Вересов Дмитрий. Черный ворон

   Через два часа, собрав пять требуемых подписей, Павел стоял перед кладовщиком, который придирчиво изучал накладную.
   – Непорядок, – сказал наконец кладовщик. – Вот тут не по форме. И тут: «За Сметанина Коммод».
   – Сметанин в отпуске, – сказал Павел, успевший поднабраться кое-каких сведений.
   – Не знаю, не знаю, – заявил кладовщик. – Мне не докладывались.
   – У меня и другой документ есть, – сказал Павел и вытащил вторую бутылку.
   Так он заполучил дефицитные шайбы, знакомство с программистом Шурой Неприятных и тему для серьезных размышлений...
   Потом Павел занимался своей текущей работой, Другими делами, но исподволь все возвращался к сцене в вычислительном центре, вспоминал собственные слова: «Хочу технику потолковее». То он ловил себя на том, что смотрит на физические свойства разных минералов с позиции того, нельзя ли их каким-то образом использовать в микросхемах или в чем-то подобном, чем можно заменить вакуумные лампы, то вдруг, гуляя по парку, с удивлением слышал собственный голос, повторяющий:
   «Может, не кремний, не металлы а, скажем, углерод». Однажды ему приснилось, что он раскрывает толстую книгу, на переплете которой написано:
   «Сверхпроводимость».
   Постепенно эти разрозненные сигнальчики свелись в некую предварительную гипотезу. Павел обложился специальной литературой, кое-что просчитал, прикинул. Гипотеза стала обретать четкость.
   Весной он подал. документы в аспирантуру – почему-то Горного института. Летом, во время отпуска, он увязался в экспедицию, проводимую одним из заказчиков лаборатории Кухаренко по кимберлитовым брекчиям Якутии.
   Его потянуло на алмазы. Коллеги недоумевали: предмет, невероятно притягательный для обывателя, но для серьезного ученого – очень так себе.
   Получив заявление Павла об увольнении, Кухаренко вызвал его на ковер. Разговор в кабинете продолжался четыре часа, потом они вместе вышли на улицу и незаметно отмахали полгорода, споря, махая руками, вворачивая в беседу такие термины, что прохожие озирались на них с некоторой опаской – уж не с Пряжки ли сбежали милостивые государи?
   Прощаясь возле Витебского вокзала, Кухаренко сказал:
   – На мой взгляд, ваши шансы на успех примерно один к четырем. Я бы на такое соотношение не пошел. Вы, судя по всему – другое дело. Дерзайте.
   И крепко пожал Павлу руку.
   Вступительные в аспирантуру Павел сдал легко, почти незаметно для себя. На новом месте его вновь обдало позабытым душком, липким и неприятным: его вновь воспринимали исключительно как сына «того самого» Чернова. Противно, конечно, но по большому счету не так уж важно – людей, так его воспринимавших, он уважать не мог, а стоит ли брать в голову, как тебя воспринимают те, которых ты не уважаешь? Более того, этот нюансик даже помог ему – он в мгновение ока обзавелся идеальным научным руководителем. То был седовласый почтенный академик, все время которого уходило на всяческие симпозиумы, президиумы, коллегии и, эпизодически, на собственно науку. Своим аспирантам он предоставлял полную свободу, ничего им не навязывал, работ их не читал. Защищались у него все – тупицам «помогали» подчиненные академику научные работники.
   По этой же причине у Павла там не появилось новых друзей, даже приятелей, за одним, пожалуй, исключением. Здесь был случай даже забавный – Малыхин, комсомольский вожак откуда-то с Урала, явно рвался зацепиться за город и за институт, сделать хорошую карьеру. Он с первых дней начал обхаживать Павла, набиваясь ему в друзья. Это было так очевидно, так наивно и простодушно, что Павлу сделалось даже смешно – и он чуть-чуть допустил к себе Малыхина и изредка захаживал к нему в общежитие перекинуться в картишки или выпить винца и послушать малыхинские излияния по части организации безоблачного будущего. Первый раз это было накануне Нового года, второй раз – в конце февраля, через месяц после исторической свадьбы Ванечки Ларина у них на даче.
