Страница:
– Заколю. – И бросила через плечо: – Через час машина будет.
– Ой, – заметалась Ада.
И ее со всеми причитаниями сдуло из комнаты и носило по всей квартире. Без конца трещал телефон. Чертыхалась Ада. За спиной ворковала Анджелка:
– А дружки будут?
– Подожди, машина придет, и будут. Кто-то позвонил в дверь. Открыла Ада, сразу завиноватилась, что ничего не успевает. Это была Марина Александровна, мать одного из братовых «мушкетеров», Ванечки Ларина. Она работала у Дмитрия Дормидонтовича и по случаю проявила инициативу, наверное, не без чуткого руководства Лидии Тарасовны. Активно подключилась к организации торжества, взяв на себя хлопоты по приему гостей, сейчас пришла как сватья пораньше, на выкуп невесты. Она заглянула к девушкам. Анджелка лобызала подруж-кино голое плечико.
– Ой, девчонки, одевайтесь бегом! Где фата-то? То, что должно было служить фатой, на вытянутых руках внесла Адочка. Она. успела причепуриться и одеться. Тане надоела вся эта морока, и она потребовала:
– Оставьте меня хоть на пару минут. Вконец забодали!
Тетки вышли на полусогнутых, неловко переглядываясь между собой. Выудив из пачки сигарету самыми кончиками ярких коготков, затянулась всей грудью, окинула себя в зеркале взглядом, лизнула ноготь. Лак высох. Выдвинула ящик тумбы, приняла первые в жизни контрацептивы и вдогонку отправила успокоительные. Странно. Такое с ней впервые. В руках легкий тремор, в груди волнение. Прощайте, девичьи забавы, здравствуй, новая жизнь, неизведанная. С неподдельным волнением готовимся дебютировать в роли добропорядочной советской матроны – не Матрёны, хотелось бы думать... Влезла в платье и позвала на помощь Аду. Мать застегнула змейку на спине, ткань обтянула гладкий живот, подчеркивая высокий бюст. Рыжую копну убрали в высокую башенку на затылке. Тыльным концом расчески вытягивая тонкие пряди, спустила по высокой шее на плечи. Вокруг башенки волос была заколота из искусственных цветов и белых пупочек в венце прозрачная накидка, только перед Павлом должная быть спущенной на лицо. Пока ее закололи шпилькой на макушке.
Женщины сгрудились вокруг, затихли, глядя на ее отражение в трюмо. Каждая думала о своем. Но размышления прервались резким трезвоном, топотом за дверью и сигнальным зовом машин со двора. Черные, с никелированными крыльями, блестящие номенклатурные тачки, одна с куклой на бампере капота. «Икарус» с кокетливыми бантиками на бортах увез Марину, которая должна была, подобрав гостей в назначенном месте, привезти их прямо к месту торжества, в прославленный среди элиты города Голубой Павильон. Рядом стоял счастливый и растерянный Павел, элегантный, высокий, в костюме, будто не в своей шкуре, – можно подумать, никогда прежде костюма не носил! – переминался с ноги на ногу, смущенно поглядывая на окна вверх. В дверь продолжали неистово тарабанить. Наконец, ворвались внутрь с шумом и хохотом. Анджелка и Ада встретили парней крепкой стеной, не давая пробиться к невесте.
– Кто платит?
– Мужик платит.
– Чей мужик?
– А чья невеста?
– Сколько дашь?
– За треху возьму.
– На вокзале по такой цене снимешь.
– Твоя цена?
Вклинился Анджелкин голос:
– Ну, орлы, торг здесь неуместен.
– Может, тебя со скидкой взять?
Таня за дверью давилась от хохота. Цены повышались.
– Ну, бабы! – кто-то возмущенно завопил.
Слышно было, как мужики пытались прорвать блокаду. Таня вышла сама.
– Берите даром.
Ребята обалдело охнули.
– Такое не продается, – промямлил один.
– Ну, Поль, урвал, – выдохнул другой, в котором узнала весельчака Вальку Антонова.
Ее сдали в руки Павла. Она вцепилась в его рукав, а он, окостеневший, молчал всю дорогу до Каменного острова, только кончиками пальцев притрагиваясь к ее перчатке.
Как только Иван вышел из метро, стал накрапывать дождик. Расстегнув плащ, он натянул его на голову – жалко было волос, намытых и уложенных феном. В таком виде, похожий на привидение, Иван добрался до памятника героическим морякам «Стерегущего». К счастью, дождик прекратился. Иван придал плащу приличное положение, причесался и стал осматриваться. К памятнику поодиноч-ке, по двое и группами стягивались нарядные люди, по большей части молодые. Почти у всех в руках букеты цветов, свертки и коробки. Приходящие искали и находили знакомых, сколачивались в кучки, весело болтали. Некоторые, как Иван, маялись сами по себе, курили. Вот из-за еле-еле зазеленевших кустов показалось смутно знакомое лицо – растрепанная рыжая борода, хронически красные глаза... Явно встречались и не раз. Где же? А, за пивом у Ангелины. Фамилия какая-то смешная. Хайлов? Гадких? Точно, Противных. Черт, по такой фамилии и обратиться неловко, а имя Иван забыл напрочь.
Противных тоже поприсматривался к собравшимся, никого знакомых не увидел, и явно просиял, заприметив Ивана.
– Ванька Ларин! Привет! Тоже Павла женить?
– Ага. Я и не знал, что вы с ним знакомы, – ответил Иван и добавил: – Здорово!
Тут возле памятника затормозил большой красный «Икарус» и появившаяся в раскрытой дверце женщина объявила в мегафон:
– Товарищи, кому в Голубой Павильон, прошу в автобус!
Иван посмотрел в ее направлении и с изумлением узнал в ней собственную маму. Он замахал рукой, но она не заметила. Публика двинулась к автобусу. В руках у Марины Александровны был список, она у каждого спрашивала фамилию и имя и ставила в списке галочки. После этого можно было пройти в салон.
– Ваша фамилия, пожалуйста? – спросила она у Ивана, не поднимая головы.
– Пушкин Александр Сергеевич, – сказал Иван, и только после этого она взглянула на него.
– Ой, я ведь и не сообразила, что ты тоже будешь, – сказала она. – Вместе бы поехали.
– Так и так вместе едем. Отметить не забудь – Ларин, – сказал Иван и сел на свободное место.
Следом за ним отметился и Противных, фамилия которого на самом деле оказалась Неприятных.
Забрав приглашенных, автобус тронулся, развернулся, небрежно въехав под запрещающий знак, и покатил по Кировскому в противоположном направлении.
