Страница:
Несмотря на протесты Алексея, она заставила его примерить пиджак в клетку, который тут же и купила. В обувном отделе Алексей сделался обладателем блестящих черных полуботинок.
– А то ходите как босяк, – заметила она. Сам себе Алексей, облаченный, по настоянию всего семейства, в старомодный, но вполне добротный габардиновый костюм академика, босяком отнюдь не казался. И не беда, что брюки достают только до лодыжек, а сзади на поясе уложены в складки, заправленные под ремень. Алексей больше досадовал на другое – что не успел продать что-нибудь из маминых драгоценностей, а потому не мог сейчас оплатить свои покупки сам.
Выйдя из «Гостиного», Ада сказала:
– Уф-ф. На сегодня достаточно. Притомился, племянничек?
– Пожалуй... Но вы-то, тетушка, здорово потратились. Мужа не разорите?
– Его-то? За него не тревожьтесь – он себе еще нарисует.
Перекусить зашли – естественно, по распоряжению Алы – в «Норд», переименованный в «Север» в свете недавней борьбы с космополитизмом. Там они угостились салатом с крабами, семгой, эскалопами со сложным гарниром, предварив это пиршество разгонной рюмочкой коньяка. К закускам заказали по бокалу твиши, к мясу – хванчкару. На десерт подали кофе и профитроли в шоколадном соусе, фирменное блюдо «Норда». От обильной и вкусной еды с легкими возлияниями Алексей совсем размяк и рассказал Аде о Наташе Богданович.
– Хотите честно? – спросила Ада – Только дайте слово, что не обидитесь.
– Нечестно не хочу. К тому же, все давно отболело.
– Так вот, по-моему, она не любила вас, ваша Наташа. Может быть, думала, что любит, но любила только себя в вас.
– Почему вы так говорите?
– Потому что если бы она любила вас взаправду, то пошла бы за вами на край света. Как княгиня Волконская, жена декабриста.
– А вы пошли бы за дядей в ссылку? Ада откинулась на стуле и громко, заразительно засмеялась. На них повернули головы из-за соседних столиков и тоже заулыбались, глядя на красивую и веселую пару.
– Я не для того за него выходила, чтобы отправляться в ссылку.
– Но все же?
– Если бы я собиралась в ссылку, то лучше уж вышла бы за вас.
Он пристально посмотрел на нее. В глазах ее светилась бесхитростная радость"
– Как вы сошлись с дядей?
– Долго рассказывать. Встретились у общих знакомых, потом он взял меня в свой институт. Иногда он вызывал к себе на дом, стенографировать. Ну, и жалко мне его стало. Такой известный, уважаемый человек, а остался бобылем. Одна Клава в доме. Она славная, конечно, но это все же не семья.
– Жалость? – с удивившей его самого жесткостью спросил Алексей.
– Не только... Мне с ним надежно, он любит меня, Никиту... С ним я защищена.
– Защищены? От кого?
– Скорее, от чего. От жизни, от роковых ее закономерностей. Отца своего я не помню и не знаю, мать – своего отца. Не живут мужчины в нашем роду. Те, кто женится – либо гибнут, либо деру дают, те, кто родится – не жильцы. Мама говорила, у меня братик был, до меня еще родился. Валечкой звали. Сердешный. Бегать быстро не мог, ничего не мог, радоваться не мог – задыхался. Пяти лет не исполнилось, угас, как свечка... Вот я и решила судьбу перехитрить, что ли...
Ада достала платочек, отвернулась.
– Простите меня, я не знал... – пролепетал Алексей.
Она легонько толкнула его ногу под столом. Он вопросительно посмотрел на нее – и почувствовал на колене ее руку. Склонившись к нему, она прошептала:
– Возьмите незаметно деньги и расплатитесь. А то мне неловко, люди смотрят.
Он опустил руку под стол, и ладони их соприкоснулись. Он вытащил у нее из-под пальцев несколько купюр и осторожно переложил в карман.
– Знаете, я хочу поскорее устроиться на работу. Не хочется чувствовать себя прихлебателем в вашей семье.
– Это и ваша семья. К тому же для Севы это не деньги. Он поворчит немного на меня за транжирство, но и только. Когда я выхожу в город с девочками, мы, бывает, тратим куда больше...
Он смотрел на ее лицо, свежее, круглое, заглядывал в большие светло-карие глаза – и чувствовал, как в нем поднимается нечто, к чему, казалось бы, нет возврата, что ушло из его жизни вместе с Наташей. Прямо тут, в зале, Алексею захотелось встать перед нею на колени, как перед иконой...
VI
– А то ходите как босяк, – заметила она. Сам себе Алексей, облаченный, по настоянию всего семейства, в старомодный, но вполне добротный габардиновый костюм академика, босяком отнюдь не казался. И не беда, что брюки достают только до лодыжек, а сзади на поясе уложены в складки, заправленные под ремень. Алексей больше досадовал на другое – что не успел продать что-нибудь из маминых драгоценностей, а потому не мог сейчас оплатить свои покупки сам.
Выйдя из «Гостиного», Ада сказала:
– Уф-ф. На сегодня достаточно. Притомился, племянничек?
– Пожалуй... Но вы-то, тетушка, здорово потратились. Мужа не разорите?
– Его-то? За него не тревожьтесь – он себе еще нарисует.
Перекусить зашли – естественно, по распоряжению Алы – в «Норд», переименованный в «Север» в свете недавней борьбы с космополитизмом. Там они угостились салатом с крабами, семгой, эскалопами со сложным гарниром, предварив это пиршество разгонной рюмочкой коньяка. К закускам заказали по бокалу твиши, к мясу – хванчкару. На десерт подали кофе и профитроли в шоколадном соусе, фирменное блюдо «Норда». От обильной и вкусной еды с легкими возлияниями Алексей совсем размяк и рассказал Аде о Наташе Богданович.
– Хотите честно? – спросила Ада – Только дайте слово, что не обидитесь.
– Нечестно не хочу. К тому же, все давно отболело.
– Так вот, по-моему, она не любила вас, ваша Наташа. Может быть, думала, что любит, но любила только себя в вас.
– Почему вы так говорите?
– Потому что если бы она любила вас взаправду, то пошла бы за вами на край света. Как княгиня Волконская, жена декабриста.
– А вы пошли бы за дядей в ссылку? Ада откинулась на стуле и громко, заразительно засмеялась. На них повернули головы из-за соседних столиков и тоже заулыбались, глядя на красивую и веселую пару.
– Я не для того за него выходила, чтобы отправляться в ссылку.
– Но все же?
– Если бы я собиралась в ссылку, то лучше уж вышла бы за вас.
Он пристально посмотрел на нее. В глазах ее светилась бесхитростная радость"
– Как вы сошлись с дядей?