   Еще студентом этот Малыхин каждое лето наведывался на разработки уральских самоцветов, чемоданами вывозил оттуда яшму, орлец, малахит, реализуя их здесь по каким-то своим каналам и получая неплохой приварок к стипендии. Потом у него вышла какая-то неприятность, и с очередных гастролей он вернулся с пустым чемоданом и побитой рожей. Впрочем, унывал он недолго, распродал оставшийся запасец и переключился на другой регион. Взяв себе тему по памирской хрусталеносной зоне, он свел знакомство с ребятами из душанбинского треста «Самоцветы» и уже два лета выезжал туда в поля. Таким образом он убивал сразу двух зайцев – набирал научный материал и разживался материалом для коммерции. На смену уральским камням пришли лалы, турмалины, топазы, благородная шпинель и гранаты.
   Во время второго визита Павла, как раз, в день стипендии, Малыхин с гордостью слегка подвыпившего человека продемонстрировал ему свою действительно небезынтересную коллекцию. Был среди них один не очень броский камешек, голубой, мутноватый, с трещинками, при виде которого у Павла участился пульс. Он сразу понял, что это за камень, но для проверки легонько провел им по другим камням, по лежавшему рядом стальному ножу. Алмаз.
   Тот алмаз, который Павел держал в руках, явно относился к числу технических и в ювелирном смысле ничего ценного собой не представлял. Но ювелирные достоинства интересовали Павла в последнюю очередь. Цвет! Изменение цвета, как правило, показывает наличие, пусть самое ничтожное, какой-то примеси. А это может дать самое неожиданное изменение физических характеристик. В том числе и тех, которые больше всего интересовали Павла.
   – Ну что? – самодовольно спросил Малыхин. – Понравился алмазик?
   – Занятная штучка, – ответил Павел со всей небрежностью, которую мог осилить. – Тоже оттуда?
   – Ага, – сказал Малыхин. – Прихватил из любопытства.
   – Одолжишь покрутить? – тем же тоном спросил Павел.
   – Зачем одалживать? Дар-рю! – великодушно заявил Малыхин. – У меня таких еще штук несколько. Хоть все бери. Русскому человеку для друга ничего не жаль.
   – Ну я не именинник и не девица, чтоб мне подарки делать, – сказал Павел. – Ты коньячок употребляешь?
   – Я-то? – Малыхин лукаво усмехнулся. – Хороший, под хорошую закусочку, с хорошим человеком. Павел вздохнул.
   – Ладно, – сказал он. – Одевайся. Что тут поблизости есть из приличного? «Фрегат»? «Лукоморье» ?
   Малыхин сморщился.
   – О чем ты говоришь? Какое, к чертям, «Лукоморье»? Сейчас ловим тачку, я тебя в такое место отвезу – закачаешься!
   – В какое?
   – Увидишь. Как говорится, бензин ваш – идеи наши. Если только сегодня Петрович у дверей – мы увидим небо в алмазах...
   В ресторанах Павел бывал нечасто. Несколько раз в студенческие годы, отметить конец сессии или начало учебного года, потом на паре банкетов по разным поводам, на свадьбе у приятеля – и все. Это была не его стихия. Зато Малыхин чувствовал себя, как рыба в воде. Петрович, оказавшийся на службе, мгновенно распахнул перед ним дверь, кинув в очередь алчущих:
   – У товарищей заказано!
   За это Малыхин что-то сунул в выставленную ладошку, и они с немного смущенным Павлом прошествовали в гардероб и далее в зал, встретивший их раскатом балалаек, звоном посуды и нестройным гулом голосов.
   – А-ля рюс. Уважаю! – сказал Малыхин, садясь за свободный столик. Несмотря на очередь за дверями, таких столиков было довольно много.