Из сотни нынешних петербуржцев едва ли найдутся трое, знающих или помнящих, что такое Голубой Павильон, хотя многие, проходя по Песочной набережной видели и видят до сих пор на другом берегу его благородный фасад. Но теперь в этих стенах, оставшихся от многократно перестраивавшейся дачи какого-то князя, возможно, и великого, нет ничего, отдаленно напоминающего то, что называли Голубым Павильоном – лет десять назад интерьер полностью выгорел в результате неосторожного обращения с огнем подгулявших комсомольских работников, и после срочного ремонта в особняке разместились административные службы. А вот раньше...
Проехав вдоль бетонного забора, автобус развернулся к высоким воротам, по обе стороны которых расположились застекленные будки с милиционерами. Ворота тут же бесшумно разошлись в стороны, автобус въехал за забор и остановился.
– Приехали, товарищи, – сказала в микрофон Марина Александровна. – Без меня от автобуса прошу не отходить.
На бетонированной площадке, помимо автобуса, стояло с десяток «Волг», две «Чайки», крытый грузовик и желтые «Жигули». Позади в ворота въезжала еще одна «Волга». Тщательно расчищенные и присыпанные кирпичной крошкой дорожки вели в обе стороны к одинаковым не особенно приметным строениям из белого кирпича. Третья дорожка, самая широкая, шла вдоль кленов в коричневых почках и темных лиственниц прямо и под уклон туда, где виднелась покатая крыша с двумя затейливыми башенками. По этой дорожке и повела гостей Марина Александровна. Они переговаривались, поднимались по широким ступеням к высоким, гостеприимно распахнутым полукруглым дверям, над которыми нависала застекленная галерея второго этажа. Но, входя в двери, замолкали.
Сразу же за дверями гостей встречали два невероятно серьезных и крепких мужчины в черных смокингах и с голубыми лентами через плечо. Один из них повторно спрашивал у каждого входящего фамилию и имя и, сверившись со списком, ставил галочки. Второй, заглядывая первому через плечо, делал пометки , в списке, полученном от Марины Александровны. Некоторых гостей – в частности, Неприятных – просили показать приглашения. Впрочем, никого не обыскивали, не выдворяли... Всех, прошедших контроль, Марина Александровна направляла налево, в беломраморный гардероб и столь же беломраморные «комнаты отдыха», где можно было помыть руки и т. д., поправить прическу и костюм у позолоченных зеркал, перекурить на красном бархатном диванчике в окружении бронзовых плевательниц и экзотических папоротников. Только здесь гости вновь обретали дар речи, а кое-кто начал уже и пересмеиваться.
Очень скоро на мужскую половину заглянул один из контролеров и сказал:
– Прошу, товарищи, в зал. Церемония начинается.
Из женских комнат гостей вывела Марина Александровна. Шествие тех, кто дожидался в гардеробе, возглавил второй контролер. По пути в колонны вливалась публика из фойе, просторного, но невысокого.
Зал, куда направлялся нарядный людской поток, напротив, поражал высотой. По стенам ввысь убегали белые колонны, чередуясь с панелями, обтянутыми красным бархатом, и высокими узкими окнами со сложным переплетом. Почти под самым потолком вдоль трех стен тянулся узенький балкон с деревянными перилами. На мягком красном ковре рядами, как в театре, выстроились белые кресла с красными, в тон ковру и панелям, сиденьями. Иван устроился было по соседству с Неприятных в предпоследнем ряду, но Марина Александровна оглянулась на него, сделала выразительные, глаза и быстрым, чуть заметным жестом подозвала к себе.
– Ты что? – прошептала она, когда он к ней приблизился. – Иди за мной.
Она подвела его к самому первому ряду, несколько обособленному от остального зала и состоявшему всего из восьми кресел. Пять мест были заняты.
– Вот, – сказала Марина Александровна, подводя сына к креслам, – свидетеля привела.
– Скажи, какой вымахал! – Навстречу Ивану поднялся Дмитрий Дормидонтович. До сего дня Иван и видел-то отца Павла раза три-четыре, но помнил хорошо – еще бы, мамин начальник, дома только и разговоров. Чернов протянул Ивану руку, и тот, поспешно положив цветы и сверток с подарком на свободное кресло, пожал ее. Неожиданно для Ивана Дмитрий Дормидонтович притянул его к себе и крепко обнял. – Настоящий мужик стал. Как семья, работа? Что жену-то не привел?
– Да она... – начал Иван.
– Ну потом еще поговорим, обязательно, – сказал Дмитрий Дормидонтович и легонько подтолкнул его к следующему креслу.
– Иван Ларин, – констатировала Лидия Тарасовна и, не вставая, протянула руку.
– 3-здравствуйте, – робея, сказал Иван. Следующее кресло занимала ослепительной красоты женщина в длинном темно-вишневом платье с глубоким вырезом, прикрытым газовыми кружевами в тон платью. Она сама поднялась навстречу Ивану и с улыбкой взяла его за руку.
– Уж меня-то вы, конечно, не помните, – проворковала она.
– Отчего же? Вы – Ада Сергеевна, мама Ника... в смысле, Никиты. – В последний раз он видел ее, когда еще учился в школе, но какой шестнадцатилетний мальчишка может забыть такую женщину, даже если это мать одноклассника?
– И Тани, – вновь улыбнувшись, добавила она.
– Да, конечно... Поздравляю вас. – Иван отчего-то смутился.
Значит, все-таки Танька Захаржевская... Молодец Поль, такую урвал! Да он и сам-то разве хуже?
– И вас поздравляю, – сказал он невероятно представительному седовласому мужчине с благородным, барским лицом, сидевшим сразу за Адой Сергеевной.
Мужчина легко, совсем по-молодому встал и крепко пожал Ивану руку.
– Благодарю вас, мой юный и симпатичный друг, хотя мы едва ли знакомы... Николай Николаевич, старинный друг дома. Заменяю, так сказать, на этом торжестве занедужившего Всеволода Ивановича.
– Иван Ларин, – с легким поклоном представился Иван, как бы по аналогии ощутивший себя рядом с понравившимся ему Николаем Николаевичем человеком светским и раскованным.
– Анджела, – тоненьким кокетливым голоском отозвалась обладательница крайнего кресла, хорошенькая пухленькая блондинка с поразительно высокой грудью, подчеркнутой серебристым облегающим платьем. – Начинающая актриса. Она хихикнула. .
– В каком театре я вас видел? – наклонив голову, спросил Иван.
Она еще раз хихикнула и отвела от него взгляд, на прощание подмигнув ему. Или только показалось?
– Иван, иди сюда, – сказала Марина Александровна. – Начинается.
На том конце зала, куда были обращены кресла, почти во всю ширину тянулся не то длинный стол, не то коллективная трибуна, покрытая красной скатертью. Позади, на красной панели между двумя высокими окнами вровень с их верхним краем, был закреплен большой мозаичный герб РСФСР. Справа, перпендикулярно столу и рядам кресел стоял сравнительно небольшой белый столик на гнутых ножках. За ним сидела ухоженная дама средних лет, положив перед собой кожаную папку.
