Улин Виктор. Хрустальная сосна

*6*

   Однажды бессонной ночью я настолько устал от духоты и храпа, что тихо слез с койки и выбрался в коридор. Там присел на истертый диван у стены, где днем обычно собирались посетители и, опустив голову на спинку, закрыл глаза. И предался обычным думам об Инне и собственной судьбе.
   Там меня и застал хирург Герман Витальевич, у которого, как оказалось, было ночное дежурство.
   Увидев меня, сидящего с откинутой головой, он сильно испугался, решив, что мне стало плохо и я пошел за врачом, но не смог дойти.
   Узнав, что все дело в бессоннице, он вдруг сказал:
   - Ну тогда пойдемте со мной!
   И почти насильно подняв с дивана, повел в специальную комнату для врачей, которая, кажется, называлась ординаторской. Втолкнув меня туда и плотно закрыв дверь, он прошел в самый дальний угол, отгороженный от двери шкафом. Где стояла удобная мягкая мебель, стол и холодильник, а в другом шкафу громоздились чайные принадлежности. Я сел, не понимая, чего он от меня хочет. Врач уселся напротив и внимательно посмотрел на меня.
   - И давно у вас бессонница?
   - Да почти сразу после операции началась, - признался я.
   - И вы мне об этом не сказали? - укорил он.
   - Так вы же не сонный врач, а хирург, - я попытался шутить; меня вдруг стал мучить стыд за то, что сразу после операции я почти грубил ему в перевязочной, да и потом холодно отвергал все попытки наладить со мной контакт.
   - Я врач, и в данный момент суток именно сонный, - ответил он. - А если серьезно, надо было давно мне сказать. Я бы вам назначил снотворное.
   - Снотворное? А разве не вредно спать со снотворным? - вспомнил я давнюю прописную истину.
   - Вредно, - кивнул хирург. - Но еще вреднее вообще не спать. Сон
   - это самое ценное, что дала нам природа. Потому что лишь во время сна восстанавливаются силы. Не только физические, но и нервные тоже.
   - Ладно, тогда давайте снотворное, и я пойду спать, - сказал я, поднимаясь с дивана; мне все еще было неловко разговаривать с врачом.
   - Погодите, успеете…- властным жестом Герман Витальевич заставил меня сесть обратно. - Я вот что хочу у вас спросить… Почему все-таки вы не спите? Рука болит? Или еще что-нибудь еще?
   - Почему? Почему…
   Я хотел было ответить, что мне мешает шум, но тут же сообразил, что это не так, вспомнив собственные воспоминания о сладком сне под грохочущим приводом АВМ; и вдруг понял, что сам не задумывался ни разу о причине бессонницы.
   - И рука в общем не болит, когда ее удачно положишь… И вообще ничего… Так, мысли всякие в голову лезут. Если что и болит, то… - я невесело усмехнулся, не удержавшись от примитивного ответа. - То душа.
   - Вот именно, - удовлетворенно кивнул врач. - Этого я от вас и ждал.
   Он помолчал, сцепив перед собой свои сильные, тонкие пальцы. Я отвел от них глаза; мне было невыносимо видеть чью бы то ни было невредимую руку.
   - У вас нормально идет реабилитационный период с точки зрения физиологии. Ваша проблема и ваша беда - в адаптации.
   - В чем? - уточнил я.
   - В адаптации к новому физическому состоянию. Мы с вами умные взрослые люди, Евгений Александрович…
   Я поразился, что, имея достаточное большое количество больных, он помнит мое имя и отчество.
   - Умные и взрослые. И глупо играть страуса. Истина есть истина.
   То, что в сами произошло и что получилось, изменит вашу жизнь. Как бы то ни было, вы должны адаптироваться к новым условиям. Поскольку результат той аварии или катастрофы для вас необратим. Я вздохнул.
   - Необратим, и вы это понимаете, сколь жестоко бы ни звучало. Но впереди у вас почти вся жизнь, и она не может кончиться с потерей трех пальцев. Причем самая трудная адаптация - не внешняя, а внутренняя.