   Они заказали коньяку, салат, осетрины на вертеле. Малыхин продолжал что-то говорить, но Павел не слушал его. Ему стало скучно. В немилом месте, с немилым человеком, под немилую музыку... «Я готов отдать весь „а-ля рюс“, особенно в ресторанном варианте, за...» – неожиданно подумал он. За что же? Ну, хотя бы за «Полет валькирий».
   – Павел? Вот не ожидала...
   Милей этого голоса в природе быть не могло. Он поднял голову, и глаза подтвердили: она.
   С той встречи в январе он не виделся с Таней Захаржевской, но образ ее преследовал его весь месяц, возникая, по большей части, неожиданно, в те минуты, когда он вовсе не думал о ней.
   Несколько раз ему виделся один и тот же сон: он катит с высокой крутой горы, лыжи легко и уверенно несут его, скорость нарастает, ему жутко и весело. А впереди и внизу маячит ее зимняя джинсовая куртка, а над курткой – копна медных волос. Она не оборачивается, но знает, что он сзади, и машет ему палкой, зовя за собой. Он отталкивается сильней, все набирает скорость, но расстояние не уменьшается, и все не кончается склон. Наконец он отрывается от поверхности и летит, летит – сначала вверх, а потом вниз. Ниже, ниже и быстрее. Тает свет, и перед ним распахивается густеющая чернота, в которой все ярче светятся ее волосы. «Обернись же, посмотри на меня!» – без слов молит он. И вот она поворачивается, и золотое, нестерпимо яркое сияние ее глаз ослепляет его. Он вскрикивает – и просыпается...
   Он ругал себя, что в тот раз не договорился с нею о встрече, не узнал, как можно разыскать ее. Один раз он позвонил на квартиру Захаржевских и спросил Таню. Подошла ее мать, сказала, что Таня там почти не бывает, и поинтересовалась, кто спрашивает и что передать. Отчего-то Павел смутился, как школьник.
   – Я вообще-то Никиту разыскиваю, – сказал он, представившись. – Потерял, понимаете, его московские координаты. Вы не подскажете, как с ним связаться?
   Еще прежде, на каникулах, он несколько раз пытался вывести Ника на разговор о Тане – исподволь, как бы в развитие какой-нибудь другой темы. Ему очень не хотелось раскрывать перед Таниным братцем свою в ней заинтересованность.
   Ник, обычно такой словоохотливый, отмалчивался либо ограничивался короткими, туманными и совсем не добрыми намеками, что побуждало Павла незамедлительно сменить тему.
   Ванечка Ларин, напротив, охотно говорил о Тане, к которой относился с явной симпатией. Но, как выяснилось, знал он о ней немногим больше Павла, да и не особо интересовался – у него была своя Таня. И какая!.. С тех пор как молодожены уехали с дачи в Солнечном, Павел с ними больше не встречался. Все не получалось...
   – Да вот, приятель затащил, – сказал он, как бы оправдываясь и указывая на Малыхина. Тот сидел, радостно вытаращив глаза.
   – Меня, можно сказать, тоже, – с улыбкой сказала Таня. – Перебирайтесь за наш столик. А то там такая тоска.
   Она щелкнула пальцами и бросила подошедшему официанту:
   – Их заказ принесите вон на тот столик. Туда же еще один стул.
   Малыхин с Павлом послушно двинулись вслед за ее шуршащим вечерним платьем к угловому столику, за которым сидели сухопарый средних лет гражданин с козлиной бородкой и хорошенькая пухлая блондинка чуть постарше Тани, с кукольным курносым личиком и алым капризным ртом. Таня подошла к человеку с бородкой и что-то сказала ему на ухо. Тот поднял голову, посмотрел на Таниных спутников и развел руки в стороны.
   – Милости прошу, как говорится. Друзья Тани – наши друзья! – Его противному скрипучему голосу плохо давались радушные интонации. – Бадан Станислав Андреевич, начальник главка, – представился он.