Тихо-тихо заиграла музыка и тут же стала набирать громкость и темп.
«Это не Мендельсон, – подумал Иван. – Ужасно знакомое. „Танец с саблями“, что ли? Нет, „Гимн великому городу“, конечно».
Он сообразил, что играет не магнитофон, а живые музыканты в боковой ложе за барьерчиком, и дирижирует оркестром настоящий дирижер в сером фраке.
В этот момент у стола как из-под земли выросла дородная женщина, похожая на Екатерину Великую, в алом платье, с голубой атласной лентой через плечо и с голубыми же волосами. Все дружно встали. И в ту же секунду плавно раскрылись боковые двери слева, и в зал медленно, торжественно вошел бледный Павел в темном костюме, элегантный, как Ален Делон, ведя под руку...
Иван, собственно, и не заметил, как одета невеста. Что-то стукнуло у него в самом центре груди, и зал поплыл перед глазами. Четко он видел только-ослепительную, сверкающую, переливающуюся белизну, увенчанную столь же ослепительным красно-золотым сиянием и сбоку, периферийно – высокую темную фигуру Павла.
Под вспышки фотоаппаратов новобрачные не спеша прошли к центру пространства перед креслами, остановились напротив женщины в алом и повернулись к ней лицом.
Музыка смолкла.
– Дорогие Татьяна Всеволодовна и Павел Дмитриевич, – зычным голосом начала женщина.
Ивану довелось побывать, в общей сложности, на пяти-шести бракосочетаниях – в основном сокурсников, да еще Нельки, подруги жены, которая полгода назад вышла замуж за лысого прораба Владимира Николаевича. Церемонии проходили то во Дворце на Петра Лаврова (антураж, «широкая нога», шампанское, заказные «Волги» с ленточками – зато ощущение конвейера, вереницы брачую-щихся, толпы родственников и друзей, оклики готовых сорваться в истерику служительниц: «жених Иванов!», «невеста Петрова!», случается путаница с именами, с фотографиями, с документами), то, как у них с Таней, в районном загсе (не так пышно, зато спокойно, уважительно, без конвейера – правда, женихи и невесты чаще за тридцать, редко кто по первому разу, многие с детьми, а то и внуками). Речи, однако, произносятся везде одинаковые. Здесь же «ритуалыцица» произносила текст явно нестандартный и, несмотря на всю вышколенность, заметно волновалась:
– ...и наш великий город имеет полное право гордиться, что именно здесь, на этих берегах, появились на свет, выросли и обрели друг друга наши замечательные молодожены, не побоюсь этого слова, лучшие из лучших, двигатели двигателей, как сказал великий Чернышевский: прекрасный спортсмен, мужественный первопроходец, выдающийся ученый Павел, сочетающий в себе все лучшие качества, которые подразумевает слово «мужчина», и ослепительно прекрасная Татьяна, словно бы сошедшая к нам с нетленных полотен великих мастеров и воплощающая дух вечной женственности...
«Екатерина Великая» закончила речь под бурные аплодисменты зала. Она сама до того растрогалась, что, когда молодожены, обменявшись кольцами и поцелуем, подошли к ней поздравляться, расцеловала обоих, перегнувшись через стол, и тут же убежала, вся в слезах. Сладкие слезы умиления стояли и в глазах дамы в черном, к столику которой подошли расписываться Таня с Павлом. Потом туда же подозвали Ивана и Анджелу – свидетеля со стороны невесты. Дрожащей рукой Иван дважды где-то расписался, крепко обнялся с Павлом, приговаривая: «Поздравляю, поздравляю», повернулся – и оказался лицом к лицу с Таней. Она взяла его за руки и сама поцеловала в губы. У Ивана земля закружилась под ногами, он сумел лишь еще раз буркнуть: «Поздравляю», схватившись за спинку кресла.
А Павла и Таню уже обступали родные, друзья. Ивана оттирали от них все дальше. И он вернулся к своему креслу.
– Все хорошо делал, – сказала ему Марина Александровна, – только вот костюмчик у тебя не очень.
– Из старого вырос, а на новый денег нет, – отдышавшись, сказал Иван.
Музыканты заиграли свадебный марш Мендельсона. Все расступились перед новобрачными, открывая им дорогу.
– Иди, – подтолкнула Марина Александровна Ивана. – Наше место сразу за ними. Сейчас все выйдут в фойе. Молодые поднимутся на второй этаж, а ты перед лестницей остановишься. Дальше я скажу.
Уже в фойе, взойдя на вторую ступеньку лестницы, по которой поднимались Таня с Павлом и родители (точнее, трое родителей и один и.о.), Марина Александровна повернулась к веренице и возвестила:
– Товарищи! Сейчас объявляется перерыв на пятнадцать минут. Затем каждый из вас получит возможность лично поздравить молодых в Голубом зале, после чего там же начнется торжественный ужин! Спасибо за внимание!
Гости бродили по фойе, ошарашенные увиденной церемонией, курили, вполголоса обменивались впечатлениями.
Иван вышел подышать на крыльцо. Тут же следом за ним устремился Неприятных.
– Ни фига себе! – оглянувшись, сказал он. – Во дают! Прям не свадьба, а это... коронация какая-то...
– Да уж, – рассеянно отозвался Иван. Перед глазами у него не меркло белоснежное сияние... Да, кому-то в жизни дается все – сила, характер, обаяние, интересная работа. И лучшие в мире женщины...
– Иван, вот ты где! – в дверях показалась Марина Александровна. – Сейчас поздравлять начнем. Ты в первых рядах. Цветы где, подарок?
– Ой, я в зале, кажется, оставил.
– Господи! Так что ж ты? Одна нога здесь, другая там – и тут же ко мне.
В фойе и на мраморной лестнице, широким завитком поднимавшейся на пол-этажа, распорядители в голубых лентах, заглядывая в списки, выстраивали гостей по некоему заранее обозначенному ранжиру. Марина Александровна подвела Ивана наверх, к самым дверям, рядом с благоухающей Анджелой и разношерстными родственниками мо-о лодых, но впереди наиболее солидной группы гостей – явно сослуживцев Дмитрия Дормидонтовича с женами. Сам же Дмитрий Дормидонтович стоял чуть поодаль и казался несколько встревоженным, что вполне соответствовало обстановке.
Послышалась тихая музыка, и дубовые двери неслышно распахнулись.
В единственной на весь район церковке заканчивалась панихида. Тщедушный поп прохаживался вдоль поставленного на козлы гробика, махая кадилом и нараспев приговаривая:
– Упокой, Господи, душу раба твоего Петра и прости ему все прегрешения, вольные и невольные.."
