Страница:
На прошлой неделе…- повторял я, повесив трубку и тупо глядя на равнодушный телефон. -За это время, если бы хотел, мог узнать, что меня нет на работе. И позвонить мне домой, попытаться меня разыскать - хоть через соседей, добраться до того же дяди Кости… Узнать о моей беде и навестить хоть на полчаса…
Но он, вероятно, и не думал обо мне. Приехал, витая на волнах своей нежной дружбы с Катей. И не возвращаясь на землю, уехал снова. Теперь уже отдыхать. И мне ли было место в его мыслях?
Я понял, что друга у меня больше нет.
И тут же подумал: кто-то из остальных, вернувшись, тоже мог узнать, что я не на работе. И - если бы захотел, если бы захотел… Но никто не заметил, не разыскал и не пришел. Спокойно и без отчаяния, я вдруг осознал, что у меня вообще нет друзей. Что в самом деле мне отныне предстоит быть одному… Как и любому, попавшему в беду и выпавшему из общего потока.
*-*
*1*
*-*
*2*
*-*
Но он, вероятно, и не думал обо мне. Приехал, витая на волнах своей нежной дружбы с Катей. И не возвращаясь на землю, уехал снова. Теперь уже отдыхать. И мне ли было место в его мыслях?
Я понял, что друга у меня больше нет.
И тут же подумал: кто-то из остальных, вернувшись, тоже мог узнать, что я не на работе. И - если бы захотел, если бы захотел… Но никто не заметил, не разыскал и не пришел. Спокойно и без отчаяния, я вдруг осознал, что у меня вообще нет друзей. Что в самом деле мне отныне предстоит быть одному… Как и любому, попавшему в беду и выпавшему из общего потока.
*-*
День выписки наступил неожиданно.
Я даже не отметил, что мне перестали делать уколы. Потом в очередной раз взяли анализы. И вдруг Герман Витальевич объявил, что завтра можно собираться домой.
Домой - я даже удивился. Я уже настолько привык к оторванной больничной жизни, что она казалась вечной. Словно, вырванный из привычного хода событий, я обречен навечно жить в этой палате, где все обитатели сменялись, а я оставался на своей койке у стены. Но, оказывается, даже пребывание в больнице имело свой конец. Доктор выдал мне несколько рецептов на снотворное - чтобы мне хватило надолго. Простились мы сдержанно. Я был сам не свой в ожидании того мира, что встретит меня за воротами. И он куда-то торопился; кажется, его беспокоил какой-то новый пациент со сложным случаем. Медсестра Зоя не дежурила, и я был этому рад: после пьяных ночных объятий я стеснялся ее и мне не очень хотелось прощаться с нею. Но совершенно неожиданно, уже собравшись уходить, я столкнулся с нею в коридоре. И мне показалось, она специально пришла, узнав дату моей выписки.
Зоя проводила до камеры хранения. Мы шли молча; разговаривать нам было совершенно не о чем. Расставаясь внизу - медсестра словно почувствовала, что мне в тягость ее присутствие и не стала ждать, пока я переоденусь, - она сунула мне в здоровую руку какую-то бумажку.
- Что это? - машинально спросил я.
- Адрес…- почти шепотом сказала Зоя, и, мучительно покраснев с ног до головы, добавила. - Я в общежитии живу… С соседкой в разные смены. Ко мне можно… ну… В общем…
И, не договорив, повернулась. И пошла прочь, стуча каблучками.
Я витал в плоскостях иных проблем. И разорвал бумажку не читая. Моя одежда успела слежаться и провонять какой-то дрянью в больничном гардеробе. И казалась чужой после того, как я снял застиранную рвань.
Выходя из больничных ворот я надеялся, что никогда больше в них не войду. Вместо трех пальцев правой руки у меня была выписка в левом кармане рубашки.
Но потеря пальцев была, кажется, не главной. Выходил я из больницы совершенно иным, чем пришел туда: я потерял иллюзии.
Входил я сюда мальчишкой. Истинным мальчишкой, юным пионером, жившим идеалистическими иллюзиями. Верившим в товарищество и дружбу, способным ради друзей, перед которыми пел у костра, пойти вопреки своим интересам: броситься под осколки, подставляя себя, работать с больной рукой лишь потому, что не мог их бросить, и так далее. Мне смешно было это вспоминать. Каким глупым был я в своем идеализме. Потому что первое испытание показало, что дружба и товарищество - мыльный пузырь. В серьезной ситуации человек остается наедине с собой, а друзья хороши лишь для развлечений. Или когда я могу им что-то дать, получая от этого удовлетворение… Меня не покидало ощущение, что вместе с отрезанными пальцами нечто изменилось в самой моей душе. А жизнь прежняя, идеально построенная и светлая каждой гранью, вдруг дала трещину. И частично уже разбилась.
И я предчувствовал, что все это - лишь начало…
*_Часть третья_*
Я даже не отметил, что мне перестали делать уколы. Потом в очередной раз взяли анализы. И вдруг Герман Витальевич объявил, что завтра можно собираться домой.
Домой - я даже удивился. Я уже настолько привык к оторванной больничной жизни, что она казалась вечной. Словно, вырванный из привычного хода событий, я обречен навечно жить в этой палате, где все обитатели сменялись, а я оставался на своей койке у стены. Но, оказывается, даже пребывание в больнице имело свой конец. Доктор выдал мне несколько рецептов на снотворное - чтобы мне хватило надолго. Простились мы сдержанно. Я был сам не свой в ожидании того мира, что встретит меня за воротами. И он куда-то торопился; кажется, его беспокоил какой-то новый пациент со сложным случаем. Медсестра Зоя не дежурила, и я был этому рад: после пьяных ночных объятий я стеснялся ее и мне не очень хотелось прощаться с нею. Но совершенно неожиданно, уже собравшись уходить, я столкнулся с нею в коридоре. И мне показалось, она специально пришла, узнав дату моей выписки.
Зоя проводила до камеры хранения. Мы шли молча; разговаривать нам было совершенно не о чем. Расставаясь внизу - медсестра словно почувствовала, что мне в тягость ее присутствие и не стала ждать, пока я переоденусь, - она сунула мне в здоровую руку какую-то бумажку.
- Что это? - машинально спросил я.
- Адрес…- почти шепотом сказала Зоя, и, мучительно покраснев с ног до головы, добавила. - Я в общежитии живу… С соседкой в разные смены. Ко мне можно… ну… В общем…
И, не договорив, повернулась. И пошла прочь, стуча каблучками.
