Вересов Дмитрий. Черный ворон

   Таня всплеснула руками.
   – Ой, так это мы у вас свадьбу справляли? Спасибо вам...
   – Гулять гуляли, а хозяина пригласить забыли? Нехорошо.
   – Я не знала, простите...
   – Ладно, не винись. Это все Пашка придумал, ему и отвечать.
   – Он же ради нас. Я не хочу, чтобы у него были неприятности, слышите!
   – Слышу. – Дмитрий Дормидонтович улыбнулся. Давненько на него не повышали голос. – Но речь у нас не про то... Расскажи-ка ты мне, Татьяна Ларина, как вы с Иваном жить думаете?
   Он задал вопрос с какой-то особой интонацией, так что нельзя было ни уйти от ответа, ни ответить ложью.
   – Поживем здесь пока. Будем копить на кооператив – заработок у меня хороший, Иван доучится, работать пойдет, тоже зарабатывать будет...
   – Ты, значит, на стройке, он в кабинетике, так?
   – А что же плохого?
   – Да ничего, ничего... Вот только, знаешь ли, – лицо его сделалось каменным, – в конторе тепленькой тебе в ближайшем будущем не служить, в квартирке уютной не жить.
   – Я и не собираюсь, – сказала Таня, почему-то внутренне холодея.
   – Потому что, хоть ты и замужем, а жить в городе имеешь право только пока не рыпаешься – на строительстве работаешь и ведешь себя соответственно, – продолжал Чернов. – А то и муж тебе не поможет. Квартира не его, а родителей, и прописать он тебя не имеет права... Кстати, вы и здесь не по закону живете.
 
   – Как это?
   – Очень просто. Проживаете не по месту прописки. Ты где прописана? На Маклина, в общежитии. Иван где прописан? У себя на Мичуринской. Так что на первый раз предупреждение, на второй будет денежный штраф, а на третий – милости просим из Ленинграда, не хотите добровольно, можно и по этапу, к месту постоянной прописки, в Хмелицы, к сестре Лизавете в хибару... Да-да, не таращи глазенки. Я про тебя все знаю... И все могу с тобой сделать. И выслать, и сослать, и в бараний рог скрутить.
   Он не кричал, не топал ногами, но от этого было еще страшнее. Тане казалось, будто он вырос, раздулся до размеров всей комнаты и вот-вот раздавит ее, не оставив ей жизненного пространства, или откроет огнедышащую пасть и проглотит. Она с силой закрыла глаза и резко раскрыла их.
   – Я не понимаю, к чему вы это говорите. Мне не нужна их квартира, не нужна теплая контора... Только не трогайте нас, оставьте в покое Ваню, меня... Нам здесь хорошо.
   – Хорошо, значит? Допустим. А потом? Пойдут дети, заботы всякие, денег станет не хватать, жилплощади, здоровья весь день на ветру мастерком орудовать. Что тогда, а?
   – К тому времени мы уже сможем купить квартиру.
   – Да? А кто вам позволит? Пушкин? По какому праву? С твоей лимитной пропиской на очередь не ставят, а у Ивана семьдесят метров на троих, тоже не полагается...
   – Тогда... тогда я на работе попрошу. Тресту пятнадцать процентов квартир с каждого дома выделяют, я поговорю с начальством, объясню ситуацию...
   – А у них своя ситуация, и называется она кадровая политика. С какой стати им отдавать квартиру работнику, даже хорошему работнику, если он и без всякой квартиры у них в кабале до самой пенсии? Уволишься – вон из города, в другой трест перейдешь – у них такая же... ситуация, только еще хуже.
   – Ну не знаю...
   Таня хотела сказать, что есть ведь предприятия с семейными общежитиями, есть такие, где по трудовому соглашению через несколько лет дают квартиру, в ближайшем пригороде есть частные дома с постоянной пропиской... Но Чернов не дал ей продолжить.
   – Вот именно, что не знаешь. Жить торопитесь, любить торопитесь, всего сразу хотите – только жизнь себе и другим ломаете...