   Я молчал.
   - Ваша травма изменила облик внешней физической оболочки. Внешняя оболочка вообще вещь весьма уязвимая. С человеческим телом в любой момент может случиться что угодно. Да если брать шире - вся окружающая жизнь тоже наша оболочка. И хотя она кажется незыблемой внешние условия могут в любой момент в корне измениться. Причем без нашего участия - и все прежние понятия полетят к чертям, оставив нас у груды обломков
   - Хрустальная сосна…- невольно вырвалось у меня.
   Хирург не расслышал этих слов, и мне не пришлось объяснять. Он был поглощен в свои мысли - вернее, в стремление донести их до меня.
   - Уязвимость внешней оболочки может компенсироваться лишь твердостью внутреннего смысла. Понимаете? В вашем самосознании, в вашем "я" должно быть нечто, что осталось бы неизменным и поддерживало бы вас при любых жизненных перипетиях. Понимаю, конечно, что в вашем инженерном труде, особенно если вам приходилось что-то чертить, сейчас произойдут перемены…
   - Да уж… - я вздохнул.
   - Произойдут перемены. Возможно, что-то придется изменить в самой жизни. Вам будет трудно, особенно на первых порах… Но должно найтись нечто, что бы вас поддерживало, несмотря на все трудности.
   - Жена… - тихо подсказал я.
   - Нет, не семья, - он покачал головой. - Это тоже внешнее. Вы должны найти что-то в самом себе. Что не дало бы вам впадать в апатию и поддерживало интерес к жизни… Вы ведь наверняка чем-то увлекаетесь, помимо работы…
   - Герман Витальевич, - впервые назвав его по имени и отчеству, я прямо посмотрел в его глаза и грустно улыбнулся. - Я вообще-то играл на гитаре…
   - Вот старый дурак! - врач резко махнул рукой, недовольный собой. - Хотел за здравие, а вышло за упокой… Извините… Он замолчал и, подперев подбородок, отвернулся к темному окну. И мне вдруг стало жалко его, изо всех сил стремящегося помочь мне выйти из тупика. Хотя врач-хирург вовсе не обязан заботиться о психологическом состоянии своих больных.
   - Да я понял вас, - тихо сказал я. - И я пытаюсь черпать силы… в прошлом. Потому что не вижу будущего. Но и прошлое поддается с трудом. Потому что кажется, все то было не со мной…
   - Вы что пьете? - вдруг спросил он, резко повернувшись ко мне.
   - В каком смысле? - не понял я.
   - В самом прямом. Водку, коньяк? Или, может, спирт?
   - Да я вообще-то не пью, - признался я, ошарашенный переходом.
   Это было практически правдой. В студенческие годы мы с друзьями любили выпить бутылку-другую слабого вина. Не ради пьянства, а просто так - посидеть при свечах, глядя сквозь бокалы на огонь, чокнуться и пригубить, ощутить себя в романтической обстановке. Потом, с началом восьмидесятых годов, вино стало постепенно исчезать, а к крепким напиткам меня не тянуло.
   - Ну… Сухое вино разве что, - пояснил я.
   - Сухое вино - один из самых вредных напитков, - отрубил Герман Витальевич. - В смысле что пользы от него никакой, одна лишь изжога да и похмелье не из самых приятных… Раз совсем не пьете, то значит - водку.
   И, как- то ловко пошарив под столом, он выудил початую, но почти полную бутылку "Столичной".
   - Неплохая водка, кстати, - сказал он. - Нездешняя. Один больной - бывший больной - недавно из Москвы привез…
   - И что… Вы меня… - пробормотал я, не в силах представить, как оперировавший меня врач будет*поить водкой* прямо в*больнице*.
   - Да, именно так. Я вас буду водкой лечить, - улыбнулся врач. - Хотя я не должен делать этого.
   - Врачебная этика? - усмехнулся я.
