Страница:
– Нет.
– Теперь три глубоких вдоха – и пошли к твоим. Неудобно, ждут ведь виновника торжества.
И они прошли в гостиную, где был накрыт праздничный стол. Таня оказалась единственной гостьей, и постепенно внимание всей семьи переключилось на нее, как на единственного свежего человека. Она держалась непринужденно, остроумно и почтительно отвечала на вопросы, которые задавала преимущественно Лидия Тарасовна, сама рассказала несколько интересных историй и вскоре прочно взяла в руки все нити застольной беседы. Таня не отказалась от пары бокалов сухого вина – сегодня она приехала на метро.
Лидия Тарасовна была очарована ею. Дмитрий Дормидонтович, посидевший с семьей полчасика, а потом удалившийся к себе в кабинет, своего впечатления особо не выказал, но Павел понял, что впечатление это вполне благоприятно. Елка, мрачноватая поначалу, постепенно отошла и активно включилась в дамский диалог матери и Тани. Павел чувствовал, что сестра благодарна Тане за ее появление – Лидия Тарасовна (между собой, а то и при отце, Павел и Елка никогда не называли ее «мамой», а только «мадам» или «оне») все торжества в узком семейном кругу превращала в сущий ад, но при гостях преображалась волшебным образом, особенно если гости эти ей чем-то приглянулись.
Павел провожал ее до метро самым кружным путем. Постоял с ней возле станции. Невзирая на ее возражения, спустился и поехал вместе с Таней. Выйдя, довел ее до самого дома...
– Извини, – сказала она, – я не могу пригласить тебя к себе. Уже поздно.
– Конечно, – сказал он. – Я, наверное, и не стал бы подниматься. Это было бы... неправильно.
– Ты прав.
Она поцеловала его в губы и легонько оттолкнула от себя.
– Иди же... Стой. В метро уже не успеешь. У тебя есть на такси?
– Есть.
– Правда?
– Да. Я хочу видеть тебя. Завтра. Каждый день.
– Завтра я не могу.
– Когда же?
– Пока не знаю. Я позвоню тебе.
Конечно, ни на какое такси у Павла не было, – забыл кошелек, а в карманах бренчала только мелочь, – и он пошел пешком через весь ночной город и добрел к себе на Черную Речку только под утро. Спать он не ложился вовсе и уже к восьми утра был в институте – бодрый, свежий, счастливый, готовый к трудам.
Она не позвонила. Ни завтра, ни через день, ни через неделю. Он, должно быть, совсем надоел Аде своими звонками. Апрель был ужасен, и Павел спасался только работой, стараясь как можно меньше бывать дома. На первомайские праздники он уехал в Солнечное и заперся там на даче, обложившись расчетами и выкладками. Точно так же он поступил и на День Победы. К исходу мая он почти перестал возвращаться в город, благо дела уже не требовали постоянного его присутствия. Ада позвонила ему прямо на дачу.
– Павел, здравствуйте, я звоню по поручению Тани. Она просила извиниться перед вами. У нее была срочная дальняя командировка, и она там заболела...
– Что, что с ней? Скажите!
– Нет, не волнуйтесь, теперь уже все в порядке. Только из-за болезни она задержалась, смогла прилететь только на полдня и снова уехала.
– Куда? Надолго?
– За границу. До конца июня. Понимаете, это ее первая заграничная поездка...
Павел застонал.
– Вы... вы ей передайте... Впрочем, нет, не надо, я сам ей напишу.
– Напишете?
– Да. Я скоро улетаю. В экспедицию на Памир.
– Надо же! Ну счастливого вам пути и счастливого возвращения. Мы обе будем ждать вас.
– Спасибо.
Павел повесил трубку.
IV
V
– Теперь три глубоких вдоха – и пошли к твоим. Неудобно, ждут ведь виновника торжества.
И они прошли в гостиную, где был накрыт праздничный стол. Таня оказалась единственной гостьей, и постепенно внимание всей семьи переключилось на нее, как на единственного свежего человека. Она держалась непринужденно, остроумно и почтительно отвечала на вопросы, которые задавала преимущественно Лидия Тарасовна, сама рассказала несколько интересных историй и вскоре прочно взяла в руки все нити застольной беседы. Таня не отказалась от пары бокалов сухого вина – сегодня она приехала на метро.
Лидия Тарасовна была очарована ею. Дмитрий Дормидонтович, посидевший с семьей полчасика, а потом удалившийся к себе в кабинет, своего впечатления особо не выказал, но Павел понял, что впечатление это вполне благоприятно. Елка, мрачноватая поначалу, постепенно отошла и активно включилась в дамский диалог матери и Тани. Павел чувствовал, что сестра благодарна Тане за ее появление – Лидия Тарасовна (между собой, а то и при отце, Павел и Елка никогда не называли ее «мамой», а только «мадам» или «оне») все торжества в узком семейном кругу превращала в сущий ад, но при гостях преображалась волшебным образом, особенно если гости эти ей чем-то приглянулись.
Павел провожал ее до метро самым кружным путем. Постоял с ней возле станции. Невзирая на ее возражения, спустился и поехал вместе с Таней. Выйдя, довел ее до самого дома...
– Извини, – сказала она, – я не могу пригласить тебя к себе. Уже поздно.
– Конечно, – сказал он. – Я, наверное, и не стал бы подниматься. Это было бы... неправильно.
– Ты прав.
Она поцеловала его в губы и легонько оттолкнула от себя.
– Иди же... Стой. В метро уже не успеешь. У тебя есть на такси?
– Есть.
– Правда?
– Да. Я хочу видеть тебя. Завтра. Каждый день.
– Завтра я не могу.
– Когда же?
– Пока не знаю. Я позвоню тебе.
Конечно, ни на какое такси у Павла не было, – забыл кошелек, а в карманах бренчала только мелочь, – и он пошел пешком через весь ночной город и добрел к себе на Черную Речку только под утро. Спать он не ложился вовсе и уже к восьми утра был в институте – бодрый, свежий, счастливый, готовый к трудам.
Она не позвонила. Ни завтра, ни через день, ни через неделю. Он, должно быть, совсем надоел Аде своими звонками. Апрель был ужасен, и Павел спасался только работой, стараясь как можно меньше бывать дома. На первомайские праздники он уехал в Солнечное и заперся там на даче, обложившись расчетами и выкладками. Точно так же он поступил и на День Победы. К исходу мая он почти перестал возвращаться в город, благо дела уже не требовали постоянного его присутствия. Ада позвонила ему прямо на дачу.
– Павел, здравствуйте, я звоню по поручению Тани. Она просила извиниться перед вами. У нее была срочная дальняя командировка, и она там заболела...
– Что, что с ней? Скажите!
– Нет, не волнуйтесь, теперь уже все в порядке. Только из-за болезни она задержалась, смогла прилететь только на полдня и снова уехала.
– Куда? Надолго?
