Владимов Г.. Три минуты молчания

   У "маркони" было темно, а сам он спал на одеяле, вниз лицом. В магнитофоне пленка уже кончалась. Но он, верно, и во сне знал, где она у него кончается, - полез спросонья менять бобину. И наткнулся на меня.
   - Это кто?.. Идем куда-нибудь?
   - Нет. В дрейфе валяемся. Просто выравниваем порядок.
   Он почесал в затылке.
   - Ну правильно, выметали. Все забыл начисто. Присаживайся.
   Я сел к нему на койку. "Маркони" перевернул бобину и опять залег. Приемник в углу шипел тихонько, подсвечивал зеленым глазком.
   - Вызова ждешь? - я спросил.
   - Подтверждение дадут. Насчет погоды.
   - А много обещали?
   - Два балла. От двух до трех.
   - Зачем же подтверждение - не штормовая же погода?
   - А ни за чем. Кеп придет, спросит. Он пунктуальный - все ему в журнал запиши: сколько обещали, сколько подтвердили. Ты с радиограммой?
   - Нет. Песенку одну хотел поставить.
   - Исландскую?
   - Не знаю, чья она.
   - Ну, я знаю, какая тебе нравится. Тут она будет. Мы с ним закурили. Лицо у него то красным становилось от затяжки, а то - зеленым от рации. Вдруг он спросил:
   - Слушай, мы с тобой плавали или нет?
   - Не помню.
   - И я не помню.
   - Сеня меня зовут, Шалай.
   - Я знаю. Я твой аттестат передавал. Меня - Андреем. Линьков.
   Я до этого как-то мельком его видел. Такой он - большеголовый, лобастенький, быстро улыбается, быстро хмурится, а морщины все равно не уходят со лба. Уже - где лоб, где темечко, волосы белые редки, залысины далеко продвинулись - к сорока поближе, чем к тридцати пяти. Нет, мои все "маркони" как будто помоложе были.
   Спросил меня:
   - С Ватагиным-капитаном ты не плавал?
   - Одну экспедицию, в Баренцево.
   - Н-да, - он вздохнул. - Это нам ничего не дает. С Ватагиным кто же не плавал! Зверь был, а? Зверь, не кеп!
   - Зверь в лучшем смысле.
   - В самом лучшем! А в какую экспедицию? Это не когда он швартовый на берег завозил и сам чуть не утонул?
   - Нет, такого при мне не было.
   - Представляешь, в Тюву приходим из рейса - и машина застопорилась. Ста метров до пирса не довезла. Так спешили, что все горючее сожгли. Ну что - на конце подтягивайся к пирсу. Но шлюпку спускать - с ней же час промытаришься.
   А потом же три часа выгрузки - сети, вожак, то да се. А темнеет уже, к ночи дома не будем. Тут Ватагин раздевается, китель вешает на подстрельник, мичманку на кнехт, бросательный в зубы и - бултых, поплыл. Ну, пока он бросательный тащил, все ничего, только что холодно в феврале купаться. А когда самый-то швартовый пошел, тут он его и потащил на дно. Ему орут: "Брось его к лешему, душу спасай!" Нет, тянет. Ну, ты ж знаешь Ватагина! Пока не догадались - за этот же конец его обратно на пароход втащили. Из зубов он его не выпускал. Потом - все-таки шлюпкой завезли...
   - Нет, - говорю, - при мне другое было.
   - Ну-к, потрави!
   Такого же сорта и я ему выдал историю. Как у нас, на выборке трала, палубный один свалился за борт. И никто не заметил, он сразу под воду ушел, а когда скинул сапоги и вынырнул, то уже кричать не мог, дыхание зашлось. И как его тот же бравый Ватагин заметил случайно с мостика. Никому ни слова, тревоги не поднял - зачем ему потом в журнале писать: "Человек за бортом"? а сам быстренько разделся до пояса, обвязался железным тросом и прыгнул. С полчаса они там барахтались втихомолку - Ватагин его один хотел вытащить, команда чтоб и не знала. Но пришлось-таки голос подать. Мы их уже полумертвых вытащили. Все-таки он шалавый был, этот Ватагин - если у нас в башке, у каждого в среднем по пятьдесят шариков, то у него, примерно, двух не хватало.