   - Да какая к черту этика… Гораздо серьезнее. Вы сейчас проходите курс лечения сильными антибиотиками. Эти препараты несовместимы с алкоголем. Он ослабляет его действие, а они усиливают его отрицательные эффекты… - врач помолчал. - Но ваше душевное здоровье в данный момент представляет гораздо более серьезную проблему, нежели физическое. Поэтому из двух зол приходится выбирать меньшее.
   Он достал из шкафа две огромные, как мне показалось, рюмки и налил. Ту, которую поставил мне - до краев, вторую - на самое донышко. Из холодильника достал огурец, потом уже нарезанный и слегка подсохший сыр на блюдечке.
   - Вот так становятся алкоголиками, - вздохнул я, глядя на свою порцию.
   - Чепуха, - махнул рукой врач. - Начиная в вашем возрасте, спиться уже трудно. Если только в роду у вас не было алкоголиков… При словах об алкоголиках, я живо увидел замордованного мамой отца, который в гостях не решался не только налить вторую рюмку вина - водки он вообще не пил - но и положить себе лишнюю ложку салата.
   - Вас нужно лечить душевно, - сказал врач. - И помочь в этом вы должны себе сами. Будущее, как вы сказали, вас не манит. Это и не странно. Потому что у вас оно сейчас, честно говоря, туманно. Значит, действительно силы черпать остается в прошлом…
   Я кивнул.
   - Погрузиться в прошлое и ненадолго ощутить себя прежним, лишенным проблем… И это поможет выстоять в настоящем… На какой-то момент я даже забыл ставшую привычной, зудящую во мне днем и ночью скорбную мысль об искалеченной руке; разговор вдруг стал меня занимать. Меня поражало, насколько точно хирург выражает мысли, смутно бродившие во мне самом.
   - Вы Хемингуэя читали?
   - Нет, - признался я. - Я вообще как-то мало читал… А вот отец, помнится, им увлекался…
   - Правильно, - кивнул Герман Витальевич. - Поколение ваших родителей его боготворило. Поскольку я тоже принадлежу в общем к этому поколению, то в юности им зачитывался. Потом, конечно, когда стал врачом, уже ни на что не стало хватать времени, кроме специальной литературе… Так вот, Хемингуэй… В одном из своих романов, не помню уже, в котором именно, один из героев говорит примерно так: "Стоит только немножко выпить, как все становится почти как прежде".
   - "Почти как прежде"…- медленно повторил я. - Если бы в самом деле так…
   - Вот поэтому мы с вами и выпьем… За здоровье! - сказал врач, поднимая свою рюмку.
   - Ну, если доктор велит пить за здоровье…- я поднял свою, чокаясь с ним.
   - Евгений Александрович! - видя, что я уже поднес водку ко рту, остановил меня врач. - Раз вы, говорите, не пили… Хочу вам сказать - вы, наверное, хотите проглотить все залпом… так вот этого делать не следует. Водку надо пить, как и делать все остальное - с любовью. Медленно наслаждаясь каждым ее глотком. Только тогда она раскроется перед вами и принесет то облегчение, какое может дать умному человеку…
   Я много раз видел, как пьют в компаниях водку: торопливо и почти с отвращением, стремясь скорее принять дозу и закусить чем-то соленым. Совет хирурга удивил и озадачил. Но я решил попробовать. И, поднеся рюмку ко рту, вдыхая практически незнакомый и не слишком приятный водочный запах, я все-таки пересилил первое желание и не вылил всю рюмку в себя, а сделал небольшой глоток. Он ожег меня, словно капля жидкого огня, прокатившаяся по пищеводу. Ощущение оказалось совершенно новым и в общем даже приятным. Я сделал второй глоток, третий - каждый давал точно такой же эффект, как предыдущий, и я понял, что врач прав. Что водкой можно именно наслаждаться - я научился этому с первой же рюмки.
