Страница:
Ничего подобного не повторялось. Отчаявшись чего-то достичь законными путями, мы обратились в некое охранное агентство, занятое фактически выбиванием долгов. И по нашим распискам лихие ребята вытрясли из урода деньги. Правда, существенную долю они забрали себе - за исполнение услуг - но мы были довольны и тем, что удалось вернуть. А потом этого человека убили. Я точно знал, что его заказали московские поставщики, которым он тоже задолжал круглые суммы. Убрали, а потом поставили на его место своего человека. Поскольку я относительно недавно работал в той системе, меня несколько месяцев вызывали на допросы в уголовный розыск, пытаясь расследовать дело. Само собой, я ничего не сказал; я не имел малейшего резона помогать в поиске убийц этого подлого человека: более того, я бы сам убил его со спокойной совестью и чистой душой, да меня опередили… В конце концов от меня отстали, а пистолет сохранился напоминанием о тех напряженных и не очень приятных временах. Как остался и я числиться - для поддержания лицензии - сотрудником охранного агентства, занимая штатную единицу, за счет которой кому-то реальному платили дополнительную зарплату. Не считая того случая с ночным "мерседесом", стрелял я из "браунинга" всего несколько раз, для тренировки и из любопытства, выезжая за город. И носил с собой редко - только когда по работе приходилось возить с собой крупные суммы денег. Остальное время пистолет лежал в ночной тумбочке, всегда рядом со мной. Его можно было достать за пару секунд, опустив руку и открыв ящик. И эта мысль грела мне душу.
Я не боялся воров или грабителей: закрывая тяжелые двери и защелкивая замки я полностью отгораживал себя от внешнего мира, его голосов и посторонних звуков. Телефон мой - вернее, маленькая микро-АТС с тремя аппаратами в каждом помещении и одним базовым блоком - постоянно стоял на автоответчике. Я никогда не брал трубку, если звонивший не начинал говорить и не называл себя. Приходя домой, я тут же отключал свой мобильный телефон и делался полностью изолированным от всех.
Когда же мне без причин становилось тоскливо, я прибегал к испытанному средству. Доставал из шкафчика бутылку водки. Выпивал две-три рюмки, потом глотал таблетку снотворного и ложился спать. К выпивке я пристрастился давно. И хотя постоянно выпадали разные поводы и в фирме, и в других местах, больше всего я любил пить именно так - в одиночестве, за своими наглухо задраенными железными дверьми, с выключенным телефоном. Пьянство в одиночку - первый признак настоящего алкоголизма, я знал это давно. Но не боялся превратиться в алкоголика. Я был уверен, что сердце мое этого не позволит - прекратит опыты раньше, нежели я успею по-настоящему спиться.
И я продолжал пить. Если признаться честно, в последние годы это происходило почти ежедневно.
Правда, нельзя было сказать, что одиночество было полностью вакуумным. Имея радиоинтернет по выделенной линии за счет фирмы, я пользовался неограниченным доступом к сети. В любой момент мог законнектиться с кем угодно, побродить по любым сайтам, какие приходили мне в голову. Поболтать в чате с совершенно незнакомыми собеседниками. Или просто написать письма друзьям по мэйлу. Да, у меня возникло много виртуальных друзей со всех концов света, найденных практически случайно, общение с которыми не несло ничего, кроме положительных эмоций. Этого необременительного для обеих сторон общения было мне вполне достаточно.
5
6
Я не боялся воров или грабителей: закрывая тяжелые двери и защелкивая замки я полностью отгораживал себя от внешнего мира, его голосов и посторонних звуков. Телефон мой - вернее, маленькая микро-АТС с тремя аппаратами в каждом помещении и одним базовым блоком - постоянно стоял на автоответчике. Я никогда не брал трубку, если звонивший не начинал говорить и не называл себя. Приходя домой, я тут же отключал свой мобильный телефон и делался полностью изолированным от всех.
Когда же мне без причин становилось тоскливо, я прибегал к испытанному средству. Доставал из шкафчика бутылку водки. Выпивал две-три рюмки, потом глотал таблетку снотворного и ложился спать. К выпивке я пристрастился давно. И хотя постоянно выпадали разные поводы и в фирме, и в других местах, больше всего я любил пить именно так - в одиночестве, за своими наглухо задраенными железными дверьми, с выключенным телефоном. Пьянство в одиночку - первый признак настоящего алкоголизма, я знал это давно. Но не боялся превратиться в алкоголика. Я был уверен, что сердце мое этого не позволит - прекратит опыты раньше, нежели я успею по-настоящему спиться.
И я продолжал пить. Если признаться честно, в последние годы это происходило почти ежедневно.
Правда, нельзя было сказать, что одиночество было полностью вакуумным. Имея радиоинтернет по выделенной линии за счет фирмы, я пользовался неограниченным доступом к сети. В любой момент мог законнектиться с кем угодно, побродить по любым сайтам, какие приходили мне в голову. Поболтать в чате с совершенно незнакомыми собеседниками. Или просто написать письма друзьям по мэйлу. Да, у меня возникло много виртуальных друзей со всех концов света, найденных практически случайно, общение с которыми не несло ничего, кроме положительных эмоций. Этого необременительного для обеих сторон общения было мне вполне достаточно.
5
А настоящие, друзья… Их у меня уже практически не осталось Раньше существовали, но потом, в ходе жизненных передряг, совпавших по временем с эпохой крушения всего нашего общества, куда-то рассосались. А новых я не завел.
Может потому, что помнил, как много было друзей в молодости, и как мало было от них толку, когда со мной случилась беда. Я не мог забыть, что спасли меня от затянувшегося падения в отчаяние не старые друзья, не прежние связи и опыты, а два совершенно случайных события. Внезапный половой акт с Виолеттой, после которого я, очертя голову, уволился из НИИ. И встреча с Соколовым, застрявшим в своей хилой машине на снегу. Эти мелочи в общем помогли мне выжить.