– За границу. До конца июня. Понимаете, это ее первая заграничная поездка...
Павел застонал.
– Вы... вы ей передайте... Впрочем, нет, не надо, я сам ей напишу.
– Напишете?
– Да. Я скоро улетаю. В экспедицию на Памир.
– Надо же! Ну счастливого вам пути и счастливого возвращения. Мы обе будем ждать вас.
– Спасибо.
Павел повесил трубку.
IV
На ранчо все шло тихо-мирно, своим чередом. Но в конце апреля появился гость, которому суждено было стать последним для Тани.
Это был высокий, толстый, седой и очень вальяжный грузин лет шестидесяти. Он прибыл в отсутствие Шерова, которого на ранчо ожидали со дня на день. Получив предварительные указания от хозяина, Джабраил распорядился принять гостя по высшему разряду.
Гость привез с собой бочонок великолепного полусладкого вина и несколько бутылок коньяка с рельефным позолоченным профилем Шота Руставели. Этот двадцатипятилетней выдержки коньяк прославился тем, что никто и никогда не видел его на прилавках какого бы то ни было советского магазина.
Тане он велел называть его «дядей Афто», от похода в Эрмитаж и театры отказался, альбом с девочками просмотрел с интересом, но от их услуг тоже отказался, зато с удовольствием прогулялся с Таней по островам, подернутым первой нежной зеленью. Обедал и ужинал он на ранчо.
На второй вечер, когда они остались в гостиной одни, он накрыл руку Тани своей большой волосатой ладонью и выразительно посмотрел в глаза. Таня приготовилась дать вежливый отпор, но по интонациям дяди Афто поняла, что дело тут совсем в другом.
– Знаешь, дэвочка, – сказал он. – Моя дочь Нино вышла замуж за мингрела, рыжего, как пламя, и подарила мне внучку Кэтэван, по-русски Катя. Ты, дэвочка, очень похожа на мою Катю. Когда я тебя увидел здесь, мое старое сердце заныло. Я не понимаю, объясни мне, ты – жена Вадима?
– Нет.
– Ты любишь его?
– Нет. Я у него работаю.
– Извини, но разве это работа для хорошей девушки? Тебе нужно найти порядочного, надежного человека, выйти за него замуж и подарить ему много красивых и умных детей...
В голосе дяди Афто была какая-то магическая сила, которой Таня не могла противостоять; у нее язык не поворачивался сказать этому старому прохвосту, что это не его ума дело.
– У меня есть жених, – тихо сказала она. – Это очень хороший человек.
– Если он хороший человек, зачем он мирится, что ты здесь? Зачем не заберет тебя?
– Он не знает, что я здесь работаю. И вообще, дядя Афто, я не понимаю, чем так плоха моя работа. Я то же самое делала на каникулах в «Интуристе», а когда получу диплом, наверное, уйду туда совсем. Уверяю вас, я не ложусь под гостей – это в мои обязанности не входит...
– Мне жалко тебя, дэвочка.
Таня обозлилась – как смеет этот жирный ворюга жалеть ее! – но виду не подала. Дядя Афто с грустью посмотрел на нее и переменил тему разговора. Он так интересно рассказывал про старый Тбилиси, что Таня уже через две минуты совершенно забыла про свою злость.
Утром, когда дядя Афто еще спал, Джабраил задал Тане особенно крепкий душ Шарко и уже на самом исходе процедуры сказал:
– Сегодня в город не едешь. Хозяин звонил – он ждет вас с Афто на пикник, часам к двенадцати. Повезешь его к озеру, сразу за озером свернешь налево, на проселок, проедешь километра два. Я там буду ждать.
– Почему не едешь с нами?
– Я пораньше поеду. Шашлык готовить надо.
Утро было теплое, ясное, с обещанием погожего, почти летнего дня. Таня с удовольствием попила кофейку и позволила себе побездельничать в ожидании пробуждения дяди Афто. Шеров время от времени устраивал такие «завтраки на траве», подбирая какое-нибудь живописное местечко. Там всегда бывало весело, а шашлыков, равных тем, которые на таких пикниках мастерил Джабраил, вероятно, не существовало в природе.
Дядя Афто проснулся не в очень хорошем настроении – ломило спину, давала о себе знать много испытавшая печень. Но, глядя на розовое, оживленное лицо Тани, слушая ее веселый голос, рассказывающий об ожидающих их умопомрачительных шашлыках на лоне весенней природы, и сам постепенно приободрился, помолодел и принялся рассказывать о традициях шашлычного стола. Он продолжал рассказ и сидя рядом с Таней в желтых «Жигулях».
Промчавшись по шоссе, они сразу за озером свернули на глухой проселок. Проехав по ухабам километра три, Таня с облегчением увидела на обочине темную фигуру Джабраила.
– Вот и Джаба, – сказала она дяде Афто. – Дальше, наверное, пойдем пешком.
Она притормозила возле неподвижного Джабраила. Дядя Афто не по годам проворно выбрался из машины, обошел ее спереди и, повернувшись к Джабраилу спиной, галантно нагнулся перед Таниной дверцей, намереваясь распахнуть. Она не успела даже взяться за ручку – в секунду лицо дяди Афто страшно перекосилось, побагровело, руки его стремительно взметнулись к горлу, он выгнулся, отпустив дверцу и отступив на шаг от машины.
Этот стоп-кадр будет стоять перед глазами Тани до конца дней. Дядя Афто, в последнюю секунду спинным мозгом почувствовавший опасность и успевший-таки просунуть пальцы под велосипедную цепь, которую накинул ему на шею Джабраил. Сведенное судорогой предельного усилия лицо Джабраила. Мужчины стояли совершенно неподвижно, вжимаясь в землю ногами, чтобы не потерять равновесия. Вся сила рук Джабраила шла на то, чтобы сжимать цепь, а Афто не мог вытащить из-под цепи руки, иначе тут же был бы задушен. Глаза обоих выкатывались из. орбит.
Слабо понимая происходящее, она дернула за ручку, чтобы бежать от этих застывших лиц. Потыкала, всхлипывая, открыть не сумела. Обмякла в полной безысходности от того, что деваться некуда. Она почти явственно услышала в голове негромкий щелчок – и тело перестало подчиняться парализованному разуму, перешло в автономный режим. Таня нашарила под водительским сиденьем монтировку, переползла к незащелкнутой правой дверце, по следам дяди Афто обошла капот и обрушила монтировку на голову старика.
Гори все синим пламенем. Он рухнул, будто подкошенный. Джабраил на мгновение выпустил цепь, чтобы не упасть рядом с Афто, пошевелил занемевшими пальцами, наклонился и уже беспрепятственно сдавил цепью шею Афто. Тот дернулся и замер. Лицо его мгновенно почернело, изо рта вывалился толстый язык.
Джабраил отпустил цепь, выпрямился, посмотрел на лежащего Афто, снова нагнулся и, ухватив труп под плечи, стащил с проселка.