Я витал в плоскостях иных проблем. И разорвал бумажку не читая. Моя одежда успела слежаться и провонять какой-то дрянью в больничном гардеробе. И казалась чужой после того, как я снял застиранную рвань.
Выходя из больничных ворот я надеялся, что никогда больше в них не войду. Вместо трех пальцев правой руки у меня была выписка в левом кармане рубашки.
Но потеря пальцев была, кажется, не главной. Выходил я из больницы совершенно иным, чем пришел туда: я потерял иллюзии.
Входил я сюда мальчишкой. Истинным мальчишкой, юным пионером, жившим идеалистическими иллюзиями. Верившим в товарищество и дружбу, способным ради друзей, перед которыми пел у костра, пойти вопреки своим интересам: броситься под осколки, подставляя себя, работать с больной рукой лишь потому, что не мог их бросить, и так далее. Мне смешно было это вспоминать. Каким глупым был я в своем идеализме. Потому что первое испытание показало, что дружба и товарищество - мыльный пузырь. В серьезной ситуации человек остается наедине с собой, а друзья хороши лишь для развлечений. Или когда я могу им что-то дать, получая от этого удовлетворение… Меня не покидало ощущение, что вместе с отрезанными пальцами нечто изменилось в самой моей душе. А жизнь прежняя, идеально построенная и светлая каждой гранью, вдруг дала трещину. И частично уже разбилась.
И я предчувствовал, что все это - лишь начало…
*_Часть третья_*
*1*
Дома все было таким же, как я оставил в ту ночь. От самой двери ударил в нос кислый тяжелый дух. Отвратительный и мерзкий запах слежавшихся, насквозь пропитанных дымом вещей. Я и раньше замечал, что аромат дыма имеет странное свойство: приятный в горячем виде, у костра, холодным он становится просто тошнотворным, когда разбираешь пожитки в городе.
Рюкзак валялся в прихожей, как я его бросил месяц назад. Перешагнув через него, я вошел в квартиру, раскрыл окна в комнате и на кухне. В ванной на полу грязной кучей лежала мятая, кое-как сброшенная одежда, в которой я вернулся их колхоза. При виде этого, хранящего ненужную память, мне стало дурно. Все это стоило немедленно привести в порядок.
Имея жену, постоянно отсутствующую, в командировках, я не боялся хозяйственных процессов. Но представил, как буду стирать все это сейчас, с больной и не до конца зажившей рукой - вернее, обрубком руки, которым я даже не умею управляться - и мне сделалось совсем тоскливо.
Глядя на вещи, я остро вспомнил себя, счастливого, в колхозе, - и тут же осознал, что больше они мне, пожалуй, никогда в жизни не понадобятся.
Повинуясь какому-то внезапному и сокрушительно злобному порыву - каких прежде даже не подозревал в себе - я схватил все в охапку: и рюкзак и брошенные джинсы, рубашку и еще что-то. И, быстро сбежав по лестнице. чтоб не увидел кто из соседей и не пристал с расспросами, выскочил во двор и бросил в мусорный бак. Все вместе, даже не расстегнув рюкзака.
Возвращаясь в квартиру, я пытался вспомнить, что было в рюкзаке - и пришел к выводу, что собраны там были старые, еле живые вещи, пригодные только для колхоза. Которого в моей жизни больше не повторится. Поэтому стоило выбросить их без всякого сожаления. Поднявшись и слегка успокоившись, я вдруг осознал, что выбросил и тот самый, особенно дорогой мне свитер, связанный мне Инна. Но даже это меня не огорчило. Я махнул рукой. Мне было не жалко было ничего из той жизни.
Подсознательно я чувствовал: всякая вещь из прошлого потянет меня назад. А надо было изо всех сил пробиваться вперед. Не оглядываясь. Отвратительный запах, казалось, въелся в стены и потолок. Находиться дома было решительно невозможно. Оставив окна открытыми, я пошел на улицу.
Я провел там без цели почти весь день. Хотел сходить в кино, но в попадающихся по дороге кинотеатрах показывали только индийские фильмы. Мне хоть и было тошно до изнеможения, но до них я еще не опустился. И я просто шатался по городу, изредка отдыхая на скамейках. Люди спешили навстречу и обгоняли меня, задевая сумками. Они все куда-то торопились. С работы, на работу, по магазинам, домой, в гости, на свидания, к любовницам… Только мне было некуда спешить. Абсолютно. Некуда и незачем.
Я наблюдал суету вокруг себя и испытывал странное, до сих пор не приходившее чувство: будто смотрю сквозь стеклянную стену. Или с высоты бреющего полета. Странная какая-то ерунда складывалась: три отрезанных пальца дали мне право смотреть на все снисходительно. Впрочем, я уже понимал, что иногда оказывается бесполезной вся привычная мышиная возня и сама жизнь может повернуться. А большинство все-таки об этом еще не знало… Днем я перекусил жареной рыбой в случайной столовой. А возвращаясь домой, купил десяток яиц: все-таки предстояло ужинать.
Рюкзак валялся в прихожей, как я его бросил месяц назад. Перешагнув через него, я вошел в квартиру, раскрыл окна в комнате и на кухне. В ванной на полу грязной кучей лежала мятая, кое-как сброшенная одежда, в которой я вернулся их колхоза. При виде этого, хранящего ненужную память, мне стало дурно. Все это стоило немедленно привести в порядок.
Имея жену, постоянно отсутствующую, в командировках, я не боялся хозяйственных процессов. Но представил, как буду стирать все это сейчас, с больной и не до конца зажившей рукой - вернее, обрубком руки, которым я даже не умею управляться - и мне сделалось совсем тоскливо.
Глядя на вещи, я остро вспомнил себя, счастливого, в колхозе, - и тут же осознал, что больше они мне, пожалуй, никогда в жизни не понадобятся.
Повинуясь какому-то внезапному и сокрушительно злобному порыву - каких прежде даже не подозревал в себе - я схватил все в охапку: и рюкзак и брошенные джинсы, рубашку и еще что-то. И, быстро сбежав по лестнице. чтоб не увидел кто из соседей и не пристал с расспросами, выскочил во двор и бросил в мусорный бак. Все вместе, даже не расстегнув рюкзака.
Возвращаясь в квартиру, я пытался вспомнить, что было в рюкзаке - и пришел к выводу, что собраны там были старые, еле живые вещи, пригодные только для колхоза. Которого в моей жизни больше не повторится. Поэтому стоило выбросить их без всякого сожаления. Поднявшись и слегка успокоившись, я вдруг осознал, что выбросил и тот самый, особенно дорогой мне свитер, связанный мне Инна. Но даже это меня не огорчило. Я махнул рукой. Мне было не жалко было ничего из той жизни.
