– Кам-про-ман-дос! – выкрикнул тот, что в повязке, поднося руки к лицу рупором. Факел и меч в девичьей руке решительно указали на нас троих, а из рупора вырвался длинный, рассыпающийся сноп радужного огня!…
Конец первой части
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Говорит Нереал
Я, Напролом!
Я?
Я!
Ноги. Стою. Крепко. Хорошо стою.
Глаза. Вижу. Рожа. Я узнал эту рожу.
Рука. Правая. Тяжесть. Палец. Упруго. Подается…
Рожа. Сытая. Лысая. Старая. Ненавижу!
Этот гад, сука, козел вонючий, отнял у меня Машку Колесникову!
Классная девка Машка – ноги во, бедра во, сиськи во… ох, что-то я не то вижу…
Получай, падла!
Тах!
– Это тебе за Колесникову! – объяснил я ему, но он, кажется, не понял.
Упал. Рожей в стол. Хорошо! Класс!
Тресь. Дверь? Дверь. Кто там?
Двое. Ну и рожи! Что с ними делать?
– Кто тебе его заказал?! – слышу. – Живо! Ну?
Как – заказал?
Кто-то что-то мне заказал? Врать не стану – не помню. Значит, не знаю.
И я честно ответил:
– Не знаю!
Эти двое выглядели так, как должны выглядеть мужчины. Большие, крепкие и опасные. И при оружии.
Кажется, я их чем-то удивил.
Заказал, заказал… Хорошее слово. Что бы оно значило? Надо вспомнить.
– Во, блин! – сказал тот, что чуть пониже.
Тут я вспомнил еще кое-что. Если делаешь выстрел в человека, то лучше поскорее убраться. Они загораживали мне дорогу. Но встали так, что между ними можно проскочить.
Я уже проскакивал так однажды. Просто нужно сделать большой прыжок и пролететь. Тогда это были два полицейских, белый и негр. Большой толстый негр. Меня загнали в угол, но я не сдался. Я, выругавшись, кинулся между ними, отмашкой сбил с ног третьего полицейского, а за углом уже ждал серебристый «форд» с распахнутой дверцей.
– Здесь, Брич! – услышал я.
Мы понеслись по улицам Чикаго, а за нами – две полицейские машины, и тысяча пуль ударила нам в капот, и по заднему стеклу моментально поползли трещины, но за рулем сидел Билл Бродяга, а Бродяга свое дело знает! Мы ушли, мы ушли, мы бросили машину и поднялись вверх по такому откосу, какой и ящерице бы не одолеть, мы тащили друг друга, мы проклинали друг друга, мы молились друг на друга, потому что в одиночку мы бы там сдохли!
– Иди сам, Брич, – сказал он. – Иди, сукин сын, иди, траханный зад!
Но если бы я его оставил – я был бы хуже всякого траханного зада.
Я помнил, как нужно собраться и стальным ядром пролететь сквозь ошарашенных полицейских. Я сделал это!
Может быть, кому-то покажется смешно, однако я сам себя называю «Напролом». Это хорошее имя. Я иду по жизни напролом. Главное – чтобы никто лишний не попался на дороге.
Напролом? Нет, еще как-то иначе…
Потом я сбежал по лестнице и оказался на улице. Замешался в толпу. Главное – не суетиться. Убегающего – заметят.
Я свое дело сделал.
Заказал… Стоп! Вспомнил!
Я сам себе его заказал.
Вот так.
И теперь я иду по улице, иду и смотрю на женщин. А они смотрят на меня.
Я знаю, что на этой улице я – самый видный мужик. Начать с того, что я одет по-мужски. На мне черная расстегнутая рубаха. Настоящий крепкий мужик может себе позволить ходить с открытой грудью. Я не ковырялся со штангой, но грудь у меня мощная, в меру поросшая светлым волосом. Женщинам приятно смотреть на нее. Я это чувствую.
На мне довольно узкие брюки. Мужчина с тощими бедрами – печальное зрелище. У меня крепкие бедра и круглый зад, и то и другое – каменной твердости. Женщинам – нравится.