   Таня молча смотрела на него.
   – А ведь я пришел не грозить тебе, не отчитывать, – сказал Чернов, резко переменив тон. – У меня к тебе есть предложение. Интересное. Тебе должно понравиться.
   – Какое? – настороженно спросила Таня.
   – Ты на Каменном острове бывала когда-нибудь?
   Таня вспомнила давние прогулки с Женей. В груди защемило.
   – Да, – еле слышно ответила она.
   – Видела там такие красивые дома за высокими заборами?
   – Да.
   – Там принимают правительственные и другие важные делегации, которые приезжают к нам в город... Я уже говорил тебе, что все про тебя знаю. Знаю, что ты толковая, честная, работы не боишься, не распустеха, речь у тебя культурная, двигаешься красиво. Про внешние данные не говорю – пока еще не слепой, сам вижу. Так вот, таких, как ты, не так уж много, и они очень нужны для работы в резиденциях.
   – Что там нужно делать?
   – Для начала – пылесосить ковры, стелить постели, подавать гостям кофе...
   – Горшки выносить? Подтирать за ними?
   – Это вряд ли. К тому же тебе ведь и такая работа не в новинку. Правда, мягко выражаясь, на другом уровне. Если не ошибаюсь, в той самой комнате, где мы сейчас сидим...
   – Спасибо. Мне это неинтересно.
   – Погоди отказываться. Это будет только начало. Как бы испытательный срок. Присмотришься, подучишься, а главное – к тебе присмотрятся. И предложат более интересную, ответственную работу.
   – А именно?
   – Возможности самые широкие. Можешь, например, годика через три оказаться в каком-нибудь нашем представительстве, скажем, в Париже.
   «Странный человек. То в бараний рог, а то – в Париж. Чего ему все-таки надо?»
   – Работа чистая, культурная. С серьезными надбавками, так сказать, за вредность. Оклад горничной – восемьдесят пять рублей.
   Таня невольно усмехнулась.
   – Погоди смеяться и слушай дальше. Каждый штатный работник резиденции получает два оклада, ежемесячную премию в сто процентов оклада, квартальную премию в триста процентов, пособие на дополнительное питание, соцстрах и транспортные. Так что даже по самому минимуму получается без малого пять сотен в месяц. Интересно?
   – Интересно. Это за кофе в постель? У нас на стройке ребята, чтобы двести наколотить...
   Чернов нахмурился и прервал Таню:
   – А вот это не твоего ума дело. У нас даром никому денег не платят... В общем, если согласна, я уполномочен подписать с тобой трудовое соглашение и выплатить тебе подъемные в размере четырехсот пятидесяти рублей.
   Он залез в портфель и вынул оттуда прозрачную папку с бумагами и нераспечатанную пачку пятерок.
   «Новенькие, – подумала Таня и с трудом отвела от синей пачки взгляд. – У нас даром никому денег не платят».
   – А как же быть с пропиской? – спросила она, намеренно меняя тему разговора. – Ведь если я соглашусь, мне придется уволиться из треста. Что же тогда – в Хмелицы по этапу?
   – Молодец, – сказал Чернов. – Правильно ставишь вопрос. И ответ на него у меня уже есть... Ты, наверное, слышала, что есть в нашей стране такие паразиты, отщепенцы, как правило, определенной национальности, которые не умеют ценить того, что дала им Родина, и бегут отсюда, как... – Он хотел сказать: «как крысы с корабля», но вовремя остановился. Тогда получилось бы, что корабль этот тонет, – как последние сволочи. После них остаются квартиры, удобные, в хороших местах – хозяева себя никогда не обижали... Есть, например, одна в деленном особнячке на Фонтанке. По ордеру однокомнатная, но комната эта – бальный зал. Сорок четыре метра. Камин, витражи, потолки пять метров с лепниной. Как устроишься к нам в резиденцию, начнем оформлять эту квартирку на тебя, если, конечно, глянется тебе такое жилье... Вот, кстати, и смотровой ордер. Осталось только дату вписать.