Подсознательно я чувствовал: всякая вещь из прошлого потянет меня назад. А надо было изо всех сил пробиваться вперед. Не оглядываясь. Отвратительный запах, казалось, въелся в стены и потолок. Находиться дома было решительно невозможно. Оставив окна открытыми, я пошел на улицу.
Я провел там без цели почти весь день. Хотел сходить в кино, но в попадающихся по дороге кинотеатрах показывали только индийские фильмы. Мне хоть и было тошно до изнеможения, но до них я еще не опустился. И я просто шатался по городу, изредка отдыхая на скамейках. Люди спешили навстречу и обгоняли меня, задевая сумками. Они все куда-то торопились. С работы, на работу, по магазинам, домой, в гости, на свидания, к любовницам… Только мне было некуда спешить. Абсолютно. Некуда и незачем.
Я наблюдал суету вокруг себя и испытывал странное, до сих пор не приходившее чувство: будто смотрю сквозь стеклянную стену. Или с высоты бреющего полета. Странная какая-то ерунда складывалась: три отрезанных пальца дали мне право смотреть на все снисходительно. Впрочем, я уже понимал, что иногда оказывается бесполезной вся привычная мышиная возня и сама жизнь может повернуться. А большинство все-таки об этом еще не знало… Днем я перекусил жареной рыбой в случайной столовой. А возвращаясь домой, купил десяток яиц: все-таки предстояло ужинать.
*-*
Вечер настал незаметно.
В пустой, хорошо проветрившейся квартире сгустились сумерки. Подступили тихо и вкрадчиво, вместе с ними еще более плотным стало вылезшее из темных углов одиночество.
Я поставил чайник.
Сказать об этом было бы легко - всего два слова. А на деле я сломал неимоверное количество спичек, пока сумел зажечь левой рукой, чиркнув по прижатому коробку.
Совершив это действие, я с ужасом понял, что теперь придется все делать иначе. Фактически переучиваться жить наизнанку. И опять подумалось: время, бесконечно убегающее в обе стороны, может стягиваться в точку. Секунда удара определила поворот оставшейся жизни, которую надо строить по-иному… В отчаянии я попил чаю и пошел спать.
Заснул я на удивление быстро: видно, сказался день, проведенный на воздухе.
Но посреди ночи проснулся от боли.
Я медленно всплыл на поверхность из черной трясины сна. Еще не открыв глаза, молниеносно испытал пугающее чувство отрешенности от всего происходящего. Какие-то доли секунды - или еще более короткий промежуток между сном и явью, я не мог понять: кто я? Где я, что со мной происходит?… Мгновенное помутнение самосознания, которого никогда не случалось, обдало меня таким ужасом, что я открыл глаза и сел на кровати, озираясь по сторонам. И удивился, не слыша привычного храпа. Именно это, наверное, заставило меня усомниться в собственной реальности. Сознание вернулось, и я понял, что уже не в больнице, а дома и сижу на своей собственной постели. Один в пустой, гулкой и абсолютно беззвучной квартире.
Вместе с этим еще сильнее пришло ощущение боли. Страшно ныла раненая рука. Именно рука, не тот корявый обрубок, что от не остался: болели пальцы, которых больше не было. Герман Витальевич объяснял, что это нормальное явление для всех перенесших ампутацию - фантомные боли, вызванные тем, что не сразу теряют чувствительность нервы с обрезанными окончаниями. Ощущение было неприятно именно своей нереальностью, которая вызывала какие-то нехорошие ассоциации и в первый момент даже наводила на мысль, что все прежнее приснилось или я сдвинулся умом. В больнице под конец все это уже прошло. Но дома началось опять. И все-таки я чувствовал отрезанные пальцы так явно, что опять подумалось: мне все лишь приснилось? Колхоз, удар, больница… И в самом деле ничего страшного не произошло? Я поднял правую руку. На фоне более светлого окна безжалостно увидел пустую ладонь с двумя пальцами по краям. Нет, не приснилось. Сон исчез. Я надел халат. Опять изрядно помучившись, поставил чайник и подошел к кухонному окну.
Кругом висела совершенно потусторонняя тишина. Только шипел, сгорая синим пламенем, газ. Да тикали невидимые часы на буфете. За окном молчала ночь. Дом напротив был погружен во мрак, словно пассажирский лайнер, следующим открытым океаном во время войны. Светились лишь два окна - на пятом этаже, как на капитанском мостике, ровно и золотисто, да где-то внизу в трюме пробивался красноватый абажур. Фонари, как обычно, горели уже не все, а через два попеременно, и улица была темна. Виднелся лишь один фонарь - на нашей стороне слева, ближе к углу дома. Его белый свет, не в силах справиться с чернотой ночи, слабо плясал в дымке липовой листвы. Под окном быстро прошуршала машина - и снова стало тихо, лишь постукивали часы да шумел газ.
Огни погасли. Сначала верхний, потом нижний. Спали уже все. И я с новой остротой почувствовал свое одиночество. Как уже было там - в колхозе, на ночном болоте. Словно я опять остался один против всех черных сил, что повылезали из нор.
Мне показалось, что за спиной что-то скрипнуло. Я вздрогнул - синий газовый факел колыхнулся, и моя огромная черная тень заплясала по стене. Я вздохнул, поняв, что это просто снимается усталостное напряжение с паркета. Но все равно было как-то жутко, страшно и пусто. Я присел к столу и повернул ручку радио. В кухню медленно влилась музыка. Десятый до-диез минорный ноктюрн Шопена, узнал я, немного послушав. Далекий неведомый пианист длинными, тонкими и здоровыми пальцами перебирал клавиши; и звуки падали стеклянными шариками: рождались, жили, гасли, умирали… Мне стало еще тоскливее. Я выключил радио и снова остался в полной тишине. Рука болела все сильнее.
И вдруг я осознал свое положение. Предыдущий месяц, операция, больница - там все складывалось иначе. Там были люди, пусть я мог спокойно отвернуться к стенке. Ночной храп соседей, режим и распорядок. Был врач Герман Витальевич, которому я мог пожаловаться и на боль и на бессонницу. Была в конце концов медсестра Зоя, которая смотрела на меня с участием, и я знал -проверено! - что в любой момент могу сделать маленький шаг навстречу и получить поддержку. Там я как-то держался. Переживал, страдал, ходил на перевязки и мучился одиночеством, но все-таки оставался не один. И в глубине души - где-то очень-очень глубоко - хоронилось странное и глупое чувство.
