Страница:
Любой подслушавший эти мысли презирал бы меня, поскольку мужественному человеку не пристало считаться мертвецом из-за трех пораненных пальцев на одной руке. Но я чувствовал себя именно так - а относительно другого на моем месте мне было все равно. Время растянулось во мне как одна нескончаемая секунда. Но по тому, как медленно угасал белый потолок над головой, я догадывался, что надвигается вечер. Вместе с сестрой, несущей очередной шприц, пришел человек лет пятидесяти в золотых очках - худощавый, с узким и подвижным лицом. Он присел ко мне- точно так же, как светило, возглавлявшее консилиум, и протянул какую-то тетрадку.
- Что… это? - спросил я, еле ворочая языком.
- История болезни.
- Чья?
- Ваша, конечно. Я ваш палатный врач и буду вас оперировать. От вас требуется согласие на операцию.
- Значит, резать?
Собрав всю волю, я прямо взглянул в стекла его очков. Странное дело, но сейчас, когда речь прямо зашла об операции, я опять испугался. И несмотря на ужасное состояние, мне снова захотелось лечиться одними уколами…
- Да, - коротко кивнул он. - Процесс зашел слишком далеко и результат стал необратимым. Вам предстоит ампутация трех пальцев. Из озноба меня мгновенно бросило в жар. Ампутация… Какое страшное слово… И оно относилось не к кому-нибудь абстрактному, а*ко мне*.
- Когда?… - прохрипел я.
- Завтра.
Значит, завтра. Уже завтра… И больше никогда… У меня поплыло перед глазами… Врач что-то спросил, потом переспросил - я его не понимал. Я опять погружался в какую-то темную, глухую бездну…И кто-то другой сказал моим неузнаваемым голосом:
- Извините… Я не слышал, что вы сейчас спрашивали…
- Вам прежде операции делали?
- Нет… А что?
- Ничего. Просто важно, как вы переносите общий наркоз… ну да ладно… Раз не делали, по ходу действия анестезиолог будет следить…
- Общий наркоз?! - до меня дошли эти слова. - Из-за трех пальцев?
- Да, из-за трех пальцев. У вас крайне серьезное заболевание. И операция предстоит нешуточная. Поэтому она будет идти под общим наркозом… Я молчал.
- Кстати, родственники в городе у вас есть?
- Нет, - быстро соврал я, умолчав о родителях. - Зачем - чтобы было кому сообщить о летальном исходе?
Чувствуя себя практически мертвым, я не шутил, а спокойно говорил о смерти.
- Надеюсь, до этого не дойдет, - серьезно ответил врач. -Просто вам потребуется уход в послеоперационный период, обычно для этого родных зовут…
- Ладно… - ответил я. - Перебьюсь как-нибудь… А если нет - туда и дорога…
Врач помолчал, потом сунул мне авторучку:
- Подпишите вот тут.
- Где?…- спросил я, глядя на прыгающую перед глазами белую страницу.
- Вот здесь, - врач провел черту ногтем.
"Согласие больного на операцию получено", - прочитал я аккуратно отпечатанную строчку. И с неимоверным трудом вывел левой рукой какую-то закорючку.
- Все?… -я в изнеможении откинулся на подушку.
- Все, - кивнул врач, захлопывая тетрадку.
- Быстро… у вас тут все решается, - пробормотал я, глядя на него из-под тяжелых век.
- Быстро, - он сдержанно улыбнулся. - Когда с разумным человеком дело имеешь. А иных по несколько дней приходится уговаривать.
- Доктор, - жалобно сказал я. - Милый добрый доктор, я не спросил вашего имени и отчества, потому что все равно забуду… Мне уже все равно. Мне плохо, доктор, мне так плохо - передать вам не могу… Знобит, все тело горит, голова плывет, и мерещится все время какая-то муть… Мне уже без разницы, что подписывать, без разницы что вы со мной сделаете…- я вздохнул, набираясь сил после чересчур длинной фразы. - Все равно… Только сделайте поскорее хоть что-нибудь…
- Сейчас вам сделают укол, и вы уснете, - ответил врач.
Сестра исправно выполнила свое дело. Но сегодня это был уже, видимо, не наркотик. А обычный, хоть и сильный снотворный препарат. Потому что я не успел заказать ни одного из вчерашних видений.
Отключился и уснул.
*3*
*4*
*-*
*-*
- Что… это? - спросил я, еле ворочая языком.
- История болезни.
- Чья?
- Ваша, конечно. Я ваш палатный врач и буду вас оперировать. От вас требуется согласие на операцию.
- Значит, резать?
Собрав всю волю, я прямо взглянул в стекла его очков. Странное дело, но сейчас, когда речь прямо зашла об операции, я опять испугался. И несмотря на ужасное состояние, мне снова захотелось лечиться одними уколами…
- Да, - коротко кивнул он. - Процесс зашел слишком далеко и результат стал необратимым. Вам предстоит ампутация трех пальцев. Из озноба меня мгновенно бросило в жар. Ампутация… Какое страшное слово… И оно относилось не к кому-нибудь абстрактному, а*ко мне*.
- Когда?… - прохрипел я.
- Завтра.
Значит, завтра. Уже завтра… И больше никогда… У меня поплыло перед глазами… Врач что-то спросил, потом переспросил - я его не понимал. Я опять погружался в какую-то темную, глухую бездну…И кто-то другой сказал моим неузнаваемым голосом:
- Извините… Я не слышал, что вы сейчас спрашивали…
- Вам прежде операции делали?
- Нет… А что?
- Ничего. Просто важно, как вы переносите общий наркоз… ну да ладно… Раз не делали, по ходу действия анестезиолог будет следить…
- Общий наркоз?! - до меня дошли эти слова. - Из-за трех пальцев?
- Да, из-за трех пальцев. У вас крайне серьезное заболевание. И операция предстоит нешуточная. Поэтому она будет идти под общим наркозом… Я молчал.
- Кстати, родственники в городе у вас есть?
- Нет, - быстро соврал я, умолчав о родителях. - Зачем - чтобы было кому сообщить о летальном исходе?
Чувствуя себя практически мертвым, я не шутил, а спокойно говорил о смерти.
- Надеюсь, до этого не дойдет, - серьезно ответил врач. -Просто вам потребуется уход в послеоперационный период, обычно для этого родных зовут…
- Ладно… - ответил я. - Перебьюсь как-нибудь… А если нет - туда и дорога…
Врач помолчал, потом сунул мне авторучку:
- Подпишите вот тут.
- Где?…- спросил я, глядя на прыгающую перед глазами белую страницу.
