Страница:
– Прямо как тогда, помните, в первый день...
– Отведаете – скажете. Тогда Клава готовила, а сегодня я. Только сначала помойте руки.
Она воспользовалась этим моментом и разожгла курения. Гостиная стала наполняться сладким запахом вербены.
Положив Алексею полную тарелку салата и пару ломтиков колбасы, она молча, с легкой улыбкой смотрела, как он ест.
– Вкусно? Что же вы хозяйку не похвалите?
– М-м-м... Божественно. Так вкусно, что и не оторваться.
– Еще?
– А что же вы сами-то не едите?
– Сейчас. Просто мне приятно на вас смотреть. Ваш аппетит – лучшая мне похвала... Ой!
– Что с вами?
– Пустяки... Кажется, соринка в глаз попала. Вы не посмотрите?
– Сейчас, сейчас... – Алексей поднялся, подошел к ней и заглянул в глаза, направленные прямо на закатное солнце, бьющее в окно.
– Что там?
Алексей сглотнул и хрипло промолвил:
– В... в каком глазу?
– В правом.
Глаза светло-карие, почти золотые, в них искорки и бездонность... . – Видно что-нибудь?
– С-сейчас.
И не сводя взгляда с ее глаз, Алексей стал судорожно нащупывать на столе салфетку.
– Вы веко мне, пожалуйста, отогните. Верхнее правое.
Алексей робко дотронулся до века. Верхнего. Только левого.
– Нет же, правого... Хотя, погодите, кажется, все. Проморгалась. Простите. Откройте, пожалуйста, шампанское.
Пробка стрельнула в потолок, но вино не успело нагреться, и струя пены не била из бутылки.
– Я хочу выпить за вас, – сказала она.
– Почему за меня?
– За самого нового члена нашей семьи.
– Тогда я выпью за вас.
– Почему за меня?
– За самого прекрасного члена семьи! «Начал говорить комплименты. Осваивается. Успокаивается. Это хорошо. Все время держать его на большом накале нельзя. До жаркого ослабим вожжи. Но „глаза в глаза“ не забывать...»
– Алеша, вы свою маму помните хорошо?
– Конечно. Она умерла в войну. Даже не от болезни, а от недоедания, сырости, нехватки лекарств. Тогда мы, гражданские, почти безвылазно по подвалам сидели. От Квантунской армии скрывались. Потом многие и от наших прятались. Но не мы... Мама была тихая, спокойная. Отец разойдется, бывало, начнет руками махать. А мама только посмотрит на него – он тут же присмиреет. Руки у нее все время что-то делали – вязали, штопали, стряпали...
Он опустил взгляд в тарелку и начал добирать остатки салата. Уже медленно, утолив первый голод. Ада поднялась.
– Алеша, я пластинку поставлю. Вы не возражаете? Пусть играет тихонечко.
– Если хотите, можно и громко.
– Нет, хочу тихо. – Она поставила пластинку, и полились чуть слышные звуки. – А мы будем разговаривать... Да вы курите, не стесняйтесь. Вот вам пепельница. Я тоже закурю. Только не вашу «Звездочку». Сейчас, у Севы в кабинете...
Она чуть-чуть прибавила звук и вышла. По дороге взглянула на себя в зеркало. Неплохо. Но темп не терять.
– О-о, «Кэмел», – протянул Алексей, когда Ада вернулась в гостиную с пачкой сигарет. – Я в Харбине гимназистом с них начинал. Был у нас в классе такой Парулава. Отец у него владел крупным магазином. Так Ираклий всех мальчишек угощал, и постепенно все сделались курящими.
– Хотите? – улыбнулась Ада, взяла себе одну сигарету и протянула ему пачку, в последний момент чуть отвернув запястье. Руки их встретились. Алексей дернулся. И тут Ада дунула ему в лицо.
– Душно? – участливо спросила она.
– Да. То есть нет, конечно... Давайте еще по бокалу-.
– За детей.
– За детей... То есть в каком смысле? За всех детей?
– И за всех тоже. Сегодняшних и будущих. Чтобы жизнь на земле не прекращалась. За плодородие?
– За плодородие.
– Брудершафт?
– Брудершафт.
И не успел Алексей опомниться, как Ада просунула руку ему под руку, осушила бокал и приложилась губами к его губам, при этом непрерывно глядя ему в глаза. Алексей стоял, не в силах отвести взгляда, убрать губы, опустить бокал. Этот поцелуй она исполнила в четверть силы, не пережимая страсть – просто запечатала ему губы.
– Вот теперь мы как брат и сестра, – сказала Ада, отпуская его. – Пора бы и за горячее. Подожди.
И она повернулась к нему спиной и пошла, чуть-чуть, в самую меру покачивая бедрами и кожей ощущая на себе его горящий взгляд.
Готов.
Она устремилась не на кухню, а в спальню, сбросила с себя платье, стянула чулки, отстегнула пояс, скинула белье, быстрым взглядом окинула себя в зеркале. Поперек кровати лежал черный полупрозрачный пеньюар. Она быстро накинула его, еще раз посмотрела на себя в зеркало – и поспешила в гостиную.
Алексей стоял у стола и тупо смотрел на дотлевающую в пепельнице сигарету. Она стремительно подошла к нему и крепко взяла его за обе руки.
– Г-горячее? – хрипло спросил он.
– Горячее, сладкий мой, – сказала она и, обвив полными руками его шею, притянула к себе его лицо и, прижавшись к нему всем телом, впилась в губы...
...Они даже не успели отойти от стола. В первый раз он взял ее тут же, рядом, на ковре – грубо, по-звериному. Он рычал, кусал ее грудь, живот, а она лежала, раскинувшись, и отвечала на его рычание низким грудным стоном, в котором мешались боль и блаженство...
Потом был расслабленный покой, когда оба они, обессиленные, лежали на ковре рядышком, словно курортники на пляже, не в силах и не желая пошевельнуться... ели жаркое прямо из латки, разрывая мясо на куски, подкармливая друг друга прямо с рук, слизывая соус с желанных пальцев. Потом они мазали друг друга остатками соуса и поливали шампанским, потом, визжа, вместе отмывались под душем, где соединились во второй раз... Потом снова был блаженный покой, кофе с яблочным пирогом, вальс под звуки пластинки, который они танцевали чинно, словно на каком-нибудь официальном приеме – разве что оба были совершенно голые. Потом под серебристый смех Ады он поднял ее и унес в спальню, где на ее супружеском ложе все повторилось в третий раз... потом в четвертый... в пятый... в шестой. Они сбились со счета и уснули в объятиях друг друга.
VII
VIII
– Отведаете – скажете. Тогда Клава готовила, а сегодня я. Только сначала помойте руки.
Она воспользовалась этим моментом и разожгла курения. Гостиная стала наполняться сладким запахом вербены.
