашу дверь, тотчас же отворившуюся, и в горницу вошел во всем параде некий сотоварищ моего приятеля Марсо, а с ним трое других, отвешивавших ему всяческие поклоны, как своему барину. Посвященная в сей маскарад, я упросила англичанина поспешно спрятаться в альков, уверив его, что явился влюбленный в меня сановник. Тут фанфаронистый «шерстомой», умевший преизрядно корчить из себя вельможу, спросил у Персты, где я нахожусь.
— Она уже легла, — отвечала Перста, — ибо не ждала вас сегодня, да к тому же у нее сильно разболелась голова.
— Разве мой маленький паж давеча не заходил сюда и не предупреждал вас, что я не премину навестить Агату? — спросил удалец,
— А мы его в глаза не видали, — отвечала Перста.
— Ах, мошенник, — воскликнул мнимый вельможа, — узнает он, как меня не слушаться! Верно, побежал играть в какой-нибудь притон. Я располагал приехать раньше, но по окончании вечернего стола его величества был вынужден по высочайшему повелению проследовать в его кабинет, где он милостиво соизволил посвятить меня в кое-какие секретнейшие свои намерения; я прямо из дворца и, не желая ужинать у себя в палатах, приказал своим людям сервировать здесь.
Не успел он это сказать, как его провожатые отправились в соседний чулан и один из них накрыл скатертью стол, а другие принесли несколько блюд с жаркими.
Вельможа уселся и принялся тотчас же работать челюстями, а затем, осушив стакан вина, закрутил усы и обратился ко мне громогласно:
— Агата, владычица моя, вы спите? Не потешиться ли нам любовью нынче вечером?
Тут я прикинулась, будто просыпаюсь от глубокого сна, откинула полог и, протерев глаза, ответила, что готова исполнить всякое его желание.
— Вы должны встать и немного покушать, — отнеслась ко мне Перета, — ведь вы еще не ужинали. Мне кажется, что вся ваша болезнь — одно только воображение.
— А не все ли равно, — отвечала я, — была ли она настоящей или воображаемой, раз я чувствую себя сейчас совершенно здоровой.
С этими словами я надела короткую исподницу и, накинув пеньюар, вышла из алькова и сделала реверанс доблестному вельможе. Поклонившись мне, он сказал:
— Кажется, вам кто-то помогал одеваться, а между тем из алькова никто не выходит.
— Простите, но там нет ни души, — отвечала я.
— Я слышал чей-то кашель, только это был не ваш, — продолжал он. — Посмотрим, в чем тут дело. Ну-т-ка, дворецкий, несите сюда свечу.
После сих слов отдернул он полог кровати и увидал англичанина, приютившегося в углу алькова. Тогда его лицо побагровело от притворного гнева, и он принялся поносить меня на все лады.
— Ах, шлюха вы этакая! — воскликнул он. — Вы, значит, смеялись надо мной, корчили из себя скромницу и недотрогу, чтоб меня заманить! И что же оказывается: вы водите ночевать к себе какого-то проходимца, а меня заставили сгореть от страсти, прежде чем оказали мне ту же милость. Какой позор для особы моего ранга! Но вы у меня здорово поплатитесь: завтра же прикажу вывезти всю эту обстановку, которую я вам подарил, и посмотрим, что вы запоете, когда некому будет оплачивать ваши расходы.
Пока он держал эту речь, мы с Перетой быстро испарились, притворившись сильно напуганными. Затем он обратился к англичанину и сказал:
— А вас, господин проходимец, я научу, как соблазнять девиц. Возьмите его, дворецкий, и постерегите здесь: завтра же прикажу его повесить.
— Мой есть дворянин, — завопил англичанин, — мой от древний род, от шотландский король; великий предки от мой персон пятьсот раз отдавал жизнь за свой государь. Мой требует сатисфакция.
— Что за нахальство! — вскричал наш новоиспеченный вельможа. — Ты осмеливаешься вызывать меня на дуэль, мерзавец! А достоин ли ты быть раненным моей шпагой? Если б тебе не было суждено умереть на виселице, я приказал бы своему старшему ложкомою отодрать тебя как следует.
Англичанин стал повсюду искать свое платье, полагая, что пышность наряда лучше докажет его родовитость, но, пока он шарил по горнице, наш мазурик удалился и запер его вместе с мнимым дворецким. Между тем поиски англичанина оказались тщетными, ибо, уходя, мы с Перетой унесли на чердак все его пожитки.
Вообразив, что ему грозит величайшая опасность, он стал умолять своего тюремщика, чтоб тот его выпустил, но дворецкий отвечал, что, совершив такой поступок, не посмеет больше показаться на глаза барину и останется без награды за прежнюю свою службу. Англичанин принялся еще старательнее разыскивать свое платье, дабы достать оттуда денег и дать их дворецкому. Но, не найдя его, он снял с руки браслет с настоящими круглыми жемчужинами и обещал подарить их своему церберу, если тот выпустит его на свободу.
— Сударь, — отвечал дворецкий, беря браслет, — не столько этот дар, сколько ваши достоинства побуждают меня услужить вам: уверяю вас, что эти жемчуга не стоят и четверти той награды, которую я получил бы от монсеньера, если бы его не предал. Итак, я выпущу вас отсюда, но вы непременно должны покинуть наш город и вернуться к себе на родину, ибо могущество оскорбленного вами вельможи так велико, что, если вы останетесь во Франции, вас неминуемо приговорят к смерти. Не надевайте также вашего платья, если вы его разыщете, потому что слуги монсеньора могут узнать вас на обратном пути.
После этого аглицкий дворянин, натянув какие-то дрянные штаны, извалявшиеся в грязи, пустился восвояси с такой быстротой, словно все судейские ищейки гнались за ним по пятам. На следующий день он не преминул свернуть пожитки и, возвратившись в отчизну, наверное похвалился обладанием одной из бесподобнейших красавиц в мире, полюбовницей знатнейшего французского вельможи, и с гордостью рассказывал подробности своего амурного похождения, почитая, что не зря истратил деньги, и намереваясь заказать какому-нибудь борзописцу роман с описанием столь знаменательной истории.