Еще на мне короткие ковбойские сапоги. С заклепками и цепочками. Сандалеты и всякие туфельки с дырочками – не мужская обувь. Хотя сентябрь довольно теплый, и в сандалетах было бы полегче…
Я и шагаю по-мужски. Не то что эти канцелярские крысы, которые семенят, зажав под мышкой тощие папочки с гнусными бумажками. Они не умеют мощно, властно, широко шагать. Им этого не полагается.
Вот именно так я шел, когда увидел впереди женщину. Она шла красиво, у нее была такая линия бедер, что глаз не оторвать. В женщине очень важна именно эта круглая линия. Без бугров, без провалов, этакая идеальная дуга от талии до того уровня, где кончается зад. Светлые волосы лежали аккуратной шапочкой. Я помнил эти волосы! И тело это я помнил! Оно не было моим – хотя, нет, было – во снах. Такие женщины – как награда за битву с драконами!
Ксения!
Я догнал, я обогнал, я встал перед ней и с видом радостного болвана сказал:
– Люсенька!
Как же иначе я мог с ней познакомиться? Только взять ее на понт. Это безупречный способ – сделать вид, будто встретились давние дорожные попутчики. Совершенно беспроигрышный способ. Я так уже двадцать или тридцать женщин на улице останавливал.
– Люся! Я уже второй квартал за тобой иду!
– Вы ошиблись! – гордо сказала она.
Еще только не хватало, чтобы Ксения каждому встречному вешалась на шею. Она и не могла ответить иначе. Она правильно, грамотно поддержала игру.
Ксения – королева! Но тем лучше. Она еще будет со мной… будет моей… посмотрим, что тогда останется от королевского высокомерия…
– Ну вот, ошибся! – когда надо, я могу лучше всякого артиста сыграть. – Вы ведь прошлым летом в Москву ездили?
– Вы меня с кем-то путаете, – уже чуть мягче сказала она. И вдруг я понял – это, кажется, не Ксения. Ксения – выше, да, выше сантиметра на три. Проклятые каблуки всегда сбивают с толку! Ксения – природная блондинка, а у этой – корни волос темноватые, хотя цвет… Да, цвет – тот самый. У Ксении на лице – природная неукротимая гордость, а эта, эта…
– Да нет же, точно – вы! – тем не менее продолжал плести сеть я – А я ведь вас потом искал. Звонил! Какая-то бабушка трубку брала. Ну, вспомнили? Я – Гена! Ну? Настоящее хохляцкое сало с чесноком!
Какой я, к лешему, Гена? Я… я… Я – Напролом.
– Гена? – переспросила она.
Она уже искала возможности не отгонять меня сразу и навсегда, а продолжить беседу.
Я ей понравился – это было видно невооруженным глазом.
– Точно – Гена! А я ведь поехал-таки на ту самую бардовскую тусовку, – похвастался я. – Ох, если бы вы только знали, какие песни там пели! Послушаешь – просто мороз по коже! Я ведь и для вас кассету переписал! Напрасно вы вместе со мной не сошли! Трое суток в лесу, утром – рыбалка, днем – купались, загорали, вечером – песни! На наши гитары из Каплановки прибегали, это там самая дальняя деревня, если считать по шоссе…
И я запел, негромко запел, не орать же посреди улицы, как в лесу, где мы, уже лет десять зная наизусть пиратский репертуар Кольки Ятанова, рычали и хрипели, как берсеркеры перед побоищем, потому что иначе ему подпевать просто невозможно.
– Купец умрет за деньги, попа задушит жир, – негромко и потому грозно пропел я. – Солдат умрет за чью-то корону! А я умру на стеньге за то, что слишком жил, и все – не по закону!
И до чего же было хорошо орать эти великолепные песни в ночном лесу, уже чувствуя предутренний ветер с озера, и вдруг ощутить великое братство со всеми, кто понимает…
Она даже не усмехнулась, как следовало бы ожидать. Она думала, напряженно думала, как бы так изловчиться, чтобы и откровенно не броситься мне на шею, и не оттолкнуть. Да, это была не Ксения. Ксения бы точно дала мне оплеуху и неторопливо ушла, зная, что я не посмею и слова вслед сказать.