- Вот здесь, - врач провел черту ногтем.
"Согласие больного на операцию получено", - прочитал я аккуратно отпечатанную строчку. И с неимоверным трудом вывел левой рукой какую-то закорючку.
- Все?… -я в изнеможении откинулся на подушку.
- Все, - кивнул врач, захлопывая тетрадку.
- Быстро… у вас тут все решается, - пробормотал я, глядя на него из-под тяжелых век.
- Быстро, - он сдержанно улыбнулся. - Когда с разумным человеком дело имеешь. А иных по несколько дней приходится уговаривать.
- Доктор, - жалобно сказал я. - Милый добрый доктор, я не спросил вашего имени и отчества, потому что все равно забуду… Мне уже все равно. Мне плохо, доктор, мне так плохо - передать вам не могу… Знобит, все тело горит, голова плывет, и мерещится все время какая-то муть… Мне уже без разницы, что подписывать, без разницы что вы со мной сделаете…- я вздохнул, набираясь сил после чересчур длинной фразы. - Все равно… Только сделайте поскорее хоть что-нибудь…
- Сейчас вам сделают укол, и вы уснете, - ответил врач.
Сестра исправно выполнила свое дело. Но сегодня это был уже, видимо, не наркотик. А обычный, хоть и сильный снотворный препарат. Потому что я не успел заказать ни одного из вчерашних видений.
Отключился и уснул.
*3*
Утро опять началось с укола, после которого почему-то стало еще хуже.
Голова уже не просто кружилась, а качалась из стороны в сторону, подкатывая к горлу тошноту. Я лежал на своей койке, уже не веря, что все когда-нибудь кончится. Но пришла другая сестра, вкатив каталку прямо в палату.
- Н-на… операцию? - срывающимся голосом спросил я.
- На гулянку к девочкам, - ответила та.
Больше я вопросов не задавал. Чувствуя, как от надвинувшегося страшного слова опять начинается озноб, я покорно лег, и меня куда-то повезли. Операционная находилась на другом этаже. Потому что каталку подкатили к лифту, потом куда-то везли - трясясь от страха и холода, я даже не понял, вверх или вниз - затем выкатили в пустой, неимоверно длинный и узкий коридор совершенно нежилого вида, без дверей и окон, отчеркнутый лишь ослепительно белыми, как в подземных переходах, светильниками поперек потолка. Я ехал, не видя куда, потому что меня везли все-таки головой вперед, и отмечал лишь полосы света, неумолимо проскакивающие у меня над головой… Сознание периодически отключалось, и мне чудилось, что я не качусь на разболтанной больничной тележке, а меня везет по ухабам тяжко ревущий "ЗИЛ", направляемой чьей-то старательной и неумелой рукой…
Наконец меня завезли в какую-то маленькую комнатку, где велели раздеться до трусов. Я стащил с себя пестрые лохмотья и почувствовал, что от текущего изнутри арктического холода кожа покрывается мурашками, а тело начинает сводить судорогой. Немолодая санитарка, ловко орудуя тупой бритвой, зачем-то обрила мне волосы на теле. Потом дала выпить стакан какой-то теплой гадости и тут же сделала промывание желудка - грубую и неприятную операцию с двумя пальцами во рту над помятым эмалированным тазом. Что было излишним, поскольку со дня поступления в больницу я, кажется, так ничего и не ел. Озноб бил уже, как разряды тока. Затем меня быстро обтерли с ног до головы мокрой губкой, отчего я затрясся еще сильнее, а голову повязали тугой прохладной косынкой. И наконец велели опять лечь на каталку, что я сделал без промедления и с удовольствием, потому что ноги не держали. Мне было страшно. Настолько страшно, что я не мог найти подходящих слов для описания этого всеобъемлющего чувства. Мне было страшно как еще ни разу в жизни.
В моей жизни однажды случился действительно опасный эпизод. На военных сборах, в учебной артиллерийской части, где мы студентами кое-как проходили солдатскую практику, нас однажды сорвали с занятий по самой настоящей общей тревоге. Выдали каждому по рожку боевых патронов и погнали прочесывать лес в поисках трех вооруженных дезертиров из части километров за двадцать от нашей. Заступив в караул, они пристрелили давно мучившего их сержанта из старослужащих, потом прихватили порядочный боезапас и где-то скрылись, рассчитывая уже вообще неизвестно на что. Мы шли цепью, держа автоматы наперевес, как эсэсовцы в фильмах про войну, и спокойно перешучивались, не воспринимая происходящего всерьез. Ведь не существовало практической вероятности, что беглецы окажутся именно в нашем лесу. И вдруг я, шедший, как командир взвода, на шаг перед цепью, увидел какую-то вспышку, вслед за которой что-то свистнуло около уха, потом что-то с треском посыпалось с дерева прежде, чем донесся грохот выстрела. Скомандовав взводу лечь, я упал за кочку. И, выставив поверх нее автомат, стрелял в пустоту короткими очередями, пока не кончились патроны. Слыша отрывочный свист над своей головой, но своими слепыми выстрелами не позволяя преступникам встать. Тем временем как сигнал был передан по рации и к нам на помощь уже мчался отряд обученных десантников. Потом, когда все кончилось и мы вернулись в учебку, у меня тряслись руки и зуб не попадал на зуб. Я сам не мог понять, как не вскочил и не убежал подальше, как отважился лежать на месте и молча вести огонь: никто из взвода не поддержал меня в этом внезапном огневом контакте. Я трясся и икал от леденящего страха за собственную жизнь, и инстинктивно зажмуривался, нажимая на спуск, и стрелял в общем не по смелости, а от ужаса. Но сам командир части хвалил меня в пример перед строем. А ротный старшина насильно заставил выпить полстакана спирта, после которого я сразу свалился, а наутро случившееся уже не казалось реальностью… Но даже тогда, под пулями, каждая из которых могла стать моей - даже в тот раз мне было не так страшно, как теперь. Меня опять везли неизвестно куда. Но обостренным, звериным чувством, рожденным первобытным ужасом моей души, я знал, что цель близка. Не видя, я ощутил затылком мягкое сияние, льющееся в коридор из матовых застекленных дверей. Они растворились, и каталка медленно - как мне казалось - вплыла в комнату, которая буквально взрывалась от обилия яркого света.