   Он извлек из папки две бумажки и протянул Тане. Одна была красиво отпечатанным бланком трудового соглашения, вторая – ордером, заполненным и с печатью. Таня стала читать ордер.
   – Постойте-ка, – сказала она, – здесь ошибка. Написано «Приблудова Татьяна Валентиновна». А ведь я уже Ларина.
   – Ошибки нет, – сухо сказал Чернов. – Тут вот какое дело: резиденция, в которую ты поступаешь на работу, находится на балансе областного комитета партии, а мать Ивана, Марина Александровна, работает там, так же, как и я. И получается, что мы берем на работу невестку нашего же работника. А мы обязаны не только всячески искоренять семейственность и кумовство, но и находиться в авангарде борьбы с подобными негативными явлениями. Поэтому придется вам временно развестись – чисто фиктивно, разумеется... Ну, и во избежание всяких кривотолков насчет морального облика некоторое время пожить отдельно. А через годик, глядишь, если еще не остынете друг к другу, можно и обратно под венец... Вот у меня и заявление готово от твоего имени, только подписать осталось.
   Таня окаменела. Чернов положил листок с заявлением прямо перед ее глазами. Она смотрела в бумагу, не видя ни буквы.
   – Оформят за полчаса, – продолжал Чернов. – Видишь, адресовано не в суд, а в загс. Детей вы не нажили, не успели, имущества совместного тоже. Да и паспорт твой прежний пока еще цел. Так что подписывай – и начинай новую жизнь. А мне пора. Засиделся я тут с тобой.
   Таня не шелохнулась. Чернов вздохнул, достал из портфеля черную авторучку с золотым пером, раскрыл и вложил в руку Тане.
   – Ну, давай!
   Таня медленно, как во сне, отложила ручку в сторону и столь же, медленно подняла глаза на Чернова. Щеки ее налились пунцовым румянцем.
   – Так вот для чего вам все это понадобилось, – тихо проговорила она. – Как вы могли? Вы! Вы! Отец Павла!
   Последнюю фразу она выкрикнула, встала, опрокинув стул, и приблизилась вплотную к Чернову. Он тоже встал. Оказавшись рядом с ним, Таня, несмотря на переполнявшую ее ярость, невольно отметила, что он, оказывается, уступает ей в росте и с каждой секундой становится все ниже. Теперь уже она разрасталась, заполняя собой весь объем комнаты, и казалось, что еще немного – и она расплющит Чернова, лишив его жизненного пространства, или испепелит драконьим огнем своего гнева.
   Чернов отступил на два шага и издал звук, настолько неожиданный, что Таня остановилась как вкопанная и мгновенно уменьшилась до обычных размеров.
   Дмитрий Дормидонтович смеялся. Добродушным, заразительным смехом, напомнившем Тане смех Павла.
   – Пять баллов тебе! – сказал он, не переставая смеяться, проворно сгреб со стола бумаги, порвал их на мелкие кусочки, а деньги положил в карман. – Ваньку-шельмеца поздравляю! Не ожидал! Таня смотрела на него в полном недоумении.
   – У-фф! – сказал, отсмеявшись, Чернов и сел. – Танечка, будь добра, поставь еще кипяточку. Я тебе все объясню.
   Таня, двигаясь как робот, взяла ковшик и вышла с ним в коридор. Соседей не было, лишь ребята в черных костюмах по-прежнему стояли возле дверей.
   Ковшик был небольшой, и вода закипела быстро. Когда она вернулась в комнату, на столе увидела пеструю жестянку с каким-то импортным чаем, а
   Чернов стоял у окна и курил.
   – Завари-ка вот этого и садись, – сказал он.