   - Не-ет! - сазал "маркони". - Он легендарный человек, Ватагин! Шепнули ему: в соседнем отряде картина имеется, австрийская, "Двенадцать девушек и один мужчина", ну сильна комедь! Он и про рыбу забыл - какая там рыба! Трое суток мы, как пираты, по всему промыслу шастаем, людей пугаем, и он в матюгальник у каждого встречного спрашивает: "А ну отзовись, не у вас ли "Двенадцать девок"?" Не успокоился, пока не нашли. Дак потом мы ее суток трое крутили без остановки. И все равно он ловил больше всех. Удачливый был, черт. Или нюх какой-то имел на рыбу. Что ты! Разве теперь такие кепы водятся?
   Мы таким манером еще минут пять потравили: какие бывают кепы, и что за люди когда-то ходили по морю - мариманы, золотая когорта, каждому хоть памятник ставь при жизни, и куда ж это все ушло, - и сошлись мы на том, что и кеп у нас так себе, звезд, наверное, не хватает; и команда какая-то подобралась недружная, и вообще-то вся экспедиция у нас не заладится...
   Рация в углу запищала, "маркони" перекинулся на другой край койки, надел наушники, стал записывать. Потом погасил зеленый глазок.
   - От одного до двух. Легко вам будет выбирать.
   - Теперь тебе спать можно?
   - Сиди, потравим еще. Какой спать! Мне еще радиограммы передавать, вон ваша братия понаписала, целые повести. - Зажег плафончик над столом. Там ворох лежал тетрадных листочков, исписанных чернильным грифелем. - Хочешь зачти. Только между нами.
   - Не надо.
   - Да развлекись! Ну, я те сам зачту.
   Ох, эти наши радиограммы! Васька Буров долго-долго кланялся всем кумовьям, жене наказывал беречь Неддочку и Земфирочку, "пусть будут здоровенькие, а папка им с моря-океана гостинцев привезет и сказку расскажет про морские чудеса". Шурка Чмырев, тот со своей Валентиной объяснялся сурово: "Ты помни, что я тебе тогда сказал, а если моя ревность и вообще характер тебя не устраивают, то лучше порвать это дело, пока не поздно. А еще я Гарику задолжал десятку, отдашь ему с аттестата и пиши мне чаще. Твой супруг Александр". Митрохин своему братану отбивал на другой пароход: "Здравствуй, брат Петя! Знаю, что ты на промысле. У нас тоже начались трудовые будни. Первая выметка!!! Экипаж у нас хороший. Сообщи, как у вас. Петя, приложи все усилия, а я со своей стороны тоже приложу, чтобы нам встретиться в море..."
   - Не знаешь, что и сокращать, - сказал "маркони". Все вроде существенно. Говори им, не говори, что у меня больше, чем двадцать слов, в эфир не принимают. Вот, третий штурман - сразу видно морского человека: "Дорогая Александра! Я вас недостоин. Черпаков".
   - Брось, к Богу в рай.
   Отложил он эти послания, лег, закинул голые руки за голову. На локтях у него и на груди, где разошлась ковбойка, виднелись наколотые письмена, русалки с якорями, мечи, обвитые змеями.
   - Как же все-таки, Сеня? Плавали мы с тобой?
   - Какая разница! Тем же и я дышу, чем и ты.
   - Но неужели же мы не выясним? Э, слушай! А ведь ты Ленку должен был знать. Ленку - "юношу"!..
   - Слышал про нее. А плавать с нею - нет. Да при мне уже никаких баб на траулерах и в помине не было.
   Еще года за три до первого моего рейса рыбацкие жены начали скопом заявления писать в Управление флота, чтобы всех женщин, которые плавали юнгами на СРТ, списали бы начисто: из-за этих женщин у них семейная жизнь разлаживается. И всех их заменили мужиками.
   - В помине-то, положим, остались, - "маркони" мне подмигнул. - Ленка, она знаменитая была женщина. Про нее легенды складывали. Как она в кубрик к матросам бегала. Всем желающим - пожалуйста. А когда в порт приходили и кеп аванс выдавал, а она от него по левую руку сидела, а по правую - профорг. Он свои взносы собирал, она - свои.