Конец, - догадался я. - Операционная…
Голова уже не летела по кругу, но слегка приподнявшись, я видел, как беспощадно и остро сверкают скальпели, еще более страшные хирургические инструменты, аккуратно разложенные на маленьком столике. А над блестящим, с никелированными ручками устройством, похожим на кровать, кипел светильник - огромная шайба с лампочками по кругу. Рядом громоздились приборы, баллоны с толстыми гофрированными шлангами, свисали какие-то трубки… Я закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. И тут же снова открыл, поскольку предсмертный ужас растравлял иррациональное любопытство, словно все происходило не со мной. Так, наверное, приговоренный к казни в последние секунды жадно рассматривает плаху и топор палача… Кругом толпился народ. В белых халатах, марлевых повязках и надвинутых на лоб шапочках. Максимальную деятельность проявлял довольно молодой парень в блестящих железных очках, сверкавших сильнее ужасных скальпелей. Сознание гасло толчками, но любопытство не давало ему отключиться совсем. Я оглянулся по сторонам и встретился с черными, расширенными от страха глазами девчонки, у которой из-под накрахмаленной шапочки в разные стороны торчали желтые хвостики косичек. Студентов на практику пригнали, - понял я. Меня, значит, показывать привели. А она, похоже, перетрусила больше, чем я сам, потому видит все это в первый раз… Я облизнул запекшиеся губы.
- Перелазь на стол, - приказала санитарка.
Я перелез, удивляясь, каким тяжелым и чужим стало мое тело. После нагретой каталки холодная поверхность хирургического стола обожгла меня, как лед. Желтые плошки ламп слепили, глядя прямо в лицо.
- Спусти трусы! - последовала следующая команда.
- З…зачем? - прохрипел я, стараясь оставаться спокойным, словно это что-то меняло.
- Положено! - отрубила она.
Я покосился на девчонку с косичками. Странно, но в полумертвом состоянии я вдруг застыдился этого последнего движения.
- Давай-давай! - закричала санитарка. - Пошевеливайся, людей задерживаешь! Не на смотрины явился!
Я повиновался, и меня тут же до подбородка укрыли чистой, холодной, хрустящей простыней, словно саваном… Кругом шла какая-то, судя по всему, привычная неспешная суета. Озноб колотил меня, и все тело дергалось в судорогах, сотрясая узкий хирургический стол так, что на нем бренчали какие-то железные детали.
Человек в железных очках распоряжался, отдавая краткие указания.
Что он - главный хирург тут, что ли, подумал я, трясясь под простыней.
- Вам так плохо? - озабоченно спросил он, склоняясь к моему лицу.
- Н…нет, мне пр…осто х-холодно… Очень х-холодно…-пробормотал я, едва не прикусывая язык не попадающими куда надо зубами, и признался честно, хотя не собирался этого делать: - И… страшно…
- Озноб сейчас пройдет, - ответил врач, спокойно проверяя мой пульс. - А бояться не надо… Вы ничего не почувствуете. Абсолютно ничего. Сейчас уснете, и проснетесь уже здоровым…
Он отошел от меня. Голова моя почти ничего не соображала, но я слышал обрывки разговоров где-то за моей головой. Какая-то женщина нагнулась ко мне и, прикоснувшись к лицу ледяными пальцами, посмотрела в зрачки.
Кожей я чувствовал, что в комнате жарко. От горящих ламп рефлектора, от рвущегося в окна лета и большого скопления людей. В короткий миг я даже успел отметить, что зеленая хирургическая пижама у женщины, смотревшей зрачки, надета на голое тело. Я понимал это умом - но меня скручивал адский, арктический холод. И я трясся, и ничего не мог с собой поделать.
- Может, все-таки дроперидол ему дадим? - раздался где-то за моим затылком женский голос.
- Да не стоит, - возразил мужской, который показался знакомым, только я не мог вспомнить, откуда. - Кардиограмма у него нормальная. А сейчас просто нервная реакция. Он же здоровый парень. Мужчина во цвете сил, можно сказать.
Это обо мне… во цвете сил, - понял я, дрожа, как заяц под мокрым кустом.
- А как наркоз будете делать? - раздался ломкий юношеский басок, видать, на мою голову свалился отличник. - Маску с закисью азота?
- Фторотаном. И без всякой маски, они уже давно не применяются.
Сначала просто усыпим, потом уже сделаем инкубацию… Инкубацию? - подумал я, уже едва ворочая мозгами, но упорно цепляясь за реальность. - Что я им - куриное яйцо, что ли?…
- Руку вытяните! - надо мной показалось лицо в железных очках.
Я покорно выпростал чугунную руку и куда-то ее протянул.
- Не эту, здоровую…
Кто- то невидимый взял ее чем-то холодным, быстро распрямил и начал что-то делать, точно прикреплять зажимами. У меня уже не осталось сил повернуть голову и смотреть… Я лежал, как труп, глядя прямо вверх пред собой и не чувствуя режущего света. Врач опять склонился надо мной, посмотрел глаза и еще что-то.
- Евдокия Матвеевна, давайте гексенал! - сказал он кому-то в сторону.
Снова произошло какое-то движение. Боже мой, сколько людей суетится вокруг меня одного…- вдруг подумал кто-то внутри, отъединившийся от боли и ожидания. Сгиб локтя ожгло холодком, точно его чем-то смазали. Я понял, что сейчас, кажется последует укол. Рука моя тряслась вместе с телом и столом, и я не представлял себе, как можно попасть в нее иглой, не промахнуться даже при большом усилии. Но тот, кто делал свое дело, хорошо его знал. Потому что я вдруг ощутил еще более холодное прикосновение металла и тупой толчок иглы, входящей в вену.
Вот теперь уже начинается, - с отчаянием понял я. - Мама…Роди меня обратно…
И в тот же момент суета и разговоры утихли разом, словно кто-то повернул выключатель.
Доктор в железных очках неотрывно смотрел мне в лицо, словно хотел загипнотизировать.
И вдруг озноб прошел и я понял, что, кажется, перестал трястись. Мне стало очень тепло. Голова неожиданно прояснилась, а потом снова сделалась тяжелой. Но это была уже не прежняя навязчивая, бредовая тяжесть. А совершенно иная - теплая и ласковая усталость после ночной прогулки с любимой по залитым липовым дурманом июльским улицам. Обволакивающая и убаюкивающая, словно мягкое свежее одеяло. По телу, кругами разлилась истома, и мне вдруг стало хорошо-хорошо. Без всякой причины, как бывало только в глубоком детстве. Когда, лежа в кровати, делаешь последнее сладчайшее усилие прежде, чем отдаться во власть сну.