«Какие там прегрешения? – думала Таня. – Ничего-то он не успел, только болел и мучился...»
Со спокойного воскового лица Петеньки сошел кривой, идиотический оскал, навсегда закрылись мутные и бессмысленные глазенки, скрюченные ручки и ножки спрятались под голубым покрывалом. В эти часы он казался нормальным ребенком, милым, как все спящие дети.
Таня стояла в ряду женщин, одетых, как и она, в темное и прикрывших головы черными платками, склонив голову и держа в левой руке горящую свечку. Правой рукой она крепко держала за локоть дрожащую неуемной дрожью Лизавету и лишь иногда отпускала ее, чтобы перекреститься.
Закончив, поп отозвал ее в сторонку, показал, как надо, уже на кладбище, высыпать на гробик освященной землицы, дал бумажку с молитвой, которую надо было положить в руки усопшему, собрал свечки. По его команде четыре угрюмых мужика подняли легкий гробик и понесли из церкви. Следом за ними черной стаей двинулись женщины. За оградой ждал выделенный птицефабрикой автобус. Предстояло еще ехать в обратный путь, за тридцать с лишним верст, на хмелицкое кладбище.
В автобусе Лизавета сидела молча, прямо, не сводила сухих, невидящих глаз с крышки гробика, поставленного между рядами сидений. Таня же не сводила глаз с сестры. И даже не обратила внимание, что взгляды большинства женщин и всех, за исключением шофера, мужчин прикованы к ней самой.
Гости вереницей проходили мимо виновников торжества, говорили им всякие теплые слова, целовались, обнимались, вручали подарки, которые затем передавались распорядителям и уносились куда-то. Потом, в том же порядке, гостей препровождали к длинным поставленным «покоем» столам, и каждый оказывался возле места, отмеченного карточкой с его фамилией, именем и отчеством. На столе рядом с карточками стояли столовые приборы кузнецовского фарфора (три тарелочки стопкой, увенчанные конусом льняной салфетки, и одна отдельно, для хлеба), наборы ножей и вилок в определенной последовательности и по шесть хрустальных емкостей разной формы и размера. Кроме этих приборов, на столах симметрично и довольно плотно расположились некие круглые и овальные предметы, прикрытые белыми и серебристыми крышками. О том, что скрывалось под каждой крышкой, можно было только догадываться.
Именно по этому залу павильон и получил название Голубого. Светлый паркет устилали голубые дорожки, стены от пола до мраморного пояска под самым потолком были убраны голубым шелком, окна занавешены плотными голубыми портьерами. Потолок, лишь «освежавшийся» со времен князя, являл собой зрелище голубого неба с нежными кучевыми облаками, пухлыми купидонами, резвыми нимфами и прочими приятностями в стиле рококо. У противоположной от столов стены располагалась невысокая сцена, гдеовсе тот же оркестр с дирижером в сером фраке негромко, для фона, наигрывал мелодии из популярной классики. Помимо той, главной, двери, в которую вошли гости, в зале имелось еще несколько дверей за бархатными голубыми занавесами.
Последними к самым почетным местам во главе центрального стола подошли герои дня в сопровождении родителей. Музыка заиграла громче, внушительней. Те из гостей, которые успели сесть, встали. Музыка резко смолкла. Все замерли. Наступила мертвая тишина.
– Дорогие товарищи, друзья! – Голос Марины Александровны звучал громко, взволнованно. – Слово для приветствия молодоженам имеет... – Она выдержала многозначительную паузу, – Григорий Васильевич Романов!!!
Короткий вздох изумления – и бурные, дружные аплодисменты.
Над дверью сбоку от сцены взметнулся занавес, и в зал вошел невысокий, довольно плюгавый мужчина, лицом, известным всей стране по портретам, напоминавший пожилого зайца. Он немного постоял, приветственно, словно на первомайской трибуне, подняв руку, а потом быстро вышел в центр зала. Аплодисменты перешли в овацию.
Мужчина махнул рукой, и тут же стало тихо. – Нашли кому хлопать, – с притворной укоризной произнес он. – Разве мне сегодня надо хлопать? Вот кому сегодня надо хлопать! – Он указал на Павла с Таней.
Все обернулись к молодоженам и захлопали с новой силой. Романов, по обе стороны которого материализовались двое крепких молодцов, двинулся к ним. Гости, мимо которых он проходил, разворачивались и, вжимаясь тылами в стол, сопровождали товарища Романова взглядами и аплодисментами. Романов обнял Павла и явно не без удовольствия расцеловался с Таней, приподнявшись для этого на цыпочки. Встав между молодыми, он обвел взглядом присутствующих.
– Я ведь этого шмендрика еще вот таким помню, – начал он, показывая куда-то вниз, под стол. Павел кашлянул. – А теперь вот поди ж ты... Длинный, серьезный вымахал, и вона какую кралю себе отхватил! – Романов хихикнул и посмотрел на Чернова. – Что, Дормидонтыч, завидки берут? Эх, были когда-то и мы рысаками...
Он обогнул Павла и обнялся с Дмитрием Дормидонтовичем.
В эти секунды за спинами гостей выросли фигуры официантов в черных фраках. В стопочках, как по мановению волшебной палочки, образовалась прозрачная водка, а в хрустальных стаканах – настоящая американская кока-кола, которую официанты разливали, выставляя напоказ коричневые витые бутылочки.
В одной руке у Романова сама собой появилась большая рюмка, а в другой – стакан с шипучей минералкой, которую налили только ему.
– Здоровье наших молодых! Совет да любовь! – выкрикнул он и осушил рюмку. То же самое сделали и все присутствующие, кроме Павла с Таней и еще Ивана, который в самое последнее мгновение переменил руку и хлебнул темной кока-колы.
– Горькая, однако ж, водочка попалась! – подмигнув, заметил Григорий Васильевич. Все мгновенно подхватили намек и стали скандировать: «Горько! Горько!»
Губы Павла и Тани слились в долгом поцелуе. Пока все смотрели на них, Романов тихонько вышел в дверь, расположенную за центральным столом.
После первого тоста торжественно внесли подарок от первого секретаря – большую красивую коробку, в которой оказалась пара огромных пивных кружек с крышечками, изображением медведя и надписью «Berlin, Hauptstadt der DDR». Все снова захлопали, маскируя недоумение, вызванное странным подарком.
Потом слово взял председатель горисполкома. Довольно официально поздравив молодых и пожелав им крепкого здоровья, успехов в труде и семейного счастья, он вручил свой подарок – ключи от квартиры в только что отреставрированном старинном домике возле Никольского собора. И вновь аплодисменты, на сей раз совсем с другим значением – вот это подарок так подарок!