Пропуская через себя льющуюся непрерывным потоком телевизионную рекламу, где - особенно в пивной - чуть не каждый второй ролик воспевал "крепкую мужскую дружбу", я поражался ханжеской фальши самой темы. Которая, возродившись в рекламной форме, с повторяла мотивы песен семидесятых годов, некогда так любимых мною. Не было на свете никакой крепкой мужской дружбы… Или, возможно, это я вышел таким моральным уродом, что она пролетела мимо меня? Нет, в*прежней*жизни друзья у меня имелись - и Славка, кстати, искренне считал себя моим другом до сих пор. Правда, некоторое время у меня был старый сосед дядя Костя. С которым мы пили и пели песни про Сталина, который не задавал лишних вопросов, но мне казалось, понимал меня.
Потом дядя Костя умер, и я остался совсем один. Друзей-мужчин у меня так и не появилось; а женщина в принципе не могла стать другом.
Впрочем нет, один почти реальный друг у меня имелся, хотя мужчиной я бы назвал его с трудом: он был гомосексуалистом, причем истинным - пассивным. Звали его Лева, и жил он во Владивостоке. Мы познакомились с ним в Египте пару лет назад. Нестандартная ориентация бросалась в глаза с первого взгляда, да он и не старался ее скрывать. Познакомились мы совершенно случайно, причем по моей инициативе: Лева притянул меня с первого взгляда именно тем, что разительно отличался от всей, довольно мерзкой, массы путешествующих соотечественников. Будучи моим ровесником, он не курил, не пил не только водки, но даже пива, и вообще был мягким, по-настоящему женственным. Но тем не менее общение с Левой доставляло мне неизмеримо большее удовольствие, чем пустые разговоры с пузатыми, увешанными золотом "настоящими" мужиками из России, которые не имели иных тем, кроме футбола и политики. И уж конечно - чем атаки одиноких женщин, которые, потряхивая голым телом на пляже, стремились затащить сначала в свою постель, а потом еще куда-нибудь… Лева же - его просто невозможно казалось назвать полным именем "Лев", данным родителями словно в насмешку над будущим предназначением - имел широкий кругозор, несовременно любил классическую музыку, очень много читал и отличался неимоверной и тоже совершенно несовременной любознательностью. Мог, например, часами с интересом расспрашивать меня о компьютерах, в которых почти ничего не понимал, но очень ими интересовался. Такого умного, тонкого и чуткого собеседника, как он, я никогда не встречал. Впрочем, вероятно, этим качествам Лева был обязан именно своей голубизне, которая всю жизнь заставляла его соизмерять свои поступки с действительностью и оставаться всегда настороже - как еврею во времена идеологического диктата коммунистов… Он оказался единственным за последние годы человеком, с которым я не испытывал скуки. Общаясь с Левой, я забывал, что он гомосексуалист - как, вероятно, и он не видел во мне существа фактически противоположного пола - нам было просто интересно друг с другом.
Мы проводили долгие часы в разговорах, лежа на соседних топчанах среди желтого египетского песка на пляже, и нам не хватало этого времени - вечером после ужина мы частенько продолжали общение, отправляясь болтаться по городу. Он рассказывал мне свою жизнь, а я ему свою; наши судьбы оказались не просто непересекающимися, а лежащими в разных измерениях: Лева всю жизнь проработал режиссером в задрипанном дальневосточном театришке, который, правда, послал его отдыхать в Египет за победу в каком-то региональном конкурсе - но, как ни странно, это не мешало пониманию.
Думаю, что все окружающие - и накачанные пивом загорелые уроды, я к которыми я не обсуждал футбол по причине моего полнейшего равнодушия к любому спорту, и отвергнутые мною грудастые хищницы - искренне считали нас настоящей парочкой геев. И, несомненно, перемывали наши косточки, осыпая законным презрением. Но мне было абсолютно плевать на мнение чужих и безразличных людей. Короткая дружба не умерла после отпуска. Мы с Левой продолжали переписку по электронной почте. Причем это был не простой легковесный обмен информацией, как с другими корреспондентами: как дела? как здоровье? сдал ли сын экзамен? не бесчинствуют ли арабы в твоем Израиле? и что поделывают негры в твоей Америке? и пр… - а настоящие, полноценные письма, которыми мы обменивались достаточно регулярно. И даже иногда перезванивались, несмотря на разницу во времени.
Но все- таки и Лева оставался скорее виртуальным, поскольку наше двухнедельный контакт вряд ли мог повториться, и теперь мы общались уже не как реальные люди, а как взаимно созданные образы друг друга… Но больше у меня не было даже такого, как он.
Я остался без друзей.
Друзья…
Несколько минут назад я вспоминал их, перебирая россыпи колхозных фотографий, которые в свое время принес Славка. Впрочем, у меня сохранились и другие снимки из моей молодости, юности и даже детства: институтские, школьные, еще какие-то. Но почему-то те, совсем старые, не вызывали во мне интереса. Глядя на них, я видел себя и в то же время то был не я, а некто другой, лишь внешней формой напоминавший мою суть. По-настоящему трогали и вызывали лавину воспоминаний только колхозные. Наверное, потому, что он остались последними, сделанными в моей прежней, еще не обрушившейся жизни. Когда я был молод и абсолютно здоров, имел живых родителей, любимую и - как тогда казалось - любящую жену. И мог позволить себе такую роскошь: платонически ухаживать за другой женщиной, отвергая расположение третьей - вести себя, как рыцарь и одновременно как святой. В общем, как полный идиот…
Эти фотографии отражали завершение моей жизни. И зафиксировались в душе, словно кадр на оборвавшейся пленке допотопного проектора. Бывало так в кино моей юности: рвалась лента, прекращалось движение, и на экране оставался один застывший кадр. И стоял так некоторое время, пока не покрывался черным пятном, расплавляясь и сгорая под лучом проекционной лампы.