   – Наш гость из Киева, – добавила Таня. – А это моя подруга Анджела.
   – Начинающая актриса, – уточнила Анджела и хихикнула.
   – Чернов Павел Дмитриевич, геолог, – с легким кивком ответил Павел, невольно пародируя речь Бадана. – А это мой коллега, Малыхин Геннадий... как тебя по батюшке?
   – Можно просто Гена, – отчего-то краснея, пролепетал Малыхин.
   Судя по всему, за этим столом мероприятие было в самом разгаре, хотя квадратный мельхиоровый поднос с богатыми закусками – икра, семга, крабы – еще отнюдь не опустел. По кивку Бадана официант принялся разливать по рюмкам водку, раскладывать снедь на чистые тарелки. Павел заметил, что Таня отодвинула рюмку и налила себе фужер фруктового напитка.
   – Я за рулем, – сказала она, поймав на себе его взгляд.
   – Ну, со знакомством! – проскрипел Бадан, потирая сухие ладошки...
   «Странная компания, – подумал Павел, когда в нем улеглась горячая волна, поднятая первой рюмкой. – А впрочем, что мне до них? Главное – она здесь». Он отрезал кусочек рыбы и стал жевать, не сводя глаз с Таниных рук...
   – Танцевать хочу, – через некоторое время заявила Анджела. Бадан косо посмотрел на нее. Малыхин икнул, деликатно прикрыв рот салфеткой.
   – Разве под это танцуют? – тихо спросил Павел у Тани. Балалаечники вовсю наяривали «Ваньку-ключника».
   – Ты здесь первый раз? – удивленно спросила Таня. – Тут через дверь другой зал, там вполне современная музыка. И никаких «вишен в саду у дяди Вани».
   – Ты же знаешь, я этого не люблю, – между тем выговаривал Анджеле Бадан.
   – Ну, папочка, ну один разик, – не унималась Анджела. – Вон, кто-нибудь из мальчиков меня пригласит...
   Малыхин, ловя момент, проворно вскочил, хотя тут же пошатнулся.
   – Вы позволите? – обратился он к Бадану. Тот посмотрел на него, на Анджелу и махнул рукой:
   – Только два танца, поняла?
   – Спасибо, папочка!
   Анджела расцеловала Бадана и подхватила Малыхина.
   – Я бы тоже размялась, – сказала Таня, – Ты как?
   – Я плохо танцую, – грустно сказал Павел. – Но люблю.
   – Так пошли. Здесь главное – чтобы хотелось.
   Она взяла Павла за руку, и через короткий коридорчик они вышли в большой зал, где гремела музыка и отплясывали веселые люди.
   – Давай же! – Выведя его на край танцевального пятачка, она положила ему руку на плечо.
   Он взялся ладонью за ее талию, и они закружились.
   «Какая крепкая талия! – подумал он. – Как у балерины. Какие плавные и точные движения. Какая соразмерность частей и гармоничность целого какой гениальный дизайн...»
   О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедер твоих как ожерелье, дело рук искусного художника... Голова твоя на тебе, как Кармил, и волосы на голове твоей, как пурпур; царь увлечен твоими кудрями. Уста твои как отличное вино.
   «Отчего у меня под ногами плывет и качается пол? Я же почти не пил ничего...» Они возвращались, и вновь приходили потанцевать, и Бадан с Малыхиным, разрезвившись, выпивали за кацапско-хохляцкую дружбу, за погибель мирового империализма и сионизма, подпевали «Калинке» и сами некрасивым дуэтом исполняли «По-пид горою, по-пид зеленою». И надутая Анджела отпаивалась шампанским, как водицей, а потом рыдала у Тани на плече и уверяла, что все мужики – сволочи. И Бадан наскакивал на Павла молодым петушком, бия себя в грудь и визгливо отстаивая свое право «оплатить за все». И под руки пришлось оттаскивать от желтых «Жигулей» и запихивать в такси пьяного Малыхина, который все порывался продолжить увеселения в компании «другана Станьки и зашибенных фемин»...