Положив Алексею полную тарелку салата и пару ломтиков колбасы, она молча, с легкой улыбкой смотрела, как он ест.
– Вкусно? Что же вы хозяйку не похвалите?
– М-м-м... Божественно. Так вкусно, что и не оторваться.
– Еще?
– А что же вы сами-то не едите?
– Сейчас. Просто мне приятно на вас смотреть. Ваш аппетит – лучшая мне похвала... Ой!
– Что с вами?
– Пустяки... Кажется, соринка в глаз попала. Вы не посмотрите?
– Сейчас, сейчас... – Алексей поднялся, подошел к ней и заглянул в глаза, направленные прямо на закатное солнце, бьющее в окно.
– Что там?
Алексей сглотнул и хрипло промолвил:
– В... в каком глазу?
– В правом.
Глаза светло-карие, почти золотые, в них искорки и бездонность... . – Видно что-нибудь?
– С-сейчас.
И не сводя взгляда с ее глаз, Алексей стал судорожно нащупывать на столе салфетку.
– Вы веко мне, пожалуйста, отогните. Верхнее правое.
Алексей робко дотронулся до века. Верхнего. Только левого.
– Нет же, правого... Хотя, погодите, кажется, все. Проморгалась. Простите. Откройте, пожалуйста, шампанское.
Пробка стрельнула в потолок, но вино не успело нагреться, и струя пены не била из бутылки.
– Я хочу выпить за вас, – сказала она.
– Почему за меня?
– За самого нового члена нашей семьи.
– Тогда я выпью за вас.
– Почему за меня?
– За самого прекрасного члена семьи! «Начал говорить комплименты. Осваивается. Успокаивается. Это хорошо. Все время держать его на большом накале нельзя. До жаркого ослабим вожжи. Но „глаза в глаза“ не забывать...»
– Алеша, вы свою маму помните хорошо?
– Конечно. Она умерла в войну. Даже не от болезни, а от недоедания, сырости, нехватки лекарств. Тогда мы, гражданские, почти безвылазно по подвалам сидели. От Квантунской армии скрывались. Потом многие и от наших прятались. Но не мы... Мама была тихая, спокойная. Отец разойдется, бывало, начнет руками махать. А мама только посмотрит на него – он тут же присмиреет. Руки у нее все время что-то делали – вязали, штопали, стряпали...
Он опустил взгляд в тарелку и начал добирать остатки салата. Уже медленно, утолив первый голод. Ада поднялась.
– Алеша, я пластинку поставлю. Вы не возражаете? Пусть играет тихонечко.
– Если хотите, можно и громко.
– Нет, хочу тихо. – Она поставила пластинку, и полились чуть слышные звуки. – А мы будем разговаривать... Да вы курите, не стесняйтесь. Вот вам пепельница. Я тоже закурю. Только не вашу «Звездочку». Сейчас, у Севы в кабинете...
Она чуть-чуть прибавила звук и вышла. По дороге взглянула на себя в зеркало. Неплохо. Но темп не терять.
– О-о, «Кэмел», – протянул Алексей, когда Ада вернулась в гостиную с пачкой сигарет. – Я в Харбине гимназистом с них начинал. Был у нас в классе такой Парулава. Отец у него владел крупным магазином. Так Ираклий всех мальчишек угощал, и постепенно все сделались курящими.
– Хотите? – улыбнулась Ада, взяла себе одну сигарету и протянула ему пачку, в последний момент чуть отвернув запястье. Руки их встретились. Алексей дернулся. И тут Ада дунула ему в лицо.
– Душно? – участливо спросила она.
– Да. То есть нет, конечно... Давайте еще по бокалу-.
– За детей.
– За детей... То есть в каком смысле? За всех детей?
– И за всех тоже. Сегодняшних и будущих. Чтобы жизнь на земле не прекращалась. За плодородие?
– За плодородие.
– Брудершафт?
– Брудершафт.
И не успел Алексей опомниться, как Ада просунула руку ему под руку, осушила бокал и приложилась губами к его губам, при этом непрерывно глядя ему в глаза. Алексей стоял, не в силах отвести взгляда, убрать губы, опустить бокал. Этот поцелуй она исполнила в четверть силы, не пережимая страсть – просто запечатала ему губы.
– Вот теперь мы как брат и сестра, – сказала Ада, отпуская его. – Пора бы и за горячее. Подожди.
И она повернулась к нему спиной и пошла, чуть-чуть, в самую меру покачивая бедрами и кожей ощущая на себе его горящий взгляд.
Готов.
Она устремилась не на кухню, а в спальню, сбросила с себя платье, стянула чулки, отстегнула пояс, скинула белье, быстрым взглядом окинула себя в зеркале. Поперек кровати лежал черный полупрозрачный пеньюар. Она быстро накинула его, еще раз посмотрела на себя в зеркало – и поспешила в гостиную.
Алексей стоял у стола и тупо смотрел на дотлевающую в пепельнице сигарету. Она стремительно подошла к нему и крепко взяла его за обе руки.
– Г-горячее? – хрипло спросил он.
– Горячее, сладкий мой, – сказала она и, обвив полными руками его шею, притянула к себе его лицо и, прижавшись к нему всем телом, впилась в губы...
...Они даже не успели отойти от стола. В первый раз он взял ее тут же, рядом, на ковре – грубо, по-звериному. Он рычал, кусал ее грудь, живот, а она лежала, раскинувшись, и отвечала на его рычание низким грудным стоном, в котором мешались боль и блаженство...
Потом был расслабленный покой, когда оба они, обессиленные, лежали на ковре рядышком, словно курортники на пляже, не в силах и не желая пошевельнуться... ели жаркое прямо из латки, разрывая мясо на куски, подкармливая друг друга прямо с рук, слизывая соус с желанных пальцев. Потом они мазали друг друга остатками соуса и поливали шампанским, потом, визжа, вместе отмывались под душем, где соединились во второй раз... Потом снова был блаженный покой, кофе с яблочным пирогом, вальс под звуки пластинки, который они танцевали чинно, словно на каком-нибудь официальном приеме – разве что оба были совершенно голые. Потом под серебристый смех Ады он поднял ее и унес в спальню, где на ее супружеском ложе все повторилось в третий раз... потом в четвертый... в пятый... в шестой. Они сбились со счета и уснули в объятиях друг друга.
VII
...Ложе зависло в черной пустоте, озаряемой лишь кровавыми сполохами откуда-то снизу. Он задыхался и вращал глазами, не в силах шевельнуться. Ничто видимое не придавливало и не сковывало его конечности. Их обездвижила сама чернота, бескрайняя и вязкая.
– А! – простонал он. – А-а!
На черном фоне проступили тени, еще более кромешные. Они медленно падали откуда-то сверху, замирая прямо над ложем. Вот передняя, отразив нижний свет, оказалась громадным червяком с головой свиньи и лицом академика Захаржевского.