   Таня засыпала нового чаю в заварной чайничек, залила кипятком и послушно села; – Понимаешь, Марина Александровна, мать Ивана, уже четверть века мой личный секретарь. Ваш брак ее расстроил ужасно, так что она не могла работать. А работа у нее очень ответственная, и пришлось принимать меры. Она вбила себе в голову, что ты окрутила Ивана из корысти, позарившись на его жилплощадь, прописку, социальное положение и еще черт знает что... Требовалось проверить ее подозрения – быстро и окончательно. Так было надо. Извини.
   – Но... но все, что вы говорили насчет прописки...
   – Полная ерунда. Тебе любой юрист разъяснит. Можете жить здесь, сколько хотите, можете прописаться у Ивана, если он оформит отдельный ордер, а это просто.
   – Лучше мы будем жить здесь, – твердо сказала Таня.
   – Естественно, – согласился Чернов. В дверь просунулась мужская голова с ровным пробором и сказала:
   – Дмитрий Дормидонтович, со «Светланы» два раза звонили. Не знают, начинать ли.
   – Позвони, скажи Давыдову, пусть начинают без меня, но генеральный пусть пока не выступает. Через полчаса буду... Ну, прощай, хозяюшка. Если Ванька куролесить начнет, ты мне скажи, вдвоем мы его быстренько приструним...
   – До свидания, Дмитрий Дормидонтович... И, пожалуйста, не сердитесь на Павла с Леной. Они у вас такие хорошие.
   – Все в меня, – сказал Чернов и стремительно вышел. Таня пошла проводить его, но в коридоре увидела лишь захлопывающуюся дверь. Из своих комнат боязливо-почтительно выглядывали соседи. Таня гордо посмотрела на них и прошла к себе. Через пять минут начались визиты.
   Первой явилась Марья Никифоровна с тарелкой.
   – Танечка, я тут намедни пирожочек спекла с капустой, да большой получился, куда мне одной, не съесть, пропадет, – затараторила она. – Может, вам с муженьком подкормиться, а? Дело молодое, аппетит хороший.
   – Спасибо, Марья Никифоровна, – рассеянно сказала Таня.
   – А товарищ Чернов-то что приходил? Про расселение не говорил?
   – Нет.
   Потом пришли еще две старухи. Одна принесла большой чайник – а то что ж вы, мол, водичку-то все в ковшике кипятите. Вторая одолжила оставшееся от мужа теплое верблюжье одеяло. Обе любопытствовали насчет Чернова. Таня поблагодарила их и сказала, что Дмитрий Дормидонтович – старый друг семьи, заезжал проведать и особенно интересовался, не досаждают ли им соседи.
   Шмонов, пыхтя, втащил старый черно-белый телевизор, поставил в угол и подключил антенну.
   – А то, понимашь, цветной купили, а этот девать некуда, решили, пусть, понимашь, у вас постоит пока. Все веселей, понимашь, – объяснил он.
   Про цель визита Чернова он не спрашивал, хотя чувствовалось, что его распирает от любопытства. Лишь на выходе он не выдержал и спросил:
   – А что Чернов? По какому вопросу?
   – Хочет Ивану книгу заказать, – серьезно сказала Таня. – Называется «Замечательные люди нашего города».
   Последним явился пьяный и сильно перепуганный Циолковский.
   – Это... что, в смысле, говорил?
   – Дядя Митя-то? – спросила совсем развеселившаяся Таня. – Зашел посоветоваться, кого куда расселять из квартиры.
   – Ну и... это... в смысле, кого куда?
   – Нам и Шмоновым, как семейным, по двухкомнатной квартире. Бабушкам – по однокомнатной.
   – А... это... про меня чего говорил?
   – А Циолковского, говорит, в барак на сто первый километр, чтоб, говорит, славную фамилию не позорил, молодежь не спаивал, по ночам не бузил и закусывать не забывал.
   И уже через минуту дрожащий Циолковский вызвал Таню в коридор, озираясь, сунул ей палку колбасы и юркнул в свою комнату.
   Потом пришел Ванечка.
   – Что тут было? – спросил он, оглядев комнату.