Все пособники этого мошенничества получили свою долю пирога, но самый жирный кусок достался мне. Такими плутнями мы честно зарабатывали себе на жизнь, и правосудие ничего о нас не слыхало, ибо мы все делали в тайности; а посему полагаю, что, поскольку пороки наши были скрыты, они должны почитаться добродетелями.
Природа, наскучив показывать мне так долго перед, подобно тому, как я показывала свой всякому встречному и поперечному, наконец повернулась ко мне задом. Впервые увидала я ее сидение, когда господин де ла Фонтен, о коем уже упоминалось, встретил Марсо и, узнав своего бывшего слугу, проследил его до нашего дома, где случайно увидал меня в окне и тотчас же припомнил и мою особу. Удивившись моему господскому платью, он спросил у каких-то знакомых, проживавших по той же улице, чем я занимаюсь. Ему рассказали то, о чем он уже догадывался. Соседи, узнав от него, что я бывшая служанка, ославили меня пуще стертой монеты, после чего я не могла уже выйти из дому, не подвергаясь каким-нибудь оскорблениям. К тому же ла Фонтен, снова повстречав Марсо, сказал ему, что тот его обокрал, и поднял отчаянный шум; но ему не удалось отправить его в тюрьму, так как тотчас же подоспели товарищи Марсо, растолкали толпу, вызволили его из рук полицейских и вдобавок стибрили два плаща у зевак, совавших свой нос в чужие дела.
На сей раз Марсо отделался благополучно, но спустя две недели он оказался не так удачлив, и стражники заграбастали его за кражу в доме именитого горожанина; его процесс закончили в два дня и отправили сего раба божьего на Гревскую площадь, где его шея узнала, сколько весит его тело [18].
Эта позорная казнь бросала тень на меня и на Перету, так как Марсо постоянно бывал у нас, а потому мы боялись, как бы, потеряв заступника, не испытать какой-либо невзгоды. Комиссар, завернув как-то к нам, думал встретить обычную клиентуру, но на сей раз попал не на таковских. Сидевшие у меня трое прожженных
дворян вздрючили его как следует и заставили спуститься с лестницы быстрее, чем ему было желательно. Он ре шил, что Перета подстроила ему эту штуку, а потому озлился и задумал выселить нас из околотка. Но прежде чем выбраться оттуда, нам хотелось отомстить ему какой-нибудь изысканной каверзой. Комиссара звали Люкрен, и отличался он весьма мрачным нравом. Но знали мы еще и другого, по имени Моризо, проживавшего на более отдаленной улице; он был весельчак и не прочь пожуировать. Иногда он заходил к нам, о чем мы доложили Люкрену, который взъелся на него за это и сказал, что не потерпит такого вмешательства в свои дела. Желая доказать ему, что мы не соврали и что тот даже всячески его поносит, послали мы за Моризо как бы по делу, а Люкрена спрятали в маленькой боковушке. Сидели у нас в то время четверо дворян, у коих Моризо спросил, зачем они ко мне пожаловали. Те не пожелали с ним разговаривать, а я заявила, что не обязана отдавать ему отчет в своих поступках, так как он, по словам Люкрена, не комиссар нашего околотка. На это он возразил, что Люкрен врет и что он дурак, после чего тот вышел из своего укромного уголка и принялся лупить его кулаками. Моризо схватил для защиты палку, и тут пошла такая жаркая потасовка, что мы только руки потирали. Они обхватили друг друга, царапались, кусались и вместе повалились на пол, где разукрасили себя таким манером, что под каждым глазом было у них по синяку, а остальное лицо — как китайская тафта: красное, синее и желтое. Пришлось бы послать за третьим комиссаром, дабы угомонить этих двух, которые дрались, вместо того чтобы мирить других, но находившиеся у нас дворяне взяли на себя эту обязанность, и один из них, разнимая бойцов, крикнул зычным голосом:
— Эй вы, мерзавцы, откуда у вас столько наглости, чтоб драться в моем присутствии? Как вы смеете позорить этот честный дом? Если я рассвирепею, то искромсаю обоих в кусочки. Цыц, перецыц! Сейчас же покончить с этой возней: обнимитесь, поцелуйтесь и пожмите друг другу руки.
Комиссары, сконфуженные своим поведением, прекратили побоище, однако вражда их не улеглась, и они вовсе не думали так быстро мириться. Тогда вышереченный дворянин приказал лакею приготовить какую-нибудь закуску и принести вина, дабы враги вместе выпили.
Было уже поздно посылать за чем-либо в город, а потому удовольствовались тем, что нашлось в доме; с субботы остались яйца, из коих приготовили яичницу с салом и подали ее на стол с превеликой помпой и торжественностью. Дворянин же сказал комиссарам:
— Ну-с, кушайте со мной, а не то я сам вас скушаю.
С этими словами он первый принялся за блюдо, а Моризо не заставил просить себя дважды, но Люкрен, испытывая стыд и неловкость, не решился прикоснуться к угощению. Тогда дворянин, взяв его одной рукой за подбородок, раскрыл ему рот, а другой швырнул туда кусок яичницы на манер того, как каменщик кидает известку в дыру, которую хочет заткнуть; она попала ему в глаза, на бороду и даже на камзол, после чего он уже самолично принялся за еду. Затем велели лакею принести вина, а Моризо сказали, чтоб он выпил за здоровье Люкрена. Этот отважный муж, не мешкая, повиновался и промолвил:
— Итак, господин комиссар, осушаю кубок в вашу честь; хочу доказать вам, что не таю злобы в сердце, ибо мудрец сказал: не памятуйте обиды.
Тогда пришла очередь Люкрена почтить тем же своего собрата, но он нехотя взял чарку, и рука его при этом так сильно дрожала, что он пролил половину вина.
— Придется и мне выпить за ваше здоровье, раз меня заставляют, — сказал он неуверенным голосом.
Но после этого не захотел он больше ни есть, ни пить, к чему, впрочем, никто его уже не понуждал. Моризо исполнил эту обязанность за него и вылакал всю нашу бутыль.