Ксению я любил.
Любил ее длинные стройные ноги, ее узкие колени, ее открытое лицо, никогда не знавшее гримаски страха. Любил ее светлые, коротко стриженые волосы, ее осанку королевы в десятом поколении, любил эту отчаянную независимость в каждом движении.
Ксения будет моей.
Однако я продолжал рассказывать байки, которые были не совсем враньем. Я действительно прожил три дня в лесу с бардами на каком-то слете клубов самодеятельной песни. Как я туда попал – сам не знаю. Когда это было – понятия не имею.
Песни я люблю. То есть, хорошие песни. Те, от которых мороз по коже. Сопливых и тупых – не люблю. Если я говорю про песню, что сам бы ее охотно спел, – значит, это настоящая песня. Настоящая мужская песня.
Я говорил, а она позволяла мне говорить. Вот и прекрасно, подумал я, значит, позволит и все остальное. Сейчас нужно дать ей возможность заманить меня домой. Обычно они сами придумывают такую возможность. Если я предложу – ей будет стыдно пригласить уличного приставалу.
Понемногу мир вокруг меня делался конкретным.
Я узнал универсам, где пару лет назад каждый день брал пиво.
Деньги!
Черт возьми, у меня есть деньги???
Я сунул руку в карман. Кошельков не признаю – мелочь лежала россыпью. Именно мелочь.
У меня когда-нибудь были крупные деньги?
Но на шоколадку должно хватить.
Женщины любят детские шоколадки. С рожицами и зверюшками. Путь к сердцу женщины лежит через трогательную шоколадку.
– А помните шоколад? – спросил я. – Ничего, сейчас вспомните!
И увлек ее к универсаму.
Я все еще вел эту игру в узнавание. И она уже не возражала. А попробовала бы она мне возразить! Она уже хотела меня, вовсю хотела, не могла не захотеть. Меня все женщины хотят. И Ксения тоже. Но она гордая. С ней придется повозиться.
Не родилась еще женщина, которая бы мне отказала.
Я же – Напролом!
Я – Брич.
Брич?
Да, я – Брич, а Билл Бродяга ждет меня в Мексике, потому что…
Стоп! Что-то со мной не то…
Мы собирались вместе брать банк? Нет. Банк мы уже брали.
Мы хотели похитить сосунка у этого гнусного Бобби Фишера и состричь с него полтора миллиона? Нет, каких-то сосунков мы уже увозили.
Черт возьми, зачем же я должен тащиться за тридевять земель в Мексику к Бродяге?…
Она спросила: если она купит сейчас эту здоровую пачку стирального порошка, помогу ли я дотащить до троллейбуса? А дальше, мол, она сама?
Вот это мне и требовалось.
Мы вышли из универсама, имея при себе не только пятикилограммовый мешок порошка, но и гречку, и голубцы из кулинарного отдела, и два полуторалитровых пакета сока, и еще много всякой мелочевки. Весило оно немного, но объем имело потрясающий и торчало разнообразными углами. Я сказал, что ни о каком троллейбусе не может быть и речи – я туда просто не влезу. Это была ловушка – ведь предполагалось, что я только донесу покупки до остановки. Но она охотно и даже радостно рухнула в ловушку. Оказалось, что до ее девятиэтажки – всего две остановки.
Мы вошли в лифт и, пока я разворачивался там с мешками, она успела нажать кнопку. Лифт был скоростной.
Я все еще называл ее Люсенькой.
Очевидно, ей это уже начало нравиться.
Впервые поцеловал на кухне – как бы в знак благодарности за разогретые голубцы. Продолжал целовать, пока она сама не потащила меня в глубину квартиры, туда, где тахта.
Женщины любят, когда я их беру вот так – решительно и без лишних церемоний. Они отдаются бурно, с криком, целиком и полностью. Если женщина спокойна и рассчитывает силы – значит, я что-то сделал не так. Мне нужно, чтобы орала и теряла сознание.
Потом она уснула.