Кругом вновь зазвучали голоса. Они доносились невнятно, однако я их не только слышал, но и видел: они изгибались и растягивались, как в кривом зеркале, и все казалось ясным, хоть я и не мог разобрать ни одного слова. Желтые плошки светильника мигали, как совиные глаза. И лицо в железных очках, по-прежнему склоненное надо мной, тоже слегка расплылось. Его тоже сразу видел и слышал: оно звучало тихой добротой, желанием облегчить мои страдания… Теплая перина сна наваливалась, тормозя мысли и наливая тяжестью веки - и я как, в детстве, что было сил противился ей, стараясь подольше протянуть этот восхитительный миг, парить в невероятно чудесной пустоте между сном и явью…
Господи, как мне было хорошо в эти секунды!
Я улыбнулся доктору. Он что-то сказал, беззвучно шевеля губами. Невыразимое чувство переполнило мою голову. Никогда в жизни я не испытывал такого блаженства…
- Поедем… красотка… кататься…- громко, как мне казалось, выкрикнул я. - Давно я те…
И вдруг все: глаза-плошки и добрые железные очки, и сам я в центре врачебной суеты - завертелось спиралью и слилось, стол подо мной полетел вниз и, догоняя его, я тоже повалился в бездонную и неимоверно приятную пропасть. И больше уже ничего не помнил.
Голова уже не просто кружилась, а качалась из стороны в сторону, подкатывая к горлу тошноту. Я лежал на своей койке, уже не веря, что все когда-нибудь кончится. Но пришла другая сестра, вкатив каталку прямо в палату.
- Н-на… операцию? - срывающимся голосом спросил я.
- На гулянку к девочкам, - ответила та.
Больше я вопросов не задавал. Чувствуя, как от надвинувшегося страшного слова опять начинается озноб, я покорно лег, и меня куда-то повезли. Операционная находилась на другом этаже. Потому что каталку подкатили к лифту, потом куда-то везли - трясясь от страха и холода, я даже не понял, вверх или вниз - затем выкатили в пустой, неимоверно длинный и узкий коридор совершенно нежилого вида, без дверей и окон, отчеркнутый лишь ослепительно белыми, как в подземных переходах, светильниками поперек потолка. Я ехал, не видя куда, потому что меня везли все-таки головой вперед, и отмечал лишь полосы света, неумолимо проскакивающие у меня над головой… Сознание периодически отключалось, и мне чудилось, что я не качусь на разболтанной больничной тележке, а меня везет по ухабам тяжко ревущий "ЗИЛ", направляемой чьей-то старательной и неумелой рукой…
Наконец меня завезли в какую-то маленькую комнатку, где велели раздеться до трусов. Я стащил с себя пестрые лохмотья и почувствовал, что от текущего изнутри арктического холода кожа покрывается мурашками, а тело начинает сводить судорогой. Немолодая санитарка, ловко орудуя тупой бритвой, зачем-то обрила мне волосы на теле. Потом дала выпить стакан какой-то теплой гадости и тут же сделала промывание желудка - грубую и неприятную операцию с двумя пальцами во рту над помятым эмалированным тазом. Что было излишним, поскольку со дня поступления в больницу я, кажется, так ничего и не ел. Озноб бил уже, как разряды тока. Затем меня быстро обтерли с ног до головы мокрой губкой, отчего я затрясся еще сильнее, а голову повязали тугой прохладной косынкой. И наконец велели опять лечь на каталку, что я сделал без промедления и с удовольствием, потому что ноги не держали. Мне было страшно. Настолько страшно, что я не мог найти подходящих слов для описания этого всеобъемлющего чувства. Мне было страшно как еще ни разу в жизни.
В моей жизни однажды случился действительно опасный эпизод. На военных сборах, в учебной артиллерийской части, где мы студентами кое-как проходили солдатскую практику, нас однажды сорвали с занятий по самой настоящей общей тревоге. Выдали каждому по рожку боевых патронов и погнали прочесывать лес в поисках трех вооруженных дезертиров из части километров за двадцать от нашей. Заступив в караул, они пристрелили давно мучившего их сержанта из старослужащих, потом прихватили порядочный боезапас и где-то скрылись, рассчитывая уже вообще неизвестно на что. Мы шли цепью, держа автоматы наперевес, как эсэсовцы в фильмах про войну, и спокойно перешучивались, не воспринимая происходящего всерьез. Ведь не существовало практической вероятности, что беглецы окажутся именно в нашем лесу. И вдруг я, шедший, как командир взвода, на шаг перед цепью, увидел какую-то вспышку, вслед за которой что-то свистнуло около уха, потом что-то с треском посыпалось с дерева прежде, чем донесся грохот выстрела. Скомандовав взводу лечь, я упал за кочку. И, выставив поверх нее автомат, стрелял в пустоту короткими очередями, пока не кончились патроны. Слыша отрывочный свист над своей головой, но своими слепыми выстрелами не позволяя преступникам встать. Тем временем как сигнал был передан по рации и к нам на помощь уже мчался отряд обученных десантников. Потом, когда все кончилось и мы вернулись в учебку, у меня тряслись руки и зуб не попадал на зуб. Я сам не мог понять, как не вскочил и не убежал подальше, как отважился лежать на месте и молча вести огонь: никто из взвода не поддержал меня в этом внезапном огневом контакте. Я трясся и икал от леденящего страха за собственную жизнь, и инстинктивно зажмуривался, нажимая на спуск, и стрелял в общем не по смелости, а от ужаса. Но сам командир части хвалил меня в пример перед строем. А ротный старшина насильно заставил выпить полстакана спирта, после которого я сразу свалился, а наутро случившееся уже не казалось реальностью… Но даже тогда, под пулями, каждая из которых могла стать моей - даже в тот раз мне было не так страшно, как теперь. Меня опять везли неизвестно куда. Но обостренным, звериным чувством, рожденным первобытным ужасом моей души, я знал, что цель близка. Не видя, я ощутил затылком мягкое сияние, льющееся в коридор из матовых застекленных дверей. Они растворились, и каталка медленно - как мне казалось - вплыла в комнату, которая буквально взрывалась от обилия яркого света.
Конец, - догадался я. - Операционная…
Голова уже не летела по кругу, но слегка приподнявшись, я видел, как беспощадно и остро сверкают скальпели, еще более страшные хирургические инструменты, аккуратно разложенные на маленьком столике. А над блестящим, с никелированными ручками устройством, похожим на кровать, кипел светильник - огромная шайба с лампочками по кругу. Рядом громоздились приборы, баллоны с толстыми гофрированными шлангами, свисали какие-то трубки… Я закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. И тут же снова открыл, поскольку предсмертный ужас растравлял иррациональное любопытство, словно все происходило не со мной. Так, наверное, приговоренный к казни в последние секунды жадно рассматривает плаху и топор палача… Кругом толпился народ. В белых халатах, марлевых повязках и надвинутых на лоб шапочках. Максимальную деятельность проявлял довольно молодой парень в блестящих железных очках, сверкавших сильнее ужасных скальпелей. Сознание гасло толчками, но любопытство не давало ему отключиться совсем. Я оглянулся по сторонам и встретился с черными, расширенными от страха глазами девчонки, у которой из-под накрахмаленной шапочки в разные стороны торчали желтые хвостики косичек. Студентов на практику пригнали, - понял я. Меня, значит, показывать привели. А она, похоже, перетрусила больше, чем я сам, потому видит все это в первый раз… Я облизнул запекшиеся губы.