– Долго рассказывать. Встретились у общих знакомых, потом он взял меня в свой институт. Иногда он вызывал к себе на дом, стенографировать. Ну, и жалко мне его стало. Такой известный, уважаемый человек, а остался бобылем. Одна Клава в доме. Она славная, конечно, но это все же не семья.
– Жалость? – с удивившей его самого жесткостью спросил Алексей.
– Не только... Мне с ним надежно, он любит меня, Никиту... С ним я защищена.
– Защищены? От кого?
– Скорее, от чего. От жизни, от роковых ее закономерностей. Отца своего я не помню и не знаю, мать – своего отца. Не живут мужчины в нашем роду. Те, кто женится – либо гибнут, либо деру дают, те, кто родится – не жильцы. Мама говорила, у меня братик был, до меня еще родился. Валечкой звали. Сердешный. Бегать быстро не мог, ничего не мог, радоваться не мог – задыхался. Пяти лет не исполнилось, угас, как свечка... Вот я и решила судьбу перехитрить, что ли...
Ада достала платочек, отвернулась.
– Простите меня, я не знал... – пролепетал Алексей.
Она легонько толкнула его ногу под столом. Он вопросительно посмотрел на нее – и почувствовал на колене ее руку. Склонившись к нему, она прошептала:
– Возьмите незаметно деньги и расплатитесь. А то мне неловко, люди смотрят.
Он опустил руку под стол, и ладони их соприкоснулись. Он вытащил у нее из-под пальцев несколько купюр и осторожно переложил в карман.
– Знаете, я хочу поскорее устроиться на работу. Не хочется чувствовать себя прихлебателем в вашей семье.
– Это и ваша семья. К тому же для Севы это не деньги. Он поворчит немного на меня за транжирство, но и только. Когда я выхожу в город с девочками, мы, бывает, тратим куда больше...
Он смотрел на ее лицо, свежее, круглое, заглядывал в большие светло-карие глаза – и чувствовал, как в нем поднимается нечто, к чему, казалось бы, нет возврата, что ушло из его жизни вместе с Наташей. Прямо тут, в зале, Алексею захотелось встать перед нею на колени, как перед иконой...
VI
Вернувшись домой, они застали Клаву за сбором чемоданов. Академик в черном костюме пил на кухне чай. Увидев жену с племянником, он поставил стакан, поднялся и поцеловал Аду в щеку.
– Ну вот, дорогие мои, вызывают в Москву на коллегию. Так что три дня поживете тут без меня. Институт оставляю на Шмальца с Аджимундяном, дом – на Клаву, а Алешу – на тебя с Анной Давыдовной. Смотрите, чтобы он у вас не заскучал тут. Кстати, как Эрмитаж?
– В Эрмитаж мы, котик, не попали. По магазинам забегались, устали страшно.
Услыхав про магазины, академик сокрушенно вздохнул:
– О-хо-хо... Деньжищ, поди, просвистала...
– Но, котик, ничего лишнего... Смотри, какой я тебе чудный подарочек купила...
И она достала из сумки пресс-папье, предусмотрительно положенное ею поверх прочих покупок.
– И не ходить же Алеше всю жизнь в твоих обносках...
– Я... я завтра же отдам, – смущенно вмешался Алексей. – Вы мне только скажите, где тут у вас скупка. У меня остались мамины вещи...
– Замолчи немедленно, – сказал академик. – Мы не разоримся, а память о матери ты сохранить должен.
– Тогда я отдам с первой зарплаты, – сказал Алексей настолько твердо, что Всеволоду Ивановичу осталось только пожать плечами и пробормотать:
– Посмотрим... Себя ты, конечно, тоже не забыла? – обратился он к Аде.
– Конечно же нет! – смело ответила она. На самом деле она не так уж часто позволяла себе такое расточительство. Просто выдался удобный случай. Она знала, что при Алексее Сева не начнет стонать и нудно браниться. (Кричать и топать ногами академик позволял себе только в институте, а дома – исключительно на Клаву. Попробовал бы он повысить голос на тещу или жену!)
– Ты бы, котик, лучше порадовался на женушку в обновках. Показать?
– Вернусь – тогда с удовольствием... Только ты уж, пожалуйста, без меня ничего такого больше не покупай.
– Когда выезжаешь?
– За мной зайдет машина. Ты меня проводишь?
– А тебе бы хотелось?
– Конечно, радость моя.
– Ах, я так устала... Может быть, Алеша тебя проводит.
– Но он, наверное, тоже устал. И потом, я же налегке...
– Я готов, – сказал Алексей. После сегодняшнего разговора ему было неловко оставаться с Адой.
– И вот еще что, козлик мой. Клава мне как-то говорила, что давно мечтает покататься на ЗИМе. Может, и ее прокатите, раз уж пошла такая пьянка. Заодно купит маме папирос на вокзале.
– Я куплю, – вызвался Алексей.
– Доставьте Клавочке удовольствие. Клава, скажите же...
И Ада пристально посмотрела на Клаву. Домработница вздрогнула, зажмурилась и сказала:
– Да уж так хочется, Севолод Иваныч! Буду потом подружкам рассказывать, как на машине каталась.
Только успели попить чаю и прожевать бутерброды, как в двери позвонил Борис, личный шофер академика, с поразительно уместной для такой профессии фамилией Руль.
– Пора, Всеволод Иванович.
– Мы, Боря, сегодня с эскортом, если ты не против, – пошутил академик.
– Или! – отреагировал Борис. – Кабриолет большой, просадки не будет. Присели на дорожку.
– Да, чуть не забыла, – поцеловав мужа в щеку, сказала Ада. – Если не трудно, на обратном пути сделайте крюк до «генеральского», купите буженинки полкило.
– Есть! – по-военному ответил Борис и распахнул входную дверь. – Прошу.
Едва на улице хлопнула дверца автомобиля, Ада опрометью кинулась в комнату матери.
– Мам! Голубонька, сделай большой расклад.
– Можно. Святок нет. Четверг. Опять же, луна беременеет – Князев день высвечивает.
– Мне бы знать, он ли?
– Он, он! Кольцо, вода не врут. Огонь в зеркалах его показывал.
– А меня ты трефовой думаешь?
– Окстись, червонная ты, замужняя, да ясная. Достань мои свечи.
Ада открыла шкафчик и сняла с полки две свечи в подсвечниках из козьего рога.
– И колоду новую из шкатулки достань. Потереби, поговори, подумай загаданное, да под задницу положи. Старую на пасьянсы пустим.
Ада уселась на карты и протянула ладони к зажженной свече.
– Мам, а ему ты на пикового ставишь?