– Что, племянничек? – зловеще и плаксиво зашипел червяк. – Сладко ли спится? Ты без спросу взял у меня кое-что, теперь мой черед... Беру прыткие ручонки твои. Тоже хочу на фортепьянах, на сиськах, на белендрясах...
– Глаза мои! – оттеснив червяка, прогудела вторая тень. Под краем черного капюшона он разглядел голубое лицо покойного Лехи Розанова с красными дырами на месте глаз.
– Молчать! – рявкнула третья тень, закутанная в чернейшую тьму. – Мы здесь главные! Всем хватит, если после нас останется!
Тень откинула тьму, как сбрасывают плащ, и в гнилостно-зеленом мерцании над лежащим нависла фигура лагерного опера майора Баландина с большими узловатыми рогами.
– Желаем голову! – прогундосил рогатый опер. – Оченно нам интересно, как эта голова устроена. А вам, радость моя, чего хочется?
Из-за пазухи у опера вылетела маленькая крылатая чертовка.
– О-о-о! – голосок ее звенел, как хрустальный колокольчик. – Нам хочется всегда одного. Саменького сладенького...
Стрекозой облетев вокруг лежащего, опустилась у него между ног и встала в изящной позе, обняв вздыбленный фаллос, как обнимает мичуринец лично им выращенную яблоню.
Алексей закричал. Опер погрозил ему мерцающим пальцем.
– Чего разорался? Мигом успокоим. Ну-ка, ро-6я, навались...
Они набросили ему на лицо мягкую тяжелую перину и прижали. Ложе качнулось и поплыло. Умирая от удушья, он дернулся и резко сел, при этом сбросив с лица Адину ляжку. Она чмокнула во сне губами и, не просыпаясь, перевернулась на бок, ударив его пяткой по голому животу. Он осторожно скатился из-под нее на прохладный пол и немного полежал там, чтобы отдышаться. Потом тихонько встал и осмотрелся.
Ада лежала поперек широкой супружеской кровати. Ее темные влажные кудри разметались по полосатому матрасу. Свитая в жгутик простыня уползла под подушку, а одеяло бесформенной кучей лежало на полу.
Он поднял одеяло, встряхнул его, приготовился бережно набросить на Аду – и замер. На белой, гладкой спине, между лопатками сидел коричневый, мохнатый паук.
– Пшел! – тихо и яростно зашипел Алексей, махнул ладонью. Паук не шелохнулся. Родинка.
«Не сгоняй паука...»
Алексея прошиб холодный пот, сердце замерло, пропустило такт и вновь гулко заколотилось.
– Да что это я, в самом деле... – прошептал он и поспешно прикрыл одеялом спящую Аду. Руки тряслись. Ему было невыносимо видеть ее роскошное тело. Алексей тряхнул головой, сбрасывая необъяснимую, цепенящую истому.
– Вот черт! – пробормотал он и заметался по комнате: искал папиросы, спички, трусы. Последние вскоре нашел: намедни кто-то из них в игривом раже прицепил его бельишко на рожок люстры. Прочего искомого в спальне не оказалось. Он натянул трусы и на цыпочках вышел в столовую. Жмурясь от неожиданного света – в спальне из-за задернутых гардин стоял полумрак, – он обнаружил пустую смятую пачку вчерашнего «Кэмела» и несколько совсем хилых окурков в пепельнице.
– Кажется, в бушлате что-то оставалось, – прошептал он. – А нет, так вернусь и чинарики распотрошу. Не покурить – совсем хана!
Он рванулся в коридор и распахнул дверь отведенной ему комнатки. Его старую одежку за ненадобностью спрятали куда-то, и он не мог сейчас вспомнить, куда. Трясясь от нетерпения, он заглянул в шкаф, в тумбочку, полез под кровать, где пылилась брезентовая котомка, с которой он приехал сюда. Алексей вытащил ее за лямку – и вместе с ней вытащилось еще что-то, завернутое в белую тряпочку. Он развернул ее и воззрился на грубую статуэтку из глины. Огромный член, полустертые следы букв на животе и на спине у куклы... Алексей вздрогнул вслед необъяснимо накатившей и тут же схлынувшей волне запредельного холода.
Стараясь не глядеть на пол, Алексей встал с корточек, занес ногу, намереваясь вдавить мерзостного глиняного уродца в пол, утоптать в порошок..
«Не сгоняй паука, не топчи куклу...» Что это за слова? Где, где он мог их слышать? Аккуратно переставляя ноги, Алексей вышел в коридор...
Какое-то курево отыскалось на кухне. С третьего захода он зажег спичку, затянулся, не разбирая вкуса, присел на табуретку...
Толстая, остро воняющая потом цыганка, побирающаяся по вагонам, пока проводники не высадили ее где-то на подъезде к Уралу. Шастала, воровато озираясь, подсаживалась к пассажирам в общих и плацкартных, канючила на хлеб детишкам, предлагала погадать. Ее гоняли, брезгливо отворачивались, покрепче прижимали к себе пожитки, бдительно оглаживали карманы...
– "Яхонт мой бриллиантовый, позолоти ручку, не прогадаешь..."
«Иди, иди, Бог подаст».
«Ай, и ждет тебя, милый...»
«Пошла вон, я кому сказал?!»
И на прощание – злобный блеск черного глаза, вкрадчивый шепот:
«Паука не сгоняй, не топчи куклу – погибель накличешь...»
Отчего-то эта ахинея билась в голове всю дорогу до Питера, а как попал Алексей на вокзале в родственные объятия – исчезла начисто и вспомнилась лишь сейчас, потому что не вспомниться не могла.
– Чушь, пустое совпадение, – шептал он. – Нелепица полная. Однако же...
Находка не требовала объяснений. Алексей вырос в среде, не знавшей запрета на тайные науки. Книжные прилавки и ларьки пестрели изданиями, преимущественно грошовыми и шарлатанскими, по оккультизму, гаданиям, нумерологии. «Звезды и судьба», «История ведовства», «Черные мессы и ритуалы», «Как завоевать сердце любимого» и прочее в том же роде. Газеты были забиты рекламой практикующих магов и прорицателей типа мадам Броверман-Ленорман. Ко всей деятельности такого рода Алексей относился не только брезгливо, а и с опаской, и отнюдь не потому, что не верил в тонкие миры. Наоборот, их существование было для него более бесспорным, чем существование собственное. Но перед каждой душой ворота в эти миры откроются в положенный срок; и до времени ломиться туда – глупо и чрезвычайно опасно для самого взломщика и для всех, кого он, добровольно или помимо их воли, тянет за собой.
И вот теперь преступная дура, смазливая и коварная, сделала его жертвенным бараном и протащила через взломанные ворота. И самое страшное заключается в том, что ей это удалось вполне. А он-то – и вправду баран! – увидел в ней высокую мечту, идеал... И поддался на убогие уловки суккуба – демона самого низкого пошиба, принявшего женское обличие!..