- Перелазь на стол, - приказала санитарка.
Я перелез, удивляясь, каким тяжелым и чужим стало мое тело. После нагретой каталки холодная поверхность хирургического стола обожгла меня, как лед. Желтые плошки ламп слепили, глядя прямо в лицо.
- Спусти трусы! - последовала следующая команда.
- З…зачем? - прохрипел я, стараясь оставаться спокойным, словно это что-то меняло.
- Положено! - отрубила она.
Я покосился на девчонку с косичками. Странно, но в полумертвом состоянии я вдруг застыдился этого последнего движения.
- Давай-давай! - закричала санитарка. - Пошевеливайся, людей задерживаешь! Не на смотрины явился!
Я повиновался, и меня тут же до подбородка укрыли чистой, холодной, хрустящей простыней, словно саваном… Кругом шла какая-то, судя по всему, привычная неспешная суета. Озноб колотил меня, и все тело дергалось в судорогах, сотрясая узкий хирургический стол так, что на нем бренчали какие-то железные детали.
Человек в железных очках распоряжался, отдавая краткие указания.
Что он - главный хирург тут, что ли, подумал я, трясясь под простыней.
- Вам так плохо? - озабоченно спросил он, склоняясь к моему лицу.
- Н…нет, мне пр…осто х-холодно… Очень х-холодно…-пробормотал я, едва не прикусывая язык не попадающими куда надо зубами, и признался честно, хотя не собирался этого делать: - И… страшно…
- Озноб сейчас пройдет, - ответил врач, спокойно проверяя мой пульс. - А бояться не надо… Вы ничего не почувствуете. Абсолютно ничего. Сейчас уснете, и проснетесь уже здоровым…
Он отошел от меня. Голова моя почти ничего не соображала, но я слышал обрывки разговоров где-то за моей головой. Какая-то женщина нагнулась ко мне и, прикоснувшись к лицу ледяными пальцами, посмотрела в зрачки.
Кожей я чувствовал, что в комнате жарко. От горящих ламп рефлектора, от рвущегося в окна лета и большого скопления людей. В короткий миг я даже успел отметить, что зеленая хирургическая пижама у женщины, смотревшей зрачки, надета на голое тело. Я понимал это умом - но меня скручивал адский, арктический холод. И я трясся, и ничего не мог с собой поделать.
- Может, все-таки дроперидол ему дадим? - раздался где-то за моим затылком женский голос.
- Да не стоит, - возразил мужской, который показался знакомым, только я не мог вспомнить, откуда. - Кардиограмма у него нормальная. А сейчас просто нервная реакция. Он же здоровый парень. Мужчина во цвете сил, можно сказать.
Это обо мне… во цвете сил, - понял я, дрожа, как заяц под мокрым кустом.
- А как наркоз будете делать? - раздался ломкий юношеский басок, видать, на мою голову свалился отличник. - Маску с закисью азота?
- Фторотаном. И без всякой маски, они уже давно не применяются.
Сначала просто усыпим, потом уже сделаем инкубацию… Инкубацию? - подумал я, уже едва ворочая мозгами, но упорно цепляясь за реальность. - Что я им - куриное яйцо, что ли?…
- Руку вытяните! - надо мной показалось лицо в железных очках.
Я покорно выпростал чугунную руку и куда-то ее протянул.
- Не эту, здоровую…
Кто- то невидимый взял ее чем-то холодным, быстро распрямил и начал что-то делать, точно прикреплять зажимами. У меня уже не осталось сил повернуть голову и смотреть… Я лежал, как труп, глядя прямо вверх пред собой и не чувствуя режущего света. Врач опять склонился надо мной, посмотрел глаза и еще что-то.
- Евдокия Матвеевна, давайте гексенал! - сказал он кому-то в сторону.
Снова произошло какое-то движение. Боже мой, сколько людей суетится вокруг меня одного…- вдруг подумал кто-то внутри, отъединившийся от боли и ожидания. Сгиб локтя ожгло холодком, точно его чем-то смазали. Я понял, что сейчас, кажется последует укол. Рука моя тряслась вместе с телом и столом, и я не представлял себе, как можно попасть в нее иглой, не промахнуться даже при большом усилии. Но тот, кто делал свое дело, хорошо его знал. Потому что я вдруг ощутил еще более холодное прикосновение металла и тупой толчок иглы, входящей в вену.
Вот теперь уже начинается, - с отчаянием понял я. - Мама…Роди меня обратно…
И в тот же момент суета и разговоры утихли разом, словно кто-то повернул выключатель.
Доктор в железных очках неотрывно смотрел мне в лицо, словно хотел загипнотизировать.
И вдруг озноб прошел и я понял, что, кажется, перестал трястись. Мне стало очень тепло. Голова неожиданно прояснилась, а потом снова сделалась тяжелой. Но это была уже не прежняя навязчивая, бредовая тяжесть. А совершенно иная - теплая и ласковая усталость после ночной прогулки с любимой по залитым липовым дурманом июльским улицам. Обволакивающая и убаюкивающая, словно мягкое свежее одеяло. По телу, кругами разлилась истома, и мне вдруг стало хорошо-хорошо. Без всякой причины, как бывало только в глубоком детстве. Когда, лежа в кровати, делаешь последнее сладчайшее усилие прежде, чем отдаться во власть сну.
Кругом вновь зазвучали голоса. Они доносились невнятно, однако я их не только слышал, но и видел: они изгибались и растягивались, как в кривом зеркале, и все казалось ясным, хоть я и не мог разобрать ни одного слова. Желтые плошки светильника мигали, как совиные глаза. И лицо в железных очках, по-прежнему склоненное надо мной, тоже слегка расплылось. Его тоже сразу видел и слышал: оно звучало тихой добротой, желанием облегчить мои страдания… Теплая перина сна наваливалась, тормозя мысли и наливая тяжестью веки - и я как, в детстве, что было сил противился ей, стараясь подольше протянуть этот восхитительный миг, парить в невероятно чудесной пустоте между сном и явью…
Господи, как мне было хорошо в эти секунды!