   Выпив до дна, я взял с блюдечка ломтик сыра и, не успев даже его сжевать, ощутил, как из глубины моего тела, медленно расправляя теплые мягкие крылья, поднимается обволакивающая волна хмеля. Первого, настоящего, ни разу, пожалуй, еще не испытанного. Она затопила всего меня и пошла выше, и мне вдруг стало очень легко. Почти так же, как в последний миг перед операцией, когда мне ввели снотворное. Но сейчас я не засыпал. Я бодрствовал, и видел все, и продолжал сознавать себя калекой без трех пальцев со всеми вытекающими проблемами, и так далее… Но все это отодвинулось. На назад, не вперед, а куда-то вбок. Не покинув меня, ушло в сторону до определенного часа, освободив и временно очистив мои мысли. И, кажется, впервые за последнее время я улыбнулся. Мне в самом деле было хорошо.
   - Ну как, подействовало? - спросил врач, внимательно глядя на меня.
   - И даже очень… Вы не представляете, Герман Витальевич…
   - Почему… Очень даже представляю.
   - Нет, в самом деле… Как-то сразу полегчало…
   Мне вдруг захотелось говорить, говорить, говорить - за все дни своего добровольного молчания.
   - Герман Витальевич, извините меня… - сказал я, снимая с души давний груз. - Я тогда в перевязочной с вами резко говорил…
   - Да пустяки, - отмахнулся он. - Я ведь тоже вас пытался в чувство привести… По второй?
   И мы повторили. Причем в том же соотношении объемов. Я не протестовал, понимая, что сам могу в любой момент свалиться на койку, а у врача дежурство до утра. После второй рюмки, которая показалась даже более вкусной, мое состояние улучшилось еще значительнее. Меня больше ничего не угнетало. Я даже на свою забинтованную руку смотрел как на объект, имеющий ко мне мало отношения.
   - Герман Витальевич, - вдруг спросил я, хотя только что не думал об этом. - Расскажите, пожалуйста, что случилось с моей рукой.
   - А вы точно хотите это знать? - склонил голову врач.
   - Да, - твердо ответил я. - Сейчас я в таком состоянии. что все хочу… и все могу…
   - Ну ладно… В конце концов все равно бы узнали… У вас была газовая гангрена, вызванная анаэробной инфекцией.
   - Какой инфекцией? - уточнил я.
   - Анаэробной. Особыми микробами, которые развиваются без доступа воздуха.
   - Как это?
   - Да так… Всем нормальным организмам для жизнедеятельности нужен кислород. А эти могут существовать только без кислорода. Она расщепляют соединения, высвобождая связанный кислород из молекул. При этом сами выделяют гнилостный газ. Поэтому и говорят "газовая"… Но самое удивительное, при наличии кислорода эти микробы развиваться не могут вообще…
   Врач, увлекшись, говорил так интересно и толково, что я заслушался его, забыв, что рассказывает он не о чем-то постороннем, а конкретно о моей изувеченной руке…
   - Вы, конечно, слышали, что не рекомендуется закатывать банки с грибами, куда может попасть земля?
   - Да, что-то такое где-то было…
   - Вот как раз потому, что в герметично закрытой банке может развиться анаэробная бацилла, приводящая к тяжкому пищевому отравлению. Про ботулизм слышали?
   - Слышал вообще-то.
   - А если банку оставить не закатанной, то анаэробиоза не будет. И грибами можно будет прекрасно закусить… Кстати, о закуске и выпивке… По третьей?
   Я против.
   - Лихаим, - сказал Герман Витальевич, поднимая свою рюмку.
   - Это по-каковски? - спросил я, услышав незнакомое слово.
   - По-еврейски… Правда, дословно не помню, как переводится.
   - Примерно понятно…- я был в таком состоянии, что сейчас понял бы даже китайский язык.
   Мы выпили по третьей. Я уже просто парил в небесах.
   - Так что, - спросил я, чувствуя, как мысли обгоняют язык и говорить становится трудней. - Получается. Эти ан… В общем, если бы я не бинтовал рану, а оставил ее открытой, то все бы обошлось?
