Улин Виктор. Хрустальная сосна

   Услышав, что я вернулся, заглянул сосед дядя Костя. Выматерился, увидев мою руку… Мария Алексеевна, его жена, настойчиво звала к ним обедать до приезда Инны. Я зашел один раз, чтобы не обиделись, но ходить каждый день отказался. Стыдно было и унизительно, к тому же я намеревался как-то приспосабливаться к жизни сам. Я сказал, что буду питаться у родителей. Соседка, похоже, все поняла. Насчет обедов не настаивала, зато дядя Костя стал приходить ко мне, неся то кусок пирога, то ватрушку. Мы садились пить чай, и получалось вроде, что не он помогает мне, а я принимаю его у себя. Это облегчало жизнь, но было тяжело для меня. Потому что мне до сих пор не хотелось никого видеть и слышать.
   Как- то раз вечером позвонила мама, спросила, как дела, и сообщила, что они с отцом уезжают в Прибалтику в какой-то дом отдыха или санаторий -я не вникал, куда именно; мне нужно было не проговориться и сделать так, чтобы мама по голосу не догадалась о моих проблемах. Я боялся, что придется провожать родителей, но она сама сказала, что с ними едет еще кто-то, их всех повезут в аэропорт на машине, где нет лишних мест. Я подавил вздох облегчения. Значит, еще некоторое время можно не раскрываться - по крайней мере, отец отдохнет, ничего не зная. Заглянуть к родителям до их отъезда я не обещал, и мама этого не ждала - ведь мы уже давно почти не общались. На второй день после возвращения из больницы я пошел в аптеку и купил снотворное. И спал исключительно с ним. По больничному я просидел дома неделю. Потом сходил на работу, заглянул в канцелярию и взял отгулы за колхоз, как и говорил Мироненке. Мне ужасно не хотелось возвращаться в институт. Сам не знаю, почему. Ведь несмотря на стремление к одиночеству, мне было тоскливо дома. Но идти снова в нашу комнату, где абсолютно все, вплоть до лежащих в моем столе карандашей - которые, возможно, мне уже не пригодятся, - осталось прежним… К тому же я со страхом думал, что теперь не смогу делать на работе прежние вещи. И вообще неизвестно как все сложится.
   Отгулов за колхоз мне полагалось всего два - ведь проработал я лишь два воскресенья. Решение этой проблемы постоянно колебалось, как маятник: то придерживались правила, что за субботнюю работу отгулов не дают, то вдруг отпускали гайки. Сейчас, согласно общим потугам дисциплинарного ужесточения в стране, маятник качнулся в сторону ужесточения, и лишнего я не получил. Однако всемогущая секретарша, с которой я, в отличие от многих, не собачился по пустякам, пожалела меня и против закона дала четыре отгула, прияв заявление без визы начальника. Мироненке же вообще все было до лампочки, потому что сам он отгулов никогда не брал, работал, как железный паровоз, и в тонкости не вникал. Поэтому я даже на стал заглядывать в сектор, а сразу ушел домой.