– За ноги бери, – прохрипел он, обращаясь к Тане, которая замерла с монтировкой в руках. – Яма близко.
Таня, двигаясь как робот, подошла и взялась за лодыжки Афто.
Вдвоем они оттащили покойника метров на пятнадцать в лес, к свежевыкопанной яме, у края которой торчали из кучи земли две короткие саперные лопатки. Они сбросили Афто в эту яму.
– Помогай, – сказал Джабраил, взявшись за лопатку. – Быстро надо.
Но она не могла. Едва успев добежать до кустов, она грохнулась на колени, зажимая рот от подступившей рвоты. В голове металось: «Не тварь дрожащая, а право имею!» и еще почему-то: «Зачет, зачет...»
Когда вернулась, вскопанный участок ничем не отличался от окружающей земли, не успевшей просохнуть после зимы. Танины джинсы и высокие замшевые ботинки, лицо и руки были перепачканы землей и блевотиной.
– Иди, – сказал Джабраил. – Оботрись какой-нибудь тряпкой в машине и поезжай. Я следы уберу.
Таня безмолвно вышла к проселку, села в машину и поехала на ранчо.. Оставив машину возле ворот, она ворвалась в дом, чуть не сбив с ног открывшую ей дверь Женщину, взлетела по лестнице к себе в спальню и, как была, рухнула поперек кровати, перепачкав белоснежное покрывало.
Тело ее несколько раз дернулось в рыданиях, а потом она то ли потеряла сознание, то ли заснула.
Она не знала, сколько времени провела в забытьи. За окном был еще день – теплый, почти летний. Она с омерзением скинула с себя грязные ботинки, джинсы, свитер и в одном белье устремилась в душ. По дороге ей никто не встретился.
Отмывалась она долго, тщательно, горячей водой и мылом. Когда наконец вышла и стала вытираться, сообразила, что переодеться ей не во что. Она распахнула особый шкафчик, после некоторого раздумья остановилась на богато расшитом халате турецкого султана. Закрывая дверцу, она отчетливо поняла, что больше никогда не раскроет этот шкафчик.
Сегодня перевернута еще одна страница жизни. Зачет сдан.
Поднявшись на второй этаж, она услышала приглушенные голоса, доносящиеся из-за чуть приоткрытой двери в конце коридора. Из кабинета Шерова.
Таня влетела в кабинет, ринулась мимо стоящего Джабраила прямо к письменному столу, перегнулась через стол и влепила Шерову оглушительную пощечину.
Голова его дернулась, но он тут же вернул ее в исходное положение и, скорбно улыбнувшись, подставил Тане другую щеку.
– Бей, – сказал он. – Ты имеешь право.
Занесенная рука Тани остановилась на полпути.
– Джабочка, – сказал Шеров. – Придержи-ка ее. Только нежненько.
Джабраил подошел к Тане сзади и заключил ее в железные объятия.
– Выслушай меня, – сказал Шеров. – Так было надо. Получилось так, что или он – или я. Пришлось идти на крайние меры. Ты не представляешь, кто такой оказался этот Афто...
– Да насрать мне на вашего Афто! – взорвалась Таня. – Делайте с ним что хотите! Зачем вы меня-то за болвана в эти игры посадили?!
Шеров переглянулся с Джабраилом.
– Понимаешь, так тоже было надо, – сказал Шеров. – Если бы мы тебе рассказали, Афто определенно заподозрил бы неладное. Нюх у него был собачий. А ты молодец! Ах, какой молодец!
– А вы – два козла вонючих! – с жаром сказала Таня.
– Очень может быть... А вот тебе надо отдохнуть. Хорошо отдохнуть... Джабочка, открой-ка ей ручку до локтя.
Шеров встал, подошел к тумбочке, достал оттуда железную коробку и извлек из нее полиэтиленовый шприц и ампулу с темно-красной жидкостью. Таня забилась в руках Джабраила, но тот держал крепко. Пальцы Шерова нащупали вену на локтевом изгибе и ловко ввели шприц. Таня перестала сопротивляться.
– Это... это яд? – упавшим голосом спросила она.
Шеров улыбнулся.
– Танечка, ты нас за каких-то негодяев держишь. Ты погоди, сейчас тебе будет так хорошо...
И действительно, секунд через десять комната наклонилась и нежно-нежно отплыла куда-то вдаль. К Тане приблизился висящий над столом Шерова пейзаж с лесной дорогой. Она воспарила над своим телом и плавно опустилась на теплую, мягкую дорогу. Над ней шумели вековые дубы, играя тенями листьев на ее прохладной коже. Она сделала один легкий шаг, другой, потом обернулась и посмотрела вверх. Половину неба занимало колеблющееся в дымке лицо Шерова.
– Папик! – блаженно простонала она. – Я тебя люблю! Ты убил меня...
Джабраил растерянно сжимал в руках обмякшее тело Тани.
– Джабочка, отнеси ее, пожалуйста, на кроватку, – сказал Шеров. – Пусть девочка отдохнет хорошенько. Я с ней потом поговорю.
Таня проспала двое суток. Когда она открыла глаза, у изголовья сидел Шеров и нежно держал ее за руку.
– Проснулась, хорошая моя? – спросил он. – На-ка.
Он поднес к ее губам стакан с какой-то мутной жидкостью.
– Не очень вкусно, но надо выпить, – сказал он.
Таня послушно выпила горьковатую, но не такую уж противную жидкость. Почти мгновенно с глаз ее сошла пелена, сознание сделалось ясным и чрезвычайно активным. Она приподнялась и села.
– Ты сделала для меня больше, чем можешь представить себе, – сказал Шеров. – Я твой Должник. Как минимум, ты заслужила хорошую премию и длинный отпуск. Вот, – сказал он, протягивая ей конверт.
Таня раскрыла конверт. В нем лежала нераспечатанная пачка денег, заграничный паспорт на ее имя, билет на самолет до Одессы и путевка в круиз
«Одесса-Ленинград» вокруг Европы.
– Теплоход отходит двадцать восьмого мая, – сказал Шеров. – Варна-Стамбул-Афины-Неаполь – Рим – Мальта – Марсель – Барселона – Лиссабон – Гавр – Париж – Гавр – Лондон – Копенгаген – Гамбург – Стокгольм – Хельсинки – Ленинград. Всего двадцать четыре дня. Придется тебе сдавать сессию досрочно. Впрочем, у тебя почти месяц на подготовку. Потом можешь отдыхать на свое усмотрение. Раньше пятнадцатого августа я тебя не жду. А это твои отпускные.
Он протянул ей еще одну пачку.
Таня положила деньги и все остальное на подушку, выпрыгнула из постели и закружилась по комнате, увлекая за собой Шерова. «Имею право. Имею право на все!»
– Папик, хочу шампанского! – смеясь, заявила она.
– Что ж, прошу в гостиную. Потом переодевайся, собирай вещички, и Джаба отвезет тебя к матери. Поживешь пока дома.