– Стоп-стоп, – сказал себе Алексей, пытаясь холодным голосом рассудка заглушить ярость, совершенно неадекватную ситуации. – Привлекательная, молодая, обеспеченная женщина проявила, как умела, свою в тебе немалую заинтересованность. И ее можно понять: за хрычом-дядюшкой сладко ли? Так разве это беда? Тем более, при таком раскладе открываются возможности, о которых ты едва ли мог и мечтать...
Но тело отказывалось внимать здравым доводам и действовало на особицу, ведомое непонятной силой. Аккуратно сложил всю одежду, которой его наделили в этом доме – дядин костюм, рубашки, белье, носки, купленный ему клетчатый пиджак. Рядом поставил черные лакированные ботинки. Облачился в латаную серую рубаху и суконные штаны (гардероб, в котором он сюда прибыл, нашелся во встроенном шкафу). Отыскал огрызок химического карандаша и принялся за прощальную записку. Несколько вариантов исчиркал и порвал. Нужно было спешить. Он боялся, что Ада проснется и войдет сюда. Тогда... он не знал, что будет тогда, но этого следовало избежать во что бы то ни стало.
«Эти серьги оставляю Вам в возмещение расходов, связанных с моим пребыванием. Всеволоду Ивановичу скажите, что меня срочно вызвали в Иркутск».
Сойдет. Придумывать что-то еще нет времени. Безымянная сила гнала его прочь из ведьминского гнезда, на вольный воздух.
Алексей подхватил котомку и, стараясь не стучать сбитыми кирзовыми сапогами и не скрипеть входной дверью, выскочил из квартиры. Спускаясь по лестнице, он ни разу не оглянулся.
Антикварные часы в гостиной пробили семь раз.
– Жаль, – пробормотал он, уловив отголосок часового боя. – Жаль.
Так и трясся в пустом в этот ранний час трамвае с одной лишь мыслью, которую и мыслью-то было не назвать: «Жаль. Жаль. Жаль». И только на кольце вдруг подумалось: «Но куклу все же не раздавил». И мир начал расцвечиваться вновь.
Посидел на лавочке у Александринки, вспоминая все, что произошло с ним, поломал голову, что же делать теперь. Выходило, что нечего. Впрочем, не совсем так – оставалось у него в Ленинграде одно пустячное, чужое, в общем-то, дельце...
– А! – простонал он. – А-а!
На черном фоне проступили тени, еще более кромешные. Они медленно падали откуда-то сверху, замирая прямо над ложем. Вот передняя, отразив нижний свет, оказалась громадным червяком с головой свиньи и лицом академика Захаржевского.
– Что, племянничек? – зловеще и плаксиво зашипел червяк. – Сладко ли спится? Ты без спросу взял у меня кое-что, теперь мой черед... Беру прыткие ручонки твои. Тоже хочу на фортепьянах, на сиськах, на белендрясах...
– Глаза мои! – оттеснив червяка, прогудела вторая тень. Под краем черного капюшона он разглядел голубое лицо покойного Лехи Розанова с красными дырами на месте глаз.
– Молчать! – рявкнула третья тень, закутанная в чернейшую тьму. – Мы здесь главные! Всем хватит, если после нас останется!
Тень откинула тьму, как сбрасывают плащ, и в гнилостно-зеленом мерцании над лежащим нависла фигура лагерного опера майора Баландина с большими узловатыми рогами.
– Желаем голову! – прогундосил рогатый опер. – Оченно нам интересно, как эта голова устроена. А вам, радость моя, чего хочется?
Из-за пазухи у опера вылетела маленькая крылатая чертовка.
– О-о-о! – голосок ее звенел, как хрустальный колокольчик. – Нам хочется всегда одного. Саменького сладенького...
Стрекозой облетев вокруг лежащего, опустилась у него между ног и встала в изящной позе, обняв вздыбленный фаллос, как обнимает мичуринец лично им выращенную яблоню.
Алексей закричал. Опер погрозил ему мерцающим пальцем.
– Чего разорался? Мигом успокоим. Ну-ка, ро-6я, навались...
Они набросили ему на лицо мягкую тяжелую перину и прижали. Ложе качнулось и поплыло. Умирая от удушья, он дернулся и резко сел, при этом сбросив с лица Адину ляжку. Она чмокнула во сне губами и, не просыпаясь, перевернулась на бок, ударив его пяткой по голому животу. Он осторожно скатился из-под нее на прохладный пол и немного полежал там, чтобы отдышаться. Потом тихонько встал и осмотрелся.
Ада лежала поперек широкой супружеской кровати. Ее темные влажные кудри разметались по полосатому матрасу. Свитая в жгутик простыня уползла под подушку, а одеяло бесформенной кучей лежало на полу.
Он поднял одеяло, встряхнул его, приготовился бережно набросить на Аду – и замер. На белой, гладкой спине, между лопатками сидел коричневый, мохнатый паук.
– Пшел! – тихо и яростно зашипел Алексей, махнул ладонью. Паук не шелохнулся. Родинка.
«Не сгоняй паука...»
Алексея прошиб холодный пот, сердце замерло, пропустило такт и вновь гулко заколотилось.
– Да что это я, в самом деле... – прошептал он и поспешно прикрыл одеялом спящую Аду. Руки тряслись. Ему было невыносимо видеть ее роскошное тело. Алексей тряхнул головой, сбрасывая необъяснимую, цепенящую истому.
– Вот черт! – пробормотал он и заметался по комнате: искал папиросы, спички, трусы. Последние вскоре нашел: намедни кто-то из них в игривом раже прицепил его бельишко на рожок люстры. Прочего искомого в спальне не оказалось. Он натянул трусы и на цыпочках вышел в столовую. Жмурясь от неожиданного света – в спальне из-за задернутых гардин стоял полумрак, – он обнаружил пустую смятую пачку вчерашнего «Кэмела» и несколько совсем хилых окурков в пепельнице.
– Кажется, в бушлате что-то оставалось, – прошептал он. – А нет, так вернусь и чинарики распотрошу. Не покурить – совсем хана!
Он рванулся в коридор и распахнул дверь отведенной ему комнатки. Его старую одежку за ненадобностью спрятали куда-то, и он не мог сейчас вспомнить, куда. Трясясь от нетерпения, он заглянул в шкаф, в тумбочку, полез под кровать, где пылилась брезентовая котомка, с которой он приехал сюда. Алексей вытащил ее за лямку – и вместе с ней вытащилось еще что-то, завернутое в белую тряпочку. Он развернул ее и воззрился на грубую статуэтку из глины. Огромный член, полустертые следы букв на животе и на спине у куклы... Алексей вздрогнул вслед необъяснимо накатившей и тут же схлынувшей волне запредельного холода.
Стараясь не глядеть на пол, Алексей встал с корточек, занес ногу, намереваясь вдавить мерзостного глиняного уродца в пол, утоптать в порошок..