*3*

   А потом четыре дополнительных дня пролетели и мне пришлось идти на работу.
   Сектор н был почти пуст. Начальник все еще не вернулся из отпуска, Мироненко за день до моего возвращения уехал на какие-то спортивные сборы, Лавров тоже не появлялся - кажется, сразу после колхоза взял часть отпуска. Встретили меня лишь Рогожников да Виолетта. Они, естественно, ничего не знали о деталях моей затянувшейся болезни. И когда я ввалился в комнату, отчаянно держа вымученную улыбку и отсалютовал изуродованной рукой, поблескивающей свежими красными рубцами…
   Рогожников от неожиданности уронил банку туши - правда, закрытую, - а Виолетта, как мне показалось, едва не лишилась чувств. Я перекинулся с ними парой дежурных фраз, потом надолго вышел в коридор. Чтобы дать им прийти в себя. И заодно оттягивал тягостный миг возвращения к своему столу.
   Потом мы пили чай. Я рассказал про колхоз, про аварию заявив просто, что рубануло осколком, не вдаваясь в подробности. Они сидели тихие, как зайцы, и смотрели на меня как на пришельца с того света. И странное дело: я глядел на них, и они казались какими-то маленькими. То есть не то что маленькими, а несмышлеными. Будто круги страданий, на которые пришлось вступить, возвысили меня над ними, ничего подобного не испытавшими.
   - И что же вы теперь будете делать дальше, Женя? - сочувственно спросила Виолетта, когда мы пошли по рабочим местам.
   - Жить и работать, - вздохнул я и добавил, увидев внезапное участие в ее глазах: - Если сумею, конечно.
   Если сумею… В принципе на мне висел тот самый чертеж, о котором напоминал начальник перед колхозом. Конечно, сроки его сдачи прошли, но поскольку начальника не было, нас никто не теребил по поводу задержки. А раз чертеж был поручен именно мне, то он мог спокойно лежать еще год, и никто бы к нему по собственной воле не притронулся. С ним нужно было что-то делать. Я не сомневался, что чертежник из меня теперь никакой. Со временем, возможно, пришла бы какая-нибудь идея, как удерживать карандаш обрубком. Сейчас идей не было. Однако к чертежу требовалось составить записку. С этим я справлюсь, - решил я. Должен буду справиться. Ведь пока составляю черновой вариант, можно писать любыми каракулями. Но все-таки это будет какое-то дело: странно, но мне вдруг захотелось деятельности. Сам не знаю, почему - наверное, хотелось подавить быстро растущее чувство собственной ущербности. И я взялся за записку. В принципе она была почти готова еще до колхоза. Сейчас можно было ее подправить. Я перелистал исписанные моим*прошлым*почерком страницы и решил переделать одну. Читать было легко, но как писать? Я положил ручку на мизинец и прижал ее к ладони большим пальцем. Получилось вроде неплохо. Ручка держалась крепко и я похвалил себя, за то, что с первого раза научился писать. Я начал писать, чувствуя радость от своей быстрой победы. Казалось, я смогу даже чертить.
   Но через пару минут руку так заломило от напряжения, что пальцы свело судорогой и ручка упала на стол. Я попытался массировать кисть - это помогло еще на минуту, после чего рука вообще отказалась действовать. Я швырнул ручку прочь - так, что она отлетела в противоположный угол комнаты и переломилась, ударившись об стену.
   - Что, Жень - тяжело? - участливо спросил Рогожников.
   - Чтобы эту руку мне черти совсем оторвали! - выругался я. - Анекдот знаешь? Как слепой и одноглазый плыли в публичный дом? Из-за шкафа деликатно кашлянула Виолетта. Я замолчал и стал искать другую ручку.
   Потом заглянул Славка. Мы вышли с ним в коридор, спустились под лестницу, где было излюбленное место встречи курящих и некурящих. Пытались поболтать. Славка рассказывал анекдоты и сам первым смеялся. Он изо всех сил пытался развеселить меня, отвлечь на что-то постороннее. Но получалось плохо.
   Вернувшись в комнату, я еще раз попробовал держать ручку в правой руке. И осознал, что это невозможно. То есть можно, конечно, но только короткий промежуток времени, после которого надо долго отдыхать. Я понял, что мне придется учиться писать левой рукой. Я взял ею непослушную ручку и стал пытаться вывести на чистом листе отдельные буквы.