– Нет. Он двойной, потаенный, переменчивый. Глаза, заметила, разные? Груб и тонок, добр и зол. Глазами в небо смотрит, а ноги в болоте увязли. Если простенько, по-цыгански, то можно и пикового положить. Но я ж на судьбу смотрю, да и не покровитель он тебе. Кину малую аркану... Ну, тридцать шесть картей, четырех мастей, всю правду про крестового короля, раба Божия... – совсем тихо забормотала над колодой мать, медленно выкладывая карту за картой под второй свечой, только давая Аде сдвигать тонкими нежными пальчиками левой руки. А потом зависла над столом, вся подавшись вперед с непонятным выражением лица.
– Я возьму папиросочку? – попыталась вырвать мать из оцепенения Ада.
Та молча, с отсутствующим видом кивнула.
– Неужели приворожу? – Ада почувствовала внутри жесткое, вибрирующее напряжение.
– Приворожишь, приворожишь, – рассеянно сказала мать, глядя в пространство. – К добру ли...
– Что видишь-то? – встрепенулась Ада.
– Карта путается. Ладно, сам он путаный. Но и черви твои двоятся. И не Всеволода, для тебя пикового, дом это. Туз бьет. Десятка и шестерка пикей рядом. Такое раз на тыщу или мильон бывает.
– Так что же, дорожка смертная? Чья?
– Не пойму. Рябь, двоение. Вальты сплошные – суета, да не пустая, с пиками связанная. Восьмерки – сплетни, болтовня, раздоры. И все путается. Видишь, дама черная – и то не говорят, покровительница или зло. Ой, девонька, две дамы его в узелок. Вот ты, а вот молодая, бубонвая, свободная... Два ребенка, что ли? Или хлопоты? Но ваши это вальты. А вот две беды под сердцем и на сердце. А в ногах-то – разлуки две. Сколько лет гадаю, такого не видала, три карты все связали.
– Что ж делать-то? Погодить?
– Нельзя годить. Два дня до воскресенья осталось. Карты на порожке разлуку держат. Да и сама думай: в воскресенье отбайло твой вернется. А этот уже заговоренный. Снимать – не наводить. Это уже с ним делать надо. Тогда рассказать придется. Оставить как есть – от дурноты и себя и тебя порешить может. Приворот сильнейший. Нет уж. Все сходится. И по картам, и по луне, и по регулам. Будем делать, что решили. Нам ведь не он нужен, а внученька. Иди теперь, ополоснись, покушай чего-нибудь и ложись. И чтоб завтра с утра пораньше не показывалась. Жди часикам к шести. Я все устрою.
Алексей с Клавой вернулись, когда Ада еще принимала душ. Выключив воду и потянувшись за махровым полотенцем, она услышала их шаги и голоса. «Вот черт! – подумала она. – Не стоило бы ему сегодня на глаза показываться, но с голоду помираю». Она все же решилась и, запахнувшись в халат, вышла из ванной.
Умница мама догадалась-таки увести их в столовую, откуда доносились голоса и позвякивание посуды. Ужинают... Ада залезла в буфет, извлекла оттуда пачку вафель и принялась их с жадностью грызть, роняя крошки на халат. В кухню вошла Клава с чайником.
– Ой, что ж вы тут, Ада Сергеевна. Идите поужинать как следует.
– Спасибо, Клава, что-то не очень хочется... Голова разболелась...
– Вы бы капельки приняли какие или порошочки. Нам тут Анна Давыдовна сказала, что мы все завтра к Котлу ковым едем, на дачу. Так, может, я останусь, пригляжу тут за вами. Анна Давыдовна лучше мово с Никитушкой справится, а Лексей Ивардыч – человек молодой, дитя-то и на ручках понести может, ежели что...
Ада порывисто обняла Клаву и поцеловала в морщинистую щеку.
– Клавочка, ты такая добрая... Нет-нет, поезжай обязательно. Тебе тоже надо отдохнуть. А я, пожалуй, останусь.
– Да какая у меня работа, чтобы устать? Чай, не на сенокосе.
– Езжай, езжай.
Когда все разошлись по своим комнатам и погасили свет, Ада тихонько прокралась на кухню и в темноте съела городскую булку с большим куском ветчины и закусила целой банкой сгущенки.
Завтра. Все решится завтра.
Она долго не могла заснуть, ворочалась, но потом незаметно для себя прикорнула. Сквозь сон она слышала плач Никитушки, недовольного тем, что его побеспокоили не вовремя, а теперь еще и одевают, приглушенные голоса, стук захлопывающейся двери, урчание автомобильного мотора.
«На такси поехали», – подумала Ада и крепко заснула.
Но почти тут же резко пробудилась и посмотрела на часы. Половина восьмого. Времени впритирочку. Ведь обязательно надо все-все успеть. И чтоб к его приходу никаких признаков того, чем она занималась, и в помине не было...
Она вошла в материнскую комнату и задумчиво взяла в руки те порошки, что мама заранее оставила на столе. Так, важно не перепутать. В зеленой бумажке – в салат, в красной – в жаркое, в синей... в синей высыпать в кофе, а пирог яблочный с кардамоном и так сгодится.
– Маловато, мама, маловато... – бормотала она, перебирая пакетики. – Вдруг да сорвется, вдруг да не выйдет ничего? Ведь и Белой Матери шептала, и ладан в курильнице жгла. А он на меня и не смотрит. То есть вообще-то смотрит, но не так совсем. Будто я икона какая... Ты уж прости меня, мама, но здесь средство посильнее надобно...
И Ада поспешно занялась приготовлениями. Этот обряд она узнала давно: тайком от матери залезла в ее сундук и там, на самом дне, отрыла старинный, прошлого века, гримуар с почти не понятным ей английским текстом. Разглядывая таинственные и жуткие картинки, Ада наткнулась на несколько вложенных в книгу желтых листочков, кругом исписанных маминым убористым почерком. Переложила мать старинный колдовской обряд на русский лад с английского, для нее родного... Только дочь, пожалуй, и знала, что мать ее, Анна Давыдовна Денницкая – урожденная Вивианна Мак-Тэвиш, дочь невесть как и когда попавшего в Россию чудаковатого аптекаря-шотландца, бесследно исчезнувшего в начале века. Жена мистера Мак-Тэвиша Дарья (в действительности Дрейдра) унаследовала процветающее мужнино предприятие, но бежала вместе с дочерью из Питера от послереволюционной разрухи и голода в относительно спокойный Нежин.