   - Увы, нет, - врач вздохнул. - Это все не так буквально, тут сложный механизм… Процесс развивается в тканях. Причем очень бурно и непредсказуемо… Сама гангрена -не болезнь, а лишь результат. Она ведь бывает разная. Обычно случается сухая гангрена. Когда при обморожениях пальцы отваливаются. Слышали когда-нибудь?
   - Читал где-то, точно.
   - Ну так вот. Это сухое омертвение тканей, естественная мумификация и отторжение. В принципе можно обойтись без хирургической ампутации. Отвалится палец, рана постепенно сама заживет. Я находился в столь блаженном состоянии, что с любопытством слушал даже про само собой отваливающиеся пальцы.
   - Ваш случай абсолютно иной. Общее поражение инфекцией. Если бы не удалили вовремя пальцы, перекинулось бы на весь организм. Газовая гангрена сама собой не проходит. Без оперативного вмешательства исход только летальный…- он тяжело вздохнул. - Поэтому вас так долго и держим, чтобы уничтожить все остатки инфекции.
   - А скажите, Герман Витальевич… Почему? Почему она на меня напала?
   Я ведь столько раз бывал ранен - и в колхозах, и в стройотрядах, и ничего не было такого…
   - Почему… Трудный вопрос. Вообще случай вашего заражения - достаточно редкий в мирное время. У вас на момент ранения, вероятно, были грязные руки?
   - Герман Витальевич, - я усмехнулся. - Вы сами когда-нибудь бывали в колхозе? Не на овощебазе, не на морковке на один день, где можно не снимать перчаток - а на долгих сельхозработах?
   - Нет, - откровенно и как-то виновато улыбнулся он. - Честно говоря, не приходилось. В институте в колхоз по зрению не посылали. А потом уже как-то без меня обходились…
   - Ну так вот… Работать в колхозе долгое время, особенно на агрегате, с чистыми руками - поверьте, просто невозможно. Вечно в земле, в траве и прочей грязи.
   - А в любой грязи всегда присутствуют анаэробы, - задумчиво сказал врач.
   - К тому же, я теперь уже не помню точно, что происходило сразу после ранения… Знаете, это ведь не просто ранение… Была авария. Она могла стоить жизни мне и моим товарищам… если бы осколки пролетели немного иначе. И понимаете, нервы оказались слабее, чем я думал… Сразу после ранения замутило Голова закружилась, и все прочее. Хуже пьяного был, честное слово… Меня повели на полевой стан, хотели обработать руку - и честно говоря, я не помню, как туда шел. Пред глазами все плыло… Спотыкался. Может, при этом рукой о землю оперся, может даже в лужу угодил. там ведь, знаете, вода в колеях круглый год стоит, как в болоте… Не помню. Просто ничего не помню.
   - Вот-вот, - вздохнул Герман Витальевич. - А в луже могли быть анаэробы.
   - Так выходит, моя рука была обречена с самого начала? И ни при каких обстоятельствах ее нельзя было…спасти?!
   - Трудный вопрос…- Герман Витальевич снял очки, посмотрел их на свет, надел снова. - В подобных случаях никогда ничего нельзя предсказать точно. В книге знаменитого хирурга Арапова, например, описан казуистический случай. Человек у себя дома - дома у себя, в городе! - проводку чинил и упал с лестницы. Получил открытый перелом бедра. Большая рана, и все такое… и у него началась газовая гангрена. Видно, на одежде были микробы. И через десять дней он умер. Но не от гангрены, а от столбняка…
   Я молчал.
   - Н-да… Грустно что-то… Вам еще налить?
   - Хватит, пожалуй, - возразил я. - Знаете, Герман Витальевич… Я даже не знал, что это так здорово. Я просто лечу… И мне уже все равно… И, честно говоря, действительно все как прежде. Я даже верю в будущее.