*-*

   Лавров появился через несколько дней.
   Придя и увидев мою руку, он сквозь зубы выругался, и больше ничего не сказал. Я удивился тому, что он понял: это лучшее из всего; вздохи не помогут.
   Он был подавленным и мрачным, совершенно не таким, как до колхоза. Что-то грызло его изнутри. Ни с кем не разговаривая, он часами просиживал за своим кульманом.
   И только раз, вернувшись с обеда, мы случайно оказались в комнате вдвоем. Как-то сами собой пошли колхозные воспоминания. Сашка ожил, заговорил, не слушая меня и не замечая моей реакции - с мучительным наслаждением, словно воспоминания одновременно жгли и ласкали его душу.
   - А ты знаешь, Ольга тебя вспоминала, - вдруг ни с того ни с сего сказал он. - Каждый день. И в столовой, и у костра, и просто так… И почему-то мгновенно сникнув, словно из него вышел воздух, он замолчал и снова спрятался за кульман.
 

*4*

 
   Потом однажды к нам вошел председатель институтского профкома - худой нервный мужчина в очках с выпуклыми стеклами. Я сразу понял, что это ко мне, и вышел из-за стола, чувствуя, как внутри все заранее напрягается.
   - Добрый день, - дернувшись половиной лица, сказал он и подал мне правую руку.
   Я протянул левую. Председатель смутился, уронил красную папку. Я стоял, ожидая продолжения.
   - Вы понимаете, зачем я пришел. - сказал он.
   - Догадываюсь.
   - Я знаю, что с вами случилось несчастье, и знаю, что вы ничего не знаете, - половина лица его дернулась еще раз. - По закону вы вправе требовать, чтобы задним числом составили акт по форме И-1, и в случае, если травма будет признана производственной, вам дадут третью группу инвалидности с доплатой.
   - А какая же, по-вашему, моя травма? - искренне возмутился я, хотя до прихода нервного очкарика не думал об этих проблемах. - Я что - у себя на кухне мясо рубил?
   - Ну, видите ли… Все не так просто… Я ведь уже упомянул, что акт придется составлять задним числом. Ехать на место, искать свидетелей… Найдутся ли они? И будет ли подтверждено выполнение техники безопасности?
   - Какой техники, какой безопасности? - чувствуя, как сжатая пружина начинает распрямляться, грубо ответил я. - Вы кто, извините - председатель профкома, или пионервожатый? Председатель молчал, пораженный моей реакцией.
   - Вы что - искренне верите всем этим сказкам о технике безопасности, а сами ни разу не были в колхозе и не видели, в каких условиях нас заставляют там работать?
   - Я…- начал председатель, поправляя очки.
   - Вы что - думаете, там хоть раз на току выдавали женщинам респираторы? Или присылали за нами бортовую машину со скамейками вдоль кузова? Может, вы не видели АВМ, с которого сняты все предохранительные кожухи и цепи вращаются открыто?!… А, что с вами говорить! Вы наверняка даже не знаете, что такое АВМ! Я махнул рукой и замолчал.