Это была странная комната, входить в которую разрешалось только Аде. Уходя из дому, мать всегда запирала комнату на ключ, который уносила с собой. Но у Ады был свой ключик, им она и воспользовалась. Здесь царили непривычные пряные запахи, внушавшие чувство неосознанной тревоги. В самой обстановке ничего необычного не было – типичная комната аккуратной пожилой женщины. Исключение составляли лишь два старинных резных сундука с большими замками и еще кое-какие мелочи, не сразу бросавшиеся в глаза. Но стоило хозяйке отпереть сундуки или шкафчик, который тоже постоянно держался на запоре, извлечь на свет кое-что из хранившихся там предметов – все сразу не доставалось никогда – и расставить по нужным местам, как вся комната приобретала вид зловещий и жуткий. Сейчас, после Адиных приготовлений, край стола был украшен чем-то вроде алтаря с ветками ели и лиственницы, над которыми возвышались рога, чуть согнувшиеся над вычерченной мелом в центре стола пентаграммой. Она была заключена в круг; по углам стояли зажженные свечи, бронзовый кубок с темной жидкостью и бронзовая же курильница на гнутых ножках. Из нее струился дым с резким, но приятным запахом, в котором различались ладан, тлеющий лавр, гвоздика и еще что-то горьковатое. Между свечами и параллельно широкой стороне столешницы сверкал большой нож с черной ручкой, на которой были вырезаны таинственные знаки. Внутри пентаграммы на деревянном лотке лежали ком глины и свернутая красная бумажка.
Задернув плотные шторы, Ада приблизилась к двери, вынула ноги из тапок, резко скинула с себя халат и бросила его на кровать. Туда же полетели лифчик и трусики. Медленно, сдерживая дрожь возбуждения, беззвучно шевеля губами, она направилась к столу. Подойдя вплотную, схватила нож, повернулась к столу спиной, низко наклонилась и ножом прочертила перед собой линию. Потом двинулась в обход стола, не отрывая ножа от пола и постоянно оставаясь между столом и тонкой линией, которую прочерчивал нож. Линия сомкнулась – получилась большая звезда, параллельная малой на столе. Ада выпрямилась и положила нож на стол, туда же, откуда взяла его. Только теперь нож лежал не на белой линии, а внутри, рядом с лотком. Ада взяла кубок и двинулась вокруг стола против солнца, останавливаясь у каждой стороны стола и окропляя его жидкостью из кубка. Кудри ее разметались по плечам, в широко раскрытых глазах плясало пламя свечей, губы шевелились. Еле слышное пение становилось все громче:
Ветры вы ветрующие,
Вихри вы вихрующие,
Через пламя жаркое,
По огню палящему,
На сырой земле,
Водой поенной...
Ада подошла к кругу и трижды плюнула на глиняный комочек.
– Разыщите раба Божьего... – ее голос перешел на тихий шепот. Она все ходила вокруг стола, окунала пальцы в кубок и, останавливаясь у каждой стороны пентаграммы, смазывала ребро стола темной жидкостью, приговаривая что-то вроде: «Думал и гадал он, во сне засыпал он, в любви не заважи-вал». Вдруг она содрогнулась всем телом, резко остановилась и замерла, прижав обе руки к поверхности стола. Наступила полная тишина, лишь еле слышно трещало пламя. Ада тряхнула головой, взяла со стола ком глины и стала проворно разминать его пальцами. Губы ее вновь зашевелились, но не проронили ни звука.
Ада работала быстро, сосредоточенно. В ее руках комок приобретал очертания человеческой фигуры.. Голова, туловище, руки, ноги, а между ними – огромный, вздымающийся вверх фаллос, над которым Ада трудилась особенно тщательно. Закончив, она положила куклу на лоток и взяла с него красную бумажку. Развернув ее, она бережно высыпала содержимое рядом с куклой, обтерла руки о бумажку, скомкала ее и бросила на пол. Потом она отобрала из кучки несколько волосков и приложила их к голове куклы, легонько нажав. Волоски остались на кукле. Тогда Ада с предельной сосредоточенностью подняла из кучки ноготь и вжала его в конец кукольной руки. То же самое повторила с другой рукой, с ногами.
Закончив, она вновь взяла нож и нацарапала на груди и животе куклы: «А – сын О и Э», затем перевернула куклу и на спине начертала:
«А – для Ады». Окунув пальцы в кубок, она стала сбрызгивать куклу, как бы крестя ее и напевая при этом:
Книга жизни была открыта,
Перекличка в ней идет,
Кто в той книге не записан,
Пусть же в рай не попадет...
Во имя Рогатого,
Во имя Аполлиона,
Нарекаю тебя, творенный из глины,
Алексеем, сыном Ольги и Эдуарда,
Алексеем, сыном Ольги и Эдуарда...
Да будет так!
Да будет так!
Да будет так!
После этого она положила куклу головой к себе, лицом вверх, подняла нож в правой руке и застыла с искаженным лицом. Ее обдала волна дикого, потустороннего холода – и тут же схлынула. Пламя свечей отблескивало на ее влажном теле. Она заговорила тихо, с придыханием:
То не моя рука,
То рука самого Рогатого.
Как лезвие сие сердце пронзает,
И да пронзятся чресла Алексеевы
Страстью по Ариадне!
Да будет так!
Да будет так!
Да будет так!
И воткнула нож в сердце куклы. Вытащив его, она схватила куклу, выскочила из-за стола, подхватила с одного из сундуков заранее приготовленный чистый белый платок, поспешно завернула в него куклу и опрометью бросилась в коридор. Пробежала мимо тускло освещенной гостиной, мимо спальни и ворвалась в комнату, которую занимал Алексей. Остановившись перед его кроватью, она встала на колени, опустив голову почти до пола и просунула куклу в платке под кровать к самой стене. Потом выпрямилась и перевела дыхание. Пока все.
Ада спокойно вернулась в комнату матери, надела халат, задула свечи, вытряхнула на лоток пепел из курильницы. Отнесла лоток на кухню и сбросила в ведро остатки глины, волос, ногтей, пепел. С тряпкой вернулась в мамину комнату, протерла стол, унесла на кухню нож и кубок, вылила из кубка вино, помыла нож, принесла обратно и спрятала все в сундук. Потом подошла к окну, распахнула шторы и окно, наполняя комнату светом и разгоняя нездешний, горько-сладкий запах.
Опустошенная, вплыла в гостиную, рухнула на диван и провалилась в беспамятство. Очнулась от боя больших напольных часов. Половина третьего. А мама обещала, что в шесть...
И Ада помчалась на кухню. Запрятала в холодильник шампанское, поставила тесто, раскочегарила плиту, и пока в ней доходила сочная телятина, занялась салатом. Петрушка, сырая морковка, яблоко...
Укутав латку с телятиной полотенцем, чтобы не остывала, и поставив пирог на подоконник, чтобы, наоборот, остыл, Ада наскоро приняла душ, потом отправилась в спальню и принялась доставать из комода одно за другим платья, прикладывать их к себе перед зеркалом. Остановилась на кружевном черном с глубоким вырезом, которое так подтягивает ее высокую, большую, по-девичьи тугую грудь (тут после Никитушки мама помогла), подчеркивает тонкую талию – надо же, талия такая же, как в восемнадцать лет, а кажется еще изящней, поскольку обольстительно округлилось все, что по соседству... Ножку... ножку он в этом платье увидит лишь чуть-чуть, до щиколотки... Ну ничего, потерпит, зато потом... Белье... нет, не надо, на этот предмет у нее особая заготовка. Мамины духи... по капельке за уши, одну в вырез платья. Совсем немножечко помадой по губам – и все. Сегодня она и так румяная. Мамину золотую цепочку с пентаграммой? Рискованно... но он же ничего не подозревает... Можно ему наврать что-нибудь, зато какой сильный амулет!.. Ой, забыла! Курения!
Ада опрометью выскочила из спальни и, вбежав в мамину комнату, вытащила из шкафчика шкатулку, а из нее – два небольших красноватых конуса. Понюхала. Оно! И скорее в гостиную, накрывать на стол.
Она села в кресло и поджала ноги, с удовольствием оглядывая результат своих трудов. На белой крахмальной скатерти вазочка с салатом, икра, тонко нарезанная копченая колбаска, бутылка холодного шампанского – больше ничего спиртного нельзя, а то убьет пыл или уведет в нежелательную сторону. Два прибора – маленькая тарелка на большой, два хрустальных фужера, в которых отражаются солнечные лучи, разбиваясь на мелкие радужные брызги. На фортепиано стоят наготове новые свечи, а в бронзовой кадильнице – нет, не маминой, конечно, а просто в большой пепельнице на лапках – конусы ароматических курений вершинками вверх. Наготове и проигрыватель с пластинками. И как хочется думать, что ты сидишь здесь в радостном предвкушении встречи с любимым. С любимым., единственным, а не с... Нет. Ровное дыхание. Ровное дыхание...
Когда мама определила, что от академика больше нет проку, Ада уже давно знала об этом сама. После рождения Никиты прошло почти два года, и за эти два года академик, как говорится, был с ней только два раза, точнее, полтора. В самом этом факте она не видела особой беды, поскольку как раз Всеволода Ивановича, законного мужа, ее молодая плоть жаждала меньше всего. И дело, конечно, не в возрасте – Ада не сомневалась, что у нее хватило бы разных разностей на такой пустяк, как укрепление убывающих сил мужа. А не хватило бы, так у мамы заняла. Но с академиком ей это было ни к чему. Она была даже рада, что так редко приходится сносить его похотливые стоны, закусив губу, старательно изображать экстаз. Но не это главная беда. Хуже, намного хуже другое – само семя академика увяло, выдохлось на Никитушке. А он, хоть и славный пока, круглый да розовый, от девочки и не отличить... И все же, когда купаешь его или штанишки меняешь, плакать хочется, глядя на его писеньку. «Наука наша через женщин передается», – говорила ей мать. И погибнет, стает без следа наука мамина, если не будет дочки, прямой наследницы, причем сильной, не слабее мамы. Через саму-то Аду передача плохая получилась – не дала Белая Мать, не благословила. Если что Ада и умеет, то только через маму, через ее заговоры, ее снадобья, ее инструмент, который у Ады в четверть силы работает, как бы нехотя. А ворожить хоть и может, только так, что все выходит наоборот. Никитушку вот наворожила... Но теперь бессилию конец. В чем Белая Мать отказала, то Рогатый даст, и с лихвою! Ведь такая сила, такая сила в мир просится – это она тогда поняла, когда нож с черной ручкой над куклой занесла. Будто кто-то обнял ее сзади, держит, в жилы то пламень, то лед пускает и шепчет без слов: «Я с тобой! Я с тобой!» Сладок и страшен этот шепот, и передаче быть великой...
Она встрепенулась от звонка в дверь и тут же заметила свою страшную промашку. Два прибора! Бокала два! Нельзя, спугнешь! Начало – самое опасное, ведь заговор-то еще в полную силу не вошел. Потом проще будет, само покатится.
– Сейчас! – крикнула она, запихивая лишнюю посуду в сервант. – Мама, ты?
– Это я! Понятно, кто "я"!
– Минуточку!
Ада выбежала в прихожую и распахнула дверь.
– Вот, – сказал Алексей смущенно, еще не посмотрев на нее. – Извините, Ада, меня ваша мама прислала. Она по ошибке захватила ваши ключи, а когда обнаружила – испугалась, что вам из дому не выйти...
Тут он увидел ее. И смутился еще больше.
– Вы... вы ждете кого-нибудь? Я не вовремя?
– Никого я не жду. Просто проснулась, а в доме никого. И голова не болит. Посидела-посидела, тоскливо стало и решила устроить себе небольшой праздник.
– Вы хотите побыть одна? И стесняетесь сказать мне, что я лишний?
– Какой вы глупый, Алеша. Идемте же, перекусим, отдохнем.
Она повела его за рукав в гостиную. Увидев стол, он зажмурился.
– Ну вот, дорогие мои, вызывают в Москву на коллегию. Так что три дня поживете тут без меня. Институт оставляю на Шмальца с Аджимундяном, дом – на Клаву, а Алешу – на тебя с Анной Давыдовной. Смотрите, чтобы он у вас не заскучал тут. Кстати, как Эрмитаж?
– В Эрмитаж мы, котик, не попали. По магазинам забегались, устали страшно.
Услыхав про магазины, академик сокрушенно вздохнул:
– О-хо-хо... Деньжищ, поди, просвистала...
– Но, котик, ничего лишнего... Смотри, какой я тебе чудный подарочек купила...
И она достала из сумки пресс-папье, предусмотрительно положенное ею поверх прочих покупок.
– И не ходить же Алеше всю жизнь в твоих обносках...
– Я... я завтра же отдам, – смущенно вмешался Алексей. – Вы мне только скажите, где тут у вас скупка. У меня остались мамины вещи...
– Замолчи немедленно, – сказал академик. – Мы не разоримся, а память о матери ты сохранить должен.
– Тогда я отдам с первой зарплаты, – сказал Алексей настолько твердо, что Всеволоду Ивановичу осталось только пожать плечами и пробормотать:
– Посмотрим... Себя ты, конечно, тоже не забыла? – обратился он к Аде.
– Конечно же нет! – смело ответила она. На самом деле она не так уж часто позволяла себе такое расточительство. Просто выдался удобный случай. Она знала, что при Алексее Сева не начнет стонать и нудно браниться. (Кричать и топать ногами академик позволял себе только в институте, а дома – исключительно на Клаву. Попробовал бы он повысить голос на тещу или жену!)
– Ты бы, котик, лучше порадовался на женушку в обновках. Показать?
– Вернусь – тогда с удовольствием... Только ты уж, пожалуйста, без меня ничего такого больше не покупай.
– Когда выезжаешь?
– За мной зайдет машина. Ты меня проводишь?
– А тебе бы хотелось?
– Конечно, радость моя.
– Ах, я так устала... Может быть, Алеша тебя проводит.
– Но он, наверное, тоже устал. И потом, я же налегке...
– Я готов, – сказал Алексей. После сегодняшнего разговора ему было неловко оставаться с Адой.
– И вот еще что, козлик мой. Клава мне как-то говорила, что давно мечтает покататься на ЗИМе. Может, и ее прокатите, раз уж пошла такая пьянка. Заодно купит маме папирос на вокзале.
– Я куплю, – вызвался Алексей.
– Доставьте Клавочке удовольствие. Клава, скажите же...
И Ада пристально посмотрела на Клаву. Домработница вздрогнула, зажмурилась и сказала:
– Да уж так хочется, Севолод Иваныч! Буду потом подружкам рассказывать, как на машине каталась.
Только успели попить чаю и прожевать бутерброды, как в двери позвонил Борис, личный шофер академика, с поразительно уместной для такой профессии фамилией Руль.
– Пора, Всеволод Иванович.
– Мы, Боря, сегодня с эскортом, если ты не против, – пошутил академик.
– Или! – отреагировал Борис. – Кабриолет большой, просадки не будет. Присели на дорожку.
– Да, чуть не забыла, – поцеловав мужа в щеку, сказала Ада. – Если не трудно, на обратном пути сделайте крюк до «генеральского», купите буженинки полкило.
– Есть! – по-военному ответил Борис и распахнул входную дверь. – Прошу.
Едва на улице хлопнула дверца автомобиля, Ада опрометью кинулась в комнату матери.
– Мам! Голубонька, сделай большой расклад.
– Можно. Святок нет. Четверг. Опять же, луна беременеет – Князев день высвечивает.
– Мне бы знать, он ли?
– Он, он! Кольцо, вода не врут. Огонь в зеркалах его показывал.
– А меня ты трефовой думаешь?
– Окстись, червонная ты, замужняя, да ясная. Достань мои свечи.
Ада открыла шкафчик и сняла с полки две свечи в подсвечниках из козьего рога.
– И колоду новую из шкатулки достань. Потереби, поговори, подумай загаданное, да под задницу положи. Старую на пасьянсы пустим.
Ада уселась на карты и протянула ладони к зажженной свече.
– Мам, а ему ты на пикового ставишь?
– Нет. Он двойной, потаенный, переменчивый. Глаза, заметила, разные? Груб и тонок, добр и зол. Глазами в небо смотрит, а ноги в болоте увязли. Если простенько, по-цыгански, то можно и пикового положить. Но я ж на судьбу смотрю, да и не покровитель он тебе. Кину малую аркану... Ну, тридцать шесть картей, четырех мастей, всю правду про крестового короля, раба Божия... – совсем тихо забормотала над колодой мать, медленно выкладывая карту за картой под второй свечой, только давая Аде сдвигать тонкими нежными пальчиками левой руки. А потом зависла над столом, вся подавшись вперед с непонятным выражением лица.
– Я возьму папиросочку? – попыталась вырвать мать из оцепенения Ада.
Та молча, с отсутствующим видом кивнула.
– Неужели приворожу? – Ада почувствовала внутри жесткое, вибрирующее напряжение.
– Приворожишь, приворожишь, – рассеянно сказала мать, глядя в пространство. – К добру ли...
– Что видишь-то? – встрепенулась Ада.
– Карта путается. Ладно, сам он путаный. Но и черви твои двоятся. И не Всеволода, для тебя пикового, дом это. Туз бьет. Десятка и шестерка пикей рядом. Такое раз на тыщу или мильон бывает.
– Так что же, дорожка смертная? Чья?
– Не пойму. Рябь, двоение. Вальты сплошные – суета, да не пустая, с пиками связанная. Восьмерки – сплетни, болтовня, раздоры. И все путается. Видишь, дама черная – и то не говорят, покровительница или зло. Ой, девонька, две дамы его в узелок. Вот ты, а вот молодая, бубонвая, свободная... Два ребенка, что ли? Или хлопоты? Но ваши это вальты. А вот две беды под сердцем и на сердце. А в ногах-то – разлуки две. Сколько лет гадаю, такого не видала, три карты все связали.
– Что ж делать-то? Погодить?
– Нельзя годить. Два дня до воскресенья осталось. Карты на порожке разлуку держат. Да и сама думай: в воскресенье отбайло твой вернется. А этот уже заговоренный. Снимать – не наводить. Это уже с ним делать надо. Тогда рассказать придется. Оставить как есть – от дурноты и себя и тебя порешить может. Приворот сильнейший. Нет уж. Все сходится. И по картам, и по луне, и по регулам. Будем делать, что решили. Нам ведь не он нужен, а внученька. Иди теперь, ополоснись, покушай чего-нибудь и ложись. И чтоб завтра с утра пораньше не показывалась. Жди часикам к шести. Я все устрою.
Алексей с Клавой вернулись, когда Ада еще принимала душ. Выключив воду и потянувшись за махровым полотенцем, она услышала их шаги и голоса. «Вот черт! – подумала она. – Не стоило бы ему сегодня на глаза показываться, но с голоду помираю». Она все же решилась и, запахнувшись в халат, вышла из ванной.
Умница мама догадалась-таки увести их в столовую, откуда доносились голоса и позвякивание посуды. Ужинают... Ада залезла в буфет, извлекла оттуда пачку вафель и принялась их с жадностью грызть, роняя крошки на халат. В кухню вошла Клава с чайником.
– Ой, что ж вы тут, Ада Сергеевна. Идите поужинать как следует.
– Спасибо, Клава, что-то не очень хочется... Голова разболелась...
– Вы бы капельки приняли какие или порошочки. Нам тут Анна Давыдовна сказала, что мы все завтра к Котлу ковым едем, на дачу. Так, может, я останусь, пригляжу тут за вами. Анна Давыдовна лучше мово с Никитушкой справится, а Лексей Ивардыч – человек молодой, дитя-то и на ручках понести может, ежели что...
Ада порывисто обняла Клаву и поцеловала в морщинистую щеку.
– Клавочка, ты такая добрая... Нет-нет, поезжай обязательно. Тебе тоже надо отдохнуть. А я, пожалуй, останусь.
– Да какая у меня работа, чтобы устать? Чай, не на сенокосе.
– Езжай, езжай.
Когда все разошлись по своим комнатам и погасили свет, Ада тихонько прокралась на кухню и в темноте съела городскую булку с большим куском ветчины и закусила целой банкой сгущенки.
Завтра. Все решится завтра.
Она долго не могла заснуть, ворочалась, но потом незаметно для себя прикорнула. Сквозь сон она слышала плач Никитушки, недовольного тем, что его побеспокоили не вовремя, а теперь еще и одевают, приглушенные голоса, стук захлопывающейся двери, урчание автомобильного мотора.
«На такси поехали», – подумала Ада и крепко заснула.
Но почти тут же резко пробудилась и посмотрела на часы. Половина восьмого. Времени впритирочку. Ведь обязательно надо все-все успеть. И чтоб к его приходу никаких признаков того, чем она занималась, и в помине не было...