   - Тоже потеха, - говорю. - Ты сам это видел?
   - Ну, Сень, всего ж не увидишь. Но - рассказывали. Больше, наверное, трепу было, чем дела... Однако я тоже кое-чему свидетель. Какая у ней с Ватагиным-то была история - целый роман! При всем пароходе. Бичи прямо к ней подкатывались, если что. "Ленка, похлопочи там, на мостике, чтоб не метали сегодня. Погода сильная и отдохнуть хочется". Ну, она к бичам с душой относилась. "Ватагин, сегодня метать не будем, устали бичи." И - не мечут, картины смотрят. Ну, баба! Не знаю - потом она куда делась. Прямо как в воду канула.
   - Она и канула.
   - Ты шутишь!
   - Нет. Я хоть и не плавал с нею, но знаю.
   - Как же так вышло? Ну-к, потрави.
   Я ему рассказал, как мне рассказывали. В одну экспедицию, поздним вечером, эта самая Ленка вышла ведро выплеснуть с кормы и упала. Через полчаса ее только кандей хватился. Ну, пока ход стопорили, пока возвращались по курсу, пока нашарили ее прожектором, она уже закоченела, ее только телогрейка держала. Говорили мне - вытащили еще живую, но она и десяти минут не прожила, как ее ни грели и спиртом ни отпаивали. Пошли к базе, там рефрижераторы, надо же до порта ее довезти, у нас не хоронят в море, как в старину. А волнение было - свыше семи баллов, и база к себе не подпускала. Две недели этот шторм не кончался, и не могли подчалить, носились по морю, и мертвая Ленка - под брезентом в шлюпке. Все они чуть с ума не посходили.
   - Слушай-ка, - спросил "маркони". - А с чего это она, не рассказывали?
   - С чего за борт сваливаются.
   - Нет, Сень, тут не просто. Она же опытная была "юноша", столько рейсов отходила. Вдруг пошла бы ночью с ведром, да в шторм? Она бы как-нибудь кандею это дело передоверила. А, может, она в него и правда влюбилась, в этого Ватагина? Это мужик от любви не помрет, а бабы, знаешь, с них станется.
   - Не знаю. А может, потому что легенды складывали?
   - Думаешь? Кто ж от этого умирает, Сеня? Скорей -тут все сошлось.
   И уж он про эту Ленку совсем по-другому заговорил.
   - Если хочешь знать, - говорит, - как она только на траулер пришла, так уже вся ее судьба была расписана. Ты на судне одна в юбке, а кругом двадцать три мужика с полноценным морским здоровьем, а рейсы же были - по полугоду, ты вспомни. И она же в общем кубрике с механиками жила, ее койка только простыней задернута, вот и весь девичий стыд. А темных углов сколько, где тебя и облапают, и прижмут, а после все косточки перемоют слюнями. Она и не выдержала. Сначала, наверно, и по рукам давала, и по рылу, а потом сама в загул ударилась, пока ее Ватагин не завлек. Да, Ленка! Сильно ты меня расстроил. Отличная же была девка!
   - Не знаю,
   - Отличная! Но ты прав - слишком про нее трепали. Корешей же у Ватагина внавал, и каждый, конечно, счастья ему желает. А может, она и была его счастье - кто это может судить! Так просто от жены не загуляешь, чтобы во всем отряде про это знали. Да что в отряде, столько людей на флоте участие принимали, отговаривали его, в семью возвращали. А я тебе скажу - когда уже чужой нос лезет... в твои какие-нибудь трепетные отношения, это по-доброму не кончится, не-ет! У меня то же самое было. Ты где служил, на Севере?
   -Ну!