Так и эти фотографии остались во мне последним кадром. И даже расплавиться не успели, потому что сразу после обрыва пленки погас свет…
Теперь я иногда доставал их из кладовки и рассматривал, сам не зная зачем.
И думал о судьбах бывших товарищей. И о судьбе моего поколения. Ведь все мы были примерно ровесниками. И вошли в жизнь в одних условиях. А продолжать были вынуждены при иных… Мы были вроде такими дружными, веселыми, уверенными в себе - и практически одинаковыми, несмотря на все различия, которые бросались в глаза на первый взгляд.
Казалось, пройдут годы, годы и еще годы, а мы останемся неизменными, только лишь вырастая вширь и ввысь, мужая и матерея. Как та самая хрустальная сосна, о которой пел Визбор моим голосом у давнего костра.
Но она в самом деле оказалась именно хрустальной - под ударом времени рассыпалась на мелкие части, которые уже давно не составляют и не могут снова слить единого целого.
Любопытным могло показаться это со стороны: ведь удар внезапных сокрушительных перемен приняли на себя абсолютно все, кому выпало несчастье родиться в стране, которую когда-то мы воспевали как свою родину.
Но поколение родителей, выросшее и фактически прожившее жизнь при старом времени, сохранилось без изменений, держась за прежние идеалы - и отличаясь несравнимым с нами здоровьем, поскольку в молодости они не были вынуждены бороться за выживание. Следующее за нами оказалось поколением людей принципиально новой формации. Они воспитывались и делали себя сами по-новому, и были в новых условиях как в естественной среде обитания. А мы… Мы попали в артиллерийскую вилку: самый страшный удар времени пришелся именно по нам. Потому что мы были еще недостаточно старыми, чтобы не обращать внимания на перемены и продолжать жить прежней жизнью. И в то же время уже недостаточно молодыми, чтобы начать все по-новому.
Судьбы всех нас сложились по-разному.
Единицы смогли противостоять жесткому времени, поставившему все с ног на голову - единицы, считанные единицы. Я не говорю про себя: меня вынудило бороться за выживание не само время, а моя собственная судьба.
Но все- таки очень редкие из нас сумели подняться. Как моя бывшая жена Инна, обладавшая жестким, практически мужским характером. Или как Вика, которая по-другому, но все-таки решила проблему для себя. Большинство же рассыпалось, рассредоточилось и исчезло в общей массе, ничего не достигнув и даже не выбившись на свет. Мой бывший сослуживец Сашка Лавров, с которым мы сидели в одной комнате, от своей глупой и несчастной любви уехал на Север, да так и сгинул там.
Кто- то пытался заняться челночным бизнесом, некоторые даже слегка преуспели в нем -достаточно для того, чтоб жить, не умирая с голода. А многие сложили руки и смирились с судьбой. Остались в нашем умирающем НИИ до самого конца. Потом перебрались в аналогичные доживающие конторы, которые сохранились до сих пор. Лет восемь назад я встретил Тамару. Разумеется, не я ее узнал, а она меня окликнула. От нее прежней, с манерами старой шлюхи, не осталось следа. Она пополнела и - как ни странно, даже помолодела. Мы разговаривали мало: я не хотел ничего рассказывать о себе, но она успела похвастаться, что вышла замуж за какого-то кавказца - за грузина, или за азербайджанца - имеет от него троих детей и вполне счастлива. Она, пожалуй, была единственной из всех, кто оказался счастливым после того, как прошли эти годы. Да, помнится, еще совсем давно, работая на ВЦ, я наткнулся на Костю. Он настолько изменился, утратив облик неотразимого морехода и превратившись в обычного упитанного мужика, что и его я узнал, лишь когда он положил мне руку на плечо, напомнив единственную сохранившуюся привычку. Оказалось, сразу после колхоза он женился на секретарше Люде, и у них уже растет ребенок. Я поразился, как столь многоопытный хлюст попался в элементарную ловушку прозрачных трусиков. По тому, как Костя водил глазами, провожая девиц в мини-юбках, я понял, что внутренне он не изменился. И наверняка рано или поздно сбежит обратно в вольную жизнь, ведь вряд ли у той замухрышки хватит средств удерживать его слишком долго… Что стало с Костей потом, я не знал и не интересовался. Почти так же давно, в начале девяностых, я видел Ольгу. Причем не вживую, а по телевизору. То есть никто не сказал, что это именно Ольга, я догадался каким-то внутренним чутьем. Чиновный муж ее, видимо, успел всплыть на мутной волне перестройки и уехал из нашего города, став депутатом верховного совета - или чего-то еще; я никогда не интересовался политикой и не знал точно, как называются высшие органы власти, куда с боем пробиваются выходцы из народа. Я совершенно случайно включил интервью с ним, которое брал прямо на красной площади выездной корреспондент местного телевидения; видимо, этот человек был достаточно большой шишкой. Я не слушал, что он говорит. Важным было другое: рядом стояла довольно моложавая женщина. По всему было ясно, что жена. Высокая и стройная, с черными короткими волосами. Она не говорила ни слова и вообще не смотрела в камеру - но по мимолетно схваченному изгибу бровей, по всему облику, несущему печать далекой и трагической красоты, я ее узнал. Что было с ней потом? Вернулись ли они в наш город? Или остались в Москве, или она вернулась уже без мужа? Я не узнавал, да и не смог бы узнать, поскольку фамилию этого народного избранника так и не разобрал. Как ни странно, я и раньше, и потом думал об Ольге, хотя общался с нею фактически один раз в жизни. Особенно часто стал вспоминать ее в последние годы. И понимал, что имея продвинутого - вернее, обладающего большими возможностями - мужа, она уже в восьмидесятые годы познала и приняла то, что захлестнуло нас лишь в конце девяностых. Загранпоездки, наркотики, татуировки ради развлечения - все это, абсолютно закрытое и практически не существующее для меня, было для нее привычной и знакомой вещью. Она успела многое познать давным-давно. И что-то с нею стало теперь, когда не только западный, но и восточный мир сошел с ума?…
Однажды, уже в наши дни, на каком-то перекрестке я встретился с тентовой трудягой "Газелью", за рулем которой сидел совершенно седой мужик, очень напомнивший бывшего бригадира Володю, каким он мог стать через шестнадцать лет. Я был совершенно уверен, что это именно Володя: я знал, что многие инженеры из рассыпавшихся прежних НИИ пошли работать шоферами и даже слесарями - и несколько раз мигнул ему фарами. Мужик никак не отреагировал, скользнув по мне равнодушным взглядом. Впрочем, сам Володя всегда жил погруженным в свой собственный мир и, возможно, сейчас не помнил о моем существовании.