Я улыбнулся доктору. Он что-то сказал, беззвучно шевеля губами. Невыразимое чувство переполнило мою голову. Никогда в жизни я не испытывал такого блаженства…
- Поедем… красотка… кататься…- громко, как мне казалось, выкрикнул я. - Давно я те…
И вдруг все: глаза-плошки и добрые железные очки, и сам я в центре врачебной суеты - завертелось спиралью и слилось, стол подо мной полетел вниз и, догоняя его, я тоже повалился в бездонную и неимоверно приятную пропасть. И больше уже ничего не помнил.
*4*
Я открыл глаза.
Над головой белел потолок, по которому неподвижно бежал солнечный луч. День уже был в разгаре.
Голова раскалывалась. Боль пульсировала в висках, отдаваясь приступами тошноты. Тошнило, как никогда в жизни. Любое движение, любая мысль вызывала у меня такой позыв к рвоте, что я напрягался до потемнения в глазах, чтоб его погасить. И все тело, болело, и ломило каждой своей клеточкой, словно накануне меня отделали резиновыми дубинками. Во рту было сухо и гадко. Саднило горло, точно в нем застряла рыбья кость. Хотелось кашлянуть как можно сильнее, чтобы изгнать это отвратительное ощущение застрявшей помехи - но я боялся, как бы меня не вырвало.
И в довершение всего страшно болела рука. Правая, больная. Она горела, как обожженная. А раненные пальцы, чесались так, что хотелось кричать, чтоб заглушить свой внутренний зуд. Выходит, их мне все-таки не отрезали? - вяло подумал я. Но не было сил ни размышлять, ни радоваться. Ни даже на просто выпростать руку и поглядеть на нее.
Я сумел лишь слегка повернуть голову и оглядеться. И отметить, что это была не та палата, в которой я лежал. Совсем другая, маленькая. Вся заставленная стойками с тянущимися от них тонкими прозрачными шлангами.
Слышались стоны и бормотания. На соседней койке кто-то лежал, прикрытый, как и я, свежей простыней. Туда подошла немедицинского вида женщина, в халате поверх цветастого платья, откинула простыню и принялась что-то делать. Чужое тело открылось своей болезненной желтизной. Я машинально отметил расплывчатые контуры, свалившуюся на бок большую грудь, бессильно вздымающийся мягкий живот, толстые ноги, плохо выбритую складку кожи… Женщина? Женщина - так женщина, удивляться не осталось сил.
Мне было плохо. Причем совершенно иначе, чем до операции. Тогда мне казалось, что тело мое, словно мертвое дерево, выжжено изнутри мечущейся там болезнью. Сейчас пришло совершено иное ощущение. Давным-давно, в теперь уже абсолютно нереальном детстве у меня была обычная для шестидесятых годов игрушка. Небольшие деревянные кубики, оклеенные разрезанными картинками. Выкладывая их в прямоугольную коробку, я получал то веселого щенка с разноцветным мячиком, то доброго ежика, тащившего на спине три белых гриба, то зеленого лягушонка на листе кувшинки… И сейчас я казался сам себе картинкой, сложенной из этих кубиков наугад. Форма прямоугольника была верна, но грани и фрагменты картинок перемешались и то, вышло, оказалось совершенно бессмысленным. Я жил и дышал, но это жила лишь внешняя форма; сам я словно был рассыпан на части, а потом собран кое-как, и теперь мое тело мне не принадлежало и отказывалось слушаться…
И я снова впал в тяжелый сон.
Над головой белел потолок, по которому неподвижно бежал солнечный луч. День уже был в разгаре.
Голова раскалывалась. Боль пульсировала в висках, отдаваясь приступами тошноты. Тошнило, как никогда в жизни. Любое движение, любая мысль вызывала у меня такой позыв к рвоте, что я напрягался до потемнения в глазах, чтоб его погасить. И все тело, болело, и ломило каждой своей клеточкой, словно накануне меня отделали резиновыми дубинками. Во рту было сухо и гадко. Саднило горло, точно в нем застряла рыбья кость. Хотелось кашлянуть как можно сильнее, чтобы изгнать это отвратительное ощущение застрявшей помехи - но я боялся, как бы меня не вырвало.
И в довершение всего страшно болела рука. Правая, больная. Она горела, как обожженная. А раненные пальцы, чесались так, что хотелось кричать, чтоб заглушить свой внутренний зуд. Выходит, их мне все-таки не отрезали? - вяло подумал я. Но не было сил ни размышлять, ни радоваться. Ни даже на просто выпростать руку и поглядеть на нее.
Я сумел лишь слегка повернуть голову и оглядеться. И отметить, что это была не та палата, в которой я лежал. Совсем другая, маленькая. Вся заставленная стойками с тянущимися от них тонкими прозрачными шлангами.
Слышались стоны и бормотания. На соседней койке кто-то лежал, прикрытый, как и я, свежей простыней. Туда подошла немедицинского вида женщина, в халате поверх цветастого платья, откинула простыню и принялась что-то делать. Чужое тело открылось своей болезненной желтизной. Я машинально отметил расплывчатые контуры, свалившуюся на бок большую грудь, бессильно вздымающийся мягкий живот, толстые ноги, плохо выбритую складку кожи… Женщина? Женщина - так женщина, удивляться не осталось сил.
Мне было плохо. Причем совершенно иначе, чем до операции. Тогда мне казалось, что тело мое, словно мертвое дерево, выжжено изнутри мечущейся там болезнью. Сейчас пришло совершено иное ощущение. Давным-давно, в теперь уже абсолютно нереальном детстве у меня была обычная для шестидесятых годов игрушка. Небольшие деревянные кубики, оклеенные разрезанными картинками. Выкладывая их в прямоугольную коробку, я получал то веселого щенка с разноцветным мячиком, то доброго ежика, тащившего на спине три белых гриба, то зеленого лягушонка на листе кувшинки… И сейчас я казался сам себе картинкой, сложенной из этих кубиков наугад. Форма прямоугольника была верна, но грани и фрагменты картинок перемешались и то, вышло, оказалось совершенно бессмысленным. Я жил и дышал, но это жила лишь внешняя форма; сам я словно был рассыпан на части, а потом собран кое-как, и теперь мое тело мне не принадлежало и отказывалось слушаться…
И я снова впал в тяжелый сон.
*-*
- …А ну просыпайтесь… Давайте-давайте…
Я через силу открыл глаза. Надо мной склонилась незнакомая медсестра.