   - Я-то на Дальнем Востоке, торпедные катера. Ну что - совсем девчонка, ни хитрости у ней, ничего. Насквозь светится. Однажды в субботу нас не уволили, уволили в воскресенье утром - всю ночь она меня на причале ждала, от росы вымокла. Сторожа ее гоняли, она в каком-то пакгаузе пряталась. Это ценить надо, Сеня! Я уже о ней по-серьезному: демобилизуюсь и увезу, а почему нет! И черт же меня подловил - с корешами посоветоваться. Взяли бутылку, посоветовались. "Ты, Андрюха, нормальный или нет? Что те твоя сахалинка - тебя в России с подметками оторвут!" Но это все ладно, а тут существенное было выдвинуто: "Это же и подозрительно, чтобы такая верность! У них же так не бывает, Андрюха, это же факт женской природы, литературу надо читать. Ты-то к ней по субботам, а всю неделю она чего делает знаешь?" - "Ждет, - говорю, - учится, чего ей еще делать". - "Не знаешь! А ближе к сроку, гляди, она еще к начальству прискачет, с телегой*. А потомок от кого - это никто разбираться не будет". И думаешь, я это все не пережил? Пережил, умный сделался. Когда демобилизовывался, и попрощаться не зашел. Телеграмму только отбил - срочно вызвали, больна тетя. А теперь локти кусай.
   * Жалоба, донос (сленг).
   - А вернуться к ней? - я спросил.
   - Вернись! Когда их у меня трое уже. Старший вот в школу пойдет. Я даже так мечтал: вот он подрастет, все ему расскажу. Может, он меня поймет, отпустит к ней. Мужики же мы с ним, неужели не поймет?
   - Поймет, да она ждать не будет.
   - Ты знаешь - ждет! Вот до прошлой экспедиции я от нее письма имел, в море. Насчет потрохов-то я ей не сообщал... Так вроде ничего существенного не писала, про житье-бытье, а за строчками чувствуется - приняла бы с дорогой душой. Ну, что-то прервалось - может, на берег послала, да жене в руки.
   - Напиши, пускай на почтамт посылает.
   "Маркони" засмеялся - почти весело.
   - Э, Сеня! Когда еще на почтамт ходить!
   Мы не заметили - машина кончила подрабатывать, и кто стоял на руле, ушел спать, в рубке стало тихо. Тут началось это самое "Ожидание", а на меня некоторые вещи нехорошо действуют, как первая стопка на запойного. Я так и знал, что все расскажу этому "маркони": и про Лилю, и как ездил к Нинке, и про то, как меня ограбили бичи и Клавка, - хотя я впервые с ним говорил и видел, конечно, что он трепло. Но это я потом буду жалеть и ругать себя последними словами, а при случае такую же сделаю глупость.
   "Маркони" слушал, ни о чем не спрашивал, только вздыхал и поддакивал. Потом сказал:
   - Да, Сеня... Под этот разговор выпить бы следовало, а нечего. Но я тебе скажу, как за столиком,- мы хорошие люди, Сеня! Если бы с нами всегда по-хорошему, мы ж горы бы своротили. А если б кто нас научил, с кем найдешь, а с кем потеряешь... Мы б же его озолотили, Сеня!
   Ну, и все в том же роде. Потом он спросил:
   - Ты после экспедиции куда двинешься?
   - Не знаю. В другую экспедицию.
   - Я - все, завязываю! Меня кореш в грузовую авиацию соблазняет, в летный состав. Такие же там передатчики. Зарплата, конечно, лимитировать будет. Но думаю - а черт с ней, с зарплатой, потрохов бабке сплавим, а жена пусть поработает какое-то время. Зато ж там рейсы - часы, а не месяцы. Валяй-ка со мной на пару.
   - Что я там буду делать?
   - Пристроишься. А то - радистом натаскаю.
   - Можно и радистом.
   - Нет. - Он вздохнул. - Если "можно", то лучше не надо. Счастлив не будешь. Тебя вон "дед" на механика тянет, я уж слышал, а ты не идешь. И правильно - душа не лежит. Счастье у человека на чем держится? На трех китах - работа, кореши, женщина. Это мне еще лейтенант на катере втолковывал. Если это в порядке, остальное все приложится. Согласен?
   - Мне, значит, только трех китов не хватает.
   "Маркони" призадумался, почесал лоб.
   - Худо дело, Сеня. Отчего мы с тобой - моряки, а? Ленточки нас поманили?
   - Меня, пожалуй, ленточки.
   - С детства, небось, мечтал?
   - С младых ногтей.
   - Но ведь поумнеть-то - надо? Нет уж вот доплаваю рейс, пойду на шофера сдавать.
   - Ты же в авиацию хотел. Он засмеялся:
   - Иди-ка спать, братишка. Завтра вас до света подымут.