Я чувствовал себя просто замечательно. Сила во мне играла, хоть вековые секвойи с корнем выворачивай. Нет, дубы. Или секвойи? А то еще есть крепкое дерево гикори.
Я подобрал с пола одежду и пистолет. Даже не слышал, когда он грохнулся… Сильно же я хотел эту, которая не Ксения, а лишь чуточку похожа!
Сунув пистолет сзади за ремень, я пошел к дверям.
Поскольку я потратил деньги на шоколадку с зайчиком, то сунул руку в карман плаща этой, которая не Ксения, и достал кошелек.
Долларов двадцати на день мне бы хватило.
Но как составить из этих пестрых бумажек двадцать долларов?
Я взял наугад бумажек десять, остальное вернул в кошелек. И тут оказалось, что я не могу выбраться из квартиры! Она была заперта на какой-то дьявольски хитрый траханный замок!
Я нетерпелив.
Я – Напролом!
Но, когда я с двух шагов стремительного разгона вмазался в эту гребанную дверь плечом, что-то лязгнуло, я отскочил и понял, что ловушка захлопнулась окончательно.
Наверху над дверью были металлические пазы, которых я не заметил. Из самой двери выскочили железные клыки и вошли в эти пазы. Очевидно, что-то похожее было и внизу.
Ну и что, подумал я, храброму ковбою и окно – дверь!
Ближайшее окно было на кухне – но высокое и состоящее из двух узких рам. Я пошел в гостиную. Выглянул и хмыкнул.
Судя по всему, я находился на девятом этаже этой самой девятиэтажки, будь она неладна.
Справа был вертикальный ряд кухонных окон, а вот слева был вертикальный ряд лоджий, примыкавших к спальням. Подо мной имелось всего-навсего восемь лоджий. Перебраться от одной к другой, тем более – сверху вниз, было несложно, когда-то я уже проделал такой трюк. В гостинице… В Лос-Анджелесе?… Вот сигануть по диагонали к лоджии восьмого этажа было малость сложнее.
Я взял на кухне длинное льняное полотенце с народной вышивкой, попробовал его на прочность, привязал к трубе от парового отопления, вылез и с маху перелетел туда, куда хотел.
Остальное было делом техники.
Я – Напролом!
И Ксения еще убедится в этом.
Но внизу было странно. Светло и пусто. Я пошел по улице, недоумевая, куда подевались все люди. Напоролся на бабку с метлой.
– Бабуля! – сказал я ей ласково, но она все равно шарахнулась. – Где все? Куда они подевались?
– Кто – все? – она не то чтобы удивилась и не то чтобы испугалась, но ее нос как-то дико зашевелился.
– Люди, – объяснил я.
– Так утро же! Пять часов утра! – воскликнула она.
Утро? Ага. Есть такое слово – утро.
Именно – слово…
Оно относится к тому лесу и к тому озеру, откуда шел крепчающий ветер, и звучала последняя песня, и кто-то, взглянув на небо, сказал:
– Ребята, утро…
Стоп! Сам-то я это небо видел? Этот ветер нюхал?
Я посмотрел вверх. Действительно, небо. Я принюхался. Из щели между киосками пахло… нет, воняло. Животными. Котами!
Со мной творилось что-то не то…
Киоск. Красивое слово. Хорошо, что я его знаю. И вообще полезная штука…
Я треснул рукой по стеклу. Билл Бродяга выучил меня бить так, чтобы не порезаться. Это было… это было в Миннеаполисе, Миннесота, Ю-Эс-Эй…
Мис-су-ри-и-и… Май Мис-су-ри-и-и-и!…
Бабка смотрела на меня с ужасом.
– Поет… – прошептала она и вдруг впала в ярость. – Он еще и поет! Витрину разгромил и поет! Обдолбался и поет!!!
Я спокойно взял то съедобное, что нашел: печенье с начинкой, четыре вида, банки с пивом, пять видов, конфеты, десять прозрачных мешочков. Там же взял и пакет, чтобы сложить все это.
Я понял, что просто-напросто хотел есть.
Эта еда называлась – завтрак.