И еще, совершенно неожиданно, на моем горизонте всплыл Аркадий - изрядно полысевший и прореженный, и вообще сильно потрепанный жизнью, однако такой же мерзкий, каким был и шестнадцать лет назад, он вдруг начал вести по местному каналу передачу об эзотерической литературе. Я к этой дряни не имел склонности даже в худшие минуты своей жизни. Однако когда случалось, бродя по каналам, - если везде попадался лишь тошнотный футбол, американские мультфильмы для дебилов или олигофренические телешоу - нарваться на него, я даже радовался. Торопясь по-мальчишески, бежал за пистолетом, вытаскивал обойму, извлекал патрон из ствола и, с наслаждением щелкая пустым затвором, расстреливал в упор его экранную физиономию. Точь-в-точь, как выживающий из ума Джигарханян в "Тегеране-43". В принципе мои пути с Аркашкой давно разошлись - можно сказать, и не сходились никогда дольше, чем на тот колхозный промежуток. Да и не сделал он мне ничего плохого. Но… Но всякий раз, убив его в телевизоре, я чувствовал приятное, охлаждающее успокоение. Быть может, я и сам от одиночества постепенно начал становиться неадекватным?… Я не общался ни с кем.
Может быть, я встречал кого-то еще из прежних товарищей - но я не узнавал их, равно как и они меня. Она рассыпались, растворились и исчезли в изменившейся жизни.
В какой- то мере я презирал их как неудачников: никто из них не достиг хотя бы такого же положения, как я. И в то же время меня постоянно, неодолимо тянуло к старым фотографиям -хотя я и запрятал их подальше, чтобы не так удобно было доставать всякий раз, когда накатывало желание посмотреть. Это было алогично и парадоксально. Но именно так.
Узнавал новости я от Славки - считавшегося моим лучшим другом тогда и оставшимся единственным человеком из прошлого, с которым я поддерживал отношения. Вернее, это он пытался, а я молча принимал его попытки. На самом деле с ним мне было не о чем говорить.
Может потому, что помнил, как много было друзей в молодости, и как мало было от них толку, когда со мной случилась беда. Я не мог забыть, что спасли меня от затянувшегося падения в отчаяние не старые друзья, не прежние связи и опыты, а два совершенно случайных события. Внезапный половой акт с Виолеттой, после которого я, очертя голову, уволился из НИИ. И встреча с Соколовым, застрявшим в своей хилой машине на снегу. Эти мелочи в общем помогли мне выжить.
Пропуская через себя льющуюся непрерывным потоком телевизионную рекламу, где - особенно в пивной - чуть не каждый второй ролик воспевал "крепкую мужскую дружбу", я поражался ханжеской фальши самой темы. Которая, возродившись в рекламной форме, с повторяла мотивы песен семидесятых годов, некогда так любимых мною. Не было на свете никакой крепкой мужской дружбы… Или, возможно, это я вышел таким моральным уродом, что она пролетела мимо меня? Нет, в*прежней*жизни друзья у меня имелись - и Славка, кстати, искренне считал себя моим другом до сих пор. Правда, некоторое время у меня был старый сосед дядя Костя. С которым мы пили и пели песни про Сталина, который не задавал лишних вопросов, но мне казалось, понимал меня.
Потом дядя Костя умер, и я остался совсем один. Друзей-мужчин у меня так и не появилось; а женщина в принципе не могла стать другом.
Впрочем нет, один почти реальный друг у меня имелся, хотя мужчиной я бы назвал его с трудом: он был гомосексуалистом, причем истинным - пассивным. Звали его Лева, и жил он во Владивостоке. Мы познакомились с ним в Египте пару лет назад. Нестандартная ориентация бросалась в глаза с первого взгляда, да он и не старался ее скрывать. Познакомились мы совершенно случайно, причем по моей инициативе: Лева притянул меня с первого взгляда именно тем, что разительно отличался от всей, довольно мерзкой, массы путешествующих соотечественников. Будучи моим ровесником, он не курил, не пил не только водки, но даже пива, и вообще был мягким, по-настоящему женственным. Но тем не менее общение с Левой доставляло мне неизмеримо большее удовольствие, чем пустые разговоры с пузатыми, увешанными золотом "настоящими" мужиками из России, которые не имели иных тем, кроме футбола и политики. И уж конечно - чем атаки одиноких женщин, которые, потряхивая голым телом на пляже, стремились затащить сначала в свою постель, а потом еще куда-нибудь… Лева же - его просто невозможно казалось назвать полным именем "Лев", данным родителями словно в насмешку над будущим предназначением - имел широкий кругозор, несовременно любил классическую музыку, очень много читал и отличался неимоверной и тоже совершенно несовременной любознательностью. Мог, например, часами с интересом расспрашивать меня о компьютерах, в которых почти ничего не понимал, но очень ими интересовался. Такого умного, тонкого и чуткого собеседника, как он, я никогда не встречал. Впрочем, вероятно, этим качествам Лева был обязан именно своей голубизне, которая всю жизнь заставляла его соизмерять свои поступки с действительностью и оставаться всегда настороже - как еврею во времена идеологического диктата коммунистов… Он оказался единственным за последние годы человеком, с которым я не испытывал скуки. Общаясь с Левой, я забывал, что он гомосексуалист - как, вероятно, и он не видел во мне существа фактически противоположного пола - нам было просто интересно друг с другом.