   В кубрик я пришел как раз вовремя. Когда уже все угомонились. Дверь была прикрыта, а от камелька жаром несло, как от домны. До чего же мы, северяне, тепло любим. Умираем без него!
   Я лежал, не спал - то ли от жары, то ли "маркони" меня расстроил, как и я его.
   А меня ведь, и правда, ленточки поманили. Хоть я и соврал ему насчет младых ногтей. Мальчишкой я ни в каких моряков не играл и даже не думал о море. И где там подумать - течет у нас вшивый Орлик, а по нему до Оки и на дощанике не доберешься, то и дело тащишься через мели. И когда они появились у нас на Сакко-Ванцетти, эти трое с ленточками, в отпуск приехали, я на них как на чучела смотрел. Хотя они бравые были ребята - подтянутые, наглаженные, клеш не чересчур широкий. Всегда они ходили втроем, занимали весь тротуар - как три эсминца "фронтом" - и по сторонам не глазели, а прямо перед собою суровым взглядом, и понемногу вся наша сакко-ванцеттинская шпана их зауважала. А потом и забеспокоилась - когда они себе отхватили по хорошей кадровой девке и стали вшестером ходить, по паре "в кильватере". Но я не беспокоился - они же не у меня отбили, да и некогда было об этом думать. У меня в то лето отец, паровозный машинист, погиб в крушении, и я должен был мать кормить и сестренку. Пришлось мне уйти из школы, после седьмого класса, и поступить в ФЗО*, там все-таки стипендия, а вечерами я еще в депо подрабатывал - слесарем-башмачником. Ну, попросту, тормозные колодки заменял изношенные. Но тоже, если на то пошло, у меня и черная шинель была, и фуражка с козырем - два пальца от брови, и не меньше я прав имел - смотреть перед собою суровым взглядом и никому не уступать дороги.
   А вот однажды - они меня удивили. Это на нашей же Сакко-Ванцетти было, в летнее воскресенье. Я вышел погулять с сестренкой и вдруг увидел толпу возле трамвая. Ну, вы знаете, как это бывает, когда что-нибудь такое случается - кого-нибудь сшибло там или затянуло под вагон. Как же это всем интересно, и как приятно, что не с тобою случилось, и какие тут начинаются благородные вопли. "Безобразие, судить надо!.. Хоть бы кто-нибудь "скорую" вызвал..." А я с чего начал, когда подошел? На кондукторшу разорался - куда смотрит, тетеря, отправление дает, когда еще люди не сели. Так я ее с песком продраил - она и ответить не могла, сидела на подножке, вся белая. Я и вожатому выдал - дорого послушать, на всю жизнь запомнит, как дергать, в зеркальце не поглядев. Но между прочим, под вагон я не заглянул. Мне как раз перед этим рассказывали в подробности, как моего батю по частям собирали под откосом. Я это не в оправдание говорю, какие тут оправдания, но не можешь отойди сразу, а языком трепать - это лишь себе облегчение, не вашему ближнему. А тот между тем лежал себе - безгласный и невидный, прямо как выключенный телевизор. И никто даже толком не знал, что там от него осталось.
   * Школа фабрично-заводского обучения.
   Тут они подошли, эти трое. Вернее, они вшестером прогуливались, но девок оставили на тротуаре, - а я там не догадался сестренку оставить, - и пошли на толпу "все вдруг", разрезали ее, как три эсминца режут волну на повороте. И сразу они смекнули в чем дело, и двое скинули шинельки, с ними полезли под вагон, а третий держал толпу локтями, чтоб не застила свет. Там они вашего ближнего положили на шинель, а другой прикрыли сверху и выволокли между колес. Ничего с ним такого не случилось, помяло слегка и колесной ребордой отрезало подошву от ботинка вместе с кожей. Правда, кровищи натекло в пыль, но от этого так скоро не умирают, он просто в шоке был, потому и молчал.
   И пока мы за него стонали и охали, они ему перетянули ногу - девка одна сердобольная пожертвовала косынку - похлопали по щекам, подули в рот. А третий уже схватил таксишника и сидел у него на радиаторе. Ну, правда, шофер и не артачился, он своего знакомого узнал, с которым вчера выпивали, перекрестился и повез его с диким ветром в поликлинику. Тогда они почистились, надели шинельки и ушли к своим кралям. И вся музыка... Но отчего мы все сделались, как вареные раки, когда поглядели им вслед, как они уходят спокойненько по Сакко-Ванцетти, - они за все время не сказали ни слова!