   – Садись поешь... Знакомый заглянул – остальное соседи расскажут.
   Дня через три после разговора с Черновым Таню прямо с площадки вызвали в трест.
   Ей не часто доводилось бывать в этом массивном мрачноватом здании, и она немного нервничала, не понимая, что могло от нее понадобиться самому Гусятникову, начальнику отдела кадров.
   Когда она вошла в кабинет, Гусятников, худой, очкастый и вечно хмурый отставной военный, оторвался от бумаг и посмотрел на нее с несвойственным ему любопытством.
   – Садись, Приблудова, то есть, извините, Ларина. Как работается, хорошо? Проблемы есть?
   – Да вроде нет.
   – Мы вот тут с товарищами посовещались и решили, что раз ты у нас кадр молодой, растущий и перспективный, надо тебе, стало быть, работать над собой, повышать, как говорится, квалификацию.
   – Как?
   – Учиться, Ларина, учиться и учиться. У тебя десять классов?
   – Восемь.
   – Это, конечно, похуже, но тоже ничего. Особенно если, как говорится, есть голова за плечами... Пойдешь ты у нас, Ларина, в строительный техникум, получишь, так сказать, среднее специальное образование.
   – Да мне некогда. Работа, дом...
   – С отрывом от производства.
   – Спаси-ибо, – иронически протянула Таня. – На вашу стипендию только ноги протянешь. А у меня теперь семья.
   – Да погоди ты! Я не все сказал. Пойдешь целевым назначением – это раз. Значит, тарифная ставка за тобой сохраняется. Во-вторых, в отдельных случаях, когда речь идет о руководителях низового звена и передовиках производства, – а ты у нас и то, и другое – администрация предприятия имеет право производить доплату вплоть до реального среднемесячного заработка за последний год. Мы тут посчитали – реальный среднемесячный у тебя получается двести семьдесят.
   – И что же?
   – А то, что будешь, дура, два года книжечки почитывать за те же двести семьдесят в месяц. Мне бы кто предложил! Устраивает?
   – "Дура" не устраивает. Остальное устраивает.
   – Извините. – Гусятников поправил галстук. – Вырвалось. Привык, знаешь ли, с гегемоном общаться, ну и... В общем, давай, пиши заявление. На имя Першикова. От такой-то такой-то. «Прошу зачислить меня» и т. д. С первого марта идешь на подготовительные курсы, с первого сентября – в группу. Факультет строительный или экономический?
   – Строительный, наверное.
   – Напрасно. В прорабах наломаешься не хуже работяги, а в зарплате еще и проиграешь. Иди на экономический. Сядешь у нас в плановом – чисто, светло, чаек-кофеек, все на «вы». И дело живое, интересное, надо только втянуться.
   – Хорошо. Пишу «на экономический».
   – Число, подпись... Все. Последние две недельки тебе повкалывать осталось. Поздравляю... И вот еще что – зайди в местком. Там тебе тоже что-то сказать хотят.
   – Что?
   – Не знаю. Будет время – потом ко мне загляни, расскажешь. Любопытно... Муж-то у тебя кто?
   – Студент. Хороший человек.
   – Да уж видно, что не из плохоньких. Ну, иди, везунья.
   В месткоме Тане пришлось писать еще одно заявление – на комнату в только что отстроенном семейном общежитии квартирного типа. Ключи ей выдали прямо в месткоме. После работы Таня не удержалась и съездила в Гавань, взглянуть на свое о новое жилище. При ближайшем рассмотрении комната оказалась полуторакомнатной квартиркой со встроенными шкафами и минимальной, но достаточной меблировкой на двоих. Размещалась квартирка на пятом этаже огромного двенадцатиэтажного комплекса с магазином, кафе, спортзалом и прачечной самообслуживания на первом этаже.
   Вечером Таня позвонила Дмитрию Дормидонтовичу домой и поблагодарила его. Он ее довольно сухо поздравил и заверил, что не имеет к этим приятным событиям ни малейшего отношения. По его тону она поняла, что дальнейшие звонки были бы для него нежелательны.