«Не сгоняй паука, не топчи куклу...» Что это за слова? Где, где он мог их слышать? Аккуратно переставляя ноги, Алексей вышел в коридор...
Какое-то курево отыскалось на кухне. С третьего захода он зажег спичку, затянулся, не разбирая вкуса, присел на табуретку...
Толстая, остро воняющая потом цыганка, побирающаяся по вагонам, пока проводники не высадили ее где-то на подъезде к Уралу. Шастала, воровато озираясь, подсаживалась к пассажирам в общих и плацкартных, канючила на хлеб детишкам, предлагала погадать. Ее гоняли, брезгливо отворачивались, покрепче прижимали к себе пожитки, бдительно оглаживали карманы...
– "Яхонт мой бриллиантовый, позолоти ручку, не прогадаешь..."
«Иди, иди, Бог подаст».
«Ай, и ждет тебя, милый...»
«Пошла вон, я кому сказал?!»
И на прощание – злобный блеск черного глаза, вкрадчивый шепот:
«Паука не сгоняй, не топчи куклу – погибель накличешь...»
Отчего-то эта ахинея билась в голове всю дорогу до Питера, а как попал Алексей на вокзале в родственные объятия – исчезла начисто и вспомнилась лишь сейчас, потому что не вспомниться не могла.
– Чушь, пустое совпадение, – шептал он. – Нелепица полная. Однако же...
Находка не требовала объяснений. Алексей вырос в среде, не знавшей запрета на тайные науки. Книжные прилавки и ларьки пестрели изданиями, преимущественно грошовыми и шарлатанскими, по оккультизму, гаданиям, нумерологии. «Звезды и судьба», «История ведовства», «Черные мессы и ритуалы», «Как завоевать сердце любимого» и прочее в том же роде. Газеты были забиты рекламой практикующих магов и прорицателей типа мадам Броверман-Ленорман. Ко всей деятельности такого рода Алексей относился не только брезгливо, а и с опаской, и отнюдь не потому, что не верил в тонкие миры. Наоборот, их существование было для него более бесспорным, чем существование собственное. Но перед каждой душой ворота в эти миры откроются в положенный срок; и до времени ломиться туда – глупо и чрезвычайно опасно для самого взломщика и для всех, кого он, добровольно или помимо их воли, тянет за собой.
И вот теперь преступная дура, смазливая и коварная, сделала его жертвенным бараном и протащила через взломанные ворота. И самое страшное заключается в том, что ей это удалось вполне. А он-то – и вправду баран! – увидел в ней высокую мечту, идеал... И поддался на убогие уловки суккуба – демона самого низкого пошиба, принявшего женское обличие!..
– Стоп-стоп, – сказал себе Алексей, пытаясь холодным голосом рассудка заглушить ярость, совершенно неадекватную ситуации. – Привлекательная, молодая, обеспеченная женщина проявила, как умела, свою в тебе немалую заинтересованность. И ее можно понять: за хрычом-дядюшкой сладко ли? Так разве это беда? Тем более, при таком раскладе открываются возможности, о которых ты едва ли мог и мечтать...
Но тело отказывалось внимать здравым доводам и действовало на особицу, ведомое непонятной силой. Аккуратно сложил всю одежду, которой его наделили в этом доме – дядин костюм, рубашки, белье, носки, купленный ему клетчатый пиджак. Рядом поставил черные лакированные ботинки. Облачился в латаную серую рубаху и суконные штаны (гардероб, в котором он сюда прибыл, нашелся во встроенном шкафу). Отыскал огрызок химического карандаша и принялся за прощальную записку. Несколько вариантов исчиркал и порвал. Нужно было спешить. Он боялся, что Ада проснется и войдет сюда. Тогда... он не знал, что будет тогда, но этого следовало избежать во что бы то ни стало.
«Эти серьги оставляю Вам в возмещение расходов, связанных с моим пребыванием. Всеволоду Ивановичу скажите, что меня срочно вызвали в Иркутск».
Сойдет. Придумывать что-то еще нет времени. Безымянная сила гнала его прочь из ведьминского гнезда, на вольный воздух.
Алексей подхватил котомку и, стараясь не стучать сбитыми кирзовыми сапогами и не скрипеть входной дверью, выскочил из квартиры. Спускаясь по лестнице, он ни разу не оглянулся.
Антикварные часы в гостиной пробили семь раз.
– Жаль, – пробормотал он, уловив отголосок часового боя. – Жаль.
Так и трясся в пустом в этот ранний час трамвае с одной лишь мыслью, которую и мыслью-то было не назвать: «Жаль. Жаль. Жаль». И только на кольце вдруг подумалось: «Но куклу все же не раздавил». И мир начал расцвечиваться вновь.
Посидел на лавочке у Александринки, вспоминая все, что произошло с ним, поломал голову, что же делать теперь. Выходило, что нечего. Впрочем, не совсем так – оставалось у него в Ленинграде одно пустячное, чужое, в общем-то, дельце...
VIII
Дядя Гриша, солидный зэк-"хозяйственник" из Ленинграда, пришел по этапу, когда Алексею оставалось мотать всего три месяца, – правда, об этом еще никто не знал. С собой дядя Гриша привез кучу справок о правительственных наградах и трудовых заболеваниях и еще – валторну в коленкоровом чехле. Его почти сразу определили на хлеборезку, а свой инструмент он расчехлил, придя к Алексею в оркестрик. Музыкант он был так себе, но собеседник занимательный и человек без явной подлянки. Дядя Гриша, стреляный воробей, довольно долго присматривался к Алексею и только буквально накануне его освобождения за ночным чифирем Обратился-таки с серьезной просьбой. Уж больно удачно все сходилось, а второго такого случая пришлось бы ждать еще годы – всего-то их дяде Грише нарисовали восемь, за крупное хищение.
С одной стороны, была у дяди Гриши в родном городе давняя, основательная подруга Надежда Поликарпова. С другой стороны, далеко не все нажитое многолетними трудами возвратилось в казну – кое-что было припрятано по разным надежным местам, знать о которых ни Алексею, ни Надежде неинтересно. Но одно местечко оказалось, из-за понятной спешки, неудачным, гиблым – самое большее через год-два пойдет на снос ветхий дровяной сарайчик, и захованное в нем добро либо отойдет совершенно незаслуженно к случайным людям, либо пропадет вовсе. Обидно. И вот какая получается комбинация: Надежда знает, где сарайчик, Алексей теперь знает, что в нем примерно находится, а дядя Гриша знает, и что, и где, но только, по удаленности своей и несвободе, взять не может. Так пусть тогда возьмет Надежда. Кое-что сбережет для него, кое-чем сама попользуется. Ясное дело, в письме, которое подлежит обязательной цензуре, всего этого внятно не скажешь, а невнятно – Надежда не поймет, да и начальство, не любящее туману, не пропустит. Так что сам Бог велел Алексею, будучи, значит, в далеком Ленинграде, заглянуть к Надежде по такому-то адресу и передать пару приятных слов.