   - Возможно, вам придется обращаться в суд. Если признают травму производственной, - снова начал председатель, переждав мою вспышку. - То вам дадут прибавку к зарплате…
   - Я не буду обращаться в суд, - опять перебил его я. - пусть катятся к черту.
   - …Рублей двадцать пять, - он, похоже вообще не слушал моих слов.
   - Я не буду ничего требовать, - повторил я, уже еле сдерживаясь.
   - …Но это будет весьма неприятная история для нашего института, - он глотнул воздух, словно ему стало нечем дышать. - Потому что часть вины падет на наше руководство, ведь получится так, будто оно не контролирует условий труда своих работников, посылаемых на сельхозработы.
   - Я уже сказал, что ничего требовать не буду!
   - Мы лучше сами вам поможем. Оплатим больничный на сто процентов… Материальную помощь выпишем.
   - Мне ничего не надо! - ответил я, сжав оставшийся кулак.
   - Льготную путевку в профилакторий или даже в санаторий…
   - Хватит, - сказал я. - Я не буду ничего требовать.
   - Мы вас не оставим, - опять дергаясь лицом, продолжал председатель. - У нас сильная профсоюзная организация. Мы вам поможем… Премию. выпишем…
   И опять пошел по кругу.
   - Хватит!!! - заорал я так, что он отпрянул. - Отстаньте от меня!
   Сказал же - ничего не буду требовать с вашего драного профсоюза, который только может, что собирать взносы! Идите по своим делам, у меня работы полно!
   - Евгений Александрович…
   - Я от вас устал, - тихо проговорил я и машинально взял тяжелую каменную вазочку для карандашей, стоявшую на столе начальника. Председатель отшатнулся так, будто я уже занес над ним руку для удара.
   Папка опять упала, и на этот раз из нее разлетелись какие-то листки. Он нагнулся, неловко подбирая их с полу. А я стоял рядом, изо всех сил сдерживаясь, потому что мне хотелось его ударить. Ногой. Снизу вверх. По лицу, желательно прямо по очкам - чтобы стекла брызнули в разные стороны…
   - Зря ты от всего отказался, - подал голос Рогожников, когда профсоюзный вождь поспешно покинул нашу комнату. - Надо было вытребовать свое от и до. И судом этой очкастой гниде пригрозить, чтоб раскошелился как следует. Чем себя да своих задатых баб из профкома путевками круглый год снабжать…
   - И вообще, Евгений Александрович, - раздался из-за шкафа голос Виолетты, и непонятно было, чего в нем больше: осуждения или восхищения. - Вы так с ним разговаривали… Даже не ожидала от вас, что вы так можете.
   - Я сам не ожидал, - просто признался я. - Я много чего уже от себя не ожидал.
   - Конечно напрасно, Женя, - мрачно добавил Лавров. - Такая возможность представлялась, а ты…
   - Ну их ко псам во всеми их возможностями, - ответил я. - Мараться даже не хочу об их поганый профком.
   Все замолчали и принялись каждый за свое дело. А я сидел, тупо глядя в свои листочки. И думал - что же, в самом деле, мне делать?