   В субботу при участии прораба Владимира Николаевича и его «Москвича» Таня и Ваня перевезли свой нехитрый скарб на новое место. В воскресенье устроили веселое новоселье. Были Андрей Житник, Танины подруги по прежнему общежитию и Владимир Николаевич. По разным причинам никто из «мушкетеров» прийти не смог.
   Ванечка напился и заснул прямо в ванной.

III

   – Да кончайте, девки, выть, как по покойнику! – Таня улыбнулась сквозь слезы. – Я жива еще пока. Все образуется.
   Нинка с Нелькой все не унимались. Рыдали в голос, тыкаясь носами друг в друга и в Таню, притихали иногда, утирая слезы с красных глаз, шмыгали и снова заливались плачем.
   – Зачем ты, Танька, ну зачем? – Нинка всхлипнула. – При муже, при жилье, при деньгах достаточных?
   Зачем? Как объяснить им да что сказать? Он держался еще, пока жили там, в старухиной комнате "Видно, само убожество, в которое окунулся он тогда, после свадьбы, совсем к тому непривычный, заставляло его собраться, стиснуть зубы. Даже помогал ей, герой, правда, в чем полегче – с ведром на помойку бегал, в магазины иногда поутру, перед библиотекой, – хотя покупал все больше товар, за которым не нужно было давиться в очередях. Вермишель всякую, скумбрию в томате, соль, спички. Потом, за ужином, заводил умные разговоры и с укоризной посматривал на нее, что беседу не поддерживает, а только кивает головой и норовит поскорее завалиться спать. Отужинав, ласкался к ней, откидывал одеяло, целовал всю, ну и прочее. А она, усталая после смены, магазинов, готовки, стирки или мытья полов в коридоре... не гнала его, конечно, пускала, но на ответные ласки сил не доставало. Лежала колодой, засыпая в процессе, как говорится...
   Может, это и была первая трещинка? Нет, наверное, за выходные все наверстывалось, и с лихвой. И еще, ей казалось, что за тот неполный месяц, который они прожили в старухиной конуре, он начал что-то понимать, учиться отличать ее, живую, которая может и уставать, и ляпнуть невпопад какую-нибудь глупость, и срываться иногда по пустякам, от того безупречного образа, в который он влюбился. Учиться любить ее такую, какая она есть. Взрослеть.
   Должно быть, рано, слишком рано вошло в их быт благополучие, воплощенное в их новой служебной квартирке, непривычное, почти сказочное для нее, но для него – не Бог весть что, несравнимое с комфортом родительского дома. Так, социалистический ширпотреб. Вот та коммунальная дыра, да и общага строителей на Покровке – это была экзотика, романтизьм, как сказал бы Житник. Вроде как аристократ переоделся простолюдином и совершает этакую волнительную экскурсию по трущобам... Однажды, когда она принесла домой зарплату, он как-то косо посмотрел на нее.
   – Что ли, мало тебе? – спросила она весело.
   – Нет, слишком много, – без улыбки ответил он. – Понимаешь, вроде хватает на все необходимое. Скучно. А вот если бы у нас была нужда настоящая, если бы мне пришлось бросить под самый конец университет, пойти куда-нибудь в дворники, в сторожа, чтобы заработать на кусок хлеба, на лекарство больному ребенку... Как у Достоевского...
   – Ну и шуточки у тебя! – сказала тогда Таня. – Живи и радуйся.
   Только потом она подумала, что он, может быть, и не шутил вовсе. И еще Таня успела заметить, что люди, окружавшие их на прежнем месте, были для ее мужа как бы не вполне реальными, воспринимались им скорее как живописные картинки физиологии городского дна. Что и говорить, они были колоритны – один Циолковский чего стоит! Только она такого колорита насмотрелась на несколько жизней вперед, и ей этого даром не надо было. А вот Ивану оно было в новинку, он не успел еще вдосталь нахлебаться, и переезд их в отдельное жилье, знаменовавший для Тани подъем на новую, праздничную ступеньку жизни, для него обернулся окончанием «романтизьма» и возвратом в будни, только менее комфортные и более обременительные, чем прежде, при родителях.