Конечно, добрый вестник в накладе не останется – об этом Надежда, баба умная, сама догадается. Только нужно сказать некое «петушиное слово», о котором дядя Гриша с ней давно уже условился на какой-нибудь подобный случай, а иначе примет она все за чистое фуфло и Алексея на порог не пустит.
Честно говоря, очутившись за воротами лагеря, Алексей напрочь забыл и об этом разговоре, и о самом дяде Грише. Вспомнил только сегодня утром, когда сидел на лавочке перед Александринкой и пытался сообразить, что же теперь делать. В Иркутске его никто не ждет, здесь концы обрублены... Разыскивать эту самую Надежду Поликарпову на какой-то улице Шкапина не очень-то и хотелось. Однако, раз уж все вышло, как оно вышло, почему бы не сделать доброе дело? К тому же никаких других идей не было вовсе.
И Алексей поплелся от Невского на юг, расспрашивая прохожих, где тут скупка, ломбард и улица Шкапина.
Скупка, которую ему указали, была закрыта. В ломбарде у него отказались принять украшения, сославшись на отсутствие прописки. Он ткнулся в пару комиссионных, но там ему отказали по той же причине, с явным подозрением поглядев на его более чем скромный наряд.
Конечно, кое-что он сможет пристроить по страшной дешевке какому-нибудь барыге, но барыгу нужно еще поискать... И, здраво рассуждая, неведомая Надежда Поликарпова, как подруга дяди Гриши и, скорее всего, женщина зажиточная, может в этом деле оказаться полезной... Опять же, других идей нету, а денег осталось совсем смешное количество.
Так он потихоньку, часу уже в седьмом вечера, Добрел до улицы Шкапина – кривоватой, со страшными черными домами по сторонам, начинающейся глухим забором и пятью пивными ларьками подряд. Здесь, за Балтийским вокзалом, Алексей увидел совсем другой город, ничем не напоминающий ни величественный Невский, ни чистенький зеленый микрорайончик с монументальными домами послевоенной застройки, где жила семья его дяди. Дом Надежды Поликарповой он отыскал сразу, зато с квартирой пришлось помучиться. Одинокая старуха, сидевшая во дворе на перевернутом ящике, только тупо молчала и пускала слюни, а игравшие в «чижа» мальчишки вместо ответа послали его куда подальше и немедленно разбежались. Лишь в третьей парадной, такой же темной и обшарпанной, как две предыдущие, забравшись на четвертый этаж по щербатой лестнице, он увидел крашенную суриком дверь с номером «18», на обоих косяках которой лепилось десятка полтора электрических звонков. Под одним из них он не без труда прочел: «Поликарповой» и позвонил.
Сначала он услышал шарканье ног и звон упавшего таза. Потом визгливый старушечий голос крикнул: «Надька, к тебе звонятся!» Потом накатил и тут же стих определенно пьяный гам, кто-то радостно и громко сказал: «Базлыкины приперлись!» Затем – стук тонких каблучков, и дверь наконец открылась. На него смотрело вполне заурядное лицо женщины лет сорока с круглыми щеками и грубым, ярко размалеванным ртом, растянутым в улыбке. «Торговля или общепит», – мгновенно определил он. Улыбка сошла, как только женщина увидела Алексея и его неказистый бушлат.
– Тебе чего? – прищурясь, спросила она.
– Вы Надежда Поликарпова?
– Допустим. – Женщина откровенно разглядывала его с головы до ног. – Что дальше?
– Я к вам по объявлению, – произнес Алексей заповедные слова, чувствуя себя полным идиотом.
– Какому еще объявлению? – уже совсем подозрительно спросила женщина.
– Насчет уроков музыки.
– А ну вали отсюда... – начала женщина, но тут же изменилась в лице, и Алексей понял, что она, не сказать чтобы пьяна, но явно подшофе. – Постой, постой... И на какой музыке ты играешь?
Это шло уже по тексту.
– Могу на любой, но все больше на валторне... Женщина схватила Алексея за рукав и втащила в длинную, узкую прихожую.
– От Гриши, да? – быстрым полушепотом спросила она.
– Да. Он просил...
– Т-с-с, тихо... Потом расскажешь. Соседи проклятые...
Она уже тащила его по бесконечному коридору.
– У меня гости сейчас. Ты при них тоже особенно не того, хотя люди хорошие, и Гришу помнят. Я скажу, что ты оттуда, по одежке видать, но про остальное только когда уйдут... Есть хочешь?
– Да не отказался бы, – сказал Алексей, за день съевший только пирожок со стаканом газировки.
– Вот и хорошо... Ты свой клифт лучше в коридоре оставь. Тебя как звать-то?
– Алексеем.
– А вот и Алексей, друг нашего Григория Семеновича! – объявила женщина, вталкивая Алексея в комнату.
Сквозь дым он толком не разглядел ни лиц, ни обстановки. За столом сидела небольшая, но уже вполне веселая компания.
– О-о-о!
– Как там Гришенька?
– Гостям рады!
– Штрафную ему!
– Какой хорошенький мужчинка!
– Спасибо, спасибо, – говорил Алексей, подталкиваемый к столу. – Гриша хорошо, здоров, хлеборезом работает, вам велел кланяться, с удовольствием, спасибо, за ваше здоровье!
Он махом осушил полный стакан удивительно приятной водки и только после этого сел на подставленный стул.
– От это по-нашему!
– Закусить ему! Надь, где тарелки?
– Огурчика!
Минут пятнадцать Алексей ел, что подкладывали на тарелку: салаты, мясной и овощной, студень, шпроты, ветчину, – запивая ситро, односложно отвечая на вопросы и опрокидывая рюмочку после каждого тоста. Потом он откинулся на спинку стула и в охотку закурил. Сидевшие за столом уже обрели для него лица. Высокий лысый мужчина в очках и полувоенном кителе, типичный комендант. Толстая женщина в дорогом бархатном платье. Шумный, размахивающий руками еврей, чуть напоминающий шимпанзе. Хозяйка в вышитой кофточке. Еще одна женщина, помоложе, примерно сверстница Алексея, длинноносая, в мелких химических кудряшках. Рядом с ней упитанный брюнет, совсем мальчишка, румяный и усатый, но очень застенчивый. Алексей вступил в разговор уже активно.
– И что, действительно музыкант? Что кончал? – допытывался у него веселый еврей.
– Учился в консерватории. Дошел до третьего курса.
– Много лабухал?
– Приходилось. – Алексей невесело усмехнулся.
– Эдичка не просто так спрашивает, – пояснила толстуха. – Он у нас, и сам это... как его... концертмейстер.
– Эллочка, ты не точна. Я к тому же руковожу народным оркестром при Доме культуры железнодорожников, – не без гордости сказал концертмейстер.