– Так надо?
– Так надо. Пошли пить шампанское.
Это был высокий, толстый, седой и очень вальяжный грузин лет шестидесяти. Он прибыл в отсутствие Шерова, которого на ранчо ожидали со дня на день. Получив предварительные указания от хозяина, Джабраил распорядился принять гостя по высшему разряду.
Гость привез с собой бочонок великолепного полусладкого вина и несколько бутылок коньяка с рельефным позолоченным профилем Шота Руставели. Этот двадцатипятилетней выдержки коньяк прославился тем, что никто и никогда не видел его на прилавках какого бы то ни было советского магазина.
Тане он велел называть его «дядей Афто», от похода в Эрмитаж и театры отказался, альбом с девочками просмотрел с интересом, но от их услуг тоже отказался, зато с удовольствием прогулялся с Таней по островам, подернутым первой нежной зеленью. Обедал и ужинал он на ранчо.
На второй вечер, когда они остались в гостиной одни, он накрыл руку Тани своей большой волосатой ладонью и выразительно посмотрел в глаза. Таня приготовилась дать вежливый отпор, но по интонациям дяди Афто поняла, что дело тут совсем в другом.
– Знаешь, дэвочка, – сказал он. – Моя дочь Нино вышла замуж за мингрела, рыжего, как пламя, и подарила мне внучку Кэтэван, по-русски Катя. Ты, дэвочка, очень похожа на мою Катю. Когда я тебя увидел здесь, мое старое сердце заныло. Я не понимаю, объясни мне, ты – жена Вадима?
– Нет.
– Ты любишь его?
– Нет. Я у него работаю.
– Извини, но разве это работа для хорошей девушки? Тебе нужно найти порядочного, надежного человека, выйти за него замуж и подарить ему много красивых и умных детей...
В голосе дяди Афто была какая-то магическая сила, которой Таня не могла противостоять; у нее язык не поворачивался сказать этому старому прохвосту, что это не его ума дело.
– У меня есть жених, – тихо сказала она. – Это очень хороший человек.
– Если он хороший человек, зачем он мирится, что ты здесь? Зачем не заберет тебя?
– Он не знает, что я здесь работаю. И вообще, дядя Афто, я не понимаю, чем так плоха моя работа. Я то же самое делала на каникулах в «Интуристе», а когда получу диплом, наверное, уйду туда совсем. Уверяю вас, я не ложусь под гостей – это в мои обязанности не входит...
– Мне жалко тебя, дэвочка.
Таня обозлилась – как смеет этот жирный ворюга жалеть ее! – но виду не подала. Дядя Афто с грустью посмотрел на нее и переменил тему разговора. Он так интересно рассказывал про старый Тбилиси, что Таня уже через две минуты совершенно забыла про свою злость.
Утром, когда дядя Афто еще спал, Джабраил задал Тане особенно крепкий душ Шарко и уже на самом исходе процедуры сказал:
– Сегодня в город не едешь. Хозяин звонил – он ждет вас с Афто на пикник, часам к двенадцати. Повезешь его к озеру, сразу за озером свернешь налево, на проселок, проедешь километра два. Я там буду ждать.
– Почему не едешь с нами?
– Я пораньше поеду. Шашлык готовить надо.
Утро было теплое, ясное, с обещанием погожего, почти летнего дня. Таня с удовольствием попила кофейку и позволила себе побездельничать в ожидании пробуждения дяди Афто. Шеров время от времени устраивал такие «завтраки на траве», подбирая какое-нибудь живописное местечко. Там всегда бывало весело, а шашлыков, равных тем, которые на таких пикниках мастерил Джабраил, вероятно, не существовало в природе.
Дядя Афто проснулся не в очень хорошем настроении – ломило спину, давала о себе знать много испытавшая печень. Но, глядя на розовое, оживленное лицо Тани, слушая ее веселый голос, рассказывающий об ожидающих их умопомрачительных шашлыках на лоне весенней природы, и сам постепенно приободрился, помолодел и принялся рассказывать о традициях шашлычного стола. Он продолжал рассказ и сидя рядом с Таней в желтых «Жигулях».
Промчавшись по шоссе, они сразу за озером свернули на глухой проселок. Проехав по ухабам километра три, Таня с облегчением увидела на обочине темную фигуру Джабраила.
– Вот и Джаба, – сказала она дяде Афто. – Дальше, наверное, пойдем пешком.
Она притормозила возле неподвижного Джабраила. Дядя Афто не по годам проворно выбрался из машины, обошел ее спереди и, повернувшись к Джабраилу спиной, галантно нагнулся перед Таниной дверцей, намереваясь распахнуть. Она не успела даже взяться за ручку – в секунду лицо дяди Афто страшно перекосилось, побагровело, руки его стремительно взметнулись к горлу, он выгнулся, отпустив дверцу и отступив на шаг от машины.
Этот стоп-кадр будет стоять перед глазами Тани до конца дней. Дядя Афто, в последнюю секунду спинным мозгом почувствовавший опасность и успевший-таки просунуть пальцы под велосипедную цепь, которую накинул ему на шею Джабраил. Сведенное судорогой предельного усилия лицо Джабраила. Мужчины стояли совершенно неподвижно, вжимаясь в землю ногами, чтобы не потерять равновесия. Вся сила рук Джабраила шла на то, чтобы сжимать цепь, а Афто не мог вытащить из-под цепи руки, иначе тут же был бы задушен. Глаза обоих выкатывались из. орбит.
Слабо понимая происходящее, она дернула за ручку, чтобы бежать от этих застывших лиц. Потыкала, всхлипывая, открыть не сумела. Обмякла в полной безысходности от того, что деваться некуда. Она почти явственно услышала в голове негромкий щелчок – и тело перестало подчиняться парализованному разуму, перешло в автономный режим. Таня нашарила под водительским сиденьем монтировку, переползла к незащелкнутой правой дверце, по следам дяди Афто обошла капот и обрушила монтировку на голову старика.
Гори все синим пламенем. Он рухнул, будто подкошенный. Джабраил на мгновение выпустил цепь, чтобы не упасть рядом с Афто, пошевелил занемевшими пальцами, наклонился и уже беспрепятственно сдавил цепью шею Афто. Тот дернулся и замер. Лицо его мгновенно почернело, изо рта вывалился толстый язык.
Джабраил отпустил цепь, выпрямился, посмотрел на лежащего Афто, снова нагнулся и, ухватив труп под плечи, стащил с проселка.
– За ноги бери, – прохрипел он, обращаясь к Тане, которая замерла с монтировкой в руках. – Яма близко.
Таня, двигаясь как робот, подошла и взялась за лодыжки Афто.
Вдвоем они оттащили покойника метров на пятнадцать в лес, к свежевыкопанной яме, у края которой торчали из кучи земли две короткие саперные лопатки. Они сбросили Афто в эту яму.