Пусть операция, ночные боли и уколы, но это все происходит как бы не со мной. То есть со мной, но как-то*не по-настоящему*. Словно жизнь просто вынудила меня пройти испытание - сдать какой-то экзамен. Выдержать все, помучиться как следует, но получить "отлично". Посмотреть запись в зачетке и спокойно вздохнуть, потому что все позади. Словно верилось подсознательно: все понарошку. Все кончится, как только я переступлю порог больницы и вернусь в мир здоровых людей.
Не вернется ничего, - понял я по-настоящему. Все было не понарошку. Экзамен затянулся надолго. Навсегда… Я уронил голову на стол, не в силах бороться с отчаянием. На душе было черно. Я боялся этой ночи - первой ночи после больницы. Я боялся себя и ночной пустоты. Я знал, что надо любым способом уснуть и продержаться до света.
И в то же время знал, что не усну. Я выругал себя за дневную беспечность: имея пачку рецептов, весь день слонялся по городу и совершенно забыл заглянуть в аптеку. И этой ночью я был обречен на бессонницу. Если только не попытаться воспользоваться средством, рекомендованным Германом Витальевичем.
Включил свет, я открыл нижнюю секцию буфета. Спиртное дома имелось. В буфете стояли рядком несколько бутылок водки, купленной еще до предпоследнего повышения цен. До сих пор я водки не пил, Инна тем более. Но я всегда хранил дома некоторый ее запас, потому что старый дом, ржавые трубы и дышащая на ладан водогрейная колонка требовали постоянного участия слесарей. Которые оказывались от любой платы, кроме водки. Одна из бутылок была пуста на одну треть. Я сразу вспомнил, как месяца два назад вызывал ЖЭКовского сантехника для прочистки канализации. Работы было мало, и за нее он попросил всего лишь стакан. Еще стояла початая бутылка коньяку. Ее пили мы сами: то добавляли в чай, лечась от признаков простуды, то просто грелись в холодную погоду. Я подумал, что выбрать - водку или коньяк. Вспомнив, как хорошо мне было от водки взял ее. Зубами вытащил пластмассовую пробку и налил сразу полстакана. Едва поднеся его ко рту, по запаху понял, что водка плохая, ее нельзя было сравнить с той, которой поил меня хирург. Она была местного завода, к тому же долго стояла откупоренной, а я давно слышал, что открытая водка портится из-за контакта с воздухом. Но все-таки отпил глоток, потом другой. Вкус оказался еще хуже, чем запах. Хотелось выплеснуть все в раковину - или по крайней мере выпить одним махом. Но я вспомнил, как учил врач, и терпеливо и настойчиво брал ее мелкими глотками. И о чудо - к концу порции вкус уже не казался отвратительным. По телу разлилось приятное, необременительное тепло алкоголя, а душу стало медленно заполнять блаженство. Даже рука будто отпустила.
Добавив чаю, я вернулся в постель. Все было хорошо. В самом деле почти как прежде. Прав был Хемингуэй. И еще более прав Герман Витальевич, открывший мне дорогу к спасению.
В пустой, хорошо проветрившейся квартире сгустились сумерки. Подступили тихо и вкрадчиво, вместе с ними еще более плотным стало вылезшее из темных углов одиночество.
Я поставил чайник.
Сказать об этом было бы легко - всего два слова. А на деле я сломал неимоверное количество спичек, пока сумел зажечь левой рукой, чиркнув по прижатому коробку.
Совершив это действие, я с ужасом понял, что теперь придется все делать иначе. Фактически переучиваться жить наизнанку. И опять подумалось: время, бесконечно убегающее в обе стороны, может стягиваться в точку. Секунда удара определила поворот оставшейся жизни, которую надо строить по-иному… В отчаянии я попил чаю и пошел спать.
*-*
Заснул я на удивление быстро: видно, сказался день, проведенный на воздухе.
Но посреди ночи проснулся от боли.
Я медленно всплыл на поверхность из черной трясины сна. Еще не открыв глаза, молниеносно испытал пугающее чувство отрешенности от всего происходящего. Какие-то доли секунды - или еще более короткий промежуток между сном и явью, я не мог понять: кто я? Где я, что со мной происходит?… Мгновенное помутнение самосознания, которого никогда не случалось, обдало меня таким ужасом, что я открыл глаза и сел на кровати, озираясь по сторонам. И удивился, не слыша привычного храпа. Именно это, наверное, заставило меня усомниться в собственной реальности. Сознание вернулось, и я понял, что уже не в больнице, а дома и сижу на своей собственной постели. Один в пустой, гулкой и абсолютно беззвучной квартире.
Вместе с этим еще сильнее пришло ощущение боли. Страшно ныла раненая рука. Именно рука, не тот корявый обрубок, что от не остался: болели пальцы, которых больше не было. Герман Витальевич объяснял, что это нормальное явление для всех перенесших ампутацию - фантомные боли, вызванные тем, что не сразу теряют чувствительность нервы с обрезанными окончаниями. Ощущение было неприятно именно своей нереальностью, которая вызывала какие-то нехорошие ассоциации и в первый момент даже наводила на мысль, что все прежнее приснилось или я сдвинулся умом. В больнице под конец все это уже прошло. Но дома началось опять. И все-таки я чувствовал отрезанные пальцы так явно, что опять подумалось: мне все лишь приснилось? Колхоз, удар, больница… И в самом деле ничего страшного не произошло? Я поднял правую руку. На фоне более светлого окна безжалостно увидел пустую ладонь с двумя пальцами по краям. Нет, не приснилось. Сон исчез. Я надел халат. Опять изрядно помучившись, поставил чайник и подошел к кухонному окну.
Кругом висела совершенно потусторонняя тишина. Только шипел, сгорая синим пламенем, газ. Да тикали невидимые часы на буфете. За окном молчала ночь. Дом напротив был погружен во мрак, словно пассажирский лайнер, следующим открытым океаном во время войны. Светились лишь два окна - на пятом этаже, как на капитанском мостике, ровно и золотисто, да где-то внизу в трюме пробивался красноватый абажур. Фонари, как обычно, горели уже не все, а через два попеременно, и улица была темна. Виднелся лишь один фонарь - на нашей стороне слева, ближе к углу дома. Его белый свет, не в силах справиться с чернотой ночи, слабо плясал в дымке липовой листвы. Под окном быстро прошуршала машина - и снова стало тихо, лишь постукивали часы да шумел газ.