   Новое жилье Таня осваивала практически в одиночку. Что ж, профессией отделочника она владела исправно, потому переквалифицироваться в «доделочники» ей труда не составляло. Тем более что почти сразу после переезда начались занятия на подготовительных курсах, и у Тани высвободилось много времени и, главное, сил. Она переклеивала обои в комнатах, перекрашивала кухню, меняла там линолеум, выстелила кафельной плиткой крошечную ванную, прибивала отваливающиеся плинтусы и закрепляла розетки, подвешивала люстры, карнизы и шторы – и все собственноручно, только на сантехнические доделки пришлось вызывать слесаря и платить ему. Ивана, который теперь строчил дипломную работу и катастрофически запаздывал, она старалась не беспокоить, да и сам он помочь не вызывался, а только ворчал, что, дескать, и по-старому неплохо было, что все комнаты краской провоняли и что довольно гонять его с места на место и мешать работать. Впрочем, когда Таня вынесла последнюю порцию ремонтного мусора, намыла полы и окна, самым нарядным образом расставила скудную мебель и постелила на стол парадную скатерть, посередине поставив вазу с букетом мимозы, Иван оторвался от писанины, выполз из маленькой комнатенки, где ему был оборудован кабинет, и похвалил ее.
   – Молодец ты у меня... Теперь бы слопать чего-нибудь.
   Тогда она впервые в жизни сильно обиделась на него. И именно поэтому не сказала ему что-нибудь язвительное, не погнала за продуктами в магазин, а молча оделась и спустилась на улицу, не поленившись пройти несколько кварталов до кулинарии и купить там дорогущих цыплят табака, а потом отстоять очередь в универсаме и приобрести для мужа бутылку марочного сухого вина. Он жадно ел и пил, не замечая ее угнетенного настроения, потом поцеловал ее сальными губами и, сказав: «Спаси-бочки!», отправился на боковую. Таня стала мыть посуду, и под журчание воды из глаз у нее закапали слезы. Потом она выключила воду, вытерла тарелки, руки, глаза – и подумала, что не имеет права дуться на Ивана. Он же не хотел ее обидеть, просто у него сейчас голова другим занята, более важным.
   После ванной, уже в халате, она вошла в комнату. Над его кроватью – или половинкой, поскольку кровати были придвинуты одна к другой – горело новое чешское бра, прибитое ею накануне. Иван читал журнал. Таня залезла под одеяло, подобралась поближе к мужу, прижалась к нему.
   – Мяу, – сказала она.
   – 0-ох, – выдохнул Иван, – устал я. Давай спать.
   И выключил свет.
   Такая усталость тянулась у Ивана до конца мая. Таня перестала мяукать, а сексапильное шелковое белье, подаренное Нинкой на свадьбу, за ненадобностью было затолкано в самый дальний угол шкафа.
   Во сне к ней стал приходить высокий, плечистый молодой мужчина, лицо которого было закрыто черной бархатной маской. Он молча и легко, словно пушинку, брал ее на руки и уносил далеко-далеко, на берег океана. Он гладил ее, совсем как когда-то Женя, ласкал сильными руками. Она отвечала на его ласки, льнула к нему, бездумно, страстно – и просыпалась вся в поту в тот самый миг, когда прекрасный незнакомец начинал входить в нее. Сгорая от стыда, от ощущения громадной, неизбывной вины, она вслушивалась в сонное дыхание лежащего рядом Ивана и лишь через несколько секунд сознавала, что это был лишь сон, что она не изменила ему.
   «Не молчи», – сказала она в одном из своих снов незнакомцу. «Не могу, – молча ответил он. – Ты узнаешь меня по голосу». – «Я слышала твой голос? Видела твое лицо?» – «Да».