*5*

   Уходя на работу, я всегда запирал дверь на два замка. Захлопывал английский, потом закрывал еще и французский особым ключом, который плохо слушался левой руки. Но все-таки возился, потому что квартира целый день оставалась пустой, а в нашем дворе постоянно собирались какие-то не внушающие доверия личности.
   И вдруг, вернувшись однажды с работы, обнаружил, что французский замок не заперт.
   Дрожащей рукой я отпер дверь - и тут же в лицо мне ударил дурманящий, многослойный запах подсушенных трав. Я зашел в квартиру и еще с порога увидел, что в комнате по полу разложены пухлые картонные папки с гербариями.
   Оглянувшись, заметил, что в прихожей валяется наполовину разобранный рюкзак, на вешалке висит выцветшая штормовка, а в углу у двери стоят резиновые сапоги. Иннины сапоги… Инна приехала. Приехала наконец - и теперь моя жизнь наладится быстро… Наконец - свершилось, и я теперь не один, и какой я молодец, что не поддался никаким искушениям, гнездившимся в собственной душе… Вика, Ольга, медсестра Зоя… Все это промелькнуло мгновенно. улетучиваясь навсегда из моей памяти. Я опустился на пол и, чувствуя одновременное внезапное, нахлынувшее лавиной облегчение и жгучий стыд за сами мысли о других женщинах, прижался лицом к забрызганным грязью голенищам… Из оцепенения меня вывел телефонный звонок. Я поднял трубку, уже зная, что это звонит именно жена.
   - Ин, а я и не ждал тебя еще так рано…- я облегченно вздохнул, услышав в трубке родной голос. - Я думал, еще дней через десять…
   - Я раньше вернулась. Отозвали телеграммой.
   - А что? - всполошился я, мгновенно подумав, что на ее работе каким-то образом узнали о моей травме и решили вернуть поскорее домой. - Что-то случилось?
   - Да нет, дела тут некоторые возникли, - ответила Инна, не вдаваясь в подробности. - Ты вот что… Я наверное, сегодня поздно приду. Ты, пожалуйста белье мое замочи, я его в ванной бросила в таз, не успела ничего сделать…
   - Ладно…- ответил я, а Инна, крикнув что-то кому-то, кто был рядом, тут же повесила трубку.
   Я пошел в ванную, разобрался с бельем. Потом занялся обычным приготовлением ужина. То есть варкой картошки, только в двойном объеме, с расчетом на Инну.
   Потом вдруг посмотрел на свою руку. Герман Витальевич говорил, что со временем шрамы сгладятся и рука не будет такой страшной. Но пока ее вид ужасал меня самого. Мне не хотелось пугать и огорчать Инну с порога. Найдя бинт, я замотал себе руку. Так, что три отсутствующих пальца можно было запросто посчитать прибинтованными к ладони.
   Инна вернулась, когда уже начало темнеть. Руки моей она даже не заметила, или просто не обратила внимания. Только когда мы сели за стол и я стал подогревать на сковородке сваренную, вычищенную и давно остывшую картошку, она вдруг увидела мои бинты и спросила, что со мной.
   - Да… - уклончиво ответил я. - В колхозе травмировался.
   Я не знал, почему не показываю руку. Ведь все равно рано или поздно это придется делать.
   - А я тебя хотела попросить белье выполоскать, - вздохнула Инна.
   - Ну ладно, пусть до завтра лежит. Сама выстираю… Мы сидели на кухне. Говорили мало. Я расспрашивал Инну о ее поездке, чтобы ничего не говорить о своей. Она отвечала вяло; видно было, что мысли ее витают где-то не здесь. Но это было не важным. Я смотрел на свою жену; она казалась мне очень красивой. Какой-то совершенно новой. Загорелой, насколько позволяла светлая кожа, с выцветшими на солнце, совершенно белыми волосами и какой-то слегка чужой. Как бывает всегда после долгой разлуки. Я смотрел на нее и чувствовал, как во мне, вытесняя все мысли, закипает и твердеет желание. Дикое, страстное - скорее оказаться с нею в постели. Увидеть любимый островок пушистых желтых волос, припасть к ней, чувствовать себя в ней и ее принадлежащей мне и не думать момент ни о чем. И почерпнуть новые силы, выпрямиться и ощутить себя готовым для решения своих проблем.
   Этот час настал. Раздевшись, Инна вытянулась на свежей простыне. И я припал наконец к телу своей жены, по которому так истосковался, которое казалось мне избавлением от всех несчастий… Я целовал ее и гладил по-всякому, и желание колотило ознобом, стремясь скорее достичь цели. Я даже не заметил - вернее, абсолютно не придал значения - что на мои ласки Инна не отзывается привычно мучительными и тревожными судорогами. А лежит бесчувственно, закрыв глаза и равнодушно раздвинув ноги, подставив себя для не интересной ей игры. Мне и это было неважно, я ничего не замечал. Наигравшись, я уже хотел перейти к заключительной части… И словно только теперь осознал, что жена никак не реагирует на прикосновения. И неожиданно ощутил в себе мгновенный обвал желания. То есть мысленно не ушло - но само тело перестало слушаться, словно отключили источник питания. Я лег рядом с нею; опять ласкал ее до изнеможения, пытаясь вызвать ответ и возбудить себя снова. Я прижимался к ней, ощущая ее кожей и, закрыв глаза, всяческими способами пытался настроить себя на занятия сексом. Вызывал в памяти разные вещи, которые могли бы помочь - даже запавшие навсегда непристойные реплики Тамары, совершавшей половой акт в нескольких метрах от меня…
   Но все было бесполезно. Промаявшись без толку, я отвалился на свою подушку. Я так ничего и не смог. То ли из-за долгого перерыва в сексе, то ли от внутреннего напряжения, то ли потому, что Инна лежала, как бревно.
   Она так и не сказала ни слова - и вообще, кажется, уже спала. Ладно, сегодня она устала с дороги, - подумал я, глядя в темный потолок. - И я отвык… Завтра все получится.