Огни погасли. Сначала верхний, потом нижний. Спали уже все. И я с новой остротой почувствовал свое одиночество. Как уже было там - в колхозе, на ночном болоте. Словно я опять остался один против всех черных сил, что повылезали из нор.
Мне показалось, что за спиной что-то скрипнуло. Я вздрогнул - синий газовый факел колыхнулся, и моя огромная черная тень заплясала по стене. Я вздохнул, поняв, что это просто снимается усталостное напряжение с паркета. Но все равно было как-то жутко, страшно и пусто. Я присел к столу и повернул ручку радио. В кухню медленно влилась музыка. Десятый до-диез минорный ноктюрн Шопена, узнал я, немного послушав. Далекий неведомый пианист длинными, тонкими и здоровыми пальцами перебирал клавиши; и звуки падали стеклянными шариками: рождались, жили, гасли, умирали… Мне стало еще тоскливее. Я выключил радио и снова остался в полной тишине. Рука болела все сильнее.
И вдруг я осознал свое положение. Предыдущий месяц, операция, больница - там все складывалось иначе. Там были люди, пусть я мог спокойно отвернуться к стенке. Ночной храп соседей, режим и распорядок. Был врач Герман Витальевич, которому я мог пожаловаться и на боль и на бессонницу. Была в конце концов медсестра Зоя, которая смотрела на меня с участием, и я знал -проверено! - что в любой момент могу сделать маленький шаг навстречу и получить поддержку. Там я как-то держался. Переживал, страдал, ходил на перевязки и мучился одиночеством, но все-таки оставался не один. И в глубине души - где-то очень-очень глубоко - хоронилось странное и глупое чувство.
Пусть операция, ночные боли и уколы, но это все происходит как бы не со мной. То есть со мной, но как-то*не по-настоящему*. Словно жизнь просто вынудила меня пройти испытание - сдать какой-то экзамен. Выдержать все, помучиться как следует, но получить "отлично". Посмотреть запись в зачетке и спокойно вздохнуть, потому что все позади. Словно верилось подсознательно: все понарошку. Все кончится, как только я переступлю порог больницы и вернусь в мир здоровых людей.
Не вернется ничего, - понял я по-настоящему. Все было не понарошку. Экзамен затянулся надолго. Навсегда… Я уронил голову на стол, не в силах бороться с отчаянием. На душе было черно. Я боялся этой ночи - первой ночи после больницы. Я боялся себя и ночной пустоты. Я знал, что надо любым способом уснуть и продержаться до света.
И в то же время знал, что не усну. Я выругал себя за дневную беспечность: имея пачку рецептов, весь день слонялся по городу и совершенно забыл заглянуть в аптеку. И этой ночью я был обречен на бессонницу. Если только не попытаться воспользоваться средством, рекомендованным Германом Витальевичем.
Включил свет, я открыл нижнюю секцию буфета. Спиртное дома имелось. В буфете стояли рядком несколько бутылок водки, купленной еще до предпоследнего повышения цен. До сих пор я водки не пил, Инна тем более. Но я всегда хранил дома некоторый ее запас, потому что старый дом, ржавые трубы и дышащая на ладан водогрейная колонка требовали постоянного участия слесарей. Которые оказывались от любой платы, кроме водки. Одна из бутылок была пуста на одну треть. Я сразу вспомнил, как месяца два назад вызывал ЖЭКовского сантехника для прочистки канализации. Работы было мало, и за нее он попросил всего лишь стакан. Еще стояла початая бутылка коньяку. Ее пили мы сами: то добавляли в чай, лечась от признаков простуды, то просто грелись в холодную погоду. Я подумал, что выбрать - водку или коньяк. Вспомнив, как хорошо мне было от водки взял ее. Зубами вытащил пластмассовую пробку и налил сразу полстакана. Едва поднеся его ко рту, по запаху понял, что водка плохая, ее нельзя было сравнить с той, которой поил меня хирург. Она была местного завода, к тому же долго стояла откупоренной, а я давно слышал, что открытая водка портится из-за контакта с воздухом. Но все-таки отпил глоток, потом другой. Вкус оказался еще хуже, чем запах. Хотелось выплеснуть все в раковину - или по крайней мере выпить одним махом. Но я вспомнил, как учил врач, и терпеливо и настойчиво брал ее мелкими глотками. И о чудо - к концу порции вкус уже не казался отвратительным. По телу разлилось приятное, необременительное тепло алкоголя, а душу стало медленно заполнять блаженство. Даже рука будто отпустила.
Добавив чаю, я вернулся в постель. Все было хорошо. В самом деле почти как прежде. Прав был Хемингуэй. И еще более прав Герман Витальевич, открывший мне дорогу к спасению.
*2*
Наутро чуть свет, как мне показалось, зазвонил телефон. Я выбрался из постели, мельком взглянул на часы и увидел, что уже одиннадцатый час. Звонил Мироненко, оставшийся за начальника во время отпуска. Узнавал, куда я запропал - видимо, с его точки зрения после моего звонка из больницы прошло чересчур много времени. Я кратко сказал, что был в колхозе серьезно ранен, месяц провел в больнице, а сейчас дома на больничном. А потом сразу возьму отгулы, положенные за колхоз. В особые подробности не вдавался, да его это и не интересовало. Мироненко сказал, что ладно, все в порядке - и повесил трубку.