   - Знаю. Не зря же я вам это средство предложил, надо было вас вывести из ступора… Но должен предупредить - не злоупотребляйте. Потому что привыкание, - он усмехнулся. - Происходит быстро. Как и к снотворному, кстати… Алкоголиком вы не станете, но можете начать испытывать регулярную потребность в спиртном. Прибегайте к этому средству лишь в экстренных случаях…
   - Слушаюсь!!!
   - Снотворное я завтра вам пропишу. И рецепты выпишу, чтоб потом смогли взять в аптеке, когда домой вернетесь. А сегодня, наверное, и так уснете…
   - Постараюсь, - ответил я; сейчас мне казалось возможным все.
   - Ну ладно, - подытожил врач. - Давайте еще каплю на посошок - и идите спать.
   Но на посошок мы выпить не успели. Раздался стук и сразу же открылась дверь. Хирург молниеносным, неразличимым для глаза движением убрал бутылку - в закуток просунулась медсестра Зоя:
   - Воронцов!!! Герман Витальевич, Воронцов!…
   - Что - Воронцов? - спокойно спросил он.
   - Воронцова в палате нету! И нигде в отделении! Ушел куда-то… Я давно… Я так боялась… Он…
   Зоя порывисто бросала слова, глядя на хирурга. Она заглядывала из-за шкафа, к которому был приставлен диван, и не видела меня.
   - Успокойся, - улыбнулся хирург. - Жив-здоров твой Воронцов…
   Евгений Александрович, покажитесь. а то вас сейчас с собаками уже будут искать…
   Я встал из-за стола. Покраснев, Зоя прижала руки к щекам.
   - Вот он. Забирай свое сокровище. Отведи и уложи спать. И все такое…
   - Ясно, Герман Витальевич, - пискнула она.
   Мы вышли в коридор. На душе моей было легко и вольготно, а ноги выписывали кренделя.
   Зоя крепко держала меня под руку. Дойдя до поста, где над столом уютно горела единственная лампа, я ухарски поцеловал девушку в щеку и отсалютовал забинтованной рукой. Раскрасневшись, она улыбалась так, будто я осыпал ее бриллиантами.
   Почти счастливый от сознания неожиданно сделанного добра, я отправился в свою палату - и внезапно понял, что, оказывается, пьян до полного невероятия. Отпустив руку медсестры, я стал неспособным шагать.
   Я качнулся в стене и, не в силах держаться, сполз на стул около Зоиного поста… И мгновенно мне почудилось, что она рада объективной возможности возиться со мной дальше. Перекинув мою руку через себя, она повела меня спать, как истинного тяжелораненого… Я шел, повиснув на ней, и против воли ощущал ее горячее соседство у себя под боком: ведь в больнице было очень жарко, и почти все медсестры надевали халаты прямо на белье…
   И как- то получилось, что дотащив меня до койки, положив аккуратно и даже укрыв одеялом, Зоя не ушла сразу, а присела на краешек. А я был пьян и счастлив, и плавал в каких-то эмпиреях, не помня себя… И сами собой -а не по моей команде - руки мои поднялись на ее плечи, такие близкие под неощутимым халатом, и притянули ее к себе. Происходящее потом я воспринимал уже совсем смутно. Выпитый алкоголь, накопившись в желудке, медленно всасывался в кровь - и лежа на койке, я продолжал медленно пьянеть, хотя водка осталась далеко-далеко.