*-*

   И опять, как бывало часто, я проснулся глубокой ночью. Опять болели несуществующие пальцы под бинтом. Наверное, я слишком сильно затянул ладонь. Или просто не выпил вчера снотворного, к которому уже привык окончательно. Инна спала, уткнувшись носом в стенку.
   Я вылез из постели и ушел на кухню. Нестерпимо, мучительно пахло лесными травами. Среди множества ароматов мне казалось, витал и привкус лабазника - как там, в колхозе.
   Как в колхозе… Кругом стояла темнота, абсолютная темнота, даже угловой фонарь почему-то уже не горел. И дом напротив чернел мертвой глыбой, и ни один огонек не теплился на невидимых этажах. И я опять почувствовал привычное одиночество. Опять как в колхозе - на болоте. Да нет, там у края ночного болота я все-таки не был одинок. В сотне метров позади взлетали в небо искры костра и сидели друзья. Те, кого я считал друзьями на тот месяц - и которые оставались ими, пока я сам не выпал из круга.
   А сейчас я был совершенно один. Потому что кругом все спали. И до меня никому не было дела. Спали люди во всех квартирах, спали кошки и собаки, и рыбки в аквариумах и птицы в клетках… В небе раздался тихий зуд реактивного самолета. И там тоже все спят, - с отчаянием подумал я.
   И в комнате, в нескольких метрах от меня спала моя жена Инна.
   Которой в данный момент я тоже был безразличен. Ее возвращение оказалось почему-то не совсем таким, как мечталось мне.
   Бинты больно давили ладонь. Стоило их размотать. Но я не стал этого делать, побоявшись, что утром Инна проснется раньше меня и все увидит.

*-*

   Утром я не знал, будить ли Инну: вечером она ничего не сказала об этом. Я тихонько попил чаю: хороший растворимый кофе, который она привозила из прошлой поездки в Москву, давно кончился, а молотого для заварки я еще не купил.
   Уходя, снова заглянул в комнату. Инна спала по диагонали, сбросив простыню и заполнив своим белым телом всю кровать. Я вновь почувствовал толчок желания. И тут же подумал, что сегодня вечером наверняка все получится. Осторожно приблизившись, я наклонился и поцеловал ее в щеку. Инна что-то пробормотала, не открывая глаз. На лестнице я разбинтовал руку и пошел на работу.
 