- Нельзя после наркоза дого спать… Давайте глаза открывайте…
Это получилось у меня с неимоверным трудом.
- А где ваши родственники?
Я смотрел на нее непонимающе.
- Ну, - пояснила она. - Всегда приходят ухаживать за послеоперационными больными. Приподнять, перевернуть… И кто вас кормить будет?
- А что… - прохрипел я, поражаясь звуку своего голоса, отвыкшего от речи. - В больнице разве не кормят?
- Кормят, - медсестра, похоже искренне удивилась моему вопросу. - Но… Но после операции нужна специальная пища. Просто бульон и что-нибудь подобное. А у нас в столовой только каша…
- Ничего, - пробормотал я, снова закрывая глаза. - Не умру…
У меня мелькнула мысль, что другой позвонил бы перед операцией родителям. Но я знал, что поступил правильно.
- Ну ладно. Сейчас доктор придет, вас посмотрит.
Я промолчал. Разговор меня высосал, а тошнота мучила по-прежнему. Через некоторое время к моей койке подошел уже знакомый палатный врач в золотых очках.
- Как себя чувствуем? - спросил он, заглянув мне в глаза.
Я пожал плечами.
Женщина стащила простыню с моей соседки и принялась подсовывать ей судно. Меня охватил новый приступ тошноты.
- Где… я? - наконец задал я вопрос.
- В реанимации, - спокойно ответил врач. - То есть в палате послеоперационного периода.
Реанимация… Прежде это слово вызывало во мне ужас. Реанимация - нечто среднее между жизнью и небытием, страшное место вроде камеры смертников. А теперь мне было уже все равно, где лежать. Хоть в реанимации, хоть в морге. Хоть на том свете.
- Вы полежите тут несколько дней, - добавил врач, словно читая мои мысли. - А потом переведем вас обратно в простую палату. Сразу после операции под общим наркозом положено некоторое время провести в реанимации.
Я молча кивнул.
- Ну что ж, выглядите вы неплохо, - подытожил он. - Завтра посмотрим и перевяжем вашу руку. А пока отдыхайте и восстанавливайте силы. Постарайтесь только не спать некоторое время. Так надо после наркоза. Я опять кивнул, не найдя смелости спросить, что сделали с моими пальцами, если они так чешутся и болят…И врач ушел, а я остался лежать. На спине, не в силах перевернуться хотя бы на бок - словно тяжелый опрокинутый жук - до самого вечера. Несколько раз приходила медсестра и ставила мне капельницу. Видя, что я совершенно один и никто за мной не ухаживает, сердобольная женщина в цветастом платье - как выяснилось, невестка той, что лежала после операции на соседней койке и тихо охала весь день - пыталась поправлять мне одеяло, поила меня водой, чаем и даже специально сваренным бульоном, которого у нее было много, поскольку свекровь от всего отказывалась. Я с благодарностью принимал ее уход, и у меня не было сил смущаться, что абсолютно чужой человек незаслуженно участлив ко мне.
До самого вечера я старательно пытался не спать, как велел доктор. С великим трудом я дождался последней капельницы и разрешения уснуть. За этот день, в течение которого лежал, почти не шевелясь, я устал больше, чем от самой напряженной смены в колхозе…
Я через силу открыл глаза. Надо мной склонилась незнакомая медсестра.
- Нельзя после наркоза дого спать… Давайте глаза открывайте…
Это получилось у меня с неимоверным трудом.
- А где ваши родственники?
Я смотрел на нее непонимающе.
- Ну, - пояснила она. - Всегда приходят ухаживать за послеоперационными больными. Приподнять, перевернуть… И кто вас кормить будет?
- А что… - прохрипел я, поражаясь звуку своего голоса, отвыкшего от речи. - В больнице разве не кормят?
- Кормят, - медсестра, похоже искренне удивилась моему вопросу. - Но… Но после операции нужна специальная пища. Просто бульон и что-нибудь подобное. А у нас в столовой только каша…
- Ничего, - пробормотал я, снова закрывая глаза. - Не умру…
У меня мелькнула мысль, что другой позвонил бы перед операцией родителям. Но я знал, что поступил правильно.
- Ну ладно. Сейчас доктор придет, вас посмотрит.
Я промолчал. Разговор меня высосал, а тошнота мучила по-прежнему. Через некоторое время к моей койке подошел уже знакомый палатный врач в золотых очках.
- Как себя чувствуем? - спросил он, заглянув мне в глаза.
Я пожал плечами.
Женщина стащила простыню с моей соседки и принялась подсовывать ей судно. Меня охватил новый приступ тошноты.
- Где… я? - наконец задал я вопрос.
- В реанимации, - спокойно ответил врач. - То есть в палате послеоперационного периода.
Реанимация… Прежде это слово вызывало во мне ужас. Реанимация - нечто среднее между жизнью и небытием, страшное место вроде камеры смертников. А теперь мне было уже все равно, где лежать. Хоть в реанимации, хоть в морге. Хоть на том свете.
- Вы полежите тут несколько дней, - добавил врач, словно читая мои мысли. - А потом переведем вас обратно в простую палату. Сразу после операции под общим наркозом положено некоторое время провести в реанимации.
Я молча кивнул.
- Ну что ж, выглядите вы неплохо, - подытожил он. - Завтра посмотрим и перевяжем вашу руку. А пока отдыхайте и восстанавливайте силы. Постарайтесь только не спать некоторое время. Так надо после наркоза. Я опять кивнул, не найдя смелости спросить, что сделали с моими пальцами, если они так чешутся и болят…И врач ушел, а я остался лежать. На спине, не в силах перевернуться хотя бы на бок - словно тяжелый опрокинутый жук - до самого вечера. Несколько раз приходила медсестра и ставила мне капельницу. Видя, что я совершенно один и никто за мной не ухаживает, сердобольная женщина в цветастом платье - как выяснилось, невестка той, что лежала после операции на соседней койке и тихо охала весь день - пыталась поправлять мне одеяло, поила меня водой, чаем и даже специально сваренным бульоном, которого у нее было много, поскольку свекровь от всего отказывалась. Я с благодарностью принимал ее уход, и у меня не было сил смущаться, что абсолютно чужой человек незаслуженно участлив ко мне.