– Помогай, – сказал Джабраил, взявшись за лопатку. – Быстро надо.
Но она не могла. Едва успев добежать до кустов, она грохнулась на колени, зажимая рот от подступившей рвоты. В голове металось: «Не тварь дрожащая, а право имею!» и еще почему-то: «Зачет, зачет...»
Когда вернулась, вскопанный участок ничем не отличался от окружающей земли, не успевшей просохнуть после зимы. Танины джинсы и высокие замшевые ботинки, лицо и руки были перепачканы землей и блевотиной.
– Иди, – сказал Джабраил. – Оботрись какой-нибудь тряпкой в машине и поезжай. Я следы уберу.
Таня безмолвно вышла к проселку, села в машину и поехала на ранчо.. Оставив машину возле ворот, она ворвалась в дом, чуть не сбив с ног открывшую ей дверь Женщину, взлетела по лестнице к себе в спальню и, как была, рухнула поперек кровати, перепачкав белоснежное покрывало.
Тело ее несколько раз дернулось в рыданиях, а потом она то ли потеряла сознание, то ли заснула.
Она не знала, сколько времени провела в забытьи. За окном был еще день – теплый, почти летний. Она с омерзением скинула с себя грязные ботинки, джинсы, свитер и в одном белье устремилась в душ. По дороге ей никто не встретился.
Отмывалась она долго, тщательно, горячей водой и мылом. Когда наконец вышла и стала вытираться, сообразила, что переодеться ей не во что. Она распахнула особый шкафчик, после некоторого раздумья остановилась на богато расшитом халате турецкого султана. Закрывая дверцу, она отчетливо поняла, что больше никогда не раскроет этот шкафчик.
Сегодня перевернута еще одна страница жизни. Зачет сдан.
Поднявшись на второй этаж, она услышала приглушенные голоса, доносящиеся из-за чуть приоткрытой двери в конце коридора. Из кабинета Шерова.
Таня влетела в кабинет, ринулась мимо стоящего Джабраила прямо к письменному столу, перегнулась через стол и влепила Шерову оглушительную пощечину.
Голова его дернулась, но он тут же вернул ее в исходное положение и, скорбно улыбнувшись, подставил Тане другую щеку.
– Бей, – сказал он. – Ты имеешь право.
Занесенная рука Тани остановилась на полпути.
– Джабочка, – сказал Шеров. – Придержи-ка ее. Только нежненько.
Джабраил подошел к Тане сзади и заключил ее в железные объятия.
– Выслушай меня, – сказал Шеров. – Так было надо. Получилось так, что или он – или я. Пришлось идти на крайние меры. Ты не представляешь, кто такой оказался этот Афто...
– Да насрать мне на вашего Афто! – взорвалась Таня. – Делайте с ним что хотите! Зачем вы меня-то за болвана в эти игры посадили?!
Шеров переглянулся с Джабраилом.
– Понимаешь, так тоже было надо, – сказал Шеров. – Если бы мы тебе рассказали, Афто определенно заподозрил бы неладное. Нюх у него был собачий. А ты молодец! Ах, какой молодец!
– А вы – два козла вонючих! – с жаром сказала Таня.
– Очень может быть... А вот тебе надо отдохнуть. Хорошо отдохнуть... Джабочка, открой-ка ей ручку до локтя.
Шеров встал, подошел к тумбочке, достал оттуда железную коробку и извлек из нее полиэтиленовый шприц и ампулу с темно-красной жидкостью. Таня забилась в руках Джабраила, но тот держал крепко. Пальцы Шерова нащупали вену на локтевом изгибе и ловко ввели шприц. Таня перестала сопротивляться.
– Это... это яд? – упавшим голосом спросила она.
Шеров улыбнулся.
– Танечка, ты нас за каких-то негодяев держишь. Ты погоди, сейчас тебе будет так хорошо...
И действительно, секунд через десять комната наклонилась и нежно-нежно отплыла куда-то вдаль. К Тане приблизился висящий над столом Шерова пейзаж с лесной дорогой. Она воспарила над своим телом и плавно опустилась на теплую, мягкую дорогу. Над ней шумели вековые дубы, играя тенями листьев на ее прохладной коже. Она сделала один легкий шаг, другой, потом обернулась и посмотрела вверх. Половину неба занимало колеблющееся в дымке лицо Шерова.
– Папик! – блаженно простонала она. – Я тебя люблю! Ты убил меня...
Джабраил растерянно сжимал в руках обмякшее тело Тани.
– Джабочка, отнеси ее, пожалуйста, на кроватку, – сказал Шеров. – Пусть девочка отдохнет хорошенько. Я с ней потом поговорю.
Таня проспала двое суток. Когда она открыла глаза, у изголовья сидел Шеров и нежно держал ее за руку.
– Проснулась, хорошая моя? – спросил он. – На-ка.
Он поднес к ее губам стакан с какой-то мутной жидкостью.
– Не очень вкусно, но надо выпить, – сказал он.
Таня послушно выпила горьковатую, но не такую уж противную жидкость. Почти мгновенно с глаз ее сошла пелена, сознание сделалось ясным и чрезвычайно активным. Она приподнялась и села.
– Ты сделала для меня больше, чем можешь представить себе, – сказал Шеров. – Я твой Должник. Как минимум, ты заслужила хорошую премию и длинный отпуск. Вот, – сказал он, протягивая ей конверт.
Таня раскрыла конверт. В нем лежала нераспечатанная пачка денег, заграничный паспорт на ее имя, билет на самолет до Одессы и путевка в круиз
«Одесса-Ленинград» вокруг Европы.
– Теплоход отходит двадцать восьмого мая, – сказал Шеров. – Варна-Стамбул-Афины-Неаполь – Рим – Мальта – Марсель – Барселона – Лиссабон – Гавр – Париж – Гавр – Лондон – Копенгаген – Гамбург – Стокгольм – Хельсинки – Ленинград. Всего двадцать четыре дня. Придется тебе сдавать сессию досрочно. Впрочем, у тебя почти месяц на подготовку. Потом можешь отдыхать на свое усмотрение. Раньше пятнадцатого августа я тебя не жду. А это твои отпускные.
Он протянул ей еще одну пачку.
Таня положила деньги и все остальное на подушку, выпрыгнула из постели и закружилась по комнате, увлекая за собой Шерова. «Имею право. Имею право на все!»
– Папик, хочу шампанского! – смеясь, заявила она.
– Что ж, прошу в гостиную. Потом переодевайся, собирай вещички, и Джаба отвезет тебя к матери. Поживешь пока дома.
– Так надо?
– Так надо. Пошли пить шампанское.
V
Павел Чернов, Малыхин и крепкий белобрысый усач млели на брезентовых шезлонгах на белом галечном берегу возле облепиховой рощи и смотрели на грязно-молочные воды пограничной реки Пяндж, с равномерным шумом проносящиеся перед ними.