*-*

 
   Забинтовать ее опять не успел: как ни в чем ни бывало вернувшись домой, я обнаружил, что Инна сегодня вернулась рано. Маскироваться было уже невозможно…
   Увидев мой обрубок, Инна охнула и прижала ладони к щекам. И побледнела так, что загар ее показался висящим в воздухе отдельно от лица.
   Но успокоилась быстро. Все-таки у моей жены был очень сильный характер, которому я сам завидовал. Я коротко рассказал об аварии - уже не знаю в который раз.
   - И что же ты теперь будешь делать? - в точку спросила Инна.
   Кто- то недавно уже задавал мне подобный вопрос, однако слышать его от собственной жены было как-то странно. Я молча поджал плечами и ничего не ответил.
   Впрочем, я не задумывался об этом. Находясь рядом с ней, я опять чувствовал судорожные толчки желания.
   Сегодня она была отдохнувшей и немножко другой, нежели вчера. И я надеялся, что у меня сможет получиться…
   Мы пили чай, и внутренне я уже настраивался на занятия сексом. Но судьба неожиданно нанесла мне удар с той стороны, откуда я не ожидал. Инна сидела за столом напротив меня. И вдруг сказала, совершенно спокойно поправив волосы:
   - Я в Москву уезжаю.
   - Когда? - спросил я, чувствуя мгновенно нарастающую тревогу, хотя она и прежде частенько туда уезжала.
   - Завтра, - ровным голосом ответила она.
   Завтра… Я почувствовал, как желание обрушивается и пропадает совсем, будто его и не было.
   - Насколько? - спросил я, надеясь, что ненадолго.
   - На четыре месяца, - Инна безмятежно размешивала сахар в своей чашке.
   - На…сколько?! - я поперхнулся, отказываясь верить своим ушам.
   - На четыре? Месяца?
   - Да, на четыре. Мне выделили стажировку перед докторантурой.
   Я подавленно молчал.
   - Я понимаю, конечно, - спокойно добавила Инна. - Что сейчас… С твоей рукой… оставлять тебя одного, и все такое прочее. Но и ты пойми, Женя. Наука не ждет.
   - Я понимаю, - как автомат, ответил я.
   - Я не могу все бросить. И не виновата, что все так совпало. Пойми - если я сейчас откажусь, вместо меня пошлют кого-то другого. И вся моя тема отодвинется на второй план. И…
   Она не договорила.
   - Я тебя не виню, - глухо сказал я, стараясь, чтобы в голосе не прорвалась дрожь. - Просто… Просто все так неожиданно… И я так ждал твоего приезда… Мне было очень плохо без тебя. Я думал, что после этих слов Инна встанет, обнимет меня и поцелует, потом возьмет мою покалеченную руку в свои ладони, подует на нее и скажет что-нибудь ласковое, и мне сразу станет хорошо, несмотря на ее отъезд. Но она не встала, не обняла, и даже ничего не сказала. Некоторое время молча глядела темное окно, словно слушая что-то внутри себя.
   Еще оставалась надежда, что мы попытаемся заняться любовью этим вечером. Но после чая Инна принялась перебирать гербарии. Их было много, и я понял, что это затянется надолго.
   - Иди спать, - сказала она. - Ты, наверное, устал, а у меня тут много работы. Надо собрать кое-что на завтра.
   Но спать я не пошел. В этот - как оказалось, последний - вечер я испытывал физическую потребность быть рядом с нею. Мне не хватало ее участия, пока я болел. Я так ждал приезда Инны. И пусть все получилось даже не не совсем так, а совсем не так, как ожидалось, я хотел быть около нее.
   Я достал из кладовки старую, еще доколхозную "Литературную газету" и сел в кресло под торшер. Вернее, тупо просматривать строчки, не понимая, что со мной происходит. Не знаю, зачем я это делал. Мне хотелось сидеть рядом с Инной и делать вид, что тоже чем-то занят. Она старательно перебирала свои гербарии, раскладывала в две разные стопки, делала какие-то пометки. Иногда белые волосы падали ей на лицо, и она откидывала их невозмутимым жестом. Она всегда была спокойна, почти равнодушна, и всегда знала, что делает. Почему я так надеялся на чудо ее приезда? Видно, я совсем не знал ее… Или она изменилась? Или… Или изменился я, прежде питавший иллюзии, которые вдруг рассыпались?
   Думать дальше было страшно. И хотя я не собирался спать, все-таки встал, выпил снотворное и лег в постель. Инна шуршала в неярком световом пятне от лампы, уже такая далекая от меня. Я повернулся на бок, спиной к свету, чтобы быстрее уснуть.

*-*

   Улетала Инна дневным рейсом.
   Придя на работу, я с утра попытался добыть вкладыш свободного выхода. Но хитрый Мироненко - который, временно замещая начальника, распоряжался сейчас этой драгоценной вещью, - предугадал, что, как только он уедет, мы начнем по очереди уходить с работы в любое время. И уезжая, - как с досадой сказал Рогожников, - он спрятал вкладыш к себе в ящик. А стол его был старый, сталинских времен, с настоящими нешуточными замками, которые невозможно было открыть ни гвоздем, ни наугад подобранными ключами.