   Угасающее сознание фиксировало какие-то отрывочные детали. Жар приникшего ко мне мягкого девичьего тела; бесшумные и быстрые, порывистые, обжигающие поцелуи; ласковое ощущение нежных пальцев на своем лице, небритых щеках и где-то еще…
   Редкое, но предательское поскрипывание старой койки - и раздавшийся в самый неподходящий момент невнятный возглас проснувшегося соседа. Который прервал все, что начиналось и, возможно, было близко к развитию…

*-*

   Как я и предполагал, наутро отчаяние вернулось с прежней силой. Действие алкоголя распространялось лишь пока я был пьян. Однако я был благодарен врачу за вчерашнюю помощь. Теперь я знал, какое средство может хоть на время вывести меня из неподвижного падения. Вспоминая происходившее после пьянки с хирургом, я мучился сомнениями: так было все-таки хоть что-то, или все примерещилось мне, изголодавшемуся по ласке и участию, спьяну?! Медсестра Зоя вышла на смену через два дня - и увидев нее, я сразу понял: было… Она посматривала на меня чаще прежнего и краснела, перехватывая мой взгляд. Но я ни на что не реагировал. Поскольку той ночью ее обнимал и целовал не я. А другой, прежний Евгений Воронцов - молодой, здоровый, со всеми пальцами и определенным будущим. Герман Витальевич тоже ни о чем не напоминал. Но иногда слегка подмигивал мне из-под очков. В ответ на это я находил силы улыбнуться; и уже одно это было хорошо.
   И так текли дни; и их было много.
   Через две недели мне сняли повязку с руки. Две недели! Скажи мне кто-нибудь раньше, я бы не поверил; страшно было даже представить такой срок в больнице. И вообще - в колхозе за это время успело произойти столько событий: ночные костры, журавли, вечерняя дорога, эволюция моего отношения к Кате и моих отношений со Славкой, внезапное раскрытие Лаврова и Ольги, да мало ли еще чего… А тут ничего не менялось. Одни и те же уколы и капельницы и регулярные анализы, и медсестры, сменяющиеся через два дня… Однако, когда я осознал прошедший срок, то понял, что наша смена уже вернулась из колхоза. И что официально я должен быть в институте. Я попытался вспомнить: когда звонил родителям и точно знает ли мама, что я уехал в колхоз. Именно мама: отец давно уже не интересовался ничем, кроме своего больного сердца. Если она знает - то есть если мы общались не очень давно и я говорил ей о поездке, то сейчас она запросто может решить, что я в городе. Помня, что Инна в экспедиции - за перемещениями Инны она следила лучше меня! - мама запросто могла нагрянуть ко мне домой. Покормить, как она выражалась, и заодно убедиться для себя, что я живу в одиночестве и забвении, что мне плохо с такой женой, и так далее. Приехав и меня не застав, она может наткнуться на дядю Костю, и он скажет ей про больницу, и мама примчится сюда - что было крайне нежелательным. Но это - в случае, если я действительно говорил ей про колхоз. Если же нет, то она с успехом могла пытаться навестить меня и пока я был в колхозе, и сейчас. Но раз она сюда не пришла, значит ничего не узнала, и я живу спокойно.
   Можно было, конечно, позвонить родителям, сказать маме, что действительно был в колхозе - причем наврать про целый месяц! - а сейчас уезжаю куда-нибудь отдыхать. Но мама обладала дьявольской проницательностью, и я был уверен, что она раскусит меня по голосу. И я решил не звонить родителям и положиться на судьбу, которая до сих пор все-таки оберегала мой покой.

*-*

   - И сколько мне еще осталось здесь лежать? - спросил я у Германа Витальевича через несколько дней после того, как сняли повязку.
   - Примерно еще столько же, - ответил он. - У вас все хорошо, рана зарубцевалась нормально, швы зажили без осложнений. Пройдете полный курс антибиотиков- и домой. Недели через две, не позже. Недели через две, - думал я, уже привычно разглядывая свою красную, обезображенную руку.
   И вдруг осознал, что с момента моего отъезда из колхоза прошло уже много времени. И наша смена вернулась в город. Или нет? Ведь если бы вернулись, то обязательно кто-нибудь вышел на работу. Лавров, например - и узнал бы, что я на больничном. И сообщил бы другим: любая колхозная компания остается сплоченной и дружной еще с неделю после возвращения в город. И меня бы навестили… Навестили - сколь ни прятался я в одиночестве, мне подсознательно все-таки хотелось, чтобы пришел кто-нибудь из ребят или девчонок. Я уж не говорил, чтобы обеспокоилась обо мне именно та, спасая которую я изувечил свою руку…