– Ой, – заметалась Ада.
И ее со всеми причитаниями сдуло из комнаты и носило по всей квартире. Без конца трещал телефон. Чертыхалась Ада. За спиной ворковала Анджелка:
– А дружки будут?
– Подожди, машина придет, и будут. Кто-то позвонил в дверь. Открыла Ада, сразу завиноватилась, что ничего не успевает. Это была Марина Александровна, мать одного из братовых «мушкетеров», Ванечки Ларина. Она работала у Дмитрия Дормидонтовича и по случаю проявила инициативу, наверное, не без чуткого руководства Лидии Тарасовны. Активно подключилась к организации торжества, взяв на себя хлопоты по приему гостей, сейчас пришла как сватья пораньше, на выкуп невесты. Она заглянула к девушкам. Анджелка лобызала подруж-кино голое плечико.
– Ой, девчонки, одевайтесь бегом! Где фата-то? То, что должно было служить фатой, на вытянутых руках внесла Адочка. Она. успела причепуриться и одеться. Тане надоела вся эта морока, и она потребовала:
– Оставьте меня хоть на пару минут. Вконец забодали!
Тетки вышли на полусогнутых, неловко переглядываясь между собой. Выудив из пачки сигарету самыми кончиками ярких коготков, затянулась всей грудью, окинула себя в зеркале взглядом, лизнула ноготь. Лак высох. Выдвинула ящик тумбы, приняла первые в жизни контрацептивы и вдогонку отправила успокоительные. Странно. Такое с ней впервые. В руках легкий тремор, в груди волнение. Прощайте, девичьи забавы, здравствуй, новая жизнь, неизведанная. С неподдельным волнением готовимся дебютировать в роли добропорядочной советской матроны – не Матрёны, хотелось бы думать... Влезла в платье и позвала на помощь Аду. Мать застегнула змейку на спине, ткань обтянула гладкий живот, подчеркивая высокий бюст. Рыжую копну убрали в высокую башенку на затылке. Тыльным концом расчески вытягивая тонкие пряди, спустила по высокой шее на плечи. Вокруг башенки волос была заколота из искусственных цветов и белых пупочек в венце прозрачная накидка, только перед Павлом должная быть спущенной на лицо. Пока ее закололи шпилькой на макушке.
Женщины сгрудились вокруг, затихли, глядя на ее отражение в трюмо. Каждая думала о своем. Но размышления прервались резким трезвоном, топотом за дверью и сигнальным зовом машин со двора. Черные, с никелированными крыльями, блестящие номенклатурные тачки, одна с куклой на бампере капота. «Икарус» с кокетливыми бантиками на бортах увез Марину, которая должна была, подобрав гостей в назначенном месте, привезти их прямо к месту торжества, в прославленный среди элиты города Голубой Павильон. Рядом стоял счастливый и растерянный Павел, элегантный, высокий, в костюме, будто не в своей шкуре, – можно подумать, никогда прежде костюма не носил! – переминался с ноги на ногу, смущенно поглядывая на окна вверх. В дверь продолжали неистово тарабанить. Наконец, ворвались внутрь с шумом и хохотом. Анджелка и Ада встретили парней крепкой стеной, не давая пробиться к невесте.
– Кто платит?
– Мужик платит.
– Чей мужик?
– А чья невеста?
– Сколько дашь?
– За треху возьму.
– На вокзале по такой цене снимешь.
– Твоя цена?
Вклинился Анджелкин голос:
– Ну, орлы, торг здесь неуместен.
– Может, тебя со скидкой взять?
Таня за дверью давилась от хохота. Цены повышались.
– Ну, бабы! – кто-то возмущенно завопил.
Слышно было, как мужики пытались прорвать блокаду. Таня вышла сама.
– Берите даром.
Ребята обалдело охнули.
– Такое не продается, – промямлил один.
– Ну, Поль, урвал, – выдохнул другой, в котором узнала весельчака Вальку Антонова.
Ее сдали в руки Павла. Она вцепилась в его рукав, а он, окостеневший, молчал всю дорогу до Каменного острова, только кончиками пальцев притрагиваясь к ее перчатке.
Как только Иван вышел из метро, стал накрапывать дождик. Расстегнув плащ, он натянул его на голову – жалко было волос, намытых и уложенных феном. В таком виде, похожий на привидение, Иван добрался до памятника героическим морякам «Стерегущего». К счастью, дождик прекратился. Иван придал плащу приличное положение, причесался и стал осматриваться. К памятнику поодиноч-ке, по двое и группами стягивались нарядные люди, по большей части молодые. Почти у всех в руках букеты цветов, свертки и коробки. Приходящие искали и находили знакомых, сколачивались в кучки, весело болтали. Некоторые, как Иван, маялись сами по себе, курили. Вот из-за еле-еле зазеленевших кустов показалось смутно знакомое лицо – растрепанная рыжая борода, хронически красные глаза... Явно встречались и не раз. Где же? А, за пивом у Ангелины. Фамилия какая-то смешная. Хайлов? Гадких? Точно, Противных. Черт, по такой фамилии и обратиться неловко, а имя Иван забыл напрочь.
Противных тоже поприсматривался к собравшимся, никого знакомых не увидел, и явно просиял, заприметив Ивана.
– Ванька Ларин! Привет! Тоже Павла женить?
– Ага. Я и не знал, что вы с ним знакомы, – ответил Иван и добавил: – Здорово!
Тут возле памятника затормозил большой красный «Икарус» и появившаяся в раскрытой дверце женщина объявила в мегафон:
– Товарищи, кому в Голубой Павильон, прошу в автобус!
Иван посмотрел в ее направлении и с изумлением узнал в ней собственную маму. Он замахал рукой, но она не заметила. Публика двинулась к автобусу. В руках у Марины Александровны был список, она у каждого спрашивала фамилию и имя и ставила в списке галочки. После этого можно было пройти в салон.
– Ваша фамилия, пожалуйста? – спросила она у Ивана, не поднимая головы.
– Пушкин Александр Сергеевич, – сказал Иван, и только после этого она взглянула на него.
– Ой, я ведь и не сообразила, что ты тоже будешь, – сказала она. – Вместе бы поехали.
– Так и так вместе едем. Отметить не забудь – Ларин, – сказал Иван и сел на свободное место.
Следом за ним отметился и Противных, фамилия которого на самом деле оказалась Неприятных.
Забрав приглашенных, автобус тронулся, развернулся, небрежно въехав под запрещающий знак, и покатил по Кировскому в противоположном направлении.