   Когда-нибудь поймем же мы, что самые-то добрые дела на свете делаются молча. И что если мы руками еще можем какое-то добро причинить ближнему, случайно хотя бы, то уж языком - никогда. Но я уже тут проповеди читаю, а мне самому все проповеди и трезвоны давно мозги проели, я уж от них зверею, когда слышу. Почему эти трое и остались для меня самыми лучшими людьми, каких я только знал. Почему же я и на флот напросился, когда мне пришла повестка. Мечтал даже с ними встретиться, думал - вот таких людей делает море. Романтический я был юноша!
   Ну, потом я поплавал и таких трепачей повстречал, каких свет не видывал. А самые худшие - которые подобрее. Они вам, видите ли, желают счастья, - так что язык у них не устанет. А если они к тому же всей капеллой споются - лучше сразу бежать, куда глаза глядят, кто остался - считай себя покойником. По мне, так этот самый Ватагин, например, такой же покойник, как и Ленка, хотя он-то выжил, не канул. Я с ним плавал в его последнем рейсе ничего в нем уже не осталось легендарного, одна тревога: что теперь говорят про него, после этой истории? А что могли говорить? Что мне вот этот "маркони" рассказал про Ленку? Хотя бы новую сплетню родил, а то ведь, как попугай, повторял, что рыбацкие жены писали в своих заявлениях: бегают к матросам в кубрик, всем желающим - пожалуйста, потом деньги с аванса дерут. И при всем, она для него - "отличная девка". Значит - своя? Ну, а своему-то мы куда охотнее гадим.
   Я думал - ведь она с нами ходила в море, разве это дешево стоит? Ведь какая-нибудь Клавка Перевощикова не пошла бы, она по-другому устроится. Она тебя встретит, такая Клавка, на причале, повиляет бедрами, и ты пойдешь за нею, как бык с кольцом в ноздре. И - не прогадаешь, если не будешь особенно жаться, пошвыряешься заработанными, как душа того просит. Она тебе на все береговые, на пятнадцать там или семнадцать дней, лучшую жизнь обеспечит тепло и уют, и питье с наилучшей закусью, и телевизор, и верную любовь. В городе водки не будет - она достанет, сбегает к "Полярной стреле", у знакомой буфетчицы в вагоне-ресторане перекупит ящик. И рыбы она достанет какой в нашем рыбном городе и не купишь. Все тебе выстирает и выгладит, разобьется для тебя, выложится до донышка. И только успеешь во вкус войти разбудит однажды утром и скажет: "Проснулся, миленький? Не забыл - сегодня тебе в море. На вот, поешь и опохмелись..." За Нордкапом очухаешься - ни гроша в кармане, да они и не нужны в море, зато ведь вспомнить дорого! И светлый образ ее маячит над водами. Месяца три маячит, я по опыту говорю, а в это время она себя другому выкладывает до донышка. Вернешься - можешь ее снова встретить, а можешь - другую, она ничем не хуже. Сколько хотите таких в порту сшивается, - капитал сколачивают, а потом уезжают в теплые края, так и не сходивши в море.
   А Ленка - ходила. Не знаю, зачем она себе такую карьеру выбрала, - но на берегу ей любые подвиги сошли бы, а в море сплетни разносятся без задержки, как круги по воде от камня. Тут ведь мы все - "братишки", какая нам корысть языком чесать, если не к корешу сочувствие. И самые трезвые разума лишаются, а Ватагин и без того не слишком трезвый был. Ведь он как будто все про эту Ленку знал, когда с ней сошелся, - и что на самом деле было, и что сверх того натрепали, что же переменилось? А то, что круги пошли. Что все его хором из беды выручали. Беседы с ним вели - и с ним, и с Ленкой. А в это время жену его, с которой он уже разводиться собрался, науськивали писать цидули в управление. И он сдался, Ватагин, сам же и вычеркнул Ленку из роли. И уж ей-то, конечно, не преминули доложить.