Потом через несколько дней проявился Славка. Я совершенно не ожидал его услышать, я уже думал, что он забыл обо мне и сам вычеркнул его из жизни - но оказалось, он вернулся с турбазы, и отец сообщил о моем звонке и даже о том, что я разговаривал "не таким" голосом. И Славка меня вспомнил…
Я был настолько рад его слышать, что мгновенно забыл свои мысли насчет его и Кати и тихую обиду, что не вспомнил до сих пор. Втянувшись в разговор, я забросал его вопросами о том, как прошел остаток смены в колхозе - словно это имело для меня сейчас значение. Славка отвечал обстоятельно и подробно. Будто чувствовал какую-то вину и пытался ее загладить. Я слушал его - и передо мной разворачивалась, живая, слегка домысленная картина колхозной жизни… Без меня было скучно. Правда, Саша-К пытался вечерами побрякивать на моей гитаре, но по Славкиным словам, все это оказывалось "не то". Вечерами танцевали до упаду, пока не посадили батарейки в магнитофоне. В компании образовалась еще одна парочка: мореход и Люда. Причем, как сказал Славка, Костя был рад продолжать уделять внимание Вике, но Люда вцепилась в него "как клещ" и не отпускала ни на минуту. Парочки прежние загуляли вконец. Геныч с Тамарой, никого уже не стесняясь, уходили вдвоем на остров, обнимаясь и раздеваясь на ходу, где ночевали - неизвестно. Саня Лавров и Ольга вообще откололи номер. Она отпросилась на выходной в город, обещала привезти батарейки, Лавров пошел провожать ее на электричку - и не вернулся. Пропали оба. Как в воду канули…
На этом месте я вдруг с пронзительной ясностью вспомнил, как Ольга везла меня на украденном "ЗИЛе", как предлагала ехать вместе в город, но я отказался… Мне почудилось, что я упустил свой шанс - сейчас, в пустой и одинокой квартире, где словно никогда и не было Инны, мне казалось это с особой ясностью. Хотя Ольга - при всей ее тревожной красоте - до последних минут с нею никогда не привлекала меня как женщина, я ревниво вспомнил ее тайную татуировку и мне стало неприятно слышать, что она уехала именно с Лавровым. Хотя в колхозе прекрасно знал, что они каждую ночь занимаются сексом. Мне не хотелось слушать дальше, но Славка продолжал, увлеченный событием…Вернулись Сашка с Ольгой только через пять дней - словно из свадебного путешествия, глядя на всех ясными глазами. Саша-К рассвирепел не на шутку, даром, что с виду покладистый и ему все по фигу. Обещал написать докладную, чтобы им в табель поставили прогулы. Скорее всего. просто обещал, чтоб напугать. Но Ольга неожиданно взвилась, прямо при всех наорала на него, словно он был в чем-то виноват, сказала, что она имела в виду этот колхоз и этот поганый институт, и что он может писать хоть в Москву Андропову, потому что ей все это по хрену и надоело до горькой редьки и даже еще хуже. Высказав все это и даже не взглянув на Лаврова, она развернулась и ушла из лагеря. Сашка побежал ее догонять, потом вернулся молча с видом побитой собаки. И спрятался в палатке, никому ничего не объясняя. Все думали, что Ольга в самом деле ушла просто побродить и успокоиться. Поздно вечером, Саша-К устроил допрос Лаврову, и тот безучастно признался, что Ольга уехала в город. Бросив даже свои вещи. Почему она так сделала и что произошло у них с Сашкой - никто не знал. Но она не вернулась. Рюкзак ее забрал в город Лавров, и чем кончилось дело, никто не знал. Но зато сам он получил за прогулы под первое число: Саша-К заставил его три дня работать на АВМ по две смены. Он упахался до полусмерти, но ему, похоже, было уже все равно. После отъезда Ольги он так и остался мрачным и безучастным к жизни; вечерами сидел, тупо глядя в огонь костра, а потом тихо уходил спать…
Я вспомнил ночной разговор с Лавровым, его слова об Ольге - потом ее слова о нем - и мне стало его жаль. Я-то сразу понял, что он относился к Ольге серьезно, как бы она ни говорила. И внезапный ее отъезд его подкосил. Славка рассказывал о всех перипетиях со смехом. Но мне было не смешно: я как-то совершенно иначе начал смотреть на мир и отношения людей в нем.
А Славка продолжал, ему был абсолютно все равно… На АВМ работали по-другому. Девчонок с поля сняли: пришел председатель смотреть их работу и при всех заявил, что это не прополка, а непристойное занятие, за которое в пионерском лагере велят руки держать поверх одеяла. И их перевели на подмогу парням по две в каждую смену, закидывать вилами траву в бункер, а парни тоже работали по двое. То есть не по двое, конечно, а по трое - тут я вспомнил, что смены перераспределились еще при мне… Господи, как же давно это было, - подумал я, на секунду отключившись от Славкиного рассказа. - И было ли вообще со мной… На кухне девчонки дежурили по одной. Шофер к Вике больше не приставал. Правда, машина сломалась через пару дней после моего отъезда - рассыпался задний мост. Председатель приехал на газике и велел ходить на работу пешком, добираясь на попутках. Тогда устроили забастовку - целый день валялись с лагере. Председатель опять приехал, ругался матом и угрожал, что не даст больше продуктов. Но в лагере имелось некоторое количество хлеба, соли и сахара, и рыба на перекате ловилась хорошо. Можно было еще пару дней продержаться, ведь иного выхода не оставалось в ответ на такое обращение… Председатель сдался первым, и в лагерь стал заезжать автобус, который возил на полевой стан механизаторов из нижней деревни. Так до конца и ездили.
Измельчитель…
…При этом слове я передернулся и мне показалось, что рука заболела сильнее…
Измельчитель отремонтировали - пришел механик, сняли кожух и оказалось, что на барабане не один, а целых три ножа разлетелись. Несколько обломков, более тяжелых, упали в бункер вместе с травой и попали в агрегат, застряли в барабане и перекатывались там, как горох в погремушке. Дядя Федя потом дня через три развинтил самый большой люк и лазал за ними, матерился при этом так, что краска от стыда розовела. Траву снова гнали через отремонтированный измельчитель. Но подходить в нему близко со стороны хобота боялись… Мне опять стало плохо.
…Степан, увидев, что каждый день появляются свежие городские девицы, одурел от счастья и стал строить какие-то планы. Возле Вики сначала терся, ясное дело. Но она с ним даже не разговаривала - опыт с шофером кое-чему научил. Зато Тамара с ним беседовала, и довольно успешно. Он размяк и девчонок в гости пригласил, обещал истопить баньку. Надеялся, ясное дело, что после хоть с одной обломится. Но Тамара ушлая парням рассказала, и заявились к нему париться всем лагерем Степан, конечно, разочарован был почти до слез, но с ним сели играть в карты, поддавались по-черному, и он отошел, развеселился, потом даже самогон выставил и всех угостил. Правда, почти все отказались. А Николай…
Я слушал рассказ, и мне становилось все тоскливей.
- А что… что Катя? - задал я вопрос, который с самого начала вертелся на языке; я надеялся, что Славка сам что-то скажет, но он ни разу не упомянул ее имени.
- Что Катя? Работала вместе со всеми, - как-то неохотно ответил Славка.
Было видно, что ему не хочется говорить, и понял, что непроста, но ощутил даже не ревность, а какое-то совсем иное, давящее и сжимающее чувство.
- Гитара твоя, кстати, у меня, - сказал он, круто меняя разговор.
- Тебе домой занести, или прямо на работу - как лучше?
- Гитара…- голос мой прервался, хотя я старался этого не допустить. - Да все равно куда. Не нужна она мне больше…
- Не нужна? - переспросил Славка.