– Все же благодать тут у вас, капитан Серега, – громко, перекрывая шум, сказал Павел. – Воздух свежий, вроде и жара за тридцать, а незаметно совсем – ветерок. Зелень какая-никакая.
– Летом оно ничего, – согласился усатый. – Туристочки-альпинисточки, Гармчашма с ваннами, танцы на веранде. А зимой – хоть волком вой. Холодрыга не хуже Сибири, ветрище, как в трубе. Халатники – и те по своим кибиткам сидят, носу не высовывают. Солдатушек в наряд поднимать – так сердце кровью обливается... Эй, Сидоров, шевелись давай, а то командир от жажды дохнет!
К ним шустро подбежал солдатик в шортах и поставил у ног каждого по уже откупоренной влажной бутылке пива из тех, что охлаждались в ледяной воде у края речного берега.
– А на фига ж вам тут, Серега, . стараться? – подал голос Малыхин. – Кому на хрен нужна такая граница и такая заграница?
– Большому начальству, кому ж еще? Даже местные, из отряда, понимают – когда у чечмеков Навруз или еще какой праздник, предупреждают, чтобы не препятствовали воссоединению, так сказать, семей. А тут все друг другу родственники – вот и гуляют туда-сюда. Это только нашему брату, русскому, нельзя. Один шоферюга в Поршневе напился, полез в Пяндж искупаться, вылез не на том берегу, так домой возвращался через Кабул, Москву...
– Хорошо еще, что не через Магадан, – вставил Малыхин.
– Это вполне мог бы. Какая-никакая, а граница. Не балуй.
На другом берегу к самой реке подкатил армейский джип. Из него вылезли трое афганцев в шароварах и круглых шапках в сопровождении смуглого вислоусого офицера в белой форме. Заметив людей, сидящих в шезлонгах, афганцы заулыбались, замахали руками, что-то бесшумно закричали.
Капитан Серега мгновенно поднялся, надел фуражку, сложил ладони рупором и заорал:
– Здорово, засранцы!
С того берега еще оживленнее замахали руками, потом все дружно поклонились, сели в джип и уехали.
– За что ж ты их так? – отсмеявшись, спросил Павел.
– А засранцы и есть! Тоже мне, воинство Аллахово! У нас-то тут уж на что раздолбайская служба, а там и вовсе никакая. Они же сами говорят: на что нам границу охранять, если ее за нас шурави охраняют. У них там каждому новобранцу по пять патронов выдают на два года службы, так они их в штаны зашивают, чтобы не потерять. Как службу кончил – так сдать обязан все пять, а не то – сто палок.
– Шариат! – глубокомысленно заметил Малыхин.
– Ладно, тут еще хоть какая-то жизнь пограничная идет. По крайней мере начальство рядышком, скучать не даст. А вот у Володьки Селихова на двенадцатой и вовсе смех: с нашей стороны на сто верст голые горы, с ихней на двести. Наряды в основном своих же солдатиков отлавливают, которые нажрались до посинения и не в ту степь укандехали... Вот дальше, на Кызыле, уже плохо – Китай. Там на заставе в прошлом году один сержант до того от бдительности свихнулся, что свой же пост перестрелял, а потом сам застрелился. Так что еще порадуешься, что тут тебе Афган, патриархальная идиллия-дебилия – добрый шах, счастливый народ, могучий старший брат под боком... Не, ребята, вам бы точно к Володьке на Харгуш смотаться, вот где лафа. На архаров бы с «газиков» поохотились, рыбалку знатную организовали, хошь с динамитом, хошь по-культурному... А пейзажи там какие – прямо лунные! Здесь, конечно, тоже красиво, но все же чувствуешь, что на Земле еще. А там как на другой планете.
– Может, через годик, – сказал Павел. – Свои дела я здесь сделал, командировка кончается. Домой пора, к родным микроскопам!
– Завтра едешь?
– Завтра.
– С транспортом определился?
– Нет пока. Ну да отловлю кого-нибудь. Барахлоо мне потом Малыхин довезет, а образцов у меня килограмм на двадцать, не больше. Справлюсь.
– А то смотри, у нас как раз на завтра прапор и еще трое из хозчасти в Хорог за продуктами командированы. Могут и тебя прихватить.
– А что, это выход. Спасибо.
– Тогда уж и я смотаюсь, – сказал Малыхин. – Тебя провожу, погуляю малость, ребят с базы проведаю, поварешка там у них симпатичная опять же...
Все засмеялись.
– Лады, – сказал, поднимаясь, капитан Сере-га. – Вы тут отдыхайте, а нам с Сидоровым пора служить Советскому Союзу... Пивко мы вам у бережка оставим. И не забудьте, ровно в семь жду к себе на отвальную. Не придешь – кровно обидишь, Догоню и зарежу!
Все снова засмеялись.
– Согласен. Только при условии, что я тебя s Питере ответно принимаю.
– Договорились... Сидоров, за мной!
Отвальная получилась в украинском духе: сало с помидорами, галушки, вареники с вишнями. Было много водки. Как только кончалась бутылка, хмурый косоротый прапорщик жестом фокусника извлекал из своего бесформенного и безразмерного портфеля новую. Павел быстро запьянел и осоловел от обильной, вкусной еды, извинился перед хозяйкой, разбитной и пухлой хохлушкой, и отправился на боковую в специальную светелку .для гостей, где им с Малыхиным было заблаговременно постелено. Он тут же заснул, крепко, без сновидений, и не знал, что все прочие еще долго пили и закусывали, потом уселись играть в домино «на интерес» – проигравший должен был пролезть под столом и при этом трижды прокукарекать. Его даже не разбудили громкие взрывы смеха, когда очередную партию проиграла хозяйка, которая сразу же после похода под стол как-то резко посуровела и заявила, что ей с капитаном пора спать. Капитан Серега покорно поплелся умываться, а Малыхин перемигнулся с прапорщиком, и оба ретировались в запасную пустую каптерку, где до самого утра тихо квасили «под лунный свет».
Павла разбудила капитанша и пригласила к столу доедать оставшееся после вчерашнего. К концу завтрака явился желтый, трясущийся Малыхин, наотрез отказался от еды и сообщил, что пора ехать. . На дороге уже стоял ГАЗ-51 с крытым кузовом, в который трое солдат загружали всякое хозяйство, в том числе и собранные Павлом образцы. За рулем, как истукан, сидел небритый и неприветливый прапорщик.
– Дав-вай садись в кабину, там трясет меньше, – просительно и виновато глядя на Павла, сказал Малыхин.
– Да ладно тебе! Сам садись – тебе нужнее.
А я уж по-простому, с народом.
Малыхин для виду еще немного повыпендривался, но было видно, что ему очень хочется в кабину. На том и порешили.
Павел порекомендовал солдатам закрыть на кузове тент сзади, но открыть спереди, а самим сесть на переднюю лавку лицом вперед, как это делают геологи. Сам он залез в кузов последним, на прощание помахав рукой капитану и капитанше. Взревел мотор, и машина рывком стронулась с места.