Из сотни нынешних петербуржцев едва ли найдутся трое, знающих или помнящих, что такое Голубой Павильон, хотя многие, проходя по Песочной набережной видели и видят до сих пор на другом берегу его благородный фасад. Но теперь в этих стенах, оставшихся от многократно перестраивавшейся дачи какого-то князя, возможно, и великого, нет ничего, отдаленно напоминающего то, что называли Голубым Павильоном – лет десять назад интерьер полностью выгорел в результате неосторожного обращения с огнем подгулявших комсомольских работников, и после срочного ремонта в особняке разместились административные службы. А вот раньше...
Проехав вдоль бетонного забора, автобус развернулся к высоким воротам, по обе стороны которых расположились застекленные будки с милиционерами. Ворота тут же бесшумно разошлись в стороны, автобус въехал за забор и остановился.
– Приехали, товарищи, – сказала в микрофон Марина Александровна. – Без меня от автобуса прошу не отходить.
На бетонированной площадке, помимо автобуса, стояло с десяток «Волг», две «Чайки», крытый грузовик и желтые «Жигули». Позади в ворота въезжала еще одна «Волга». Тщательно расчищенные и присыпанные кирпичной крошкой дорожки вели в обе стороны к одинаковым не особенно приметным строениям из белого кирпича. Третья дорожка, самая широкая, шла вдоль кленов в коричневых почках и темных лиственниц прямо и под уклон туда, где виднелась покатая крыша с двумя затейливыми башенками. По этой дорожке и повела гостей Марина Александровна. Они переговаривались, поднимались по широким ступеням к высоким, гостеприимно распахнутым полукруглым дверям, над которыми нависала застекленная галерея второго этажа. Но, входя в двери, замолкали.
Сразу же за дверями гостей встречали два невероятно серьезных и крепких мужчины в черных смокингах и с голубыми лентами через плечо. Один из них повторно спрашивал у каждого входящего фамилию и имя и, сверившись со списком, ставил галочки. Второй, заглядывая первому через плечо, делал пометки , в списке, полученном от Марины Александровны. Некоторых гостей – в частности, Неприятных – просили показать приглашения. Впрочем, никого не обыскивали, не выдворяли... Всех, прошедших контроль, Марина Александровна направляла налево, в беломраморный гардероб и столь же беломраморные «комнаты отдыха», где можно было помыть руки и т. д., поправить прическу и костюм у позолоченных зеркал, перекурить на красном бархатном диванчике в окружении бронзовых плевательниц и экзотических папоротников. Только здесь гости вновь обретали дар речи, а кое-кто начал уже и пересмеиваться.
Очень скоро на мужскую половину заглянул один из контролеров и сказал:
– Прошу, товарищи, в зал. Церемония начинается.
Из женских комнат гостей вывела Марина Александровна. Шествие тех, кто дожидался в гардеробе, возглавил второй контролер. По пути в колонны вливалась публика из фойе, просторного, но невысокого.
Зал, куда направлялся нарядный людской поток, напротив, поражал высотой. По стенам ввысь убегали белые колонны, чередуясь с панелями, обтянутыми красным бархатом, и высокими узкими окнами со сложным переплетом. Почти под самым потолком вдоль трех стен тянулся узенький балкон с деревянными перилами. На мягком красном ковре рядами, как в театре, выстроились белые кресла с красными, в тон ковру и панелям, сиденьями. Иван устроился было по соседству с Неприятных в предпоследнем ряду, но Марина Александровна оглянулась на него, сделала выразительные, глаза и быстрым, чуть заметным жестом подозвала к себе.
– Ты что? – прошептала она, когда он к ней приблизился. – Иди за мной.
Она подвела его к самому первому ряду, несколько обособленному от остального зала и состоявшему всего из восьми кресел. Пять мест были заняты.
– Вот, – сказала Марина Александровна, подводя сына к креслам, – свидетеля привела.
– Скажи, какой вымахал! – Навстречу Ивану поднялся Дмитрий Дормидонтович. До сего дня Иван и видел-то отца Павла раза три-четыре, но помнил хорошо – еще бы, мамин начальник, дома только и разговоров. Чернов протянул Ивану руку, и тот, поспешно положив цветы и сверток с подарком на свободное кресло, пожал ее. Неожиданно для Ивана Дмитрий Дормидонтович притянул его к себе и крепко обнял. – Настоящий мужик стал. Как семья, работа? Что жену-то не привел?
– Да она... – начал Иван.
– Ну потом еще поговорим, обязательно, – сказал Дмитрий Дормидонтович и легонько подтолкнул его к следующему креслу.
– Иван Ларин, – констатировала Лидия Тарасовна и, не вставая, протянула руку.
– 3-здравствуйте, – робея, сказал Иван. Следующее кресло занимала ослепительной красоты женщина в длинном темно-вишневом платье с глубоким вырезом, прикрытым газовыми кружевами в тон платью. Она сама поднялась навстречу Ивану и с улыбкой взяла его за руку.
– Уж меня-то вы, конечно, не помните, – проворковала она.
– Отчего же? Вы – Ада Сергеевна, мама Ника... в смысле, Никиты. – В последний раз он видел ее, когда еще учился в школе, но какой шестнадцатилетний мальчишка может забыть такую женщину, даже если это мать одноклассника?
– И Тани, – вновь улыбнувшись, добавила она.
– Да, конечно... Поздравляю вас. – Иван отчего-то смутился.
Значит, все-таки Танька Захаржевская... Молодец Поль, такую урвал! Да он и сам-то разве хуже?
– И вас поздравляю, – сказал он невероятно представительному седовласому мужчине с благородным, барским лицом, сидевшим сразу за Адой Сергеевной.
Мужчина легко, совсем по-молодому встал и крепко пожал Ивану руку.
– Благодарю вас, мой юный и симпатичный друг, хотя мы едва ли знакомы... Николай Николаевич, старинный друг дома. Заменяю, так сказать, на этом торжестве занедужившего Всеволода Ивановича.
– Иван Ларин, – с легким поклоном представился Иван, как бы по аналогии ощутивший себя рядом с понравившимся ему Николаем Николаевичем человеком светским и раскованным.
– Анджела, – тоненьким кокетливым голоском отозвалась обладательница крайнего кресла, хорошенькая пухленькая блондинка с поразительно высокой грудью, подчеркнутой серебристым облегающим платьем. – Начинающая актриса. Она хихикнула. .
– В каком театре я вас видел? – наклонив голову, спросил Иван.
Она еще раз хихикнула и отвела от него взгляд, на прощание подмигнув ему. Или только показалось?
– Иван, иди сюда, – сказала Марина Александровна. – Начинается.
На том конце зала, куда были обращены кресла, почти во всю ширину тянулся не то длинный стол, не то коллективная трибуна, покрытая красной скатертью. Позади, на красной панели между двумя высокими окнами вровень с их верхним краем, был закреплен большой мозаичный герб РСФСР. Справа, перпендикулярно столу и рядам кресел стоял сравнительно небольшой белый столик на гнутых ножках. За ним сидела ухоженная дама средних лет, положив перед собой кожаную папку.