- Не нужна.
- А что…- он словно только сейчас вспомнил о моей раненой руке. - Рука играть не дает? Пальцы плохо гнутся? Я молчал.
- Как же так… Говорил же тебе - поезжай в город!
- Говорил, - согласился я. - Признаю, что был дураком… Только теперь уже этому не поможешь.
- Так что у тебя с пальцами? - Славка, кажется, наконец встревожился серьезно и превратился обратно в моего прежнего друга.
- Ничего уже, - ответил я. - Нет у меня больше этих пальцев.
- Как… нет?
- Очень просто. Их мне отрезали.
Славка молчал на том конце, глухо потрясенный новостью. И я тоже.
- Женя…- сдавленно пробормотал он наконец. - Скажи мне… Скажи, что шутишь…
- Рад бы, да не могу. Все именно так.
- Этот придурок Саша-командир! - вдруг взорвался Славка. - Если бы он не полез со своими вилами, нож бы не треснул, и…
- Фигня это все, - оборвал его я. - Если бы, да кабы, росли бы в заднице грибы… При чем тут вилы… Дядя Федя тогда сгоряча орал. Эти вилы для таких ножей все равно, что спички. А виноват во всем я сам. Только я и никто иной. Со своим, как ты правильно выразился, мушкетерством. Уехал бы сразу в город- и все бы обошлось. Умные на чужих ошибках учатся, дураки на своих.
Славка не отвечал.
- В конце концов, жизнь не фига и смысл ее не в трех пальцах… И вообще все могло быть хуже. Если бы я подхватил еще и столбняк, то без вакцины это была бы верная смерть…
- Я… К тебе приду. Когда можно? - сдавленно спросил он.
- Когда хочешь, - ответил я. - Я ведь пока на больничном.
Потом через несколько дней проявился Славка. Я совершенно не ожидал его услышать, я уже думал, что он забыл обо мне и сам вычеркнул его из жизни - но оказалось, он вернулся с турбазы, и отец сообщил о моем звонке и даже о том, что я разговаривал "не таким" голосом. И Славка меня вспомнил…
Я был настолько рад его слышать, что мгновенно забыл свои мысли насчет его и Кати и тихую обиду, что не вспомнил до сих пор. Втянувшись в разговор, я забросал его вопросами о том, как прошел остаток смены в колхозе - словно это имело для меня сейчас значение. Славка отвечал обстоятельно и подробно. Будто чувствовал какую-то вину и пытался ее загладить. Я слушал его - и передо мной разворачивалась, живая, слегка домысленная картина колхозной жизни… Без меня было скучно. Правда, Саша-К пытался вечерами побрякивать на моей гитаре, но по Славкиным словам, все это оказывалось "не то". Вечерами танцевали до упаду, пока не посадили батарейки в магнитофоне. В компании образовалась еще одна парочка: мореход и Люда. Причем, как сказал Славка, Костя был рад продолжать уделять внимание Вике, но Люда вцепилась в него "как клещ" и не отпускала ни на минуту. Парочки прежние загуляли вконец. Геныч с Тамарой, никого уже не стесняясь, уходили вдвоем на остров, обнимаясь и раздеваясь на ходу, где ночевали - неизвестно. Саня Лавров и Ольга вообще откололи номер. Она отпросилась на выходной в город, обещала привезти батарейки, Лавров пошел провожать ее на электричку - и не вернулся. Пропали оба. Как в воду канули…
На этом месте я вдруг с пронзительной ясностью вспомнил, как Ольга везла меня на украденном "ЗИЛе", как предлагала ехать вместе в город, но я отказался… Мне почудилось, что я упустил свой шанс - сейчас, в пустой и одинокой квартире, где словно никогда и не было Инны, мне казалось это с особой ясностью. Хотя Ольга - при всей ее тревожной красоте - до последних минут с нею никогда не привлекала меня как женщина, я ревниво вспомнил ее тайную татуировку и мне стало неприятно слышать, что она уехала именно с Лавровым. Хотя в колхозе прекрасно знал, что они каждую ночь занимаются сексом. Мне не хотелось слушать дальше, но Славка продолжал, увлеченный событием…Вернулись Сашка с Ольгой только через пять дней - словно из свадебного путешествия, глядя на всех ясными глазами. Саша-К рассвирепел не на шутку, даром, что с виду покладистый и ему все по фигу. Обещал написать докладную, чтобы им в табель поставили прогулы. Скорее всего. просто обещал, чтоб напугать. Но Ольга неожиданно взвилась, прямо при всех наорала на него, словно он был в чем-то виноват, сказала, что она имела в виду этот колхоз и этот поганый институт, и что он может писать хоть в Москву Андропову, потому что ей все это по хрену и надоело до горькой редьки и даже еще хуже. Высказав все это и даже не взглянув на Лаврова, она развернулась и ушла из лагеря. Сашка побежал ее догонять, потом вернулся молча с видом побитой собаки. И спрятался в палатке, никому ничего не объясняя. Все думали, что Ольга в самом деле ушла просто побродить и успокоиться. Поздно вечером, Саша-К устроил допрос Лаврову, и тот безучастно признался, что Ольга уехала в город. Бросив даже свои вещи. Почему она так сделала и что произошло у них с Сашкой - никто не знал. Но она не вернулась. Рюкзак ее забрал в город Лавров, и чем кончилось дело, никто не знал. Но зато сам он получил за прогулы под первое число: Саша-К заставил его три дня работать на АВМ по две смены. Он упахался до полусмерти, но ему, похоже, было уже все равно. После отъезда Ольги он так и остался мрачным и безучастным к жизни; вечерами сидел, тупо глядя в огонь костра, а потом тихо уходил спать…
Я вспомнил ночной разговор с Лавровым, его слова об Ольге - потом ее слова о нем - и мне стало его жаль. Я-то сразу понял, что он относился к Ольге серьезно, как бы она ни говорила. И внезапный ее отъезд его подкосил. Славка рассказывал о всех перипетиях со смехом. Но мне было не смешно: я как-то совершенно иначе начал смотреть на мир и отношения людей в нем.