   Но все это была хмарь, бесовщина, круги на воде. Лишь в самом центре существовала незыблемость, неправдоподобно четкая и насыщенная цветом – ее лицо.
   Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоей миловидностию!

III

   Встречались они нечасто. У обоих было много работы. Обычно Таня сама звонила Павлу, заезжала за ним домой или в институт, и они убегали в театр, на выставку – мартовская погода не манила на лоно природы. Иногда звонил он, но ни разу не заставал Таню дома. Он разговаривал с Адой Сергеевной и через нее передавал Тане предложение следующем свидании.
   Приехал на гастроли гремевший в те годы театр на Таганке. Дмитрий Дормидонтович отдал свои билеты Павлу. Но накануне спектакля Таня позвонила и сказала, что пойти никак не сможет. Елка, вообще не любившая театр, идти отказалась. Павел все же пошел, а второй билет продал первому же ловцу лишних билетиков – плотная толпа желающих начиналась за несколько кварталов до дворца культуры, где проходили спектакли.
   Давали «Десять дней, которые потрясли мир» по Джону Риду. Не Бог весть какой интересный материал, но, как говорили все, Любимов сотворил из него нечто потрясающее.
   Даже билетеры были переодеты красногвардейцами, а контрольные ярлычки они накалывали на штыки винтовок, как пропуска в Смольный в кинофильме «Ленин в Октябре». Протягивая свой билет, Павел поморщился: если такой реализм будет и в гардеробе, то не экспроприируют ли пальто?
   Первое действие Павел зевал и ерзал в кресле. Спектакль напомнил ему постановку гоголевской «Женитьбы», описанную у Ильфа и Петрова. Появление легендарного Владимира Высоцкого, весьма колоритно исполнившего давно известную Павлу песенку про толкучий базар, немного его оживило, но потом опять пошла пламенная тягомотина, и Павел твердо решил на второе действие не оставаться.
   Когда перед антрактом дали свет, он огляделся и замер. В левой ложе сидела Таня и оживленно беседовала с каким-то лысым дядей в импортном бордовом костюме.
   В нем все вскипело. Не разбирая дороги, он устремился в гардероб, набросил на себя пальто и, не застегиваясь, пошел через фойе на выход.
   – Привет.
   Она смотрела на него со спокойной улыбкой, в руке у нее дымилась сигарета.
   – Ты... – сказал он и замолчал, не зная, что сказать дальше.
   – Я на работе, – сказала она. – Сопровождаю делегацию. Извини, что не объяснила.
   Он криво усмехнулся.
   – А тогда, в ресторане, тоже была делегация?
   – Тогда меня упросила Анджелка. Ей не хотелось ужинать наедине со своим Козловым.
   – То есть с Баданом?
   – Какая разница? С козлом, одним словом... «Мальборо» хочешь?
   – Где ты работаешь? – жестко спросил он.
   Таня прищурила один глаз, щелкнула замком сумочки и извлекла вишневого цвета корочки с золотым гербом.
   – Не знаю, обязана ли я отвечать на твой вопрос, но отвечу, потому что тоже люблю во всем ясность. Смотри.
   Она вложила ему в руку раскрытое удостоверение.
   «Министерство культуры РСФСР. Ленинградское областное управление. Захаржевская Татьяна Всеволодовна. Старший референт». Ее фотография. Внушительная подпись. Печать.
   – Но... но ты же еще студентка.
   – Совмещаю. Я не из ленивых.
   – Прости меня... Дай-ка сигарету.
   Они курили и молчали. Для него это было молчание покоя, почти коматозного. Отток адреналина. Он смотрел на нее и понимал, почему молчит она – просто потому, что выдалась минутка, когда можно обойтись без слов.
   «Если она может так молчать со мной, значит...» Дали звонок. Таня выбросила окурок и обернулась к Павлу.
   – Пошли досматривать шедевр?