Странно – когда я возился с этой, которая не Ксения, слов хватало, и всяких, и выражения в голосе хватало. А слово «завтрак» я вспоминал…
Еду я употребил в сквере на лавочке.
Утро длилось. Люди не появлялись.
А зачем мне, собственно, люди? Чего я от них хочу?
Толстого дядю Ротмана я застрелил.
Вот! Нужно найти Машку Колесникову.
Классная девка Машка! Ноги – во, бедра – во…
Руки сами попытались изобразить в воздухе крутые Машкины бедра. Машка…
Я вскочил. Я вспомнил!
Машку у меня отняли!
Она пришла на свидание, когда я промучался по меньшей мере час, если не полтора. Она села на подоконник, даже не посмотрев на цветы, которые я ей принес, и одернула юбку таким образом, чтобы обтянуть бедра и как можно эффектнее показать коленки. Я что-то такое заговорил несуразное, вот тогда у меня точно не было слов, а одна каша во рту, и она выслушала, она честно выслушала!
– Знаешь, – сказала она, – это все – глупости. Сколько тебе лет?
Я и сам знал, что мало. Она пользовалась тем, что мы ровесники, и изображала взрослую женщину. Она и была рядом со мной взрослой женщиной, мать, догадавшись, что я влюбился в Машку, ужаснулась и высказала все, что думает об этой прошмандовке и ее хахалях. Допустим, мать преувеличила… Но я и сам видел, Машка – не девочка, да и позволили бы мужики такой красавице до шестнадцати лет оставаться в девочках!
Мне было все равно, кто там за ней числился. Я хотел, чтобы она была со мной и только со мной…
Какими словами она сказала, что влюблена в другого?
Я не мог восстановить ее слова! Как-то у нее так округло вышло, что слова были простенькие, голос обычный, и все же у меня в башке словно гром грянул!
– У тебя с ним ничего не получится, – тогда я еще не знал, что за сволочь этот Валерка, но мне страшно не хотелось, чтобы у них получилось.
– Получится! – Машка была гордая и страшно самоуверенная.
– Не забудь на свадьбу пригласить! – выкрикнул я.
Таким мерзким голосишком выкрикнул, что до сих пор стыдно. Но тогда я еще не был самим собой.
– Да уж не забуду! – пообещала Машка.
Потом я действительно видел их вместе на дискотеке. Девчонки мне рассказали, что Машка все проделала сама. Он редко ходил на дискотеки, она просто попросила кого-то из ребят привести его, сама пригласила на белый танец, сама прижималась и зазвала в компанию, а там верная подружка Нинка помогла затащить его домой и подпоить.
И, конечно же, всю эту затею погубила Валеркина мать. Она не просто запретила Валерке путаться с кем попало, а добралась до Машкиных родителей. Ну, с ними разговора, конечно, не вышло – Машкин батя тогда не просыхал, а маманька на нее рукой махнула.
– Сама такая же была, – заметила моя мать, когда рассказывала мне все эти подробности.
Если бы эта история приключилась с любой другой девчонкой во дворе, мать бы долго и яростно возмущалась: ребенка сделал, паршивец, а сам – в кусты, мол, я тут ни при чем! Тут же она всем своим весом взгромоздилась на ротмановскую точку зрения: мальчишку заманили, уложили и теперь пытаются его повенчать с пузом. Я понимал, что в кои-то веки мать права, и не находил ни слова, чтобы защитить Машку. Мне просто нечем было ее защитить – и я орал на мать! Я поминал ей все ее грехи, и даже то, что родила меня от бесполезного идиота. Пару раз я схлопотал от матери пощечину…
Нет. Пощечины не было.
Не могло быть.
И матери не было… или была?…
Кончилось тем, что Ротманы просто-напросто съехали на другую квартиру, в другом конце города, тем более, что давно собирались, исчезли из нашего двора, и Валерка, окончив школу, уехал учиться… черт, куда же он уехал?…
Машка к тому времени сделала неудачный аборт, месяца два провалялась по больницам и вышла – краше в гроб кладут. Но оклемалась… а что с ней было потом?…
Мать что-то мне толковала, но я зажимал уши…
Сволочь Ротман!