– Ба-альшой человек! – нетрезво протянула Надежда. – Свадьбы, юбилеи там, похороны, танцы...
– А не выпить ли по этому поводу? – оживился комендант. – За тебя, Эдуард Борисыч, Моцарт ты наш недорезанный!
– Эдуард Борисович... – поставив пустую рюмку, задумчиво сказал хмелеющий Алексей. – Мой отец тоже был Эдуард...
– Таки что, из наших? – Концертмейстер с интересом посмотрел на Алексея.
– Нет, вообще-то. Отец говорил, что семья вышла из Польши.
– Ха, Польша. – Эдуард Борисович взмахнул руками. – На пять процентов Париж, на остальное Бердичев!.. На баяне умеешь?
– Пробовал немного. Но учился на пианиста. Эдуард Борисович подпрыгнул, как чертик на пружинке, и полетел в правый от окна угол, где Алексей только сейчас заметил коричневое пианино.
– Поди-ка сюда, – позвал его концертмейстер, откидывая крышку. – Покажем этим фраерам, что умеют виртуозы!
– Да я... – начал было Алексей, но вся компания весело закричала: «Просим, просим!» – и Алексея стали подталкивать к инструменту.
Концертмейстер тем временем нырнул под стол и вылез оттуда, держа в руках баян в футляре.
– Делаем так, – сказал он, расстегивая пуговицы. – Я начинаю, ты подхватываешь, потом наоборот. Понял? Сначала, для разгону, даю чего попроще... Ну, держитесь, граждане-товарищи! Понеслась!
Смех смехом, но лабух он был действительно классный. Шустрые волосатые пальчики бегали по кнопкам со скоростью летящей стрелы, безошибочно попадая в цель. И насчет попроще он явно пошутил, начав с классики ресторанной виртуозности – «Чардаша» Монти. Что ж, ремеслом такого типа Алексей владел вполне и без заминки включился в состязание, обволакивая заданную Эдуардом Борисовичем тему паутиной сложного ритмического аккомпанемента, чуть-чуть перенося акценты и вынуждая уже баяниста искать новые ходы. Тот моментально разобрался, что имеет дело не с новичком, принял предложенную Алексеем игру и развил ее, с половины такта перейдя на размер три четверти и предоставив самому Алексею вести основную тему. Пианист не растерялся, и прославленный чардаш плавно перешел в нечто наподобие «Собачьего вальса», потом в «Амурские волны», которые взмокший Эдуард Борисович через ловко ввернутое сэгуэ из трех нот перевел в «Златые горы». Попурри продолжили «Бессамемуча», «Джордж из Динки-джаза» и «Трансваль, Трансваль, страна моя». Публика от таких переходов просто обалдевала. Привязав к жалостному припеву «Трансваля» хвостик от «Чижика-пыжика» и не отрывая пальцев от инструмента, Эдуард Борисович хрипло крикнул:
С одной стороны, была у дяди Гриши в родном городе давняя, основательная подруга Надежда Поликарпова. С другой стороны, далеко не все нажитое многолетними трудами возвратилось в казну – кое-что было припрятано по разным надежным местам, знать о которых ни Алексею, ни Надежде неинтересно. Но одно местечко оказалось, из-за понятной спешки, неудачным, гиблым – самое большее через год-два пойдет на снос ветхий дровяной сарайчик, и захованное в нем добро либо отойдет совершенно незаслуженно к случайным людям, либо пропадет вовсе. Обидно. И вот какая получается комбинация: Надежда знает, где сарайчик, Алексей теперь знает, что в нем примерно находится, а дядя Гриша знает, и что, и где, но только, по удаленности своей и несвободе, взять не может. Так пусть тогда возьмет Надежда. Кое-что сбережет для него, кое-чем сама попользуется. Ясное дело, в письме, которое подлежит обязательной цензуре, всего этого внятно не скажешь, а невнятно – Надежда не поймет, да и начальство, не любящее туману, не пропустит. Так что сам Бог велел Алексею, будучи, значит, в далеком Ленинграде, заглянуть к Надежде по такому-то адресу и передать пару приятных слов.
Конечно, добрый вестник в накладе не останется – об этом Надежда, баба умная, сама догадается. Только нужно сказать некое «петушиное слово», о котором дядя Гриша с ней давно уже условился на какой-нибудь подобный случай, а иначе примет она все за чистое фуфло и Алексея на порог не пустит.
Честно говоря, очутившись за воротами лагеря, Алексей напрочь забыл и об этом разговоре, и о самом дяде Грише. Вспомнил только сегодня утром, когда сидел на лавочке перед Александринкой и пытался сообразить, что же теперь делать. В Иркутске его никто не ждет, здесь концы обрублены... Разыскивать эту самую Надежду Поликарпову на какой-то улице Шкапина не очень-то и хотелось. Однако, раз уж все вышло, как оно вышло, почему бы не сделать доброе дело? К тому же никаких других идей не было вовсе.
И Алексей поплелся от Невского на юг, расспрашивая прохожих, где тут скупка, ломбард и улица Шкапина.
Скупка, которую ему указали, была закрыта. В ломбарде у него отказались принять украшения, сославшись на отсутствие прописки. Он ткнулся в пару комиссионных, но там ему отказали по той же причине, с явным подозрением поглядев на его более чем скромный наряд.
Конечно, кое-что он сможет пристроить по страшной дешевке какому-нибудь барыге, но барыгу нужно еще поискать... И, здраво рассуждая, неведомая Надежда Поликарпова, как подруга дяди Гриши и, скорее всего, женщина зажиточная, может в этом деле оказаться полезной... Опять же, других идей нету, а денег осталось совсем смешное количество.
Так он потихоньку, часу уже в седьмом вечера, Добрел до улицы Шкапина – кривоватой, со страшными черными домами по сторонам, начинающейся глухим забором и пятью пивными ларьками подряд. Здесь, за Балтийским вокзалом, Алексей увидел совсем другой город, ничем не напоминающий ни величественный Невский, ни чистенький зеленый микрорайончик с монументальными домами послевоенной застройки, где жила семья его дяди. Дом Надежды Поликарповой он отыскал сразу, зато с квартирой пришлось помучиться. Одинокая старуха, сидевшая во дворе на перевернутом ящике, только тупо молчала и пускала слюни, а игравшие в «чижа» мальчишки вместо ответа послали его куда подальше и немедленно разбежались. Лишь в третьей парадной, такой же темной и обшарпанной, как две предыдущие, забравшись на четвертый этаж по щербатой лестнице, он увидел крашенную суриком дверь с номером «18», на обоих косяках которой лепилось десятка полтора электрических звонков. Под одним из них он не без труда прочел: «Поликарповой» и позвонил.