Ехать до Хорога было километров сорок пять, но это были, что называется, «веселенькие километры». Памирский тракт, тянущийся здесь вдоль русла Пянджа и вдоль афганской границы, являл собой узенький, осыпающийся серпантин с коварными разворотами, резкими подъемами и спусками. Места, где трасса не зажималась с одного бока отвесной скалой, а с другого не поджималась столь же крутым обрывом, можно было пересчитать по пальцам. Ведьмин язык дороги то подрезало крутыми обрывами, то перекрывало оползнями и камнепадами. Вместо дорожных знаков почти на каждом километре красовалось нечто экзотическое про родную компартию: «Шаъну шараф ба КПСС» или: «Плани панчсоларо пеш аз мухлат ичро мекунем». Может, про пятилетку?
Сначала дорога шла поперек устья горной речки, впадающей в Пяндж. Еще выше, не доходя до тракта, речка разбивалась на тысячи ручейков, образуя островки, отмели, подпитывая рощицы арчи, ивняка, облепихи и шеренги светлых пирамидальных тополей, выстроившихся вдоль трассы и своими корнями скрепляющих ее основание. Это был спокойный, благодатный участок. Дорога могла расшириться до трех полноценных рядов. На таких отрезках шоферы обычно наверстывали упущенное время.
Прапорщик дал по газам, машина тряско и весело помчалась. Подставив лицо встречному ветру,
Павел смотрел на дорогу. Он прощался с этим ни на что не похожим краем ровно на год. За неполный месяц, присоседившись к отряду душанбинского треста «Самоцветы», в который ввел его Малыхин, давно уже свой здесь человек, он излазал всю хрусталеносную зону Памира, изучил – со своей позиции – знаменитые пещеры Марко Поло. На неделю ушел в глубь массива, куда, можно сказать, не ступала нога человека, в сопровождении двух ишаков и колоритнейшего местного старичка, носившего четыре шапки одновременно и почти не умевшего говорить по-русски, зато прекрасно знавшего горы и своих покладистых ишаков. В платежной ведомости старичок был оформлен как «чабан А. Памиров» – документов с настоящими именем и фамилией у старичка не было, а ответить на вопрос, как его зовут, он никак не мог. Именно там, в самых безлюдных горах, в мраморных толщах, Павел нашел наиболее интересные и перспективные образцы. Большая их часть ехала теперь у его ног в зеленом вьючном ящике, а несколько самых крупных и чистых голубых алмазов висели в кожаном мешочке на шее. Это была рекогносцировка. На следующее лето уже со своим отрядом, со своей машиной...
Дорога резко вильнула вправо, обходя глубокое ущелье. Справа придвинулась стена. Левые колеса, повизгивая, сбрасывали мелкие камушки в пропасть. Прапорщик, сбросив скорость, повел машину медленно, аккуратно, четко попадая в колею, наезженную прошедшим транспортом. Солдатики притихли, как по команде развернулись лицом вперед и сжали борт пальцами. Прошла минута, две, три. Машина уверенно ползла по кромке ущелья, и оставалось пройти еще девять десятых этого неприятного участка. А потом опять тополя, белые кишлачки, прозрачные арыки, стройные, изысканно красивые памирки в расписных изорах и цветастых ярких платках – и так уже до самого Хорога... Напряжение ушло. Павел и солдаты ослабили хватку, а один и вовсе отпустил борт.
– Все же благодать тут у вас, капитан Серега, – громко, перекрывая шум, сказал Павел. – Воздух свежий, вроде и жара за тридцать, а незаметно совсем – ветерок. Зелень какая-никакая.
– Летом оно ничего, – согласился усатый. – Туристочки-альпинисточки, Гармчашма с ваннами, танцы на веранде. А зимой – хоть волком вой. Холодрыга не хуже Сибири, ветрище, как в трубе. Халатники – и те по своим кибиткам сидят, носу не высовывают. Солдатушек в наряд поднимать – так сердце кровью обливается... Эй, Сидоров, шевелись давай, а то командир от жажды дохнет!
К ним шустро подбежал солдатик в шортах и поставил у ног каждого по уже откупоренной влажной бутылке пива из тех, что охлаждались в ледяной воде у края речного берега.
– А на фига ж вам тут, Серега, . стараться? – подал голос Малыхин. – Кому на хрен нужна такая граница и такая заграница?
– Большому начальству, кому ж еще? Даже местные, из отряда, понимают – когда у чечмеков Навруз или еще какой праздник, предупреждают, чтобы не препятствовали воссоединению, так сказать, семей. А тут все друг другу родственники – вот и гуляют туда-сюда. Это только нашему брату, русскому, нельзя. Один шоферюга в Поршневе напился, полез в Пяндж искупаться, вылез не на том берегу, так домой возвращался через Кабул, Москву...
– Хорошо еще, что не через Магадан, – вставил Малыхин.
– Это вполне мог бы. Какая-никакая, а граница. Не балуй.
На другом берегу к самой реке подкатил армейский джип. Из него вылезли трое афганцев в шароварах и круглых шапках в сопровождении смуглого вислоусого офицера в белой форме. Заметив людей, сидящих в шезлонгах, афганцы заулыбались, замахали руками, что-то бесшумно закричали.
Капитан Серега мгновенно поднялся, надел фуражку, сложил ладони рупором и заорал:
– Здорово, засранцы!
С того берега еще оживленнее замахали руками, потом все дружно поклонились, сели в джип и уехали.
– За что ж ты их так? – отсмеявшись, спросил Павел.
– А засранцы и есть! Тоже мне, воинство Аллахово! У нас-то тут уж на что раздолбайская служба, а там и вовсе никакая. Они же сами говорят: на что нам границу охранять, если ее за нас шурави охраняют. У них там каждому новобранцу по пять патронов выдают на два года службы, так они их в штаны зашивают, чтобы не потерять. Как службу кончил – так сдать обязан все пять, а не то – сто палок.
– Шариат! – глубокомысленно заметил Малыхин.
– Ладно, тут еще хоть какая-то жизнь пограничная идет. По крайней мере начальство рядышком, скучать не даст. А вот у Володьки Селихова на двенадцатой и вовсе смех: с нашей стороны на сто верст голые горы, с ихней на двести. Наряды в основном своих же солдатиков отлавливают, которые нажрались до посинения и не в ту степь укандехали... Вот дальше, на Кызыле, уже плохо – Китай. Там на заставе в прошлом году один сержант до того от бдительности свихнулся, что свой же пост перестрелял, а потом сам застрелился. Так что еще порадуешься, что тут тебе Афган, патриархальная идиллия-дебилия – добрый шах, счастливый народ, могучий старший брат под боком... Не, ребята, вам бы точно к Володьке на Харгуш смотаться, вот где лафа. На архаров бы с «газиков» поохотились, рыбалку знатную организовали, хошь с динамитом, хошь по-культурному... А пейзажи там какие – прямо лунные! Здесь, конечно, тоже красиво, но все же чувствуешь, что на Земле еще. А там как на другой планете.