Такая девка сама в руки далась!
Я внутренними глазами увидел Машку – стройную, темноглазую, с пышными светлыми волосами чуть ли не до пояса, с круглыми грудками, распирающими тесную маечку, в невозможно узкой и короткой юбке… и эти ноги… и эти пухлые нахальные губы… и этот голос, презрительный, ленивый, и все же манящий, обещающий что-то такое… Машка! Колесникова! Где ты, отзовись! Я же отомстил за тебя!
Он отнял у меня тебя, он отнял у тебя судьбу, а я отнял у него жизнь. Все справедливо. По-мужски.
И Билл Бродяга похвалил бы. Он понимает такие дела, Бродяга.
И песню бы про это спели замечательную, на берегу озера Мичиган, между Бирюковкой и Каплановкой, там, куда не доносит южным ветром смог от Чикаго и можно за гроши снять у хромого деда Федора целую избу и сарай с сеновалом впридачу…
Я замечтался.
Банки из-под пива стояли на лавочке в ряд. Я наподдал их – и они красиво улетели в бетонную урну. Все-таки печенье с начинкой – не еда для мужчины. И конфеты оказались какие-то гадкие. Я встал и неторопливо пошел в поисках… в поисках…
Мяса!
Баба, которая не Ксения, этой ночью была. Пиво было. Теперь – мясо!
По улице уже шли навстречу люди. Было странно, что женщины на меня не смотрели. Все они были какие-то озабоченные, унылые, толстые и кривоногие. Стрелять таких женщин надо. Непонятно, зачем они живут.
Но я не стал стрелять. Пусть уж! Пистолет мне пригодится для других дел. Он так удобно был прилажен за ремнем на спине, что я его и не чувствовал.
Я шел долго, но не встретил ни одной пары подходящих ног.
Мяса, тихо рычал во мне внутренний голос, мяса, мяса!
Я шел туда, где мясо. Откуда-то я знал это место, где на жестяных прилавках лежат горы розового и красного мяса с белыми прожилками, с опьяняющим запахом! И я пришел туда. Но, странное дело, мясо пахло так, что с ума можно было сойти, и в то же время я понимал, что есть его не могу. Что-то с ним было не так… нет! Какой-то запрет был, давний запрет, не позволявший мне есть такое мясо, именно такое… какое, ко всем чертям, мясо?…
Вспомнил!
Сырое!
А мне нужно было жареное.
Я заметался по рынку в поисках хорошего куска жареного мяса. И уловил подходящий запах. Правда, к нему что-то такое примешивалось нехорошее, ну да ладно! Запах шел от железного ящика на колесах. Ящик охраняла тетка в грязном белом халате. Вот эту тетку точно нужно было пристрелить. У нее не только халат – вся она была грязная, я кожей чувствовал это. Рука невольно изогнулась и потянула из-за ремня пистолет.
– Беляши жареные! – вдруг заорала эта гнуснейшая тетка. – Дешево, вкусно! Девочки, мальчики, покупайте! Беляши жареные! Пятнадцать рублей!
У нее было толстое лицо и тонкий голос. И бледно-желтые, металлические от лака волосы! Прядь, плоская, жесткая и тонкая, как лист картона, была выпущена из-под косынки и изогнута надо лбом.
Мимо шли не девочки и не мальчики, а толстые люди, которые торопились от электричек к трамвайной остановке. Наверно, они не поняли, что тетка обращается к ним. Она проводила взглядом стадо человек в сорок, выпущенное вокзальными дверями и почти сразу проглоченное трамваем, и повернулась в ожидании следующего. Тут она увидела меня.
– Беляшик? – спросила меня тетка. – Или два?
Но у меня в руке уже был пистолет. И рука сама поднялась с пистолетом…
Тетка заорала. Но странные слова она орала.
– Помогите! Грабят!
Действительно! У нее же были деньги! Деньги в рыжей старой сумке через плечо! Она торговала и получала за свои гнусные беляши деньги!
А с деньгами я могу пойти в ресторан!