Сначала он услышал шарканье ног и звон упавшего таза. Потом визгливый старушечий голос крикнул: «Надька, к тебе звонятся!» Потом накатил и тут же стих определенно пьяный гам, кто-то радостно и громко сказал: «Базлыкины приперлись!» Затем – стук тонких каблучков, и дверь наконец открылась. На него смотрело вполне заурядное лицо женщины лет сорока с круглыми щеками и грубым, ярко размалеванным ртом, растянутым в улыбке. «Торговля или общепит», – мгновенно определил он. Улыбка сошла, как только женщина увидела Алексея и его неказистый бушлат.
– Тебе чего? – прищурясь, спросила она.
– Вы Надежда Поликарпова?
– Допустим. – Женщина откровенно разглядывала его с головы до ног. – Что дальше?
– Я к вам по объявлению, – произнес Алексей заповедные слова, чувствуя себя полным идиотом.
– Какому еще объявлению? – уже совсем подозрительно спросила женщина.
– Насчет уроков музыки.
– А ну вали отсюда... – начала женщина, но тут же изменилась в лице, и Алексей понял, что она, не сказать чтобы пьяна, но явно подшофе. – Постой, постой... И на какой музыке ты играешь?
Это шло уже по тексту.
– Могу на любой, но все больше на валторне... Женщина схватила Алексея за рукав и втащила в длинную, узкую прихожую.
– От Гриши, да? – быстрым полушепотом спросила она.
– Да. Он просил...
– Т-с-с, тихо... Потом расскажешь. Соседи проклятые...
Она уже тащила его по бесконечному коридору.
– У меня гости сейчас. Ты при них тоже особенно не того, хотя люди хорошие, и Гришу помнят. Я скажу, что ты оттуда, по одежке видать, но про остальное только когда уйдут... Есть хочешь?
– Да не отказался бы, – сказал Алексей, за день съевший только пирожок со стаканом газировки.
– Вот и хорошо... Ты свой клифт лучше в коридоре оставь. Тебя как звать-то?
– Алексеем.
– А вот и Алексей, друг нашего Григория Семеновича! – объявила женщина, вталкивая Алексея в комнату.
Сквозь дым он толком не разглядел ни лиц, ни обстановки. За столом сидела небольшая, но уже вполне веселая компания.
– О-о-о!
– Как там Гришенька?
– Гостям рады!
– Штрафную ему!
– Какой хорошенький мужчинка!
– Спасибо, спасибо, – говорил Алексей, подталкиваемый к столу. – Гриша хорошо, здоров, хлеборезом работает, вам велел кланяться, с удовольствием, спасибо, за ваше здоровье!
Он махом осушил полный стакан удивительно приятной водки и только после этого сел на подставленный стул.
– От это по-нашему!
– Закусить ему! Надь, где тарелки?
– Огурчика!
Минут пятнадцать Алексей ел, что подкладывали на тарелку: салаты, мясной и овощной, студень, шпроты, ветчину, – запивая ситро, односложно отвечая на вопросы и опрокидывая рюмочку после каждого тоста. Потом он откинулся на спинку стула и в охотку закурил. Сидевшие за столом уже обрели для него лица. Высокий лысый мужчина в очках и полувоенном кителе, типичный комендант. Толстая женщина в дорогом бархатном платье. Шумный, размахивающий руками еврей, чуть напоминающий шимпанзе. Хозяйка в вышитой кофточке. Еще одна женщина, помоложе, примерно сверстница Алексея, длинноносая, в мелких химических кудряшках. Рядом с ней упитанный брюнет, совсем мальчишка, румяный и усатый, но очень застенчивый. Алексей вступил в разговор уже активно.
– И что, действительно музыкант? Что кончал? – допытывался у него веселый еврей.
– Учился в консерватории. Дошел до третьего курса.
– Много лабухал?
– Приходилось. – Алексей невесело усмехнулся.
– Эдичка не просто так спрашивает, – пояснила толстуха. – Он у нас, и сам это... как его... концертмейстер.
– Эллочка, ты не точна. Я к тому же руковожу народным оркестром при Доме культуры железнодорожников, – не без гордости сказал концертмейстер.
– Ба-альшой человек! – нетрезво протянула Надежда. – Свадьбы, юбилеи там, похороны, танцы...
– А не выпить ли по этому поводу? – оживился комендант. – За тебя, Эдуард Борисыч, Моцарт ты наш недорезанный!
– Эдуард Борисович... – поставив пустую рюмку, задумчиво сказал хмелеющий Алексей. – Мой отец тоже был Эдуард...
– Таки что, из наших? – Концертмейстер с интересом посмотрел на Алексея.
– Нет, вообще-то. Отец говорил, что семья вышла из Польши.
– Ха, Польша. – Эдуард Борисович взмахнул руками. – На пять процентов Париж, на остальное Бердичев!.. На баяне умеешь?
– Пробовал немного. Но учился на пианиста. Эдуард Борисович подпрыгнул, как чертик на пружинке, и полетел в правый от окна угол, где Алексей только сейчас заметил коричневое пианино.
– Поди-ка сюда, – позвал его концертмейстер, откидывая крышку. – Покажем этим фраерам, что умеют виртуозы!
– Да я... – начал было Алексей, но вся компания весело закричала: «Просим, просим!» – и Алексея стали подталкивать к инструменту.
Концертмейстер тем временем нырнул под стол и вылез оттуда, держа в руках баян в футляре.
– Делаем так, – сказал он, расстегивая пуговицы. – Я начинаю, ты подхватываешь, потом наоборот. Понял? Сначала, для разгону, даю чего попроще... Ну, держитесь, граждане-товарищи! Понеслась!
Смех смехом, но лабух он был действительно классный. Шустрые волосатые пальчики бегали по кнопкам со скоростью летящей стрелы, безошибочно попадая в цель. И насчет попроще он явно пошутил, начав с классики ресторанной виртуозности – «Чардаша» Монти. Что ж, ремеслом такого типа Алексей владел вполне и без заминки включился в состязание, обволакивая заданную Эдуардом Борисовичем тему паутиной сложного ритмического аккомпанемента, чуть-чуть перенося акценты и вынуждая уже баяниста искать новые ходы. Тот моментально разобрался, что имеет дело не с новичком, принял предложенную Алексеем игру и развил ее, с половины такта перейдя на размер три четверти и предоставив самому Алексею вести основную тему. Пианист не растерялся, и прославленный чардаш плавно перешел в нечто наподобие «Собачьего вальса», потом в «Амурские волны», которые взмокший Эдуард Борисович через ловко ввернутое сэгуэ из трех нот перевел в «Златые горы». Попурри продолжили «Бессамемуча», «Джордж из Динки-джаза» и «Трансваль, Трансваль, страна моя». Публика от таких переходов просто обалдевала. Привязав к жалостному припеву «Трансваля» хвостик от «Чижика-пыжика» и не отрывая пальцев от инструмента, Эдуард Борисович хрипло крикнул: