Страница:
Дмитрий ВЕРЕСОВ
ЧЕРНЫЙ ВОРОН
(Ворон #1)
Мы только куклы, вертит нами рок,
Не сомневайся в правде этих строк,
Нам даст покувыркаться и запрячет
В ларец небытия, лишь выйдет срок.
Омар Хайям
Несколько слов от автора
В работе над «Черным вороном» я преимущественно опирался на рассказы самой Тани Лариной и людей, хорошо ее знавших или знающих. Про вторую Таню, Захаржевскую, одни говорили скупо и неохотно, другие мало чем могли поделиться. Поэтому по роману она пронеслась неким фантомом и канула в никуда. Признаюсь, временами и мне самому она казалась продуктом не в меру разгулявшегося воображения. Однако когда «Черный ворон» уже несколько месяцев благополучно летал по книжным просторам России и ближнего зарубежья, Таня 3. сама разыскала меня.
Ее нынешнее имя и обстоятельства нашей встречи разглашению не подлежат, могу лишь сказать, что произошла она очень далеко отсюда и длилась всего несколько часов. На прощание Таня передала мне несколько аудиокассет, которые легли в основу «Белого танго», а потом, согласно нашей договоренности, были мной уничтожены. Так читатель смог познакомиться с историями обеих полусестер (принятое слово «сводные» в их случае не кажется мне правильным), однако, в силу колоссального несходства характеров и биографий главных героинь, книги получились очень разные – по жанру, по стилистике, по мироощущению. Многие читатели, полюбившие «Черного ворона», не приняли «Белое танго», и наоборот, те, кто с прохладцей отнесся к пируэтам мудрой птицы, от души согрелся в огненном танце с лихой рыжей бестией. И почти незамеченным осталось то, что обе книги суть половинки единого целого, и одна без другой – это все равно, что север без юга и день без ночи. Одним из исключений явились кинематографисты, почувствовавшие, что именно объединение двух начал, олицетворяемых такими разными сестрами, придаст необходимую объемность намечаемой экранизации двух книг. Тане Лариной идея экранизации очень понравилась; возможно, она даже согласится сыграть саму себя – в тех сценах, где роль приближена к ее нынешнему возрасту.
Перед вами – полная версия истории двух Татьян. Надеюсь, что обе останутся довольны – и читатели тоже.
Петербург, 15 декабря 1999
Дмитрий Вересов
Ее нынешнее имя и обстоятельства нашей встречи разглашению не подлежат, могу лишь сказать, что произошла она очень далеко отсюда и длилась всего несколько часов. На прощание Таня передала мне несколько аудиокассет, которые легли в основу «Белого танго», а потом, согласно нашей договоренности, были мной уничтожены. Так читатель смог познакомиться с историями обеих полусестер (принятое слово «сводные» в их случае не кажется мне правильным), однако, в силу колоссального несходства характеров и биографий главных героинь, книги получились очень разные – по жанру, по стилистике, по мироощущению. Многие читатели, полюбившие «Черного ворона», не приняли «Белое танго», и наоборот, те, кто с прохладцей отнесся к пируэтам мудрой птицы, от души согрелся в огненном танце с лихой рыжей бестией. И почти незамеченным осталось то, что обе книги суть половинки единого целого, и одна без другой – это все равно, что север без юга и день без ночи. Одним из исключений явились кинематографисты, почувствовавшие, что именно объединение двух начал, олицетворяемых такими разными сестрами, придаст необходимую объемность намечаемой экранизации двух книг. Тане Лариной идея экранизации очень понравилась; возможно, она даже согласится сыграть саму себя – в тех сценах, где роль приближена к ее нынешнему возрасту.
Перед вами – полная версия истории двух Татьян. Надеюсь, что обе останутся довольны – и читатели тоже.
Петербург, 15 декабря 1999
Дмитрий Вересов
27 июня 1995
Окно выходило на запад, но внезапный утренний свет, упав на лицо женщины, разбудил ее.
Настырно кричали чайки.
– Заче-ем? – сонно жмурясь, протянула она. Мужчина отошел от окна, склонился над нею и поцеловал в глаза, щекоча ей лицо светлой бородой.
– Прости, зайчонок, но уже пора. У нас много дел. Сама знаешь.
– Знаю. – Она вздохнула и потянулась. – Жалко. Я такой сон видела...
– Хороший? – с некоторой тревогой спросил он.
– Хороший. Я не помню, про что. Только самый конец: будто я летаю под высоченными расписными сводами какого-то дворца, и музыка играет, такая божественно чудесная, а внизу танцуют люди в старинных костюмах. Маленькие, красивые, как куколки... Глупо, правда?
– Ничего не глупо, – возразил он,
– Когда сны. рассказываешь или даже про себя вспоминаешь, всегда глупо получается. А сегодня особенно: грузная сорокалетняя бабища – а все летает.
Он притворился сердитым.
– Не смей называть мою жену бабищей, да еще грузной! Она самая прекрасная женщина на свете!
– Вы необъективны, доктор Розен.
– Прошу вас заткнуться, миссис Розен! Он рассмеялся, плюхнулся на широкую кровать рядом с ней и принялся целовать ее шею. Она перевернулась и шлепнула его по плечу.
– Не распаляй меня. Некогда, сам же говорил... Слушай, а может ну ее, эту мэрию. Что, Кристи с Алексом без нас не справятся?
– Справиться-то справятся, – со вздохом ответил он, – только по протоколу и нам с тобой быть полагается. Покажемся – и тут же назад, на твое мероприятие.
– Не говори так, – серьезно сказала она и поднялась. – Это важно, и не только для меня.
– Тебе виднее. Еще пару лет назад я бы всех этих... приглашенных собственными руками придушил бы, после всего, что они с тобой... А теперь я спокоен. Честно говоря, мне даже любопытно. Возможно, ты не напрасно затеяла это дело. – Он оттолкнулся руками от эластичного матраса, рывком встал и скинул с себя махровый голубой халат. Она не отрываясь смотрела на его высокую и стройную фигуру на фоне светлого окна. Просунув руки в рукава рубашки, он тоже замер и посмотрел на нее. Она первой отвела взгляд.
– Гостя-то проводила? – спросил он.
– Ага. В четвертом часу. Хотела такси заказать, но он сказал, что пешком пройдется.
– Ну и правильно, – сказал мужчина. – Что же мы-то с тобой до этого не додумались, а? Знаешь, одна ночь у нас еще есть, и мы непременно погуляем по городу. Я ведь только сейчас понял, как соскучился по белым ночам.
– Я тоже... Пока я умываюсь, спустись, свари нам кофейку. И напомни, пожалуйста, миссис Амато, – она усмехнулась, – чтобы все приготовила к нашему приходу. – Она усмехнулась еще раз.
– Чему смеемся? – осведомился он.
– Да так... Надо же, столько лет прошло, а все не привыкну. «Миссис Розен, миссис Амато»...
– Это еще ничего, – невинно заметил он. – Там, у себя она вообще «Ваше Превосходительство».
Она звонко рассмеялась, развернулась и поспешила в ванную, смежную со спальней. Оттуда сразу донесся шум воды. Застегнув пуговицы на рубашке, он взял с подоконника пачку сигарет и зажигалку. Кофе, о котором просила жена, крепкий, горячий, залитый в термос-кувшин, уже ждал ее внизу, в кухонном отсеке их – «люкса». Мужчина закурил, задумчиво глядя в окно.
За окном, под бледно-голубым северным небом расстилались серые воды Финского залива...
Настырно кричали чайки.
– Заче-ем? – сонно жмурясь, протянула она. Мужчина отошел от окна, склонился над нею и поцеловал в глаза, щекоча ей лицо светлой бородой.
– Прости, зайчонок, но уже пора. У нас много дел. Сама знаешь.
– Знаю. – Она вздохнула и потянулась. – Жалко. Я такой сон видела...
– Хороший? – с некоторой тревогой спросил он.
– Хороший. Я не помню, про что. Только самый конец: будто я летаю под высоченными расписными сводами какого-то дворца, и музыка играет, такая божественно чудесная, а внизу танцуют люди в старинных костюмах. Маленькие, красивые, как куколки... Глупо, правда?
– Ничего не глупо, – возразил он,
– Когда сны. рассказываешь или даже про себя вспоминаешь, всегда глупо получается. А сегодня особенно: грузная сорокалетняя бабища – а все летает.
Он притворился сердитым.
– Не смей называть мою жену бабищей, да еще грузной! Она самая прекрасная женщина на свете!
– Вы необъективны, доктор Розен.
– Прошу вас заткнуться, миссис Розен! Он рассмеялся, плюхнулся на широкую кровать рядом с ней и принялся целовать ее шею. Она перевернулась и шлепнула его по плечу.
– Не распаляй меня. Некогда, сам же говорил... Слушай, а может ну ее, эту мэрию. Что, Кристи с Алексом без нас не справятся?
– Справиться-то справятся, – со вздохом ответил он, – только по протоколу и нам с тобой быть полагается. Покажемся – и тут же назад, на твое мероприятие.
– Не говори так, – серьезно сказала она и поднялась. – Это важно, и не только для меня.
– Тебе виднее. Еще пару лет назад я бы всех этих... приглашенных собственными руками придушил бы, после всего, что они с тобой... А теперь я спокоен. Честно говоря, мне даже любопытно. Возможно, ты не напрасно затеяла это дело. – Он оттолкнулся руками от эластичного матраса, рывком встал и скинул с себя махровый голубой халат. Она не отрываясь смотрела на его высокую и стройную фигуру на фоне светлого окна. Просунув руки в рукава рубашки, он тоже замер и посмотрел на нее. Она первой отвела взгляд.
– Гостя-то проводила? – спросил он.
– Ага. В четвертом часу. Хотела такси заказать, но он сказал, что пешком пройдется.
– Ну и правильно, – сказал мужчина. – Что же мы-то с тобой до этого не додумались, а? Знаешь, одна ночь у нас еще есть, и мы непременно погуляем по городу. Я ведь только сейчас понял, как соскучился по белым ночам.
– Я тоже... Пока я умываюсь, спустись, свари нам кофейку. И напомни, пожалуйста, миссис Амато, – она усмехнулась, – чтобы все приготовила к нашему приходу. – Она усмехнулась еще раз.
– Чему смеемся? – осведомился он.
– Да так... Надо же, столько лет прошло, а все не привыкну. «Миссис Розен, миссис Амато»...
– Это еще ничего, – невинно заметил он. – Там, у себя она вообще «Ваше Превосходительство».
Она звонко рассмеялась, развернулась и поспешила в ванную, смежную со спальней. Оттуда сразу донесся шум воды. Застегнув пуговицы на рубашке, он взял с подоконника пачку сигарет и зажигалку. Кофе, о котором просила жена, крепкий, горячий, залитый в термос-кувшин, уже ждал ее внизу, в кухонном отсеке их – «люкса». Мужчина закурил, задумчиво глядя в окно.
За окном, под бледно-голубым северным небом расстилались серые воды Финского залива...
Глава первая
ЗАМОК ВЕДЬМ И ХИЖИНА БЛУДНИЦЫ
(1955-1956)
I
Невский проспект... Вот ты какой, Невский проспект – чистые троллейбусы, первые пешеходы, а среди них – девушки в ярких летних платьях. Стучат по мытому асфальту каблуки лодочек, утреннее солнце отражается в окнах величественного здания, у входа в которое мраморная доска с надписью «Государственная Публичная библиотека»...
Алексей, не поднимаясь со скамейки, выпрямился, разминая занемевшую спину, достал из кармана бушлата «Звездочку», продул гильзу, размял привычно, затянулся... В тот раз он толком и не рассмотрел ничего – все бегом, бегом, да и голова была другим занята... Зато теперь времени хоть с кашей ешь, а Невский – он тут, и никуда не денется. Настоящий.
Алексею вспомнился совсем другой Невский – в станице Трехреченской, названной так в память той, прежней, разгромленной большевиками в тридцать первом. Среди амбаров, фанз и палаток тянулся тот Невский проспект, а пересекала его под прямым углом другая «главная» улица – улица Поэзии и Грусти. На перекрестке стоял длинный каменный сарай, объединявший в себе трактир, клуб, постоялый Двор. Именно там и протекла большая часть той глупой, пьяной, залихватски-идиотской зимы, которой ограничилось его служение «белой идее». К семеновцам он, гимназист выпускного класса харбинской гимназии Белова, попал не столько под влиянием своего тезки и однокорытника Лехи Розанова, оставшегося в Трехреченской и погибшего через год «смертью героя» (захлебнулся во сне собственной пьяной блевотиной), сколько из отроческой фанаберии. Осточертела ему, видишь ли, чистая квартирка с китайской прислугой и портретом товарища Сталина в гостиной, истерические болыпевизанки из Клуба советских граждан, газетенка с унизительным названием «Мы тоже советские люди», которой отдавал все свободное время отец...
Отец. Он будто и сейчас смотрит на сына в круглые стеклышки пенсне, размышляя, может быть, о странной, нелепой судьбе своей семьи. Ведь не семья покинула Советскую Родину (отец всегда произносил это словосочетание подчеркнуто, как бы с большой буквы, и эта манера дико раздражала Алексея), а Родина покинула их, как неверная жена, отдав вместе с КВЖД китайцам и даже не испросив на то их согласия. Впрочем, горячо любимой Родине отец прощал абсолютно все; простил и разлуку, страстно уповая на новую встречу. И встреча, будь она неладна, состоялась...
После войны, запомнившейся большинству русских харбинцев главным образом многодневным сидением по подвалам – скрывались от всех подряд: от японцев, от марионеток из Маньчжоу-го, от Советской Армии, сошедшей с небес в сорок пятом, – в городе открылось военное представительство СССР, и отец в первых рядах рванулся туда с заявлением на репатриацию. Он гордо предъявил улыбчивому круглолицему майору потрепанный партийный билет, паспорт гражданина Советского Союза, диплом инженера-железнодорожника и подшивку своей газетенки. Майор расточал улыбки, угощал отца «Казбеком» и чаем с лимоном, а сам все что-то записывал, записывал... На несколько месяцев наступило затишье, а потом стали заходить знакомые с обескураживающими новостями: тем-то отказано, тем – тоже. После каждого такого известия отец расстраивался ужасно, осушал полстакана водки на калгане и, теребя шнурок пенсне, спрашивал:
– Как же так? Как же так? Ну, Ивановых не пускают, это я еще понимаю – Иванов сюда с беляками ушел. Но Титаренко-то, Титаренко? Ах, Алеша, неужели и нам откажут? Мама этого не пережила бы...
Алексею всякий раз хотелось сказать: «Она уже не пережила», – но всякий раз он сдерживал себя. Усмиренный опытом жизни в Трехреченской, откуда он бежал по весне и возвратился в Харбин грязный, ободранный и голодный, – и последующим опытом военных зим, – Алексей понимал, что кроме отца никого у него не осталось, и если тот поедет все-таки в Союз, то и ему самому другой дороги нет. Диаспора с ее мелкими политическими дрязгами и совершенно, как казалось тогда, потребительскими интересами была ему чужда и неинтересна. Душа рвалась к другой жизни, пусть трудной и бедной, но такой, где не утрачены еще порыв и вера в нечто прекрасное, что непременно наступит завтра...
...Алексей невесело улыбнулся и закурил новую папиросу.
...Прекрасное завтра наступило года через три. Отец, не получивший от советских властей никакого определенного ответа, успокоился и стал жить обыденными заботами, деля свое время между мастерской и общественной деятельностью – газетой, работой в клубе, первомайскими демонстрациями с красными знаменами и портретами великого Сталина. В массе русаков эти мероприятия успехом не пользовались, зато отцовы газогенераторы шли на ура. В те годы, когда обыватель – что русский, что китайский – начал забывать даже запах бензина, на харбинских улицах бойко бегали и нещадно дымили таксомоторы, оборудованные «котлом Захаржевского», спокойно потреблявшим и уголь, и дрова. Алексей поступил в местную консерваторию – небольшое, но весьма профессиональное заведение, возглавляемое маэстро Дроменом, аккомпанировавшим некогда самому Шаляпину. В консерватории было всего два отделения – вокала и фортепиано, а слушателей всех курсов набралось бы десятка полтора. Отбор был строг, плата за обучение высока. Именно там Алексея постигла первая любовь.
Наташа Богданович, дочь министра финансов недолговечной Дальневосточной республики, училась вокалу и, как говорят, подавала большие надежды. Алексей изредка аккомпанировал ей, а потом они вместе стали готовить большую программу – Шуман, Рахманинов, Даргомыжский. Алексей провожал Наташу домой через парк, где на деревьях почти круглый год держались разноцветные листья, так что казалось, будто здесь навсегда обосновалась осень. Они болтали о разных глупостях, смеялись, словно не желая признаться самим себе, что между ними зарождается серьезное чувство. Наташа, высокая, стройная, с удлиненным овалом лица и большими серыми глазами, жила мечтой о сцене и совершенно не понимала политических страстей обоих отцов, их томления по родине, которую сама она не видела ни разу. Иногда обедая друг у друга, Захаржевский и Богданович спорили до хрипоты о судьбах России и нередко переходили на личности. До кулаков, правда, дело не доходило – старики спохватывались, выпивали мировую, но уже через пять минут вновь орали друг на друга, бросая в лицо противника факты, имена, цитаты...
– А расстрел Учредительного собрания? А казни заложников?..
– Тогда кто. по-вашему? Крикливые эсеры? Мартов с Даном? Или, может быть, вовсе Милюков?..
– Да всех ваших Кагановичей поганой метлой! Тут я не могу не согласиться с Костей Родзаевским...
– Но войну все-таки выиграл Сталин, и как вы ни крутите...
Как только начинались дебаты, Наташа решительно поднималась из-за стола и шла к себе. За ней тут же следовал Алексей, и лишь терпеливая Мария Николаевна, мать Наташи, да гости, если таковые были, оставались, но в спор не вмешивались, за полной бессмысленностью этого занятия...
...Наташа, где ты? Да нет, точнее спросить, где я? Ты-то, скорее всего, там же, где и была. Ходишь по утрам на базар, обихаживаешь мужа, непременно хорошего человека, растишь детей – их у тебя не меньше двух, это уж точно, – поешь по вечерам на любительских концертах и тоскуешь, наверное, лишь о том, что не стала второй Неждановой, или Аделиной Патти. А я...
Когда отцу прислали приглашение в советское представительство, уже ставшее к тому времени консульством, при виде этой красивой бумажки старик совсем потерял голову от счастья – особенно сразило его обращение: «Уважаемый товарищ Захаржевский». Неделю он маялся, не находя себе места, а в назначенный день с самого утра дежурил у консульства – все дожидался, когда же его пустят. Алексей поторчал там вместе с ним некоторое время, но потом ему все это надоело, и он отправился на занятия.
Возвратясь домой, он еще с лестницы услышал звуки патефона. В гостиной отец танцевал сам с собой, держа в руке почти опорожненный бокал с розовым китайским вином.
– Нет, ты подумай! – взвизгнул он, увидев сына. – Ты подумай! Какие люди! Какие милые, очаровательные люди! Товарищем назвали, руку жали, в кабинете на лучшее кресло посадили. А главное – главное, сказали, что Родина прощает меня совершенно и готова принять назад в любое удобное для меня время... Ты понял?
– Прощает? Позволь, как это – прощает? Ты же не совершил преступления, не воевал на стороне врага, не бежал, в конце концов, и виниться тебе не в чем, – сказал тогда Алексей.
– Что ты понимаешь? Там все строили, боролись, страдали, воевали, а я, я, называвший себя верным партийцем, я отсиживался тут, богател, единственному сыну дал мелкобуржуазное воспитание...
Несмотря на сетования, продолжавшиеся до самого отъезда, Захаржевский-старший закруглил свои харбинские дела весьма оперативно. Мастерскую он продал своему же механику китайцу Чжоу не за лучшую цену – зато часть суммы китаец внес новенькими, пореформенными уже, советскими рублями. Квартиру, где жили они уже двенадцать лет и которую отец три года назад выкупил у домовладельца, продали хиромантше мадам Броверман, более известной под гордым псевдонимом «Ленорман». За всеми этими хлопотами отец как-то не удосужился поинтересоваться, а хочет ли сын отправляться с ним.
Для Алексея же вопрос этот был мучителен. И не потому, что он так уж дорожил своей безбедной, в общем-то, жизнью в Китае. Он прекрасно понимал, что в России будет все иначе, но реально представить себе это «иначе», а тем более примерить на себя, не мог решительно. Дело было совсем в другом, точнее, в другой. В Наташе. Когда Алексей предложил ей поехать с ними (а косвенно – отдать руку и сердце; сказать об этом прямо он как-то робел), она изумленно взметнула вверх брови а потом рассмеялась.
– Вы с Эдуардом Ивановичем окончательно сошли с ума, – сказала она. – Если вас не расстреляют у первого столба, то сошлют в грязную якутскую деревню и заставят пасти скот. Спасибо, такое будущее меня не устраивает. Я хочу петь.
– И будешь, обязательно будешь. Там же есть театры, филармонии... А потом, никто не собирается нас расстреливать. Отцу даже сказали, что его полностью прощают. Я, правда, не понимаю, за что именно.
– Комиссары, когда им это надо, могут простить убийцу, вора, насильника и даже, как они выражаются, классового врага. Не прощают лишь тех, кто живет, или жил, чище и благороднее, чем они сами. Если они говорят, что прощают – значит, врут. Спроси моего отца, он этого хлебнул немало.
– Значит, не едешь?
– Я не самоубийца. И если ты сию же минуту не скажешь мне, что остаешься здесь, со мной, то я больше не желаю тебя знать... Я жду.
Наташа выпрямилась и надменно сощурила глаза (совсем девчонка еще!). Алексей вскочил со скамейки, где происходило объяснение, открыл рот... и промолчал. В голове его метались сумбурные мысли, которые никак не перекладывались в слова.
– Я жду, – повторила Наташа.
– Э, – ответил Алексей, – э-э-э...
– Ну и целуйся со своим папашей полоумным, – сорвалась на несвойственную грубость Наташа и быстро зашагала прочь. У края аллеи она эамедлила шаги, потом обернулась. Алексей стоял столбом, только рука дергалась возле горла. Наташа откинула голову и ушла. Насовсем.
Потом Алексей звонил ей, караулил возле дома.
Но все тщетно. Только много позже, накануне отъезда, она позвонила сама и, не поздоровавшись, резко спросила:
– Так остаешься?
– Наташа, ты? – воскликнул Алексей.
– Остаешься?
– Я...
Наташа бросила трубку.
Впрочем, этот звонок уже ничего не решал. Столь решительно отвернувшись от мучительных сомнений Алексея, поставленного перед тяжелейшим жизненным выбором, Наташа сама сделала этот выбор однозначным. Он понял, что потерял ее, и во всем мире у него остался только один близкий человек – отец. Значит, так тому и быть.
Отъезжали в дождливый, мрачный день. Помогая Алексею с шофером уложить в таксомотор два чемодана (вещи, отправленные заранее, уже ждали их в Благовещенске), отец радовался:
– В дождь, говорят, уезжать хорошо.
– Это смотря куда, – хмуро отвечал шофер-русак.
– Домой, – сказал отец.
Алексей и шофер промолчали.
Всего в Союз отправлялось двенадцать семей. Провожать их пришла чуть ли не вся русская община. Плакали, обнимались, забыв про раздоры и неприязнь, понимая, что, скорее всего, больше никогда не увидятся. В этот час даже те, кто ненавидел и боялся тогдашних властителей России, завидовали отъезжающим, которые уже через сутки ступят на родную землю. К Захаржевским пробились запыхавшийся Богданович с Марией Николаевной.
– Вот, а я уж боялся, что опоздаю. Эдуард, Алеша, прощайте, не поминайте лихом, поцелуйте за меня русскую землю...
– Прощай, Владимир, – грустно сказал отец. – Все же такой кусок жизни рядом прожили... Старики обнялись.
– А Наташа? – тихо спросил Алексей, обнимаясь с Марией Николаевной.
Та промолчала, а Богданович почему-то смутился и ответил скороговоркой:
– Приболела что-то... Впрочем, тоже просила пожелать всего наилучшего.
– Не понимает она... – начала Мария Николаевна, но замолчала и только перекрестила Алексея. – С Богом, милый!
Алексей отвернулся.
Дали гудок. Пассажиры заспешили на посадку. В спальном, который через несколько часов подцепят к пекинскому экспрессу, ехали почти одни русские. Китайцы набились в другие вагоны, которые границу не пересекут. На столиках в купе появилась водка-ханжа, колбаса, помидорчики.
– Ну что, вздрогнем, братцы, за Россию! – разлив водку по стаканам, прогудел Титаренко, работавший когда-то в мастерской Захаржевского и на правах старого знакомого ввалившийся в их купе. – Дай Бог, чтоб не последняя!..
– Предпоследняя, – буркнул Алексей, которому сделалось очень-очень грустно. Осушив стакан, он поднялся, вышел в коридор и закурил, глядя в окно.
Мелькали поля, деревеньки, маньчжурское редколесье, сопки. Алексей курил, барабанил тонкими пальцами по стеклу, по которому поперечными полосами бежали капли.
«С чистого листа, – думал он. – Как сложится все, с чего начнется новая книга и чем продолжится?»
Он закрывал глаза, пытаясь вообразить картины будущего, но перед глазами упрямо возникала аллея в парке вечной осени и удаляющаяся фигурка Наташи.
Алексей, не поднимаясь со скамейки, выпрямился, разминая занемевшую спину, достал из кармана бушлата «Звездочку», продул гильзу, размял привычно, затянулся... В тот раз он толком и не рассмотрел ничего – все бегом, бегом, да и голова была другим занята... Зато теперь времени хоть с кашей ешь, а Невский – он тут, и никуда не денется. Настоящий.
Алексею вспомнился совсем другой Невский – в станице Трехреченской, названной так в память той, прежней, разгромленной большевиками в тридцать первом. Среди амбаров, фанз и палаток тянулся тот Невский проспект, а пересекала его под прямым углом другая «главная» улица – улица Поэзии и Грусти. На перекрестке стоял длинный каменный сарай, объединявший в себе трактир, клуб, постоялый Двор. Именно там и протекла большая часть той глупой, пьяной, залихватски-идиотской зимы, которой ограничилось его служение «белой идее». К семеновцам он, гимназист выпускного класса харбинской гимназии Белова, попал не столько под влиянием своего тезки и однокорытника Лехи Розанова, оставшегося в Трехреченской и погибшего через год «смертью героя» (захлебнулся во сне собственной пьяной блевотиной), сколько из отроческой фанаберии. Осточертела ему, видишь ли, чистая квартирка с китайской прислугой и портретом товарища Сталина в гостиной, истерические болыпевизанки из Клуба советских граждан, газетенка с унизительным названием «Мы тоже советские люди», которой отдавал все свободное время отец...
Отец. Он будто и сейчас смотрит на сына в круглые стеклышки пенсне, размышляя, может быть, о странной, нелепой судьбе своей семьи. Ведь не семья покинула Советскую Родину (отец всегда произносил это словосочетание подчеркнуто, как бы с большой буквы, и эта манера дико раздражала Алексея), а Родина покинула их, как неверная жена, отдав вместе с КВЖД китайцам и даже не испросив на то их согласия. Впрочем, горячо любимой Родине отец прощал абсолютно все; простил и разлуку, страстно уповая на новую встречу. И встреча, будь она неладна, состоялась...
После войны, запомнившейся большинству русских харбинцев главным образом многодневным сидением по подвалам – скрывались от всех подряд: от японцев, от марионеток из Маньчжоу-го, от Советской Армии, сошедшей с небес в сорок пятом, – в городе открылось военное представительство СССР, и отец в первых рядах рванулся туда с заявлением на репатриацию. Он гордо предъявил улыбчивому круглолицему майору потрепанный партийный билет, паспорт гражданина Советского Союза, диплом инженера-железнодорожника и подшивку своей газетенки. Майор расточал улыбки, угощал отца «Казбеком» и чаем с лимоном, а сам все что-то записывал, записывал... На несколько месяцев наступило затишье, а потом стали заходить знакомые с обескураживающими новостями: тем-то отказано, тем – тоже. После каждого такого известия отец расстраивался ужасно, осушал полстакана водки на калгане и, теребя шнурок пенсне, спрашивал:
– Как же так? Как же так? Ну, Ивановых не пускают, это я еще понимаю – Иванов сюда с беляками ушел. Но Титаренко-то, Титаренко? Ах, Алеша, неужели и нам откажут? Мама этого не пережила бы...
Алексею всякий раз хотелось сказать: «Она уже не пережила», – но всякий раз он сдерживал себя. Усмиренный опытом жизни в Трехреченской, откуда он бежал по весне и возвратился в Харбин грязный, ободранный и голодный, – и последующим опытом военных зим, – Алексей понимал, что кроме отца никого у него не осталось, и если тот поедет все-таки в Союз, то и ему самому другой дороги нет. Диаспора с ее мелкими политическими дрязгами и совершенно, как казалось тогда, потребительскими интересами была ему чужда и неинтересна. Душа рвалась к другой жизни, пусть трудной и бедной, но такой, где не утрачены еще порыв и вера в нечто прекрасное, что непременно наступит завтра...
...Алексей невесело улыбнулся и закурил новую папиросу.
...Прекрасное завтра наступило года через три. Отец, не получивший от советских властей никакого определенного ответа, успокоился и стал жить обыденными заботами, деля свое время между мастерской и общественной деятельностью – газетой, работой в клубе, первомайскими демонстрациями с красными знаменами и портретами великого Сталина. В массе русаков эти мероприятия успехом не пользовались, зато отцовы газогенераторы шли на ура. В те годы, когда обыватель – что русский, что китайский – начал забывать даже запах бензина, на харбинских улицах бойко бегали и нещадно дымили таксомоторы, оборудованные «котлом Захаржевского», спокойно потреблявшим и уголь, и дрова. Алексей поступил в местную консерваторию – небольшое, но весьма профессиональное заведение, возглавляемое маэстро Дроменом, аккомпанировавшим некогда самому Шаляпину. В консерватории было всего два отделения – вокала и фортепиано, а слушателей всех курсов набралось бы десятка полтора. Отбор был строг, плата за обучение высока. Именно там Алексея постигла первая любовь.
Наташа Богданович, дочь министра финансов недолговечной Дальневосточной республики, училась вокалу и, как говорят, подавала большие надежды. Алексей изредка аккомпанировал ей, а потом они вместе стали готовить большую программу – Шуман, Рахманинов, Даргомыжский. Алексей провожал Наташу домой через парк, где на деревьях почти круглый год держались разноцветные листья, так что казалось, будто здесь навсегда обосновалась осень. Они болтали о разных глупостях, смеялись, словно не желая признаться самим себе, что между ними зарождается серьезное чувство. Наташа, высокая, стройная, с удлиненным овалом лица и большими серыми глазами, жила мечтой о сцене и совершенно не понимала политических страстей обоих отцов, их томления по родине, которую сама она не видела ни разу. Иногда обедая друг у друга, Захаржевский и Богданович спорили до хрипоты о судьбах России и нередко переходили на личности. До кулаков, правда, дело не доходило – старики спохватывались, выпивали мировую, но уже через пять минут вновь орали друг на друга, бросая в лицо противника факты, имена, цитаты...
– А расстрел Учредительного собрания? А казни заложников?..
– Тогда кто. по-вашему? Крикливые эсеры? Мартов с Даном? Или, может быть, вовсе Милюков?..
– Да всех ваших Кагановичей поганой метлой! Тут я не могу не согласиться с Костей Родзаевским...
– Но войну все-таки выиграл Сталин, и как вы ни крутите...
Как только начинались дебаты, Наташа решительно поднималась из-за стола и шла к себе. За ней тут же следовал Алексей, и лишь терпеливая Мария Николаевна, мать Наташи, да гости, если таковые были, оставались, но в спор не вмешивались, за полной бессмысленностью этого занятия...
...Наташа, где ты? Да нет, точнее спросить, где я? Ты-то, скорее всего, там же, где и была. Ходишь по утрам на базар, обихаживаешь мужа, непременно хорошего человека, растишь детей – их у тебя не меньше двух, это уж точно, – поешь по вечерам на любительских концертах и тоскуешь, наверное, лишь о том, что не стала второй Неждановой, или Аделиной Патти. А я...
Когда отцу прислали приглашение в советское представительство, уже ставшее к тому времени консульством, при виде этой красивой бумажки старик совсем потерял голову от счастья – особенно сразило его обращение: «Уважаемый товарищ Захаржевский». Неделю он маялся, не находя себе места, а в назначенный день с самого утра дежурил у консульства – все дожидался, когда же его пустят. Алексей поторчал там вместе с ним некоторое время, но потом ему все это надоело, и он отправился на занятия.
Возвратясь домой, он еще с лестницы услышал звуки патефона. В гостиной отец танцевал сам с собой, держа в руке почти опорожненный бокал с розовым китайским вином.
– Нет, ты подумай! – взвизгнул он, увидев сына. – Ты подумай! Какие люди! Какие милые, очаровательные люди! Товарищем назвали, руку жали, в кабинете на лучшее кресло посадили. А главное – главное, сказали, что Родина прощает меня совершенно и готова принять назад в любое удобное для меня время... Ты понял?
– Прощает? Позволь, как это – прощает? Ты же не совершил преступления, не воевал на стороне врага, не бежал, в конце концов, и виниться тебе не в чем, – сказал тогда Алексей.
– Что ты понимаешь? Там все строили, боролись, страдали, воевали, а я, я, называвший себя верным партийцем, я отсиживался тут, богател, единственному сыну дал мелкобуржуазное воспитание...
Несмотря на сетования, продолжавшиеся до самого отъезда, Захаржевский-старший закруглил свои харбинские дела весьма оперативно. Мастерскую он продал своему же механику китайцу Чжоу не за лучшую цену – зато часть суммы китаец внес новенькими, пореформенными уже, советскими рублями. Квартиру, где жили они уже двенадцать лет и которую отец три года назад выкупил у домовладельца, продали хиромантше мадам Броверман, более известной под гордым псевдонимом «Ленорман». За всеми этими хлопотами отец как-то не удосужился поинтересоваться, а хочет ли сын отправляться с ним.
Для Алексея же вопрос этот был мучителен. И не потому, что он так уж дорожил своей безбедной, в общем-то, жизнью в Китае. Он прекрасно понимал, что в России будет все иначе, но реально представить себе это «иначе», а тем более примерить на себя, не мог решительно. Дело было совсем в другом, точнее, в другой. В Наташе. Когда Алексей предложил ей поехать с ними (а косвенно – отдать руку и сердце; сказать об этом прямо он как-то робел), она изумленно взметнула вверх брови а потом рассмеялась.
– Вы с Эдуардом Ивановичем окончательно сошли с ума, – сказала она. – Если вас не расстреляют у первого столба, то сошлют в грязную якутскую деревню и заставят пасти скот. Спасибо, такое будущее меня не устраивает. Я хочу петь.
– И будешь, обязательно будешь. Там же есть театры, филармонии... А потом, никто не собирается нас расстреливать. Отцу даже сказали, что его полностью прощают. Я, правда, не понимаю, за что именно.
– Комиссары, когда им это надо, могут простить убийцу, вора, насильника и даже, как они выражаются, классового врага. Не прощают лишь тех, кто живет, или жил, чище и благороднее, чем они сами. Если они говорят, что прощают – значит, врут. Спроси моего отца, он этого хлебнул немало.
– Значит, не едешь?
– Я не самоубийца. И если ты сию же минуту не скажешь мне, что остаешься здесь, со мной, то я больше не желаю тебя знать... Я жду.
Наташа выпрямилась и надменно сощурила глаза (совсем девчонка еще!). Алексей вскочил со скамейки, где происходило объяснение, открыл рот... и промолчал. В голове его метались сумбурные мысли, которые никак не перекладывались в слова.
– Я жду, – повторила Наташа.
– Э, – ответил Алексей, – э-э-э...
– Ну и целуйся со своим папашей полоумным, – сорвалась на несвойственную грубость Наташа и быстро зашагала прочь. У края аллеи она эамедлила шаги, потом обернулась. Алексей стоял столбом, только рука дергалась возле горла. Наташа откинула голову и ушла. Насовсем.
Потом Алексей звонил ей, караулил возле дома.
Но все тщетно. Только много позже, накануне отъезда, она позвонила сама и, не поздоровавшись, резко спросила:
– Так остаешься?
– Наташа, ты? – воскликнул Алексей.
– Остаешься?
– Я...
Наташа бросила трубку.
Впрочем, этот звонок уже ничего не решал. Столь решительно отвернувшись от мучительных сомнений Алексея, поставленного перед тяжелейшим жизненным выбором, Наташа сама сделала этот выбор однозначным. Он понял, что потерял ее, и во всем мире у него остался только один близкий человек – отец. Значит, так тому и быть.
Отъезжали в дождливый, мрачный день. Помогая Алексею с шофером уложить в таксомотор два чемодана (вещи, отправленные заранее, уже ждали их в Благовещенске), отец радовался:
– В дождь, говорят, уезжать хорошо.
– Это смотря куда, – хмуро отвечал шофер-русак.
– Домой, – сказал отец.
Алексей и шофер промолчали.
Всего в Союз отправлялось двенадцать семей. Провожать их пришла чуть ли не вся русская община. Плакали, обнимались, забыв про раздоры и неприязнь, понимая, что, скорее всего, больше никогда не увидятся. В этот час даже те, кто ненавидел и боялся тогдашних властителей России, завидовали отъезжающим, которые уже через сутки ступят на родную землю. К Захаржевским пробились запыхавшийся Богданович с Марией Николаевной.
– Вот, а я уж боялся, что опоздаю. Эдуард, Алеша, прощайте, не поминайте лихом, поцелуйте за меня русскую землю...
– Прощай, Владимир, – грустно сказал отец. – Все же такой кусок жизни рядом прожили... Старики обнялись.
– А Наташа? – тихо спросил Алексей, обнимаясь с Марией Николаевной.
Та промолчала, а Богданович почему-то смутился и ответил скороговоркой:
– Приболела что-то... Впрочем, тоже просила пожелать всего наилучшего.
– Не понимает она... – начала Мария Николаевна, но замолчала и только перекрестила Алексея. – С Богом, милый!
Алексей отвернулся.
Дали гудок. Пассажиры заспешили на посадку. В спальном, который через несколько часов подцепят к пекинскому экспрессу, ехали почти одни русские. Китайцы набились в другие вагоны, которые границу не пересекут. На столиках в купе появилась водка-ханжа, колбаса, помидорчики.
– Ну что, вздрогнем, братцы, за Россию! – разлив водку по стаканам, прогудел Титаренко, работавший когда-то в мастерской Захаржевского и на правах старого знакомого ввалившийся в их купе. – Дай Бог, чтоб не последняя!..
– Предпоследняя, – буркнул Алексей, которому сделалось очень-очень грустно. Осушив стакан, он поднялся, вышел в коридор и закурил, глядя в окно.
Мелькали поля, деревеньки, маньчжурское редколесье, сопки. Алексей курил, барабанил тонкими пальцами по стеклу, по которому поперечными полосами бежали капли.
«С чистого листа, – думал он. – Как сложится все, с чего начнется новая книга и чем продолжится?»
Он закрывал глаза, пытаясь вообразить картины будущего, но перед глазами упрямо возникала аллея в парке вечной осени и удаляющаяся фигурка Наташи.
II
Новая книга началась индифферентно. Не было ни оркестров с цветами, ни взвода суровых автоматчиков. У самой границы весь состав подняли, меняя колею, и под вагонами проползли китайские пограничники, светя вверх фонариками. Вошел чиновник с приклеенной улыбкой, проверил билеты, паспорта, проставил печати. Поезд тронулся, но очень скоро остановился вновь. Забегали проводники, предупреждая пассажиров, чтобы из купе не выходили. Через пятнадцать томительных минут в двери постучали, и вошел веселый советский лейтенант в сопровождении двух мрачных сержантов.
– Паспорта, пожалуйста, – сказал лейтенант и, принимая от Захаржевского-старшего затрепанную серпастую книжечку с новеньким вкладышем, улыбнулся. – Домой, значит?
– Домой, – начал Захаржевский, явно намереваясь продолжить, но лейтенант уже проставил печати, взял под козырек и двинулся к соседнему купе. Один из сержантов на прощание одарил обоих пассажиров неприветливым взглядом.
– И все? – недоуменно спросил Алексей. – А мне говорили, будут рыться в вещах, шарить по карманам...
Дверь распахнулась снова и показались двое в синих кителях, одинаково постриженных, черноволосых, с реденькими усами. И только по форме можно было разобрать, что один из вошедших – мужчина, а другой – женщина.
– Золото, валюта, антисоветские издания? – басом спросила женщина.
– Вот. – Захаржевский-отец дрожащими руками протянул ей кипу бумажек с разрешением на вывоз колец, сережек, браслета, оставшихся после жены, столового серебра. Она просмотрела их без всякого любопытства, только одну перечитала, показала мужчине, и они о чем-то зашептались.
– Это ничего, – произнес вслух мужчина, и оба молча вышли.
– Вот тебе и весь обыск, – торжествующе сказал отец. – Наслушался, понимаешь, белогвардейских небылиц.
В Благовещенске их встретил симпатичный крепыш, чуть постарше Алексея, в ладном гражданском костюме (похожие крепыши подходили и к другим семьям).
– Здравствуйте, – сказал он, протягивая широкую, крепкую ладонь. – Я – Петров. Мне поручено проводить вас к месту постоянного проживания, проследить, чтобы все было в порядке.
– Мне говорили, что нас поселят в Иркутске, товарищ, – сказал Эдуард Иванович, с удовольствием налегая на последнее слово. – Я бывал там в двадцать четвертом. Исключительно приятный город.
– Исключительно, товарищ, – с чуть заметной иронией ответил Петров. – Иркутск, Индустриальная, четырнадцать, согласно ордеру и листку прибытия.
– Вот спасибо вам.
– Да не за что. Может, пойдем пока в гостиницу, перекусим? Отдохнете с дороги.
Иркутск потряс Алексея бытовым убожеством и обилием молодых одиноких женщин. Впрочем, с первым они свыклись довольно быстро, вновь введя в свою жизнь некоторые привычки военной поры – с ведрами ходили за две улицы к колонке, пилили на дрова сырые бревна, заделывали щели в стенах отведенной им половины запущенного деревянного домика и в печке-голландке, из-за частых перебоев с электричеством держали наготове керосиновую лампу, огромной дровяной плитой пользовались нечасто – экономя дрова и время, обычно ограничивались примусом. Второе же обстоятельство поначалу обернулось для Алексея мучением.
Повсеместное преобладание женщин стало очень скоро понятно – большинство его сверстников двадцать шестого года рождения, зацепившие фронт лишь краешком, дослуживало пяти – и семилетний срок призыва уже в мирной Советской армии, мужчин постарше выкосила война. На «чулочке» – фабрике, куда его направили экспедитором (как лицо, не имеющее квалификации, но с законченным средним образованием), его окружали сплошь одни женщины, среди которых было множество интересных. И от взгляда Алексея не укрылось, что его появление явно не оставило их равнодушными – откуда-то взялись нарядные кофточки, кое у кого – помада на губах, тушь на ресницах и новые прически. Под обстрелом глазок – серых, карих, голубых – он оказывался постоянно... И все. Его мало-мальский ответный интерес наталкивался на глухую стену. Речи смолкали, улыбки исчезали либо кисли прямо на виду. И так было везде – в отделе снабжения, в бухгалтерии, в цехах, в канцелярии, в библиотеке, в доме культуры, где Алексей стал подрабатывать, играя на вечерах отдыха. Конечно, многое тут было от ханжества, которое неприятно поразило Алексея в советских женщинах, за исключением лишь самых отпетых или уже совсем простых. Но ведь были, были и поцелуи, и объятия, и слезы в рабочее время, и шепотки за спиной, круги под глазами и рассеянные блуждающие улыбки на лицах, бледных после бессонной ночи, и кучки кавалеров у ворот фабрики, и внезапные недомогания, и сплетни, сплетни – в мужском кругу, в женском, в смешанном.
Но Алексей был чужак. Хуже того, чужак – подозрительный, явившийся из мира далекого, недосягаемого, не имевшего для окружающих сколько-нибудь реальных очертаний, а потому враждебного. Никто не говорил ему это в лицо, но отношение витало в воздухе. И приходилось «идти по низам» – от разбитной сорокалетней пьяницы соседки с дряблым телом и угарным дыханием до незамужней кассирши Али с золотыми зубами, жесткой шестимесячной завивкой бесцветных волос и варикозными венами. Было, было... и тайные визиты в городскую больницу, где за приличные деньги пришлось пройти очень неприятный курс лечения, и ночное бегство в неглиже от озверевших пьяных конкурентов, и мерзкий привкус во рту, когда просыпаешься в несвежей постели рядом с храпящим телом, некрасивым и немилым, и страстные клятвы самому себе – прекратить, прекратить, прекратить... Так и сложилось, так и далее по жизни пошло: либо чистая, вечная женственность, олицетворенная в недоступной ныне Наташе и влюбленность идеальная; либо куски мерзкой, похотливой плоти. И чувства эта плоть вызывала примерно такие же, какие вызывает отхожее место – бывают сортиры почище и покрасивее, бывают совсем уже вонючие и поганые.
– Паспорта, пожалуйста, – сказал лейтенант и, принимая от Захаржевского-старшего затрепанную серпастую книжечку с новеньким вкладышем, улыбнулся. – Домой, значит?
– Домой, – начал Захаржевский, явно намереваясь продолжить, но лейтенант уже проставил печати, взял под козырек и двинулся к соседнему купе. Один из сержантов на прощание одарил обоих пассажиров неприветливым взглядом.
– И все? – недоуменно спросил Алексей. – А мне говорили, будут рыться в вещах, шарить по карманам...
Дверь распахнулась снова и показались двое в синих кителях, одинаково постриженных, черноволосых, с реденькими усами. И только по форме можно было разобрать, что один из вошедших – мужчина, а другой – женщина.
– Золото, валюта, антисоветские издания? – басом спросила женщина.
– Вот. – Захаржевский-отец дрожащими руками протянул ей кипу бумажек с разрешением на вывоз колец, сережек, браслета, оставшихся после жены, столового серебра. Она просмотрела их без всякого любопытства, только одну перечитала, показала мужчине, и они о чем-то зашептались.
– Это ничего, – произнес вслух мужчина, и оба молча вышли.
– Вот тебе и весь обыск, – торжествующе сказал отец. – Наслушался, понимаешь, белогвардейских небылиц.
В Благовещенске их встретил симпатичный крепыш, чуть постарше Алексея, в ладном гражданском костюме (похожие крепыши подходили и к другим семьям).
– Здравствуйте, – сказал он, протягивая широкую, крепкую ладонь. – Я – Петров. Мне поручено проводить вас к месту постоянного проживания, проследить, чтобы все было в порядке.
– Мне говорили, что нас поселят в Иркутске, товарищ, – сказал Эдуард Иванович, с удовольствием налегая на последнее слово. – Я бывал там в двадцать четвертом. Исключительно приятный город.
– Исключительно, товарищ, – с чуть заметной иронией ответил Петров. – Иркутск, Индустриальная, четырнадцать, согласно ордеру и листку прибытия.
– Вот спасибо вам.
– Да не за что. Может, пойдем пока в гостиницу, перекусим? Отдохнете с дороги.
Иркутск потряс Алексея бытовым убожеством и обилием молодых одиноких женщин. Впрочем, с первым они свыклись довольно быстро, вновь введя в свою жизнь некоторые привычки военной поры – с ведрами ходили за две улицы к колонке, пилили на дрова сырые бревна, заделывали щели в стенах отведенной им половины запущенного деревянного домика и в печке-голландке, из-за частых перебоев с электричеством держали наготове керосиновую лампу, огромной дровяной плитой пользовались нечасто – экономя дрова и время, обычно ограничивались примусом. Второе же обстоятельство поначалу обернулось для Алексея мучением.
Повсеместное преобладание женщин стало очень скоро понятно – большинство его сверстников двадцать шестого года рождения, зацепившие фронт лишь краешком, дослуживало пяти – и семилетний срок призыва уже в мирной Советской армии, мужчин постарше выкосила война. На «чулочке» – фабрике, куда его направили экспедитором (как лицо, не имеющее квалификации, но с законченным средним образованием), его окружали сплошь одни женщины, среди которых было множество интересных. И от взгляда Алексея не укрылось, что его появление явно не оставило их равнодушными – откуда-то взялись нарядные кофточки, кое у кого – помада на губах, тушь на ресницах и новые прически. Под обстрелом глазок – серых, карих, голубых – он оказывался постоянно... И все. Его мало-мальский ответный интерес наталкивался на глухую стену. Речи смолкали, улыбки исчезали либо кисли прямо на виду. И так было везде – в отделе снабжения, в бухгалтерии, в цехах, в канцелярии, в библиотеке, в доме культуры, где Алексей стал подрабатывать, играя на вечерах отдыха. Конечно, многое тут было от ханжества, которое неприятно поразило Алексея в советских женщинах, за исключением лишь самых отпетых или уже совсем простых. Но ведь были, были и поцелуи, и объятия, и слезы в рабочее время, и шепотки за спиной, круги под глазами и рассеянные блуждающие улыбки на лицах, бледных после бессонной ночи, и кучки кавалеров у ворот фабрики, и внезапные недомогания, и сплетни, сплетни – в мужском кругу, в женском, в смешанном.
Но Алексей был чужак. Хуже того, чужак – подозрительный, явившийся из мира далекого, недосягаемого, не имевшего для окружающих сколько-нибудь реальных очертаний, а потому враждебного. Никто не говорил ему это в лицо, но отношение витало в воздухе. И приходилось «идти по низам» – от разбитной сорокалетней пьяницы соседки с дряблым телом и угарным дыханием до незамужней кассирши Али с золотыми зубами, жесткой шестимесячной завивкой бесцветных волос и варикозными венами. Было, было... и тайные визиты в городскую больницу, где за приличные деньги пришлось пройти очень неприятный курс лечения, и ночное бегство в неглиже от озверевших пьяных конкурентов, и мерзкий привкус во рту, когда просыпаешься в несвежей постели рядом с храпящим телом, некрасивым и немилым, и страстные клятвы самому себе – прекратить, прекратить, прекратить... Так и сложилось, так и далее по жизни пошло: либо чистая, вечная женственность, олицетворенная в недоступной ныне Наташе и влюбленность идеальная; либо куски мерзкой, похотливой плоти. И чувства эта плоть вызывала примерно такие же, какие вызывает отхожее место – бывают сортиры почище и покрасивее, бывают совсем уже вонючие и поганые.