Она вошла в материнскую комнату и задумчиво взяла в руки те порошки, что мама заранее оставила на столе. Так, важно не перепутать. В зеленой бумажке – в салат, в красной – в жаркое, в синей... в синей высыпать в кофе, а пирог яблочный с кардамоном и так сгодится.
– Маловато, мама, маловато... – бормотала она, перебирая пакетики. – Вдруг да сорвется, вдруг да не выйдет ничего? Ведь и Белой Матери шептала, и ладан в курильнице жгла. А он на меня и не смотрит. То есть вообще-то смотрит, но не так совсем. Будто я икона какая... Ты уж прости меня, мама, но здесь средство посильнее надобно...
И Ада поспешно занялась приготовлениями. Этот обряд она узнала давно: тайком от матери залезла в ее сундук и там, на самом дне, отрыла старинный, прошлого века, гримуар с почти не понятным ей английским текстом. Разглядывая таинственные и жуткие картинки, Ада наткнулась на несколько вложенных в книгу желтых листочков, кругом исписанных маминым убористым почерком. Переложила мать старинный колдовской обряд на русский лад с английского, для нее родного... Только дочь, пожалуй, и знала, что мать ее, Анна Давыдовна Денницкая – урожденная Вивианна Мак-Тэвиш, дочь невесть как и когда попавшего в Россию чудаковатого аптекаря-шотландца, бесследно исчезнувшего в начале века. Жена мистера Мак-Тэвиша Дарья (в действительности Дрейдра) унаследовала процветающее мужнино предприятие, но бежала вместе с дочерью из Питера от послереволюционной разрухи и голода в относительно спокойный Нежин.
Это была странная комната, входить в которую разрешалось только Аде. Уходя из дому, мать всегда запирала комнату на ключ, который уносила с собой. Но у Ады был свой ключик, им она и воспользовалась. Здесь царили непривычные пряные запахи, внушавшие чувство неосознанной тревоги. В самой обстановке ничего необычного не было – типичная комната аккуратной пожилой женщины. Исключение составляли лишь два старинных резных сундука с большими замками и еще кое-какие мелочи, не сразу бросавшиеся в глаза. Но стоило хозяйке отпереть сундуки или шкафчик, который тоже постоянно держался на запоре, извлечь на свет кое-что из хранившихся там предметов – все сразу не доставалось никогда – и расставить по нужным местам, как вся комната приобретала вид зловещий и жуткий. Сейчас, после Адиных приготовлений, край стола был украшен чем-то вроде алтаря с ветками ели и лиственницы, над которыми возвышались рога, чуть согнувшиеся над вычерченной мелом в центре стола пентаграммой. Она была заключена в круг; по углам стояли зажженные свечи, бронзовый кубок с темной жидкостью и бронзовая же курильница на гнутых ножках. Из нее струился дым с резким, но приятным запахом, в котором различались ладан, тлеющий лавр, гвоздика и еще что-то горьковатое. Между свечами и параллельно широкой стороне столешницы сверкал большой нож с черной ручкой, на которой были вырезаны таинственные знаки. Внутри пентаграммы на деревянном лотке лежали ком глины и свернутая красная бумажка.
Задернув плотные шторы, Ада приблизилась к двери, вынула ноги из тапок, резко скинула с себя халат и бросила его на кровать. Туда же полетели лифчик и трусики. Медленно, сдерживая дрожь возбуждения, беззвучно шевеля губами, она направилась к столу. Подойдя вплотную, схватила нож, повернулась к столу спиной, низко наклонилась и ножом прочертила перед собой линию. Потом двинулась в обход стола, не отрывая ножа от пола и постоянно оставаясь между столом и тонкой линией, которую прочерчивал нож. Линия сомкнулась – получилась большая звезда, параллельная малой на столе. Ада выпрямилась и положила нож на стол, туда же, откуда взяла его. Только теперь нож лежал не на белой линии, а внутри, рядом с лотком. Ада взяла кубок и двинулась вокруг стола против солнца, останавливаясь у каждой стороны стола и окропляя его жидкостью из кубка. Кудри ее разметались по плечам, в широко раскрытых глазах плясало пламя свечей, губы шевелились. Еле слышное пение становилось все громче:
Ветры вы ветрующие,
Вихри вы вихрующие,
Через пламя жаркое,
По огню палящему,
На сырой земле,
Водой поенной...
Ада подошла к кругу и трижды плюнула на глиняный комочек.
– Разыщите раба Божьего... – ее голос перешел на тихий шепот. Она все ходила вокруг стола, окунала пальцы в кубок и, останавливаясь у каждой стороны пентаграммы, смазывала ребро стола темной жидкостью, приговаривая что-то вроде: «Думал и гадал он, во сне засыпал он, в любви не заважи-вал». Вдруг она содрогнулась всем телом, резко остановилась и замерла, прижав обе руки к поверхности стола. Наступила полная тишина, лишь еле слышно трещало пламя. Ада тряхнула головой, взяла со стола ком глины и стала проворно разминать его пальцами. Губы ее вновь зашевелились, но не проронили ни звука.
Ада работала быстро, сосредоточенно. В ее руках комок приобретал очертания человеческой фигуры.. Голова, туловище, руки, ноги, а между ними – огромный, вздымающийся вверх фаллос, над которым Ада трудилась особенно тщательно. Закончив, она положила куклу на лоток и взяла с него красную бумажку. Развернув ее, она бережно высыпала содержимое рядом с куклой, обтерла руки о бумажку, скомкала ее и бросила на пол. Потом она отобрала из кучки несколько волосков и приложила их к голове куклы, легонько нажав. Волоски остались на кукле. Тогда Ада с предельной сосредоточенностью подняла из кучки ноготь и вжала его в конец кукольной руки. То же самое повторила с другой рукой, с ногами.
Закончив, она вновь взяла нож и нацарапала на груди и животе куклы: «А – сын О и Э», затем перевернула куклу и на спине начертала:
«А – для Ады». Окунув пальцы в кубок, она стала сбрызгивать куклу, как бы крестя ее и напевая при этом:
Книга жизни была открыта,
Перекличка в ней идет,
Кто в той книге не записан,
Пусть же в рай не попадет...
Во имя Рогатого,
Во имя Аполлиона,
Нарекаю тебя, творенный из глины,
Алексеем, сыном Ольги и Эдуарда,
Алексеем, сыном Ольги и Эдуарда...
Да будет так!
Да будет так!
Да будет так!
После этого она положила куклу головой к себе, лицом вверх, подняла нож в правой руке и застыла с искаженным лицом. Ее обдала волна дикого, потустороннего холода – и тут же схлынула. Пламя свечей отблескивало на ее влажном теле. Она заговорила тихо, с придыханием:
То не моя рука,
То рука самого Рогатого.
Как лезвие сие сердце пронзает,
И да пронзятся чресла Алексеевы
Страстью по Ариадне!