Вот! Изумительное слово – ресторан!
Я сдернул с нее сумку так ловко, что Билл Бродяга пришел бы в неописуемый восторг. Она даже не сопротивлялась, а только визжала, и на этот визг уже бежал к нам какой-то толстый дядька в сером халате, а поверх халата был длинный грязный передник.
– Держи его, Машка! – вопил дядька. – Держи сволоча!
И еще кто-то бежал со свистом. Я не сразу понял, что это у него во рту свисток.
Тетка Машка вцепилась в ремень, я рванул – и она рухнула на колени.
Тут меня треснуло по голове что-то непонятное, и я выпустил сумку. Треснуло еще раз.
Это теткина соседка, тоже торговавшая чем-то гнусным, лупила меня табуретом. Толстый дядька налетел и стал выкручивать руку, даже не сообразив, что в руке – пистолет. Я нечаянно нажал на спуск.
Все шарахнулись.
Оказалось, вокруг уже собралась толпа. Толпа – это уже было лишнее. Я сделал движение – люди расступились. Я кинулся прочь.
Не знаю, что там было потом. Я убежал с рынка, но за ближайшим углом остановился, очень недовольный. Я остался без мяса, без сумки с деньгами, и орущая рожа тетки Машки так и стояла перед глазами.
Обидно было не только то, что – без мяса и без сумки. За державу было обидно! Живут же в ней тетки, которые своим видом – прямое оскорбление роду человеческому! И смеют же носить такие имена!…
Классная девка Машка…
И Ксения!
Каким-то образом я запутался между этими двумя женщинами, и обеих я любил, и обеих хотел, и стояли между нами какие-то стены…
Я шел, и шел, и шел, и вдруг в моей голове появилась мысль – а куда я, собственно, иду? Может быть, мне нужно куда-то прийти и что-то сделать?
А между тем утро перетекло в день, улицы стали дневные, шумные, пестрые, и между двумя витринами готовой одежды я увидел парня, устанавливающего раскладной стол. Рядом стояли большие сумки.
Откуда-то я знал, что сейчас произойдет. Я знал, что этот раскладной стол называется «лоток», что в сумках – книги, и еще где-то должна быть складная табуретка.
Карасевич!
Вот кто мне нужен – Карасевич!
Вот кому я должен просто-напросто врезать по морде!
Я быстро подошел к парню.
– Где Карасевич? – спросил я его.
– Какой Карасевич? – он сделал вид, будто удивился.
– Ты, родной! Мне Карасевич нужен!
– Может быть, Ходасевич? – он сделал вид, будто догадался. – Так сейчас достану двухтомник!
Ходасевич?
Нет. Такого слова не знаю.
– Карасевич. Хозяин, – сказал я, чтобы уж сомнений не было.
– А-а! Так это не сюда! – почему-то обрадовался парень. – Мы у него эту точку перекупили! А он с книжным делом завязал!
– Как – завязал?
– Ну, денег мало, хлопот много, он распродал все свои точки и… – парень задумался, как мне показалось – честно задумался. – Он теперь это… кафешку, что ли, открывает…
– Хорошо, – сказал я. Это означало – уже и то хорошо, что я вспомнил слово «Карасевич». Он тоже сделал что-то плохое, хотя и менее гадкое, чем покойник Ротман.
Он меня уволил?…
Нет!
Не мог я быть уличным продавцом всякой дряни! Не мог он меня прогнать за то, что с лотка стянули какой-то заграничный секс и энциклопедию сказок! Я – за уличным лотком? Тьфу!
Но что же я тогда против него имею?…
Может быть, мы чего-то не поделили в Чикаго?
Надо будет при случае спросить у Билла Бродяги… а, кстати, куда он подевался, Бродяга?…
Вот! Я должен отыскать Бродягу!
Странная картина возникла тут у меня в голове. Я увидел веселое лицо Билла Бродяги – но застывшее, как на фотографии, и одновременно увидел двор. Это был большой двор в середине квартала, куда не так-то просто забраться, но я знал в нем все закоулки, потому что прожил по меньшей мере двадцать лет… если не тридцать…