   Конечно, если бы в ложе рядом с нею... и потом, после спектакля... Но там у нее – работа, и мешать нельзя.
   – Нет, – сказал он, – не хочется. Позвони мне завтра.
   – Послезавтра, – уточнила она и вздохнула. – Я бы тоже ушла, но...
   – Понимаю, – сказал он. – Послезавтра. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе.
   Когда Павел в первый раз «покрутил» на своей аппаратуре алмазики из коллекции Малыхина, он решил, что технику просто зашкалило. Такое случается. Он все проверил, на всякий случай повторил замеры на других приборах. Нет. Еще при первом взгляде на эти камешки интуиция подсказала ему, что тут возможно что-то интересное, но чтобы такое!
   Это могло означать... Что? Новую эру в электронике? Устройство размером с мизинец, начиненное «алмазными» микросхемами, вместо сотни пирамид Хеопса, носящих ныне название ВЦ? Третью промышленную революцию?
   Спокойствие, только спокойствие, как говорил Карлсон. Пик, у подножья которого он оказался, выше Эвереста, и вершина его теряется в заоблачных высях. И каждый шаг наверх может оказаться последним. Значит, по крайней мере первые шагов пятьдесят – по поверхности, что уже видна отсюда, – надо просчитать с точностью до миллиметра.
   Точнейший химический анализ – раз. Детальнейшая характеристика месторождения – два. Параметры работы в электроцепи, схемы и компоненты – три. Воздействие сред, особенно низкотемпературных – четыре. Пять. Шесть. Семь.
   И каждое из этих «раз-два-три» развернет свой веер «раз-два-три», а те «раз-два-три» дадут обильные побеги «а-б-в» и так далее. Сад двоящихся дорожек. Или десятерящихся?
   Как говорят американцы: «One thing at a time».
   Все по порядку. Сначала химия. Потом – пробить командировочку на Памир. Действуй, Чернов!
   За ночь южный ветерок разогнал дождевые тучи, и в лужах весело поблескивало утреннее солнышко. Павел встал, потянулся, посмотрел на часы. Половина седьмого. Душ, завтрак, а вместо пробежки – пройтись до института быстрым шагом, и скорей в лабораторию...
   Он допивал кофе, когда на кухню выплыла непричесанная Лидия Тарасовна в полосатом халате и с вечной «беломориной» в зубах. Как всегда, при виде матери настроение у Павла упало на несколько градусов.
   – С добрым утром, ма, – сказал он подчеркнуто весело. – Кофеек на плите. Не курила б ты натощак.
   Лидия Тарасовна смерила сына привычным холодно-обиженным взором и произнесла сипло:
   – Поздравляю, сынок. – Тон у нее был такой, что Павел внутренне съежился, ожидая продолжения типа: «Растили тебя, кормили-одевали, здоровье положили, а ты...»
   – Что случилось, ма?
   – И ты еще спрашиваешь?
   «У всех дети как дети, а ты... – мысленно продолжил Павел. – Опять ария на тему „Мысли только о работе, а на дом родной забил?“ Больше вроде упрекнуть не в чем. Хотя когда ее это останавливало?»
   – Ты со своими камнями совсем утратил нормальные жизненные мерки... – изрекла она.
   «Начинается».
   – ...и нормальные человеческие свойства.
   «Приехали».
   – Ты даже спрашиваешь меня, с чем я тебя поздравляю. Хотя кому, как не тебе... Ты хоть знаешь, какое сегодня число?
   – Ну, десятое.
   – Не «ну, десятое», а десятое апреля.
   – И что? – Он еще произносил этот вопрос, а ответ уже пришел сам собой. Господи! Сегодня же его собственный день рождения! Двадцать пять лет. Четвертак разменял. Однако... Да, так поздравить может только родная мать...
   – Вспомнил наконец? И какие же у тебя на сегодня планы?
   – Вообще-то я в институт собирался, поработать надо. А вечерком приду, посидим, отметим...