Да будет так!
Да будет так!
Да будет так!
И воткнула нож в сердце куклы. Вытащив его, она схватила куклу, выскочила из-за стола, подхватила с одного из сундуков заранее приготовленный чистый белый платок, поспешно завернула в него куклу и опрометью бросилась в коридор. Пробежала мимо тускло освещенной гостиной, мимо спальни и ворвалась в комнату, которую занимал Алексей. Остановившись перед его кроватью, она встала на колени, опустив голову почти до пола и просунула куклу в платке под кровать к самой стене. Потом выпрямилась и перевела дыхание. Пока все.
Ада спокойно вернулась в комнату матери, надела халат, задула свечи, вытряхнула на лоток пепел из курильницы. Отнесла лоток на кухню и сбросила в ведро остатки глины, волос, ногтей, пепел. С тряпкой вернулась в мамину комнату, протерла стол, унесла на кухню нож и кубок, вылила из кубка вино, помыла нож, принесла обратно и спрятала все в сундук. Потом подошла к окну, распахнула шторы и окно, наполняя комнату светом и разгоняя нездешний, горько-сладкий запах.
Опустошенная, вплыла в гостиную, рухнула на диван и провалилась в беспамятство. Очнулась от боя больших напольных часов. Половина третьего. А мама обещала, что в шесть...
И Ада помчалась на кухню. Запрятала в холодильник шампанское, поставила тесто, раскочегарила плиту, и пока в ней доходила сочная телятина, занялась салатом. Петрушка, сырая морковка, яблоко...
Укутав латку с телятиной полотенцем, чтобы не остывала, и поставив пирог на подоконник, чтобы, наоборот, остыл, Ада наскоро приняла душ, потом отправилась в спальню и принялась доставать из комода одно за другим платья, прикладывать их к себе перед зеркалом. Остановилась на кружевном черном с глубоким вырезом, которое так подтягивает ее высокую, большую, по-девичьи тугую грудь (тут после Никитушки мама помогла), подчеркивает тонкую талию – надо же, талия такая же, как в восемнадцать лет, а кажется еще изящней, поскольку обольстительно округлилось все, что по соседству... Ножку... ножку он в этом платье увидит лишь чуть-чуть, до щиколотки... Ну ничего, потерпит, зато потом... Белье... нет, не надо, на этот предмет у нее особая заготовка. Мамины духи... по капельке за уши, одну в вырез платья. Совсем немножечко помадой по губам – и все. Сегодня она и так румяная. Мамину золотую цепочку с пентаграммой? Рискованно... но он же ничего не подозревает... Можно ему наврать что-нибудь, зато какой сильный амулет!.. Ой, забыла! Курения!
Ада опрометью выскочила из спальни и, вбежав в мамину комнату, вытащила из шкафчика шкатулку, а из нее – два небольших красноватых конуса. Понюхала. Оно! И скорее в гостиную, накрывать на стол.
Она села в кресло и поджала ноги, с удовольствием оглядывая результат своих трудов. На белой крахмальной скатерти вазочка с салатом, икра, тонко нарезанная копченая колбаска, бутылка холодного шампанского – больше ничего спиртного нельзя, а то убьет пыл или уведет в нежелательную сторону. Два прибора – маленькая тарелка на большой, два хрустальных фужера, в которых отражаются солнечные лучи, разбиваясь на мелкие радужные брызги. На фортепиано стоят наготове новые свечи, а в бронзовой кадильнице – нет, не маминой, конечно, а просто в большой пепельнице на лапках – конусы ароматических курений вершинками вверх. Наготове и проигрыватель с пластинками. И как хочется думать, что ты сидишь здесь в радостном предвкушении встречи с любимым. С любимым., единственным, а не с... Нет. Ровное дыхание. Ровное дыхание...
Когда мама определила, что от академика больше нет проку, Ада уже давно знала об этом сама. После рождения Никиты прошло почти два года, и за эти два года академик, как говорится, был с ней только два раза, точнее, полтора. В самом этом факте она не видела особой беды, поскольку как раз Всеволода Ивановича, законного мужа, ее молодая плоть жаждала меньше всего. И дело, конечно, не в возрасте – Ада не сомневалась, что у нее хватило бы разных разностей на такой пустяк, как укрепление убывающих сил мужа. А не хватило бы, так у мамы заняла. Но с академиком ей это было ни к чему. Она была даже рада, что так редко приходится сносить его похотливые стоны, закусив губу, старательно изображать экстаз. Но не это главная беда. Хуже, намного хуже другое – само семя академика увяло, выдохлось на Никитушке. А он, хоть и славный пока, круглый да розовый, от девочки и не отличить... И все же, когда купаешь его или штанишки меняешь, плакать хочется, глядя на его писеньку. «Наука наша через женщин передается», – говорила ей мать. И погибнет, стает без следа наука мамина, если не будет дочки, прямой наследницы, причем сильной, не слабее мамы. Через саму-то Аду передача плохая получилась – не дала Белая Мать, не благословила. Если что Ада и умеет, то только через маму, через ее заговоры, ее снадобья, ее инструмент, который у Ады в четверть силы работает, как бы нехотя. А ворожить хоть и может, только так, что все выходит наоборот. Никитушку вот наворожила... Но теперь бессилию конец. В чем Белая Мать отказала, то Рогатый даст, и с лихвою! Ведь такая сила, такая сила в мир просится – это она тогда поняла, когда нож с черной ручкой над куклой занесла. Будто кто-то обнял ее сзади, держит, в жилы то пламень, то лед пускает и шепчет без слов: «Я с тобой! Я с тобой!» Сладок и страшен этот шепот, и передаче быть великой...
Она встрепенулась от звонка в дверь и тут же заметила свою страшную промашку. Два прибора! Бокала два! Нельзя, спугнешь! Начало – самое опасное, ведь заговор-то еще в полную силу не вошел. Потом проще будет, само покатится.
– Сейчас! – крикнула она, запихивая лишнюю посуду в сервант. – Мама, ты?
– Это я! Понятно, кто "я"!
– Минуточку!
Ада выбежала в прихожую и распахнула дверь.
– Вот, – сказал Алексей смущенно, еще не посмотрев на нее. – Извините, Ада, меня ваша мама прислала. Она по ошибке захватила ваши ключи, а когда обнаружила – испугалась, что вам из дому не выйти...
Тут он увидел ее. И смутился еще больше.
– Вы... вы ждете кого-нибудь? Я не вовремя?
– Никого я не жду. Просто проснулась, а в доме никого. И голова не болит. Посидела-посидела, тоскливо стало и решила устроить себе небольшой праздник.
– Вы хотите побыть одна? И стесняетесь сказать мне, что я лишний?
– Какой вы глупый, Алеша. Идемте же, перекусим, отдохнем.
Она повела его за рукав в гостиную. Увидев стол, он зажмурился.