– Может, через годик, – сказал Павел. – Свои дела я здесь сделал, командировка кончается. Домой пора, к родным микроскопам!
– Завтра едешь?
– Завтра.
– С транспортом определился?
– Нет пока. Ну да отловлю кого-нибудь. Барахлоо мне потом Малыхин довезет, а образцов у меня килограмм на двадцать, не больше. Справлюсь.
– А то смотри, у нас как раз на завтра прапор и еще трое из хозчасти в Хорог за продуктами командированы. Могут и тебя прихватить.
– А что, это выход. Спасибо.
– Тогда уж и я смотаюсь, – сказал Малыхин. – Тебя провожу, погуляю малость, ребят с базы проведаю, поварешка там у них симпатичная опять же...
Все засмеялись.
– Лады, – сказал, поднимаясь, капитан Сере-га. – Вы тут отдыхайте, а нам с Сидоровым пора служить Советскому Союзу... Пивко мы вам у бережка оставим. И не забудьте, ровно в семь жду к себе на отвальную. Не придешь – кровно обидишь, Догоню и зарежу!
Все снова засмеялись.
– Согласен. Только при условии, что я тебя s Питере ответно принимаю.
– Договорились... Сидоров, за мной!
Отвальная получилась в украинском духе: сало с помидорами, галушки, вареники с вишнями. Было много водки. Как только кончалась бутылка, хмурый косоротый прапорщик жестом фокусника извлекал из своего бесформенного и безразмерного портфеля новую. Павел быстро запьянел и осоловел от обильной, вкусной еды, извинился перед хозяйкой, разбитной и пухлой хохлушкой, и отправился на боковую в специальную светелку .для гостей, где им с Малыхиным было заблаговременно постелено. Он тут же заснул, крепко, без сновидений, и не знал, что все прочие еще долго пили и закусывали, потом уселись играть в домино «на интерес» – проигравший должен был пролезть под столом и при этом трижды прокукарекать. Его даже не разбудили громкие взрывы смеха, когда очередную партию проиграла хозяйка, которая сразу же после похода под стол как-то резко посуровела и заявила, что ей с капитаном пора спать. Капитан Серега покорно поплелся умываться, а Малыхин перемигнулся с прапорщиком, и оба ретировались в запасную пустую каптерку, где до самого утра тихо квасили «под лунный свет».
Павла разбудила капитанша и пригласила к столу доедать оставшееся после вчерашнего. К концу завтрака явился желтый, трясущийся Малыхин, наотрез отказался от еды и сообщил, что пора ехать. . На дороге уже стоял ГАЗ-51 с крытым кузовом, в который трое солдат загружали всякое хозяйство, в том числе и собранные Павлом образцы. За рулем, как истукан, сидел небритый и неприветливый прапорщик.
– Дав-вай садись в кабину, там трясет меньше, – просительно и виновато глядя на Павла, сказал Малыхин.
– Да ладно тебе! Сам садись – тебе нужнее.
А я уж по-простому, с народом.
Малыхин для виду еще немного повыпендривался, но было видно, что ему очень хочется в кабину. На том и порешили.
Павел порекомендовал солдатам закрыть на кузове тент сзади, но открыть спереди, а самим сесть на переднюю лавку лицом вперед, как это делают геологи. Сам он залез в кузов последним, на прощание помахав рукой капитану и капитанше. Взревел мотор, и машина рывком стронулась с места.
Ехать до Хорога было километров сорок пять, но это были, что называется, «веселенькие километры». Памирский тракт, тянущийся здесь вдоль русла Пянджа и вдоль афганской границы, являл собой узенький, осыпающийся серпантин с коварными разворотами, резкими подъемами и спусками. Места, где трасса не зажималась с одного бока отвесной скалой, а с другого не поджималась столь же крутым обрывом, можно было пересчитать по пальцам. Ведьмин язык дороги то подрезало крутыми обрывами, то перекрывало оползнями и камнепадами. Вместо дорожных знаков почти на каждом километре красовалось нечто экзотическое про родную компартию: «Шаъну шараф ба КПСС» или: «Плани панчсоларо пеш аз мухлат ичро мекунем». Может, про пятилетку?
Сначала дорога шла поперек устья горной речки, впадающей в Пяндж. Еще выше, не доходя до тракта, речка разбивалась на тысячи ручейков, образуя островки, отмели, подпитывая рощицы арчи, ивняка, облепихи и шеренги светлых пирамидальных тополей, выстроившихся вдоль трассы и своими корнями скрепляющих ее основание. Это был спокойный, благодатный участок. Дорога могла расшириться до трех полноценных рядов. На таких отрезках шоферы обычно наверстывали упущенное время.
Прапорщик дал по газам, машина тряско и весело помчалась. Подставив лицо встречному ветру,
Павел смотрел на дорогу. Он прощался с этим ни на что не похожим краем ровно на год. За неполный месяц, присоседившись к отряду душанбинского треста «Самоцветы», в который ввел его Малыхин, давно уже свой здесь человек, он излазал всю хрусталеносную зону Памира, изучил – со своей позиции – знаменитые пещеры Марко Поло. На неделю ушел в глубь массива, куда, можно сказать, не ступала нога человека, в сопровождении двух ишаков и колоритнейшего местного старичка, носившего четыре шапки одновременно и почти не умевшего говорить по-русски, зато прекрасно знавшего горы и своих покладистых ишаков. В платежной ведомости старичок был оформлен как «чабан А. Памиров» – документов с настоящими именем и фамилией у старичка не было, а ответить на вопрос, как его зовут, он никак не мог. Именно там, в самых безлюдных горах, в мраморных толщах, Павел нашел наиболее интересные и перспективные образцы. Большая их часть ехала теперь у его ног в зеленом вьючном ящике, а несколько самых крупных и чистых голубых алмазов висели в кожаном мешочке на шее. Это была рекогносцировка. На следующее лето уже со своим отрядом, со своей машиной...
Дорога резко вильнула вправо, обходя глубокое ущелье. Справа придвинулась стена. Левые колеса, повизгивая, сбрасывали мелкие камушки в пропасть. Прапорщик, сбросив скорость, повел машину медленно, аккуратно, четко попадая в колею, наезженную прошедшим транспортом. Солдатики притихли, как по команде развернулись лицом вперед и сжали борт пальцами. Прошла минута, две, три. Машина уверенно ползла по кромке ущелья, и оставалось пройти еще девять десятых этого неприятного участка. А потом опять тополя, белые кишлачки, прозрачные арыки, стройные, изысканно красивые памирки в расписных изорах и цветастых ярких платках – и так уже до самого Хорога... Напряжение ушло. Павел и солдаты ослабили хватку, а один и вовсе отпустил борт.