   А после, когда это все случилось, те же добренькие себя и показали. Просто удивительно, как быстро они назад отработали! Вчера спасали, а сегодня - руки ему не подавали, требовали собрание провести, обсудить моральный облик, без скидки на производственные успехи, предложить ему с флота уйти. И кто же спас его тогда - Граков! Буквально он его за уши вытащил и все речи оборвал на полуслове. А как он это сделал - снял его с плавсостава и к себе приблизил, чуть не правой рукой назначил в отделе добычи. Так что все ватагинские радетели к нему же попали в подчинение. Ну, а тут, сами понимаете, не повякаешь...
   А дальше вы спросите, что с ним стало, с этим Ватагиным? А помните бывшего моего кепа, который к нам подходил в "Арктике", с Граковым? За минеральненькой еще бегал... Вот он и был Ватагин.
   8
   С утра, конечно, новости. Старпом наш - отличился ночью, курс через берег проложил. Это уж рулевой принес на хвосте, все новости из рубки - от рулевого. Ночью показалось старпому, что порядок течением сворачивает, и он его решил растянуть. Определился по звездам, да не по тем, и - рулевому: "Держи столько-то". Ну, дикарь и держит, ему что. Хорошо еще, кеп вылез в рубку, сунул глаза в компас, а то бы еще полчаса - и мы в запретную зону вошли бы, с сетями за бортом. А там уже на них норвежский крейсер зарился. Плакали бы наши сети, он бы их тут же конфисковал. То-то крику из-за этого было в рубке!
   Я думал - какой же он теперь придет, старпом, нас будить? Ничего, голосу его не убыло.
   - Пад-дъем!
   Димка с Аликом расшевелились, начали одеваться. Ну, эти - пускай, им кажется - если они первыми начали, то первыми и кончат. Черта с два, они на военке не плавали. Наши все старички еще полеживали.
   Старпом сел на лавку. Подбадривал нас:
   - Веселей, мальчики, веселей. Сегодня рыбы в сетях навалом.
   - Не свисти, - это Шурка ему, Чмырев, из-за занавески. - Десять селедин там, кошке на завтрак, и тех сглазишь. Старпом, слышно, повернулся к нему, скрипит дождевиком. Ему, конечно, обидно, когда ему грубят. Шарашит его, но ответить он не смеет. Шурка все-таки старый матрос, а он старпомом первую экспедицию плавает - какой у него, архангельского, авторитет? И про ночные его подвиги нам известно.
   - Чего "не свисти"? Поглядел бы, как чайки над порядком кружатся. Они дело знают.
   - Они-то знают, - Шурка ему лениво. - Ты не знаешь.
   Тут Митрохин решил высказаться:
   - А мне, ребята, сон приснился. Глупыш прямо в кубрик залетел. Сел у меня в головах, клюнул плафончик и говорит человечьим голосом: "Бичи!.."
   - Прямо так - "бичи"? - Это Васька там, Буров, со спины на живот перевернулся.
   - Ага, говорит, "бичи". С первой выметки бочек двадцать возьмете. А дальше у вас все наискось пойдет, опять же - плафончик клюнул. И улетел.
   Салаги захмыкали. А мы помолчали. Сон - дело серьезное. Потом Шурка спустил ноги.
   - Отойди, старпом, а то ушибу.
   Тот сразу в двери и завопил уже у соседей:
   - Мальчики, па-дъ-ем!
   Тут я и полез одеваться. Я-то знаю - Шурка зря не полезет. Он тоже на военке служил. Салаги еще только рубахи успели напялить и в штаны влезали, а Шурка уже по трапу сапогами загрохотал. Долго им еще плавать, пока они нас догонят. Но уж обогнать - нет.
   Васька Буров еще долеживал. Он больше всех плавал. Потому и ленивый, черт. Но такой ленивый, что другим тоже лень ему за это выговаривать.
   Я вам не буду расписывать, какое было море. Хорошее было море. Не штиль, а балла так полтора, в штиль нам тоже не сахар, ветер лица не свежит. А над порядками чайки ходили тучами - доброе знамение.
   В салоне, за чаем, только и говорили - что вот, мол, первая выметка и не зряшная; пустыря вроде не дернем; авось, мол, и дальше так пойдет; "тьфу" через левое, чтоб не сглазить.