А Славка продолжал, ему был абсолютно все равно… На АВМ работали по-другому. Девчонок с поля сняли: пришел председатель смотреть их работу и при всех заявил, что это не прополка, а непристойное занятие, за которое в пионерском лагере велят руки держать поверх одеяла. И их перевели на подмогу парням по две в каждую смену, закидывать вилами траву в бункер, а парни тоже работали по двое. То есть не по двое, конечно, а по трое - тут я вспомнил, что смены перераспределились еще при мне… Господи, как же давно это было, - подумал я, на секунду отключившись от Славкиного рассказа. - И было ли вообще со мной… На кухне девчонки дежурили по одной. Шофер к Вике больше не приставал. Правда, машина сломалась через пару дней после моего отъезда - рассыпался задний мост. Председатель приехал на газике и велел ходить на работу пешком, добираясь на попутках. Тогда устроили забастовку - целый день валялись с лагере. Председатель опять приехал, ругался матом и угрожал, что не даст больше продуктов. Но в лагере имелось некоторое количество хлеба, соли и сахара, и рыба на перекате ловилась хорошо. Можно было еще пару дней продержаться, ведь иного выхода не оставалось в ответ на такое обращение… Председатель сдался первым, и в лагерь стал заезжать автобус, который возил на полевой стан механизаторов из нижней деревни. Так до конца и ездили.
Измельчитель…
…При этом слове я передернулся и мне показалось, что рука заболела сильнее…
Измельчитель отремонтировали - пришел механик, сняли кожух и оказалось, что на барабане не один, а целых три ножа разлетелись. Несколько обломков, более тяжелых, упали в бункер вместе с травой и попали в агрегат, застряли в барабане и перекатывались там, как горох в погремушке. Дядя Федя потом дня через три развинтил самый большой люк и лазал за ними, матерился при этом так, что краска от стыда розовела. Траву снова гнали через отремонтированный измельчитель. Но подходить в нему близко со стороны хобота боялись… Мне опять стало плохо.
…Степан, увидев, что каждый день появляются свежие городские девицы, одурел от счастья и стал строить какие-то планы. Возле Вики сначала терся, ясное дело. Но она с ним даже не разговаривала - опыт с шофером кое-чему научил. Зато Тамара с ним беседовала, и довольно успешно. Он размяк и девчонок в гости пригласил, обещал истопить баньку. Надеялся, ясное дело, что после хоть с одной обломится. Но Тамара ушлая парням рассказала, и заявились к нему париться всем лагерем Степан, конечно, разочарован был почти до слез, но с ним сели играть в карты, поддавались по-черному, и он отошел, развеселился, потом даже самогон выставил и всех угостил. Правда, почти все отказались. А Николай…
Я слушал рассказ, и мне становилось все тоскливей.
- А что… что Катя? - задал я вопрос, который с самого начала вертелся на языке; я надеялся, что Славка сам что-то скажет, но он ни разу не упомянул ее имени.
- Что Катя? Работала вместе со всеми, - как-то неохотно ответил Славка.
Было видно, что ему не хочется говорить, и понял, что непроста, но ощутил даже не ревность, а какое-то совсем иное, давящее и сжимающее чувство.
- Гитара твоя, кстати, у меня, - сказал он, круто меняя разговор.
- Тебе домой занести, или прямо на работу - как лучше?
- Гитара…- голос мой прервался, хотя я старался этого не допустить. - Да все равно куда. Не нужна она мне больше…
- Не нужна? - переспросил Славка.
- Не нужна.
- А что…- он словно только сейчас вспомнил о моей раненой руке. - Рука играть не дает? Пальцы плохо гнутся? Я молчал.
- Как же так… Говорил же тебе - поезжай в город!
- Говорил, - согласился я. - Признаю, что был дураком… Только теперь уже этому не поможешь.
- Так что у тебя с пальцами? - Славка, кажется, наконец встревожился серьезно и превратился обратно в моего прежнего друга.
- Ничего уже, - ответил я. - Нет у меня больше этих пальцев.
- Как… нет?
- Очень просто. Их мне отрезали.
Славка молчал на том конце, глухо потрясенный новостью. И я тоже.
- Женя…- сдавленно пробормотал он наконец. - Скажи мне… Скажи, что шутишь…
- Рад бы, да не могу. Все именно так.
- Этот придурок Саша-командир! - вдруг взорвался Славка. - Если бы он не полез со своими вилами, нож бы не треснул, и…
- Фигня это все, - оборвал его я. - Если бы, да кабы, росли бы в заднице грибы… При чем тут вилы… Дядя Федя тогда сгоряча орал. Эти вилы для таких ножей все равно, что спички. А виноват во всем я сам. Только я и никто иной. Со своим, как ты правильно выразился, мушкетерством. Уехал бы сразу в город- и все бы обошлось. Умные на чужих ошибках учатся, дураки на своих.
Славка не отвечал.
- В конце концов, жизнь не фига и смысл ее не в трех пальцах… И вообще все могло быть хуже. Если бы я подхватил еще и столбняк, то без вакцины это была бы верная смерть…
- Я… К тебе приду. Когда можно? - сдавленно спросил он.
- Когда хочешь, - ответил я. - Я ведь пока на больничном.
*-*
**Славка пришел на следующий вечер. Принес-таки гитару - при одном виде которой во мне все перевернулось. Мы посидели на кухне, выпили чаю. В основном молчали, потому что говорить, как оказалось, было не о чем. Славка бросал косые, полные ужаса взгляды на мою руку. После его визита на душе стало еще тяжелей. Жизнь продолжала катиться по совершенно иной колее.
Проблема, как не умереть с голоду, встала теперь необычайно остро. Ведь я не мог даже по-нормальному начистить картошки. То есть, конечно, должен был со временем научиться, но еще не знал, как. Стал варить в мундирах, потому что содрать шкуру с вареной можно было одной рукой. Но когда в первый раз попытался открыть консервы: подвернулась банка сардин, стоявшая в холодильнике- то опять впал в шоковое состояние. Мучился с нею полчаса, не меньше. Измял всю банку, поранил здоровую руку - прежде, чем сумел надрезать жесть и вытаскивал потом по одному разломанные куски рыбы. Всему, абсолютно всему приходилось учиться заново. И это оказалось труднее, чем я ожидал.
Проблема, как не умереть с голоду, встала теперь необычайно остро. Ведь я не мог даже по-нормальному начистить картошки. То есть, конечно, должен был со временем научиться, но еще не знал, как. Стал варить в мундирах, потому что содрать шкуру с вареной можно было одной рукой. Но когда в первый раз попытался открыть консервы: подвернулась банка сардин, стоявшая в холодильнике- то опять впал в шоковое состояние. Мучился с нею полчаса, не меньше. Измял всю банку, поранил здоровую руку - прежде, чем сумел надрезать жесть и вытаскивал потом по одному разломанные куски рыбы. Всему, абсолютно всему приходилось учиться заново. И это оказалось труднее, чем я ожидал.