Тихо-тихо заиграла музыка и тут же стала набирать громкость и темп.
«Это не Мендельсон, – подумал Иван. – Ужасно знакомое. „Танец с саблями“, что ли? Нет, „Гимн великому городу“, конечно».
Он сообразил, что играет не магнитофон, а живые музыканты в боковой ложе за барьерчиком, и дирижирует оркестром настоящий дирижер в сером фраке.
В этот момент у стола как из-под земли выросла дородная женщина, похожая на Екатерину Великую, в алом платье, с голубой атласной лентой через плечо и с голубыми же волосами. Все дружно встали. И в ту же секунду плавно раскрылись боковые двери слева, и в зал медленно, торжественно вошел бледный Павел в темном костюме, элегантный, как Ален Делон, ведя под руку...
Иван, собственно, и не заметил, как одета невеста. Что-то стукнуло у него в самом центре груди, и зал поплыл перед глазами. Четко он видел только-ослепительную, сверкающую, переливающуюся белизну, увенчанную столь же ослепительным красно-золотым сиянием и сбоку, периферийно – высокую темную фигуру Павла.
Под вспышки фотоаппаратов новобрачные не спеша прошли к центру пространства перед креслами, остановились напротив женщины в алом и повернулись к ней лицом.
Музыка смолкла.
– Дорогие Татьяна Всеволодовна и Павел Дмитриевич, – зычным голосом начала женщина.
Ивану довелось побывать, в общей сложности, на пяти-шести бракосочетаниях – в основном сокурсников, да еще Нельки, подруги жены, которая полгода назад вышла замуж за лысого прораба Владимира Николаевича. Церемонии проходили то во Дворце на Петра Лаврова (антураж, «широкая нога», шампанское, заказные «Волги» с ленточками – зато ощущение конвейера, вереницы брачую-щихся, толпы родственников и друзей, оклики готовых сорваться в истерику служительниц: «жених Иванов!», «невеста Петрова!», случается путаница с именами, с фотографиями, с документами), то, как у них с Таней, в районном загсе (не так пышно, зато спокойно, уважительно, без конвейера – правда, женихи и невесты чаще за тридцать, редко кто по первому разу, многие с детьми, а то и внуками). Речи, однако, произносятся везде одинаковые. Здесь же «ритуалыцица» произносила текст явно нестандартный и, несмотря на всю вышколенность, заметно волновалась:
– ...и наш великий город имеет полное право гордиться, что именно здесь, на этих берегах, появились на свет, выросли и обрели друг друга наши замечательные молодожены, не побоюсь этого слова, лучшие из лучших, двигатели двигателей, как сказал великий Чернышевский: прекрасный спортсмен, мужественный первопроходец, выдающийся ученый Павел, сочетающий в себе все лучшие качества, которые подразумевает слово «мужчина», и ослепительно прекрасная Татьяна, словно бы сошедшая к нам с нетленных полотен великих мастеров и воплощающая дух вечной женственности...
«Екатерина Великая» закончила речь под бурные аплодисменты зала. Она сама до того растрогалась, что, когда молодожены, обменявшись кольцами и поцелуем, подошли к ней поздравляться, расцеловала обоих, перегнувшись через стол, и тут же убежала, вся в слезах. Сладкие слезы умиления стояли и в глазах дамы в черном, к столику которой подошли расписываться Таня с Павлом. Потом туда же подозвали Ивана и Анджелу – свидетеля со стороны невесты. Дрожащей рукой Иван дважды где-то расписался, крепко обнялся с Павлом, приговаривая: «Поздравляю, поздравляю», повернулся – и оказался лицом к лицу с Таней. Она взяла его за руки и сама поцеловала в губы. У Ивана земля закружилась под ногами, он сумел лишь еще раз буркнуть: «Поздравляю», схватившись за спинку кресла.
А Павла и Таню уже обступали родные, друзья. Ивана оттирали от них все дальше. И он вернулся к своему креслу.
– Все хорошо делал, – сказала ему Марина Александровна, – только вот костюмчик у тебя не очень.
– Из старого вырос, а на новый денег нет, – отдышавшись, сказал Иван.
Музыканты заиграли свадебный марш Мендельсона. Все расступились перед новобрачными, открывая им дорогу.
– Иди, – подтолкнула Марина Александровна Ивана. – Наше место сразу за ними. Сейчас все выйдут в фойе. Молодые поднимутся на второй этаж, а ты перед лестницей остановишься. Дальше я скажу.
Уже в фойе, взойдя на вторую ступеньку лестницы, по которой поднимались Таня с Павлом и родители (точнее, трое родителей и один и.о.), Марина Александровна повернулась к веренице и возвестила:
– Товарищи! Сейчас объявляется перерыв на пятнадцать минут. Затем каждый из вас получит возможность лично поздравить молодых в Голубом зале, после чего там же начнется торжественный ужин! Спасибо за внимание!
Гости бродили по фойе, ошарашенные увиденной церемонией, курили, вполголоса обменивались впечатлениями.
Иван вышел подышать на крыльцо. Тут же следом за ним устремился Неприятных.
– Ни фига себе! – оглянувшись, сказал он. – Во дают! Прям не свадьба, а это... коронация какая-то...
– Да уж, – рассеянно отозвался Иван. Перед глазами у него не меркло белоснежное сияние... Да, кому-то в жизни дается все – сила, характер, обаяние, интересная работа. И лучшие в мире женщины...
– Иван, вот ты где! – в дверях показалась Марина Александровна. – Сейчас поздравлять начнем. Ты в первых рядах. Цветы где, подарок?
– Ой, я в зале, кажется, оставил.
– Господи! Так что ж ты? Одна нога здесь, другая там – и тут же ко мне.
В фойе и на мраморной лестнице, широким завитком поднимавшейся на пол-этажа, распорядители в голубых лентах, заглядывая в списки, выстраивали гостей по некоему заранее обозначенному ранжиру. Марина Александровна подвела Ивана наверх, к самым дверям, рядом с благоухающей Анджелой и разношерстными родственниками мо-о лодых, но впереди наиболее солидной группы гостей – явно сослуживцев Дмитрия Дормидонтовича с женами. Сам же Дмитрий Дормидонтович стоял чуть поодаль и казался несколько встревоженным, что вполне соответствовало обстановке.
Послышалась тихая музыка, и дубовые двери неслышно распахнулись.
В единственной на весь район церковке заканчивалась панихида. Тщедушный поп прохаживался вдоль поставленного на козлы гробика, махая кадилом и нараспев приговаривая:
– Упокой, Господи, душу раба твоего Петра и прости ему все прегрешения, вольные и невольные.."