По окончании трапезы комиссары собрались уходить, но, вспомнив, что они разодрали воротники во время баталии, не решились возвращаться в таком виде. А потому обратились они с просьбой к кавалерам уступить им одного лакея с тем, чтоб он отправился к их женам и попросил прислать каждому по смене белья; кавалеры же отвечали, что это слишком далеко и что они сами имеют надобность в своих людях, но что они разрешают им позвать белошвейку, проживающую с нами по соседству. Она явилась и, предупрежденная нами, захватила одни только большие кружевные воротники, каковые им носить не подобало; вдобавок запросила она втридорога, так что они их не купили и были вынуждены отправиться по домам в том виде, в какой себя привели, уткнувшись носами в свои длинные плащи, из боязни быть узнанными. Только Моризо придумал обложить вокруг шеи платок наподобие отложного воротника.
На другой день те же дворяне, сопровождаемые изрядным числом слуг, подъехали в карете к жилищам комиссаров и принудили их сесть с ними, а затем прихватили и нас с Перетой и, притворившись, будто хотят примирить всех и устроить всеобщее развлечение, отвезли всю компанию в Бургундский дворец; но надо вам знать, что эти озорники переговорили наперед с комедиантами и рассказали им про мордобой комиссаров, на каковой сюжет те и разыграли свой фарс. Видя, что над ними так измываются, вознамерились они отомстить, и хотя удалились, не обнаруживая своей злобы, однако же порешили разделаться с нами и заключили между собой мир, дабы действовать соединенными силами, когда на то представится случай. Но мы не стали дожидаться того, чтоб они это учинили, и, желая обезопасить себя от такой напасти, покинули околоток, в коем была у нас отличная клиентура.
Поселились мы на краю предместья в прескверном домишке, где немало грустили по прежнем сытном житье, ибо пришлось питаться весьма скудно, поскольку не было у нас ничего, кроме небольшой суммы сбережений, оставшихся от чрезмерной нашей расточительности. Столь горемычная жизнь была, вероятно, главной причиной тяжкого недуга, донимавшего Перету; сильно удрученная дряхлым своим состоянием, добрая эта особа несколько упала духом; вот почему она поступила так, как обычно делают в подобной крайности. Поскольку я была ей как бы заместо дочери, выказала она мне явные знаки своего расположения: она не утаила от меня ничего такого, что знала сама, и надавала всяких советов, сослуживших мне в дальнейшем немалую службу. Не стану вам лгать, но не ведала она ни предрассудков, ни суеверий и жила так беззастенчиво, что если рассказы про загробный мир не враки, то другие покойники нынче играют в шары ее душой. О совести она имела не больше понятия, чем ботокуды, и сама говаривала, что хотя и слыхала о ней кое-что в оное время, однако же все позабыла, ибо нет от нее никакого толку, а одно только беспокойство. Нередко она повторяла мне, что земные блага суть общее достояние, что не должны они принадлежать одному человеку преимущественно перед другим и что вполне справедливо похищать их умело из рук ближнего, когда представляется оказия. «Ибо, — говорила она, — нагой я пришла в сей мир и нагой уйду из него; я не унесу с собой благ, отнятых у других, пусть ищут их там, где они находятся, и забирают себе: они мне ни к чему. А если меня накажут после смерти за так называемую кражу, то неужели я буду не вправе оказать тому, кто меня попрекнет, что было бы крайней несправедливостью разрешить мне жить на свете и не дать средств к существованию».
Наговорив мне подобных речей, она испустила дух, и я похоронила ее, согласно ее желанию, безо всякой пышности, ибо она знала, что ничто не может быть бесполезнее.
После того навещали меня некоторые новые знакомые, приносившие мне кое-что на обед; но потеря любезной моей матушки, к коей была я весьма чувствительна, а также случившиеся иной раз неприятные встречи с лицами, слишком хорошо знавшими мои делишки, побудили меня покинуть Париж и отправиться в город Руан. Красота моя была еще достаточно могущественна, чтоб привлечь ко мне изрядное число клиентов; но поскольку служила я конюшней для всех лошадей без разбора, то вскоре схватила дурную болезнь: будь прокляты те, кто занес ее во Францию! Она портит удовольствие роем честным людям и на руку только цирюльникам, коим надлежит поставить немало свечей тому из наших королей, что водил в Неаполь своих солдат [19], подхвативших там эту хворь и принесших сюда ее семена. И если была мне какая-либо удача в моем злоключении, то лишь в том, что один добропорядочный и благодарный костоправ, коему доставила я перед тем любовные услады, брал с меня за лечение гораздо дешевле, нежели взял бы всякий другой из его шатии. Не стану занимать вас всеми этими мерзостями, хотя знаю, что вы не из тех неженок, коим столь же претит описание предмета, сколь и он сам.
Коротко вам сказать, отправилась я, как говорится, слюну собирать [20], и вернулась столь изменившейся, что пришлось прибегнуть к ухищрениям. Я пустила в ход притирания, ароматные воды и благовония, чтоб исправить изъяны, появившиеся на моем теле. Кроме того старалась я быть привлекательной на некий особый манер и усвоила кой-какие вычурные словечки, чем очаровывала тех, в кого метила. Один весьма богатый и неслужилый человек так увлекся всем этим, что взял меня в свой дом, где было ему сподручнее распоряжаться мною. По правде сказать, он мог бы найти любовницу покрасивей меня и сам в том признавался, но было в моем характере нечто такое, что ему нравилось и заставляло его предпочитать меня другим. Причиной нашего разрыва была легкая размолвка, приключившаяся между нами из-за того, что я тратила его добро по своему усмотрению и несколько вольнее, чем он мне позволил.
Впрочем, не позабыла я еще своего начального ремесла, и оно-то меня нежданно выручило. Я долго упражнялась в нем, не брезгая никем, лишь бы подносил он вещественные дары. В эту пору некий простофиля, собиравшийся жениться, захотел наперед узнать, в какое место разят врага в любовной схватке, в коей еще ни разу не приходилось ему доказать свою храбрость. Сего жениха направил ко мне двоюродный его братец, дабы дала я ему несколько уроков. Зашел он ко мне как-то в воскресный день после обеда, и так как ему сказали, что я отправилась в церковь послушать проповедь, то и он поспешил туда же, чтобы меня разыскать. Как раз проповедник коснулся первоначальной жизни св. Магдалины и, яростно обрушившись на блудниц, расписал всеми красками муки, уготованные им в преисподней, от чего мой поклонник решил про себя, что придется поискать кого-нибудь другого для оказания ему вышереченной любезности, ибо после таких назиданий я не премину испытать сильное раскаяние; когда же он по окончании проповеди подошел ко мне и высказал свою мысль, то я дала ему ответ, который, может статься, покажется вам нечестивым, но мне наплевать: не для того я здесь, чтоб притворяться перед вами, будто раскаиваюсь в прежних своих грехах.
— Право слово, — сказала я ему, — у меня не такая слабая душонка, чтоб принимать к сердцу россказни этого монаха. Разве же я не знаю, что у всякого свое ремесло. Он занимается своим, забавляя простой народ подобными речами и отвращая его от разгульной жизни, ведущей к мотовству, ссорам и дракам; а я занимаюсь своим, из милосердия угашая в людях огонь любострастья.
Вот какой ответ он получил от меня, и так как душа у него была простецкая, воспитанная по моде доброго старого времени, когда люди в рукав сморкались, то подивился он распутному моему нраву, каковой почел весьма дурным и противным истинной религии. Коротко вам сказать, обучила я его тому, чему он пожелал обучиться, но столь для него несчастливо, что приобрел он венец Венеры, каковой пришлось ему носить так же терпеливо, как небосвод носит сию звезду; печальнее же всего было то, что не успел он проспать и недели со своей новобрачной, как заразил ей асе тело. Поистине, недурную науку прошел он в моей школе!
Наконец годы так испортили цвет и черты моего лица, что ни белила, ни румяна уже не были в состоянии вернуть мне красоту. Мало-помалу число моих полюбовников стало таять, и навещали меня одни только шалопаи, у коих водились не столько деньги, сколько желание их раздобыть. Это побудило меня перейти из разряда «девиц» в разряд «мамаш», ищущих корма для своих птенцов. Дабы половчее справиться со своими обязанностями, нарядилась я ханжой, и не было такой храмовой процессии, где бы я не трепала подола. Я узнавала добрых молодцев по ухватке и, сведя с ними знакомство, зазывала их в такие места, где они получали всяческое удовольствие. Прослышав, что кто-либо влюбился в девицу, я старалась услужить ему изо всех сил и ловко передавала цедульки его возлюбленной.
А теперь, Франсион, навострите уши и слушайте то, что я расскажу про Лорету, ибо я поведу речь о ней.
Живя за городом с одной из своих кумушек, прогуливалась я как-то вечером одна в весьма уединенном месте, когда мимо меня прошел незнакомый человек, державший что-то под плащом. Не успел он отойти и двадцати шагов, как я услыхала крик ребенка, что заставило меня немедленно повернуть назад и догадаться, какую ношу тащит прохожий.
— Куда вы несете этого младенца? Чей он? — спросила я.
Он тотчас же остановился и сказал, что несет ребенка в соседнюю деревню, где надеется найти хорошую кормилицу. Я пристала к нему с настойчивыми расспросами, и под конец из слов его выяснилось, что то был плод тайного греха, содеянного одним местным дворянином со служанкой своей матери; но никаких имен прохожий назвать не пожелал. Несмотря на густую темноту, мне захотелось взглянуть, красивое ли личико у этого маленького существа, но не успела я взять его на руки, как незнакомец, передавший мне крошку, крикнул, что должен переговорить с приятелем, и засверкал пятками. Этот залог пришелся мне не по вкусу, а потому я положила его на траву и погналась за беглецом, впрочем, без всякой для себя пользы, ибо обладал он столь быстрыми ногами, что я скоро потеряла его из виду. К тому же я услыхала псиный лай подле оставленного мною дитяти, и это заставило меня вернуться из опасения, как бы не приключилось с ним какого-нибудь несчастья. Сострадание побудило меня взять его на руки и отнести домой, где я обнаружила при свете, что то была девочка, весьма хорошенькая, как и все дети от любовных связей, матери коих должны быть по большей части красавицами, раз им удается пленять мужчин.
Я знала в Руане кормилицу, у которой было столько молока, что согласилась она за небольшое вознаграждение кормить, помимо своей девочки, также и мою. Когда она отняла ее от груди, я взяла крошку к себе и продолжала называть Лоретой, ибо человек, подсунувший мне малютку, сказал, что так нарекли ее при крещении. Ее пропитание не стоило мне ни гроша, ибо все вольные девицы нашего города находили ее такой миленькой, что по очереди таскали к себе домой; и, право, была она им не в обузу, особливо когда гуляли они с ней по улицам, так как прохожие, глядя на девочку, принимали их не за то, чем они были, а за порядочных женщин и мужних жен.
Как только стала она кое-что смыслить, то все наперебой старались показать ей всякие уловки и обучить ее искусным речам на разные случаи жизни. Присматриваясь к другим, Лорета усвоила много хитростей, с помощью коих обманывают мужчин, а когда она, по моему разумению, достаточно выросла, то я взяла ее к себе из страха, как бы не дала она сорвать прекрасный цветок своего девичества, не получив от того достодолжной пользы. Руан казался мне городом, недостойным такой отроковицы, ибо обладала она всеми прелестями и совершенствами, какие только пожелать можно. А потому положила я отвезти ее в Париж, где чаяла получить от моей девчурки изрядную наживу, дабы вознаградить себя за ее воспитание. В ту пору не было у меня больше никаких господских нарядов; давно уже не оставалось от них ни духу, ни паху. Пришлось дать Лорете остроконечный чепец, какие носят девушки из горожанок, и выглядела она в нем такой милашкой, что просто выразить не могу. Когда она шла рядом со мной по улице, то один говорил, что у нее ангельское личико, другой выхвалял русые и кудрявые волосы или юные ее перси, полегоньку наливавшиеся, добрую половину коих выставляла она напоказ. А ежели случалось, что кто-нибудь на нее заглядится и увяжется за ней до самого нашего дома, то следила я за ним в оба и затем выводила ее на порог, дабы мог он, проходя мимо, еще раз на нее полюбоваться и пуще запутаться в тенетах ее красоты.
Такова была первая испытанная им тревога, но она оказалась не последней и далеко не самой страшной, ибо как только страсть его, совсем было охладевшая от только что испарившегося страха, вновь разгорелась и он вознамерился поразвлечься за свои пистоли, раздался сильный стук в нашу дверь, тотчас же отворившуюся, и в горницу вошел во всем параде некий сотоварищ моего приятеля Марсо, а с ним трое других, отвешивавших ему всяческие поклоны, как своему барину. Посвященная в сей маскарад, я упросила англичанина поспешно спрятаться в альков, уверив его, что явился влюбленный в меня сановник. Тут фанфаронистый «шерстомой», умевший преизрядно корчить из себя вельможу, спросил у Персты, где я нахожусь.
— Она уже легла, — отвечала Перста, — ибо не ждала вас сегодня, да к тому же у нее сильно разболелась голова.
— Разве мой маленький паж давеча не заходил сюда и не предупреждал вас, что я не премину навестить Агату? — спросил удалец,
— А мы его в глаза не видали, — отвечала Перста.
— Ах, мошенник, — воскликнул мнимый вельможа, — узнает он, как меня не слушаться! Верно, побежал играть в какой-нибудь притон. Я располагал приехать раньше, но по окончании вечернего стола его величества был вынужден по высочайшему повелению проследовать в его кабинет, где он милостиво соизволил посвятить меня в кое-какие секретнейшие свои намерения; я прямо из дворца и, не желая ужинать у себя в палатах, приказал своим людям сервировать здесь.
Не успел он это сказать, как его провожатые отправились в соседний чулан и один из них накрыл скатертью стол, а другие принесли несколько блюд с жаркими.
Вельможа уселся и принялся тотчас же работать челюстями, а затем, осушив стакан вина, закрутил усы и обратился ко мне громогласно:
— Агата, владычица моя, вы спите? Не потешиться ли нам любовью нынче вечером?
Тут я прикинулась, будто просыпаюсь от глубокого сна, откинула полог и, протерев глаза, ответила, что готова исполнить всякое его желание.
— Вы должны встать и немного покушать, — отнеслась ко мне Перета, — ведь вы еще не ужинали. Мне кажется, что вся ваша болезнь — одно только воображение.
— А не все ли равно, — отвечала я, — была ли она настоящей или воображаемой, раз я чувствую себя сейчас совершенно здоровой.
С этими словами я надела короткую исподницу и, накинув пеньюар, вышла из алькова и сделала реверанс доблестному вельможе. Поклонившись мне, он сказал:
— Кажется, вам кто-то помогал одеваться, а между тем из алькова никто не выходит.
— Простите, но там нет ни души, — отвечала я.
— Я слышал чей-то кашель, только это был не ваш, — продолжал он. — Посмотрим, в чем тут дело. Ну-т-ка, дворецкий, несите сюда свечу.
После сих слов отдернул он полог кровати и увидал англичанина, приютившегося в углу алькова. Тогда его лицо побагровело от притворного гнева, и он принялся поносить меня на все лады.
— Ах, шлюха вы этакая! — воскликнул он. — Вы, значит, смеялись надо мной, корчили из себя скромницу и недотрогу, чтоб меня заманить! И что же оказывается: вы водите ночевать к себе какого-то проходимца, а меня заставили сгореть от страсти, прежде чем оказали мне ту же милость. Какой позор для особы моего ранга! Но вы у меня здорово поплатитесь: завтра же прикажу вывезти всю эту обстановку, которую я вам подарил, и посмотрим, что вы запоете, когда некому будет оплачивать ваши расходы.
Пока он держал эту речь, мы с Перетой быстро испарились, притворившись сильно напуганными. Затем он обратился к англичанину и сказал:
— А вас, господин проходимец, я научу, как соблазнять девиц. Возьмите его, дворецкий, и постерегите здесь: завтра же прикажу его повесить.
— Мой есть дворянин, — завопил англичанин, — мой от древний род, от шотландский король; великий предки от мой персон пятьсот раз отдавал жизнь за свой государь. Мой требует сатисфакция.
— Что за нахальство! — вскричал наш новоиспеченный вельможа. — Ты осмеливаешься вызывать меня на дуэль, мерзавец! А достоин ли ты быть раненным моей шпагой? Если б тебе не было суждено умереть на виселице, я приказал бы своему старшему ложкомою отодрать тебя как следует.
Англичанин стал повсюду искать свое платье, полагая, что пышность наряда лучше докажет его родовитость, но, пока он шарил по горнице, наш мазурик удалился и запер его вместе с мнимым дворецким. Между тем поиски англичанина оказались тщетными, ибо, уходя, мы с Перетой унесли на чердак все его пожитки.
Вообразив, что ему грозит величайшая опасность, он стал умолять своего тюремщика, чтоб тот его выпустил, но дворецкий отвечал, что, совершив такой поступок, не посмеет больше показаться на глаза барину и останется без награды за прежнюю свою службу. Англичанин принялся еще старательнее разыскивать свое платье, дабы достать оттуда денег и дать их дворецкому. Но, не найдя его, он снял с руки браслет с настоящими круглыми жемчужинами и обещал подарить их своему церберу, если тот выпустит его на свободу.
— Сударь, — отвечал дворецкий, беря браслет, — не столько этот дар, сколько ваши достоинства побуждают меня услужить вам: уверяю вас, что эти жемчуга не стоят и четверти той награды, которую я получил бы от монсеньера, если бы его не предал. Итак, я выпущу вас отсюда, но вы непременно должны покинуть наш город и вернуться к себе на родину, ибо могущество оскорбленного вами вельможи так велико, что, если вы останетесь во Франции, вас неминуемо приговорят к смерти. Не надевайте также вашего платья, если вы его разыщете, потому что слуги монсеньора могут узнать вас на обратном пути.
После этого аглицкий дворянин, натянув какие-то дрянные штаны, извалявшиеся в грязи, пустился восвояси с такой быстротой, словно все судейские ищейки гнались за ним по пятам. На следующий день он не преминул свернуть пожитки и, возвратившись в отчизну, наверное похвалился обладанием одной из бесподобнейших красавиц в мире, полюбовницей знатнейшего французского вельможи, и с гордостью рассказывал подробности своего амурного похождения, почитая, что не зря истратил деньги, и намереваясь заказать какому-нибудь борзописцу роман с описанием столь знаменательной истории.
Все пособники этого мошенничества получили свою долю пирога, но самый жирный кусок достался мне. Такими плутнями мы честно зарабатывали себе на жизнь, и правосудие ничего о нас не слыхало, ибо мы все делали в тайности; а посему полагаю, что, поскольку пороки наши были скрыты, они должны почитаться добродетелями.
Природа, наскучив показывать мне так долго перед, подобно тому, как я показывала свой всякому встречному и поперечному, наконец повернулась ко мне задом. Впервые увидала я ее сидение, когда господин де ла Фонтен, о коем уже упоминалось, встретил Марсо и, узнав своего бывшего слугу, проследил его до нашего дома, где случайно увидал меня в окне и тотчас же припомнил и мою особу. Удивившись моему господскому платью, он спросил у каких-то знакомых, проживавших по той же улице, чем я занимаюсь. Ему рассказали то, о чем он уже догадывался. Соседи, узнав от него, что я бывшая служанка, ославили меня пуще стертой монеты, после чего я не могла уже выйти из дому, не подвергаясь каким-нибудь оскорблениям. К тому же ла Фонтен, снова повстречав Марсо, сказал ему, что тот его обокрал, и поднял отчаянный шум; но ему не удалось отправить его в тюрьму, так как тотчас же подоспели товарищи Марсо, растолкали толпу, вызволили его из рук полицейских и вдобавок стибрили два плаща у зевак, совавших свой нос в чужие дела.
На сей раз Марсо отделался благополучно, но спустя две недели он оказался не так удачлив, и стражники заграбастали его за кражу в доме именитого горожанина; его процесс закончили в два дня и отправили сего раба божьего на Гревскую площадь, где его шея узнала, сколько весит его тело [18].
Эта позорная казнь бросала тень на меня и на Перету, так как Марсо постоянно бывал у нас, а потому мы боялись, как бы, потеряв заступника, не испытать какой-либо невзгоды. Комиссар, завернув как-то к нам, думал встретить обычную клиентуру, но на сей раз попал не на таковских. Сидевшие у меня трое прожженных
дворян вздрючили его как следует и заставили спуститься с лестницы быстрее, чем ему было желательно. Он ре шил, что Перета подстроила ему эту штуку, а потому озлился и задумал выселить нас из околотка. Но прежде чем выбраться оттуда, нам хотелось отомстить ему какой-нибудь изысканной каверзой. Комиссара звали Люкрен, и отличался он весьма мрачным нравом. Но знали мы еще и другого, по имени Моризо, проживавшего на более отдаленной улице; он был весельчак и не прочь пожуировать. Иногда он заходил к нам, о чем мы доложили Люкрену, который взъелся на него за это и сказал, что не потерпит такого вмешательства в свои дела. Желая доказать ему, что мы не соврали и что тот даже всячески его поносит, послали мы за Моризо как бы по делу, а Люкрена спрятали в маленькой боковушке. Сидели у нас в то время четверо дворян, у коих Моризо спросил, зачем они ко мне пожаловали. Те не пожелали с ним разговаривать, а я заявила, что не обязана отдавать ему отчет в своих поступках, так как он, по словам Люкрена, не комиссар нашего околотка. На это он возразил, что Люкрен врет и что он дурак, после чего тот вышел из своего укромного уголка и принялся лупить его кулаками. Моризо схватил для защиты палку, и тут пошла такая жаркая потасовка, что мы только руки потирали. Они обхватили друг друга, царапались, кусались и вместе повалились на пол, где разукрасили себя таким манером, что под каждым глазом было у них по синяку, а остальное лицо — как китайская тафта: красное, синее и желтое. Пришлось бы послать за третьим комиссаром, дабы угомонить этих двух, которые дрались, вместо того чтобы мирить других, но находившиеся у нас дворяне взяли на себя эту обязанность, и один из них, разнимая бойцов, крикнул зычным голосом:
— Эй вы, мерзавцы, откуда у вас столько наглости, чтоб драться в моем присутствии? Как вы смеете позорить этот честный дом? Если я рассвирепею, то искромсаю обоих в кусочки. Цыц, перецыц! Сейчас же покончить с этой возней: обнимитесь, поцелуйтесь и пожмите друг другу руки.
Комиссары, сконфуженные своим поведением, прекратили побоище, однако вражда их не улеглась, и они вовсе не думали так быстро мириться. Тогда вышереченный дворянин приказал лакею приготовить какую-нибудь закуску и принести вина, дабы враги вместе выпили.
Было уже поздно посылать за чем-либо в город, а потому удовольствовались тем, что нашлось в доме; с субботы остались яйца, из коих приготовили яичницу с салом и подали ее на стол с превеликой помпой и торжественностью. Дворянин же сказал комиссарам:
— Ну-с, кушайте со мной, а не то я сам вас скушаю.
С этими словами он первый принялся за блюдо, а Моризо не заставил просить себя дважды, но Люкрен, испытывая стыд и неловкость, не решился прикоснуться к угощению. Тогда дворянин, взяв его одной рукой за подбородок, раскрыл ему рот, а другой швырнул туда кусок яичницы на манер того, как каменщик кидает известку в дыру, которую хочет заткнуть; она попала ему в глаза, на бороду и даже на камзол, после чего он уже самолично принялся за еду. Затем велели лакею принести вина, а Моризо сказали, чтоб он выпил за здоровье Люкрена. Этот отважный муж, не мешкая, повиновался и промолвил:
— Итак, господин комиссар, осушаю кубок в вашу честь; хочу доказать вам, что не таю злобы в сердце, ибо мудрец сказал: не памятуйте обиды.
Тогда пришла очередь Люкрена почтить тем же своего собрата, но он нехотя взял чарку, и рука его при этом так сильно дрожала, что он пролил половину вина.
— Придется и мне выпить за ваше здоровье, раз меня заставляют, — сказал он неуверенным голосом.
Но после этого не захотел он больше ни есть, ни пить, к чему, впрочем, никто его уже не понуждал. Моризо исполнил эту обязанность за него и вылакал всю нашу бутыль.
По окончании трапезы комиссары собрались уходить, но, вспомнив, что они разодрали воротники во время баталии, не решились возвращаться в таком виде. А потому обратились они с просьбой к кавалерам уступить им одного лакея с тем, чтоб он отправился к их женам и попросил прислать каждому по смене белья; кавалеры же отвечали, что это слишком далеко и что они сами имеют надобность в своих людях, но что они разрешают им позвать белошвейку, проживающую с нами по соседству. Она явилась и, предупрежденная нами, захватила одни только большие кружевные воротники, каковые им носить не подобало; вдобавок запросила она втридорога, так что они их не купили и были вынуждены отправиться по домам в том виде, в какой себя привели, уткнувшись носами в свои длинные плащи, из боязни быть узнанными. Только Моризо придумал обложить вокруг шеи платок наподобие отложного воротника.
На другой день те же дворяне, сопровождаемые изрядным числом слуг, подъехали в карете к жилищам комиссаров и принудили их сесть с ними, а затем прихватили и нас с Перетой и, притворившись, будто хотят примирить всех и устроить всеобщее развлечение, отвезли всю компанию в Бургундский дворец; но надо вам знать, что эти озорники переговорили наперед с комедиантами и рассказали им про мордобой комиссаров, на каковой сюжет те и разыграли свой фарс. Видя, что над ними так измываются, вознамерились они отомстить, и хотя удалились, не обнаруживая своей злобы, однако же порешили разделаться с нами и заключили между собой мир, дабы действовать соединенными силами, когда на то представится случай. Но мы не стали дожидаться того, чтоб они это учинили, и, желая обезопасить себя от такой напасти, покинули околоток, в коем была у нас отличная клиентура.
Поселились мы на краю предместья в прескверном домишке, где немало грустили по прежнем сытном житье, ибо пришлось питаться весьма скудно, поскольку не было у нас ничего, кроме небольшой суммы сбережений, оставшихся от чрезмерной нашей расточительности. Столь горемычная жизнь была, вероятно, главной причиной тяжкого недуга, донимавшего Перету; сильно удрученная дряхлым своим состоянием, добрая эта особа несколько упала духом; вот почему она поступила так, как обычно делают в подобной крайности. Поскольку я была ей как бы заместо дочери, выказала она мне явные знаки своего расположения: она не утаила от меня ничего такого, что знала сама, и надавала всяких советов, сослуживших мне в дальнейшем немалую службу. Не стану вам лгать, но не ведала она ни предрассудков, ни суеверий и жила так беззастенчиво, что если рассказы про загробный мир не враки, то другие покойники нынче играют в шары ее душой. О совести она имела не больше понятия, чем ботокуды, и сама говаривала, что хотя и слыхала о ней кое-что в оное время, однако же все позабыла, ибо нет от нее никакого толку, а одно только беспокойство. Нередко она повторяла мне, что земные блага суть общее достояние, что не должны они принадлежать одному человеку преимущественно перед другим и что вполне справедливо похищать их умело из рук ближнего, когда представляется оказия. «Ибо, — говорила она, — нагой я пришла в сей мир и нагой уйду из него; я не унесу с собой благ, отнятых у других, пусть ищут их там, где они находятся, и забирают себе: они мне ни к чему. А если меня накажут после смерти за так называемую кражу, то неужели я буду не вправе оказать тому, кто меня попрекнет, что было бы крайней несправедливостью разрешить мне жить на свете и не дать средств к существованию».
Наговорив мне подобных речей, она испустила дух, и я похоронила ее, согласно ее желанию, безо всякой пышности, ибо она знала, что ничто не может быть бесполезнее.
После того навещали меня некоторые новые знакомые, приносившие мне кое-что на обед; но потеря любезной моей матушки, к коей была я весьма чувствительна, а также случившиеся иной раз неприятные встречи с лицами, слишком хорошо знавшими мои делишки, побудили меня покинуть Париж и отправиться в город Руан. Красота моя была еще достаточно могущественна, чтоб привлечь ко мне изрядное число клиентов; но поскольку служила я конюшней для всех лошадей без разбора, то вскоре схватила дурную болезнь: будь прокляты те, кто занес ее во Францию! Она портит удовольствие роем честным людям и на руку только цирюльникам, коим надлежит поставить немало свечей тому из наших королей, что водил в Неаполь своих солдат [19], подхвативших там эту хворь и принесших сюда ее семена. И если была мне какая-либо удача в моем злоключении, то лишь в том, что один добропорядочный и благодарный костоправ, коему доставила я перед тем любовные услады, брал с меня за лечение гораздо дешевле, нежели взял бы всякий другой из его шатии. Не стану занимать вас всеми этими мерзостями, хотя знаю, что вы не из тех неженок, коим столь же претит описание предмета, сколь и он сам.
Коротко вам сказать, отправилась я, как говорится, слюну собирать [20], и вернулась столь изменившейся, что пришлось прибегнуть к ухищрениям. Я пустила в ход притирания, ароматные воды и благовония, чтоб исправить изъяны, появившиеся на моем теле. Кроме того старалась я быть привлекательной на некий особый манер и усвоила кой-какие вычурные словечки, чем очаровывала тех, в кого метила. Один весьма богатый и неслужилый человек так увлекся всем этим, что взял меня в свой дом, где было ему сподручнее распоряжаться мною. По правде сказать, он мог бы найти любовницу покрасивей меня и сам в том признавался, но было в моем характере нечто такое, что ему нравилось и заставляло его предпочитать меня другим. Причиной нашего разрыва была легкая размолвка, приключившаяся между нами из-за того, что я тратила его добро по своему усмотрению и несколько вольнее, чем он мне позволил.
Впрочем, не позабыла я еще своего начального ремесла, и оно-то меня нежданно выручило. Я долго упражнялась в нем, не брезгая никем, лишь бы подносил он вещественные дары. В эту пору некий простофиля, собиравшийся жениться, захотел наперед узнать, в какое место разят врага в любовной схватке, в коей еще ни разу не приходилось ему доказать свою храбрость. Сего жениха направил ко мне двоюродный его братец, дабы дала я ему несколько уроков. Зашел он ко мне как-то в воскресный день после обеда, и так как ему сказали, что я отправилась в церковь послушать проповедь, то и он поспешил туда же, чтобы меня разыскать. Как раз проповедник коснулся первоначальной жизни св. Магдалины и, яростно обрушившись на блудниц, расписал всеми красками муки, уготованные им в преисподней, от чего мой поклонник решил про себя, что придется поискать кого-нибудь другого для оказания ему вышереченной любезности, ибо после таких назиданий я не премину испытать сильное раскаяние; когда же он по окончании проповеди подошел ко мне и высказал свою мысль, то я дала ему ответ, который, может статься, покажется вам нечестивым, но мне наплевать: не для того я здесь, чтоб притворяться перед вами, будто раскаиваюсь в прежних своих грехах.