До самого вечера я старательно пытался не спать, как велел доктор. С великим трудом я дождался последней капельницы и разрешения уснуть. За этот день, в течение которого лежал, почти не шевелясь, я устал больше, чем от самой напряженной смены в колхозе…
*-*
А на следующее утро сестра стала делать мне перевязку. Она сама, достала из-под простыни мою руку - мою больную руку с зудящими пальцами, размотала бинты - и я увидел… Того, что болело, и чесалось, на самом деле уже не существовало. Осталось лишь то что когда-то называлось моей рукой. Той самой, которой я играл на гитар, ласкал Инну, держал карандаш и плоскогубцы, даже стрелял из автомата… Но теперь это была уже не рука. Не моя рука. На месте трех пальцев бугрилось что-то чужое, уродливое, сочащееся кровью, перечеркнутое стежками швов, из которых вдобавок торчали резиновые трубки…
Меня едва не вырвало при одном виде собственного тела.
Я отвернулся и закрыл глаза.
**Мои послеоперационные дела, судя по всему - на удивление для меня - шли неплохо. Потому что через три дня из этой странной палаты, где вперемешку лежали мужчины и женщины, меня вернули в прежнюю, на ту же самую койку у стены.
Чувствовал я себя значительно лучше. Но на душе было как-то гадко. Безразличие первых дней прошло - и ему на смену явилось тупое, холодное отчаяние.
Я словно только сейчас*понял*, что пальцы мои отрезаны, рука изуродована и теперь, что бы ни случилось в жизни, я*навсегда*останусь инвалидом, неспособным на многие действия, о которых нормальные люди даже не задумываются.
Сестра уже не возилась со мной на койке - я сам каждый день ходил на перевязку.
- Как себя чувствуете? - спросил врач прежде, чем разматывать мою руку в первый раз.
- Нормально, - безучастно ответил я.
- Что-нибудь беспокоит?
- Да нет, - я мотнул забинтованной рукой. - Что меня теперь уже может беспокоить?
- Пальцы ампутированные болят?
- Болят, - вздохнул я. - И чешутся… Все, что мне осталось - вместо пальцев одна лишь боль от них.
- Ну-ну… Духом-то не надо падать!
- А…- безнадежно протянул я. - Падать-не падать… Все теперь уже.
Поздно.
- Что - "все"?
- Вообще все.
- Что ж вы раскисли так, - укоризненно покачал головой он. - Перед операцией держались молодцом, а теперь, когда все позади…
- Тогда мне было так плохо, что казалось все равно. А теперь, когда именно все позади, - я почувствовал, как против воли дрожит голос. - Все позади. А впереди - лишь вот это… Я поднял белую культю.
- Ну уж… Вы ведь, кажется, по профессии инженер?
- Ну да. А что?
- Инженер. Так что же разнюнились? Вы же головой работать можете, а не руками. Вам что - эти три пальца всей профессии стоят? Вы же не скрипач, не слесарь, и даже не карманный вор, в конце концов! Врач улыбнулся. Я молча смотрел на него. Сейчас еще "Повесть о настоящем человеке" вспомнит, - подумалось мне.
- А впрочем, и скрипач может себя перемочь, - продолжил он. - И найти себя… Вы, конечно, читали…
Точно, - подумал я. - Сейчас скажет.
- Впрочем, это смешно, - перебил он сам себя. - Конечно читали и не мне проповедовать вам элементарные истины. Вы умный человек и должны сами понимать ситуацию.
Я ничего не ответил.
- У вас в направлении что было написано? - продолжал он. - Вы обратились за помощью только через три дня после травмы! Так что же хотите? Можно сказать, сами себе пальцы и отрезали! Ладно, хоть под конец толку хватило приехать в город! Еще бы дня три-четыре побегали так - и некротический процесс поднялся бы выше. Пришлось бы всю кисть убирать, а то и больше! Сделали бы вам руку Крукса - вот тогда бы я на вас посмотрел!
Меня едва не вырвало при одном виде собственного тела.
Я отвернулся и закрыл глаза.
*-*
**Мои послеоперационные дела, судя по всему - на удивление для меня - шли неплохо. Потому что через три дня из этой странной палаты, где вперемешку лежали мужчины и женщины, меня вернули в прежнюю, на ту же самую койку у стены.
Чувствовал я себя значительно лучше. Но на душе было как-то гадко. Безразличие первых дней прошло - и ему на смену явилось тупое, холодное отчаяние.
Я словно только сейчас*понял*, что пальцы мои отрезаны, рука изуродована и теперь, что бы ни случилось в жизни, я*навсегда*останусь инвалидом, неспособным на многие действия, о которых нормальные люди даже не задумываются.
Сестра уже не возилась со мной на койке - я сам каждый день ходил на перевязку.
- Как себя чувствуете? - спросил врач прежде, чем разматывать мою руку в первый раз.
- Нормально, - безучастно ответил я.
- Что-нибудь беспокоит?
- Да нет, - я мотнул забинтованной рукой. - Что меня теперь уже может беспокоить?
- Пальцы ампутированные болят?
- Болят, - вздохнул я. - И чешутся… Все, что мне осталось - вместо пальцев одна лишь боль от них.
- Ну-ну… Духом-то не надо падать!
- А…- безнадежно протянул я. - Падать-не падать… Все теперь уже.
Поздно.
- Что - "все"?
- Вообще все.
- Что ж вы раскисли так, - укоризненно покачал головой он. - Перед операцией держались молодцом, а теперь, когда все позади…
- Тогда мне было так плохо, что казалось все равно. А теперь, когда именно все позади, - я почувствовал, как против воли дрожит голос. - Все позади. А впереди - лишь вот это… Я поднял белую культю.
- Ну уж… Вы ведь, кажется, по профессии инженер?
- Ну да. А что?
- Инженер. Так что же разнюнились? Вы же головой работать можете, а не руками. Вам что - эти три пальца всей профессии стоят? Вы же не скрипач, не слесарь, и даже не карманный вор, в конце концов! Врач улыбнулся. Я молча смотрел на него. Сейчас еще "Повесть о настоящем человеке" вспомнит, - подумалось мне.
- А впрочем, и скрипач может себя перемочь, - продолжил он. - И найти себя… Вы, конечно, читали…
Точно, - подумал я. - Сейчас скажет.
- Впрочем, это смешно, - перебил он сам себя. - Конечно читали и не мне проповедовать вам элементарные истины. Вы умный человек и должны сами понимать ситуацию.
Я ничего не ответил.
- У вас в направлении что было написано? - продолжал он. - Вы обратились за помощью только через три дня после травмы! Так что же хотите? Можно сказать, сами себе пальцы и отрезали! Ладно, хоть под конец толку хватило приехать в город! Еще бы дня три-четыре побегали так - и некротический процесс поднялся бы выше. Пришлось бы всю кисть убирать, а то и больше! Сделали бы вам руку Крукса - вот тогда бы я на вас посмотрел!