Мы проводили долгие часы в разговорах, лежа на соседних топчанах среди желтого египетского песка на пляже, и нам не хватало этого времени - вечером после ужина мы частенько продолжали общение, отправляясь болтаться по городу. Он рассказывал мне свою жизнь, а я ему свою; наши судьбы оказались не просто непересекающимися, а лежащими в разных измерениях: Лева всю жизнь проработал режиссером в задрипанном дальневосточном театришке, который, правда, послал его отдыхать в Египет за победу в каком-то региональном конкурсе - но, как ни странно, это не мешало пониманию.
Думаю, что все окружающие - и накачанные пивом загорелые уроды, я к которыми я не обсуждал футбол по причине моего полнейшего равнодушия к любому спорту, и отвергнутые мною грудастые хищницы - искренне считали нас настоящей парочкой геев. И, несомненно, перемывали наши косточки, осыпая законным презрением. Но мне было абсолютно плевать на мнение чужих и безразличных людей. Короткая дружба не умерла после отпуска. Мы с Левой продолжали переписку по электронной почте. Причем это был не простой легковесный обмен информацией, как с другими корреспондентами: как дела? как здоровье? сдал ли сын экзамен? не бесчинствуют ли арабы в твоем Израиле? и что поделывают негры в твоей Америке? и пр… - а настоящие, полноценные письма, которыми мы обменивались достаточно регулярно. И даже иногда перезванивались, несмотря на разницу во времени.
Но все- таки и Лева оставался скорее виртуальным, поскольку наше двухнедельный контакт вряд ли мог повториться, и теперь мы общались уже не как реальные люди, а как взаимно созданные образы друг друга… Но больше у меня не было даже такого, как он.
Я остался без друзей.
Друзья…
Несколько минут назад я вспоминал их, перебирая россыпи колхозных фотографий, которые в свое время принес Славка. Впрочем, у меня сохранились и другие снимки из моей молодости, юности и даже детства: институтские, школьные, еще какие-то. Но почему-то те, совсем старые, не вызывали во мне интереса. Глядя на них, я видел себя и в то же время то был не я, а некто другой, лишь внешней формой напоминавший мою суть. По-настоящему трогали и вызывали лавину воспоминаний только колхозные. Наверное, потому, что он остались последними, сделанными в моей прежней, еще не обрушившейся жизни. Когда я был молод и абсолютно здоров, имел живых родителей, любимую и - как тогда казалось - любящую жену. И мог позволить себе такую роскошь: платонически ухаживать за другой женщиной, отвергая расположение третьей - вести себя, как рыцарь и одновременно как святой. В общем, как полный идиот…
Эти фотографии отражали завершение моей жизни. И зафиксировались в душе, словно кадр на оборвавшейся пленке допотопного проектора. Бывало так в кино моей юности: рвалась лента, прекращалось движение, и на экране оставался один застывший кадр. И стоял так некоторое время, пока не покрывался черным пятном, расплавляясь и сгорая под лучом проекционной лампы.
Так и эти фотографии остались во мне последним кадром. И даже расплавиться не успели, потому что сразу после обрыва пленки погас свет…
Теперь я иногда доставал их из кладовки и рассматривал, сам не зная зачем.
И думал о судьбах бывших товарищей. И о судьбе моего поколения. Ведь все мы были примерно ровесниками. И вошли в жизнь в одних условиях. А продолжать были вынуждены при иных… Мы были вроде такими дружными, веселыми, уверенными в себе - и практически одинаковыми, несмотря на все различия, которые бросались в глаза на первый взгляд.
Казалось, пройдут годы, годы и еще годы, а мы останемся неизменными, только лишь вырастая вширь и ввысь, мужая и матерея. Как та самая хрустальная сосна, о которой пел Визбор моим голосом у давнего костра.
Но она в самом деле оказалась именно хрустальной - под ударом времени рассыпалась на мелкие части, которые уже давно не составляют и не могут снова слить единого целого.
Любопытным могло показаться это со стороны: ведь удар внезапных сокрушительных перемен приняли на себя абсолютно все, кому выпало несчастье родиться в стране, которую когда-то мы воспевали как свою родину.
Но поколение родителей, выросшее и фактически прожившее жизнь при старом времени, сохранилось без изменений, держась за прежние идеалы - и отличаясь несравнимым с нами здоровьем, поскольку в молодости они не были вынуждены бороться за выживание. Следующее за нами оказалось поколением людей принципиально новой формации. Они воспитывались и делали себя сами по-новому, и были в новых условиях как в естественной среде обитания. А мы… Мы попали в артиллерийскую вилку: самый страшный удар времени пришелся именно по нам. Потому что мы были еще недостаточно старыми, чтобы не обращать внимания на перемены и продолжать жить прежней жизнью. И в то же время уже недостаточно молодыми, чтобы начать все по-новому.
Судьбы всех нас сложились по-разному.
Единицы смогли противостоять жесткому времени, поставившему все с ног на голову - единицы, считанные единицы. Я не говорю про себя: меня вынудило бороться за выживание не само время, а моя собственная судьба.
Но все- таки очень редкие из нас сумели подняться. Как моя бывшая жена Инна, обладавшая жестким, практически мужским характером. Или как Вика, которая по-другому, но все-таки решила проблему для себя. Большинство же рассыпалось, рассредоточилось и исчезло в общей массе, ничего не достигнув и даже не выбившись на свет. Мой бывший сослуживец Сашка Лавров, с которым мы сидели в одной комнате, от своей глупой и несчастной любви уехал на Север, да так и сгинул там.
Кто- то пытался заняться челночным бизнесом, некоторые даже слегка преуспели в нем -достаточно для того, чтоб жить, не умирая с голода. А многие сложили руки и смирились с судьбой. Остались в нашем умирающем НИИ до самого конца. Потом перебрались в аналогичные доживающие конторы, которые сохранились до сих пор. Лет восемь назад я встретил Тамару. Разумеется, не я ее узнал, а она меня окликнула. От нее прежней, с манерами старой шлюхи, не осталось следа. Она пополнела и - как ни странно, даже помолодела. Мы разговаривали мало: я не хотел ничего рассказывать о себе, но она успела похвастаться, что вышла замуж за какого-то кавказца - за грузина, или за азербайджанца - имеет от него троих детей и вполне счастлива. Она, пожалуй, была единственной из всех, кто оказался счастливым после того, как прошли эти годы. Да, помнится, еще совсем давно, работая на ВЦ, я наткнулся на Костю. Он настолько изменился, утратив облик неотразимого морехода и превратившись в обычного упитанного мужика, что и его я узнал, лишь когда он положил мне руку на плечо, напомнив единственную сохранившуюся привычку. Оказалось, сразу после колхоза он женился на секретарше Люде, и у них уже растет ребенок. Я поразился, как столь многоопытный хлюст попался в элементарную ловушку прозрачных трусиков. По тому, как Костя водил глазами, провожая девиц в мини-юбках, я понял, что внутренне он не изменился. И наверняка рано или поздно сбежит обратно в вольную жизнь, ведь вряд ли у той замухрышки хватит средств удерживать его слишком долго… Что стало с Костей потом, я не знал и не интересовался. Почти так же давно, в начале девяностых, я видел Ольгу. Причем не вживую, а по телевизору. То есть никто не сказал, что это именно Ольга, я догадался каким-то внутренним чутьем. Чиновный муж ее, видимо, успел всплыть на мутной волне перестройки и уехал из нашего города, став депутатом верховного совета - или чего-то еще; я никогда не интересовался политикой и не знал точно, как называются высшие органы власти, куда с боем пробиваются выходцы из народа. Я совершенно случайно включил интервью с ним, которое брал прямо на красной площади выездной корреспондент местного телевидения; видимо, этот человек был достаточно большой шишкой. Я не слушал, что он говорит. Важным было другое: рядом стояла довольно моложавая женщина. По всему было ясно, что жена. Высокая и стройная, с черными короткими волосами. Она не говорила ни слова и вообще не смотрела в камеру - но по мимолетно схваченному изгибу бровей, по всему облику, несущему печать далекой и трагической красоты, я ее узнал. Что было с ней потом? Вернулись ли они в наш город? Или остались в Москве, или она вернулась уже без мужа? Я не узнавал, да и не смог бы узнать, поскольку фамилию этого народного избранника так и не разобрал. Как ни странно, я и раньше, и потом думал об Ольге, хотя общался с нею фактически один раз в жизни. Особенно часто стал вспоминать ее в последние годы. И понимал, что имея продвинутого - вернее, обладающего большими возможностями - мужа, она уже в восьмидесятые годы познала и приняла то, что захлестнуло нас лишь в конце девяностых. Загранпоездки, наркотики, татуировки ради развлечения - все это, абсолютно закрытое и практически не существующее для меня, было для нее привычной и знакомой вещью. Она успела многое познать давным-давно. И что-то с нею стало теперь, когда не только западный, но и восточный мир сошел с ума?…
Однажды, уже в наши дни, на каком-то перекрестке я встретился с тентовой трудягой "Газелью", за рулем которой сидел совершенно седой мужик, очень напомнивший бывшего бригадира Володю, каким он мог стать через шестнадцать лет. Я был совершенно уверен, что это именно Володя: я знал, что многие инженеры из рассыпавшихся прежних НИИ пошли работать шоферами и даже слесарями - и несколько раз мигнул ему фарами. Мужик никак не отреагировал, скользнув по мне равнодушным взглядом. Впрочем, сам Володя всегда жил погруженным в свой собственный мир и, возможно, сейчас не помнил о моем существовании.
И еще, совершенно неожиданно, на моем горизонте всплыл Аркадий - изрядно полысевший и прореженный, и вообще сильно потрепанный жизнью, однако такой же мерзкий, каким был и шестнадцать лет назад, он вдруг начал вести по местному каналу передачу об эзотерической литературе. Я к этой дряни не имел склонности даже в худшие минуты своей жизни. Однако когда случалось, бродя по каналам, - если везде попадался лишь тошнотный футбол, американские мультфильмы для дебилов или олигофренические телешоу - нарваться на него, я даже радовался. Торопясь по-мальчишески, бежал за пистолетом, вытаскивал обойму, извлекал патрон из ствола и, с наслаждением щелкая пустым затвором, расстреливал в упор его экранную физиономию. Точь-в-точь, как выживающий из ума Джигарханян в "Тегеране-43". В принципе мои пути с Аркашкой давно разошлись - можно сказать, и не сходились никогда дольше, чем на тот колхозный промежуток. Да и не сделал он мне ничего плохого. Но… Но всякий раз, убив его в телевизоре, я чувствовал приятное, охлаждающее успокоение. Быть может, я и сам от одиночества постепенно начал становиться неадекватным?… Я не общался ни с кем.
Может быть, я встречал кого-то еще из прежних товарищей - но я не узнавал их, равно как и они меня. Она рассыпались, растворились и исчезли в изменившейся жизни.
В какой- то мере я презирал их как неудачников: никто из них не достиг хотя бы такого же положения, как я. И в то же время меня постоянно, неодолимо тянуло к старым фотографиям -хотя я и запрятал их подальше, чтобы не так удобно было доставать всякий раз, когда накатывало желание посмотреть. Это было алогично и парадоксально. Но именно так.
Узнавал новости я от Славки - считавшегося моим лучшим другом тогда и оставшимся единственным человеком из прошлого, с которым я поддерживал отношения. Вернее, это он пытался, а я молча принимал его попытки. На самом деле с ним мне было не о чем говорить.
6
Я встретил Славку уже после того, как он успел пожить и развестись с Катей. Он показался не то чтобы опустившимся, но совершенно смирившимся с жизнью. Я мог побожиться, что одет он был в ту же самую, потерявшую цвет, синтетическую кутку, которую носил в НИИ… Или это лишь казалось, просто куртка была очень старая, и сам он выглядел тоже сильно потрепанным. Он больше не женился, и работал учителем физики в школе - ничего лучшего так и не смог себе найти. Но все-таки он зашел ко мне, и мы выпили водки; точнее пил в основном я, потому что он так и не приучился к нормальным напиткам. В школе среди таких же нищих толстозадых баб в вязаных платьях, он употреблял всякую кислую дрянь с названиями типа шепота монаха, поцелуя любви или песьей розы…
Впрочем, и Славка сильно изменился за минувшее время - только в обратную сторону. Он посещал выставки и лекции, болтался по клубам, путешествовал автостопом. Минувшим летом даже летал в Индию: посетил "святые места" с группой каких-то шизоидов, коих развелось в последнее время небывалое количество. По сути, он и сам уже стал полным придурком Самым поразительным оказалось, что при всей своей никчемной придурочности Славка был абсолютно самодостаточен и* счастлив*, и радовался бытию - в отличие от меня, полностью приспособившегося к новому времени, но ставшему несчастливым и потерявшему вкус в существованию…
Он не чувствовал себя ущербным, догнивая в вонючей заплеванной школе, умел находить мелкие радости в том, что сам называл жизнью, сколь дурацкой ни казалась она с разумной точки зрения. Славка остался в молодости - в блаженных от безоблачности восьмидесятых годах. Когда и я был таким же, и тоже пил кисленькое винцо, интересовался всякой чепухой и умел видеть светлое в пустяках. Поэтому, вспоминая нашу очень давнюю и очень крепкую дружбу, я вдруг понимал, что она не являлась ошибкой. Что дружили два совершенно похожих человека: Славка и тот Евгений Воронцов, который остался в колхозе у сломанного измельчителя. И тогда наше полное взаимопонимание было искренним - но именно*тогда*. Потом физическое увечье искорежило мою душу и я переменился. А Славка, счастливец, так до сорока лет и пробегал подросшим мальчиком в капроновой куртке. И напоминал сейчас какого-то жалкого полупедика - хотя, в отличие от моего приятеля Левы, обладал нормальной ориентацией. Но иногда… - истинный бог! - мне казалось, что лучше бы и я остался таким. Потому что правильно говорилось в священном писании: в многих знаниях много печали, и кто умножает мудрость, тот умножает скорбь…
Побывав в моей - к тому времени только что отремонтированной и обставленной - квартире, Славка так и не понял, сколь различны сейчас наши жизни и проблемы. Не впал в комплекс и продолжал со мной общаться, несмотря на отсутствие горячего желания с моей стороны. Однажды он принес специально переписанную кассету с моими песнями - которая, как ни странно, сохранилась у него до сих пор. Принеся, вдруг испугался, не в силах предугадать мою реакцию. Но я был совершенно спокоен: то прошлое давно перегорело и не вызывало никаких эмоций. Мы послушали кассету - я воспринимал ее как запись постороннего исполнителя; то был не я.
Славка оставил кассету мне. Потом я послушал ее еще раз, оценивая уже с точки зрения качества. Мне не понравились посторонние шумы, голоса и прочее, мешавшее восприятию. Тогда - в общем от нечего делать - я сбросил ее на винчестер, запустил Sound Forge, в котором разбирался в свое время из праздного интереса к популярной программе - и, провозившись не одну неделю, убрал все и вывел звук на нормальный уровень. Чтоб труд не пропадал зря, сформировал все как аудиодиск. Нарезал, послушал один раз, получая удовлетворение не от своих песен, а от достигнутого качества - и спрятал его среди других. Это было уже не мое…
Как не моим было и рассредоточившееся по разным углам прежнее поколение.
Мы все казались одинаковыми, но на поверку вышли разными, и большинству не осталось поводов гордиться собой. Единственно, что объединяло абсолютно всех- это распавшиеся семьи. Да, само собой, понемногу я узнавал, что мои ровесники - включая давно забытых школьных товарищей - оказались неудачливыми в семейной жизни. Мы вырастали в условиях жесткого отрицания эротики как необходимой составляющей человеческого существования. И в то же время свобода, давно царившая в цивилизованных странах, доносила до нас вольные струи. Мы не могли решить вопрос половой жизни иначе, как переженившись в самом раннем возрасте, когда только было возможно. Глядя на нынешних тинэйджеров, я чувствовал жгучую, досадную зависть: их уже с детства ориентировали на сексуальные отношения как основную ценность раннего возраста. Они не задыхались под давлением ханжеской морали, их не травили за мини-юбки на комсомольских собраниях. Не ставили преград и запретов, а лишь предлагали меры, которые обеспечивали бы безопасность любимого занятия. Они знали, как предохраняться от болезней и ненужной беременности, как продлить себе удовольствие и чего ждать от партнера. Я не сомневался, что насовокуплявшись, как суслики, они через сколько-то лет заведут себе семьи уже не ради секса, а по внутренней привязанности. Или не заведут вообще, не мучая себя и других - как давно уже сложилось в цивилизованных странах.
Для нас же путь к половым органам пролегал через ЗАГС. Без штампа в паспорте мужчину и женщину, решившихся в спокойной обстановке совершить половой акт,*не пускали за деньги в гостиницу*. Нам не оставалось ничего, как жениться или выходить замуж за своего партнера - которого иногда до свадьбы даже не видели в обнаженном состоянии… И, стиснув зубы, мы женились на своих первых, в страхе и смятении познанных женщинах. А потом, по мере взросления, постепенно становилось ясно, что в пары объединились абсолютно неподходящие люди…
Впрочем, и Славка сильно изменился за минувшее время - только в обратную сторону. Он посещал выставки и лекции, болтался по клубам, путешествовал автостопом. Минувшим летом даже летал в Индию: посетил "святые места" с группой каких-то шизоидов, коих развелось в последнее время небывалое количество. По сути, он и сам уже стал полным придурком Самым поразительным оказалось, что при всей своей никчемной придурочности Славка был абсолютно самодостаточен и* счастлив*, и радовался бытию - в отличие от меня, полностью приспособившегося к новому времени, но ставшему несчастливым и потерявшему вкус в существованию…
Он не чувствовал себя ущербным, догнивая в вонючей заплеванной школе, умел находить мелкие радости в том, что сам называл жизнью, сколь дурацкой ни казалась она с разумной точки зрения. Славка остался в молодости - в блаженных от безоблачности восьмидесятых годах. Когда и я был таким же, и тоже пил кисленькое винцо, интересовался всякой чепухой и умел видеть светлое в пустяках. Поэтому, вспоминая нашу очень давнюю и очень крепкую дружбу, я вдруг понимал, что она не являлась ошибкой. Что дружили два совершенно похожих человека: Славка и тот Евгений Воронцов, который остался в колхозе у сломанного измельчителя. И тогда наше полное взаимопонимание было искренним - но именно*тогда*. Потом физическое увечье искорежило мою душу и я переменился. А Славка, счастливец, так до сорока лет и пробегал подросшим мальчиком в капроновой куртке. И напоминал сейчас какого-то жалкого полупедика - хотя, в отличие от моего приятеля Левы, обладал нормальной ориентацией. Но иногда… - истинный бог! - мне казалось, что лучше бы и я остался таким. Потому что правильно говорилось в священном писании: в многих знаниях много печали, и кто умножает мудрость, тот умножает скорбь…
Побывав в моей - к тому времени только что отремонтированной и обставленной - квартире, Славка так и не понял, сколь различны сейчас наши жизни и проблемы. Не впал в комплекс и продолжал со мной общаться, несмотря на отсутствие горячего желания с моей стороны. Однажды он принес специально переписанную кассету с моими песнями - которая, как ни странно, сохранилась у него до сих пор. Принеся, вдруг испугался, не в силах предугадать мою реакцию. Но я был совершенно спокоен: то прошлое давно перегорело и не вызывало никаких эмоций. Мы послушали кассету - я воспринимал ее как запись постороннего исполнителя; то был не я.
Славка оставил кассету мне. Потом я послушал ее еще раз, оценивая уже с точки зрения качества. Мне не понравились посторонние шумы, голоса и прочее, мешавшее восприятию. Тогда - в общем от нечего делать - я сбросил ее на винчестер, запустил Sound Forge, в котором разбирался в свое время из праздного интереса к популярной программе - и, провозившись не одну неделю, убрал все и вывел звук на нормальный уровень. Чтоб труд не пропадал зря, сформировал все как аудиодиск. Нарезал, послушал один раз, получая удовлетворение не от своих песен, а от достигнутого качества - и спрятал его среди других. Это было уже не мое…
Как не моим было и рассредоточившееся по разным углам прежнее поколение.
Мы все казались одинаковыми, но на поверку вышли разными, и большинству не осталось поводов гордиться собой. Единственно, что объединяло абсолютно всех- это распавшиеся семьи. Да, само собой, понемногу я узнавал, что мои ровесники - включая давно забытых школьных товарищей - оказались неудачливыми в семейной жизни. Мы вырастали в условиях жесткого отрицания эротики как необходимой составляющей человеческого существования. И в то же время свобода, давно царившая в цивилизованных странах, доносила до нас вольные струи. Мы не могли решить вопрос половой жизни иначе, как переженившись в самом раннем возрасте, когда только было возможно. Глядя на нынешних тинэйджеров, я чувствовал жгучую, досадную зависть: их уже с детства ориентировали на сексуальные отношения как основную ценность раннего возраста. Они не задыхались под давлением ханжеской морали, их не травили за мини-юбки на комсомольских собраниях. Не ставили преград и запретов, а лишь предлагали меры, которые обеспечивали бы безопасность любимого занятия. Они знали, как предохраняться от болезней и ненужной беременности, как продлить себе удовольствие и чего ждать от партнера. Я не сомневался, что насовокуплявшись, как суслики, они через сколько-то лет заведут себе семьи уже не ради секса, а по внутренней привязанности. Или не заведут вообще, не мучая себя и других - как давно уже сложилось в цивилизованных странах.
Для нас же путь к половым органам пролегал через ЗАГС. Без штампа в паспорте мужчину и женщину, решившихся в спокойной обстановке совершить половой акт,*не пускали за деньги в гостиницу*. Нам не оставалось ничего, как жениться или выходить замуж за своего партнера - которого иногда до свадьбы даже не видели в обнаженном состоянии… И, стиснув зубы, мы женились на своих первых, в страхе и смятении познанных женщинах. А потом, по мере взросления, постепенно становилось ясно, что в пары объединились абсолютно неподходящие люди…