— Право слово, — сказала я ему, — у меня не такая слабая душонка, чтоб принимать к сердцу россказни этого монаха. Разве же я не знаю, что у всякого свое ремесло. Он занимается своим, забавляя простой народ подобными речами и отвращая его от разгульной жизни, ведущей к мотовству, ссорам и дракам; а я занимаюсь своим, из милосердия угашая в людях огонь любострастья.
Вот какой ответ он получил от меня, и так как душа у него была простецкая, воспитанная по моде доброго старого времени, когда люди в рукав сморкались, то подивился он распутному моему нраву, каковой почел весьма дурным и противным истинной религии. Коротко вам сказать, обучила я его тому, чему он пожелал обучиться, но столь для него несчастливо, что приобрел он венец Венеры, каковой пришлось ему носить так же терпеливо, как небосвод носит сию звезду; печальнее же всего было то, что не успел он проспать и недели со своей новобрачной, как заразил ей асе тело. Поистине, недурную науку прошел он в моей школе!
Наконец годы так испортили цвет и черты моего лица, что ни белила, ни румяна уже не были в состоянии вернуть мне красоту. Мало-помалу число моих полюбовников стало таять, и навещали меня одни только шалопаи, у коих водились не столько деньги, сколько желание их раздобыть. Это побудило меня перейти из разряда «девиц» в разряд «мамаш», ищущих корма для своих птенцов. Дабы половчее справиться со своими обязанностями, нарядилась я ханжой, и не было такой храмовой процессии, где бы я не трепала подола. Я узнавала добрых молодцев по ухватке и, сведя с ними знакомство, зазывала их в такие места, где они получали всяческое удовольствие. Прослышав, что кто-либо влюбился в девицу, я старалась услужить ему изо всех сил и ловко передавала цедульки его возлюбленной.
А теперь, Франсион, навострите уши и слушайте то, что я расскажу про Лорету, ибо я поведу речь о ней.
Живя за городом с одной из своих кумушек, прогуливалась я как-то вечером одна в весьма уединенном месте, когда мимо меня прошел незнакомый человек, державший что-то под плащом. Не успел он отойти и двадцати шагов, как я услыхала крик ребенка, что заставило меня немедленно повернуть назад и догадаться, какую ношу тащит прохожий.
— Куда вы несете этого младенца? Чей он? — спросила я.
Он тотчас же остановился и сказал, что несет ребенка в соседнюю деревню, где надеется найти хорошую кормилицу. Я пристала к нему с настойчивыми расспросами, и под конец из слов его выяснилось, что то был плод тайного греха, содеянного одним местным дворянином со служанкой своей матери; но никаких имен прохожий назвать не пожелал. Несмотря на густую темноту, мне захотелось взглянуть, красивое ли личико у этого маленького существа, но не успела я взять его на руки, как незнакомец, передавший мне крошку, крикнул, что должен переговорить с приятелем, и засверкал пятками. Этот залог пришелся мне не по вкусу, а потому я положила его на траву и погналась за беглецом, впрочем, без всякой для себя пользы, ибо обладал он столь быстрыми ногами, что я скоро потеряла его из виду. К тому же я услыхала псиный лай подле оставленного мною дитяти, и это заставило меня вернуться из опасения, как бы не приключилось с ним какого-нибудь несчастья. Сострадание побудило меня взять его на руки и отнести домой, где я обнаружила при свете, что то была девочка, весьма хорошенькая, как и все дети от любовных связей, матери коих должны быть по большей части красавицами, раз им удается пленять мужчин.
Я знала в Руане кормилицу, у которой было столько молока, что согласилась она за небольшое вознаграждение кормить, помимо своей девочки, также и мою. Когда она отняла ее от груди, я взяла крошку к себе и продолжала называть Лоретой, ибо человек, подсунувший мне малютку, сказал, что так нарекли ее при крещении. Ее пропитание не стоило мне ни гроша, ибо все вольные девицы нашего города находили ее такой миленькой, что по очереди таскали к себе домой; и, право, была она им не в обузу, особливо когда гуляли они с ней по улицам, так как прохожие, глядя на девочку, принимали их не за то, чем они были, а за порядочных женщин и мужних жен.
Как только стала она кое-что смыслить, то все наперебой старались показать ей всякие уловки и обучить ее искусным речам на разные случаи жизни. Присматриваясь к другим, Лорета усвоила много хитростей, с помощью коих обманывают мужчин, а когда она, по моему разумению, достаточно выросла, то я взяла ее к себе из страха, как бы не дала она сорвать прекрасный цветок своего девичества, не получив от того достодолжной пользы. Руан казался мне городом, недостойным такой отроковицы, ибо обладала она всеми прелестями и совершенствами, какие только пожелать можно. А потому положила я отвезти ее в Париж, где чаяла получить от моей девчурки изрядную наживу, дабы вознаградить себя за ее воспитание. В ту пору не было у меня больше никаких господских нарядов; давно уже не оставалось от них ни духу, ни паху. Пришлось дать Лорете остроконечный чепец, какие носят девушки из горожанок, и выглядела она в нем такой милашкой, что просто выразить не могу. Когда она шла рядом со мной по улице, то один говорил, что у нее ангельское личико, другой выхвалял русые и кудрявые волосы или юные ее перси, полегоньку наливавшиеся, добрую половину коих выставляла она напоказ. А ежели случалось, что кто-нибудь на нее заглядится и увяжется за ней до самого нашего дома, то следила я за ним в оба и затем выводила ее на порог, дабы мог он, проходя мимо, еще раз на нее полюбоваться и пуще запутаться в тенетах ее красоты.