«Какие там прегрешения? – думала Таня. – Ничего-то он не успел, только болел и мучился...»
Со спокойного воскового лица Петеньки сошел кривой, идиотический оскал, навсегда закрылись мутные и бессмысленные глазенки, скрюченные ручки и ножки спрятались под голубым покрывалом. В эти часы он казался нормальным ребенком, милым, как все спящие дети.
Таня стояла в ряду женщин, одетых, как и она, в темное и прикрывших головы черными платками, склонив голову и держа в левой руке горящую свечку. Правой рукой она крепко держала за локоть дрожащую неуемной дрожью Лизавету и лишь иногда отпускала ее, чтобы перекреститься.
Закончив, поп отозвал ее в сторонку, показал, как надо, уже на кладбище, высыпать на гробик освященной землицы, дал бумажку с молитвой, которую надо было положить в руки усопшему, собрал свечки. По его команде четыре угрюмых мужика подняли легкий гробик и понесли из церкви. Следом за ними черной стаей двинулись женщины. За оградой ждал выделенный птицефабрикой автобус. Предстояло еще ехать в обратный путь, за тридцать с лишним верст, на хмелицкое кладбище.
В автобусе Лизавета сидела молча, прямо, не сводила сухих, невидящих глаз с крышки гробика, поставленного между рядами сидений. Таня же не сводила глаз с сестры. И даже не обратила внимание, что взгляды большинства женщин и всех, за исключением шофера, мужчин прикованы к ней самой.
Гости вереницей проходили мимо виновников торжества, говорили им всякие теплые слова, целовались, обнимались, вручали подарки, которые затем передавались распорядителям и уносились куда-то. Потом, в том же порядке, гостей препровождали к длинным поставленным «покоем» столам, и каждый оказывался возле места, отмеченного карточкой с его фамилией, именем и отчеством. На столе рядом с карточками стояли столовые приборы кузнецовского фарфора (три тарелочки стопкой, увенчанные конусом льняной салфетки, и одна отдельно, для хлеба), наборы ножей и вилок в определенной последовательности и по шесть хрустальных емкостей разной формы и размера. Кроме этих приборов, на столах симметрично и довольно плотно расположились некие круглые и овальные предметы, прикрытые белыми и серебристыми крышками. О том, что скрывалось под каждой крышкой, можно было только догадываться.
Именно по этому залу павильон и получил название Голубого. Светлый паркет устилали голубые дорожки, стены от пола до мраморного пояска под самым потолком были убраны голубым шелком, окна занавешены плотными голубыми портьерами. Потолок, лишь «освежавшийся» со времен князя, являл собой зрелище голубого неба с нежными кучевыми облаками, пухлыми купидонами, резвыми нимфами и прочими приятностями в стиле рококо. У противоположной от столов стены располагалась невысокая сцена, гдеовсе тот же оркестр с дирижером в сером фраке негромко, для фона, наигрывал мелодии из популярной классики. Помимо той, главной, двери, в которую вошли гости, в зале имелось еще несколько дверей за бархатными голубыми занавесами.
Последними к самым почетным местам во главе центрального стола подошли герои дня в сопровождении родителей. Музыка заиграла громче, внушительней. Те из гостей, которые успели сесть, встали. Музыка резко смолкла. Все замерли. Наступила мертвая тишина.
– Дорогие товарищи, друзья! – Голос Марины Александровны звучал громко, взволнованно. – Слово для приветствия молодоженам имеет... – Она выдержала многозначительную паузу, – Григорий Васильевич Романов!!!
Короткий вздох изумления – и бурные, дружные аплодисменты.
Над дверью сбоку от сцены взметнулся занавес, и в зал вошел невысокий, довольно плюгавый мужчина, лицом, известным всей стране по портретам, напоминавший пожилого зайца. Он немного постоял, приветственно, словно на первомайской трибуне, подняв руку, а потом быстро вышел в центр зала. Аплодисменты перешли в овацию.
Мужчина махнул рукой, и тут же стало тихо. – Нашли кому хлопать, – с притворной укоризной произнес он. – Разве мне сегодня надо хлопать? Вот кому сегодня надо хлопать! – Он указал на Павла с Таней.
Все обернулись к молодоженам и захлопали с новой силой. Романов, по обе стороны которого материализовались двое крепких молодцов, двинулся к ним. Гости, мимо которых он проходил, разворачивались и, вжимаясь тылами в стол, сопровождали товарища Романова взглядами и аплодисментами. Романов обнял Павла и явно не без удовольствия расцеловался с Таней, приподнявшись для этого на цыпочки. Встав между молодыми, он обвел взглядом присутствующих.
– Я ведь этого шмендрика еще вот таким помню, – начал он, показывая куда-то вниз, под стол. Павел кашлянул. – А теперь вот поди ж ты... Длинный, серьезный вымахал, и вона какую кралю себе отхватил! – Романов хихикнул и посмотрел на Чернова. – Что, Дормидонтыч, завидки берут? Эх, были когда-то и мы рысаками...
Он обогнул Павла и обнялся с Дмитрием Дормидонтовичем.
В эти секунды за спинами гостей выросли фигуры официантов в черных фраках. В стопочках, как по мановению волшебной палочки, образовалась прозрачная водка, а в хрустальных стаканах – настоящая американская кока-кола, которую официанты разливали, выставляя напоказ коричневые витые бутылочки.
В одной руке у Романова сама собой появилась большая рюмка, а в другой – стакан с шипучей минералкой, которую налили только ему.
– Здоровье наших молодых! Совет да любовь! – выкрикнул он и осушил рюмку. То же самое сделали и все присутствующие, кроме Павла с Таней и еще Ивана, который в самое последнее мгновение переменил руку и хлебнул темной кока-колы.
– Горькая, однако ж, водочка попалась! – подмигнув, заметил Григорий Васильевич. Все мгновенно подхватили намек и стали скандировать: «Горько! Горько!»
Губы Павла и Тани слились в долгом поцелуе. Пока все смотрели на них, Романов тихонько вышел в дверь, расположенную за центральным столом.
После первого тоста торжественно внесли подарок от первого секретаря – большую красивую коробку, в которой оказалась пара огромных пивных кружек с крышечками, изображением медведя и надписью «Berlin, Hauptstadt der DDR». Все снова захлопали, маскируя недоумение, вызванное странным подарком.
Потом слово взял председатель горисполкома. Довольно официально поздравив молодых и пожелав им крепкого здоровья, успехов в труде и семейного счастья, он вручил свой подарок – ключи от квартиры в только что отреставрированном старинном домике возле Никольского собора. И вновь аплодисменты, на сей раз совсем с другим значением – вот это подарок так подарок!