   – А в институт для чего? Замок целовать?
   – Зачем замок?
   – Затем, что сегодня воскресенье. Нет, ты положительно моральный урод.
   – Положительно моральный – уже не так плохо.
   – Не издевайся над матерью! Конечно, никого из друзей ты не пригласил. Откуда у такого друзья? И те, что были, давно поразбежались. Может быть, удосужишься позвать хотя бы ту девушку, что заезжала за тобой на автомобиле? Как ее... Таня. Она производит неплохое впечатление.
   «Ого! И не припомню, чтобы она о ком-нибудь так лестно отзывалась. Тем более за глаза».
   – Боюсь, что она не сможет. Она очень занятой человек.
   – Ну, как знаешь. Только потом, когда на старости лет останешься совсем один, пеняй на себя. – Она выразительно посмотрела на сына и продолжила совсем другим тоном: – Отец на сегодня заказал проднабор. Подвезут к трем. До шести делай что хочешь, но в шесть ноль-ноль чтобы был за столом.
   Она отправилась, а Павел налил себе еще кофе, выпил, быстренько переоделся в уличное и вышел из дому. Институт закрыт – что же, он просто прогуляется, приведет в порядок мысли и чувства, а часиков в девять непременно позвонит Аде. Вдруг Таня все же сумеет выбраться? Чем черт не шутит?
   Свершилось чудо – Таня оказалась не только дома, но и свободна. Ровно в назначенный час она явилась в неброском, но элегантном и дорогом светло-сером костюме-тройке с плиссированной юбочкой до колен. Образ молодой и преуспевающей бизнес-дамы из какого-нибудь американского фильма. Посмотрев на нее, Павел тихо охнул и помчался переодеваться в выходной костюм.
   Танин подарок, который она вручила Павлу пройдя в его комнату, был удивительно созвучен тому облику, который она приняла сегодня: массивные серебряные запонки, булавка для галстука и черная с серебром авторучка – подарочный гарнитур от Кельвина Кляйна из Нью-Йорка в добротном футляре тисненой кожи.
   – Ты сошла с ума, – сказал Павел, целуя ее в щеку и ошалевая от аромата духов. – Это подарок для миллионера.
   – Если бы мир был устроен как следует, мы оба были бы трижды миллионерами. Не запрещай мне исправлять ошибки мироздания.
   – Ну погоди же. Не ты одна имеешь на это право. На твой день рождения...
   – Ты опоздал, радость моя. Он был ровно неделю назад.
 
   – И ты ничего мне не сказала? – с упреком спросил он.
   – Я его не отмечаю с десятого класса.
   – Почему?
   – Не люблю считать годы. Да и некогда.
   – Тогда... тогда позволь мне сделать мой подарок сегодня!
   Он рванулся к своему столу и достал из верхнего ящика тряпичный мешочек, в котором лежал самый крупный из малыхинских алмазов – единственный, который Павел не стал использовать для опытов. Он дрожащими пальцами развязал шнурки и вытряхнул камень Тане на ладонь.
   – Какой интересный! – сказала Таня. – Что это?
   – Вся моя жизнь, – серьезно ответил Павел.
   – Как в кощеевом ларце, в хрустальном яйце?
   – В некотором роде.
   – Спасибо. Выходит, теперь твоя жизнь принадлежит мне? – Таня положила камень обратно в мешочек и завязала шнурки. – Отвернись на секундочку, – сказала она Павлу.
   – Все, – через несколько мгновений сказала она. Павел повернулся. Она застегивала верхнюю пуговицу на блузке. – Буду носить у сердца. – Павел шагнул к ней, крепко обнял, прижался губами к ее губам.
   Ее губы ответили – сильно, страстно, требовательно. Она прильнула к нему всем телом, и мир поплыл у него перед глазами.
   – Таня... Таня... – шептал он.
   – Потом, милый, после. – Она сделала шаг назад, уходя из его объятий. – Посмотри, я не очень растрепанная?