Владимов Г.. Три минуты молчания

   *Армейская гауптвахта (сленг).
   - Ты откуда, Шалай? С тралового?
   - Сам ты траловый!
   - Давай, груби мне. Я все фиксирую.
   - Не траловый я, а сельдяной.
   - Вот и отвечай по существу. Я на тебя официальный документ заполняю. Где живешь?
   - На земле и на море.
   - Ладно, спрошу точнее. Прописан где?
   - Прописан по кораблю.
   - Так... В общежитии, значит. Ну что, две недельки у нас поживешь. За вытрезвление с тебя, так и быть, не взыщем.
   - Спасибо.
   - Ныркин, выдай ему постельный комплект, завтра еще допросим.
   Ныркин пошел было, но тут эта баба из-за решетки заканючила:
   - А меня когда же в туалет поведут?
   - Водили тебя, - сказал Ныркин, - часа не прошло. Потерпишь маленько.
   - Не буду я терпеть. Вот возьму и напущу на пол.
   Ныркин ей сказал добродушно:
   - Напустишь - юбкой будешь вытирать.
   - Еще чего! Юбка у меня - шерстяная.
   "Господи, - я подумал, - вот баба кошмарная. Как ее только земля носит! И ведь это я с нею там окажусь, других же камер нету". Я встал и пошел опять к барьеру.
   - Не поживу я у вас, я лучше в общагу пойду.
   - Ну, милый, это уж мне знать, где тебе лучше. Нахулиганил - значит, у нас лучше.
   - Нельзя мне, майор. Береговые у меня. Я неделю, как с моря.
   - Что ж делать, Шалай? Мы, что ли, с Ныркиным стекла били, покой нарушали трудящихся?
   - И мне завтра по новой в море. Утром отход. На восемьсот пятнадцатом, можете проверить.
   Майор Запылаев бросил свой документ писать, вздохнул.
   - Ныркин, завтра какой отходит?
   - Кто его знает? В диспетчерскую надо звонить.
   - Н-да... Тем более, он же не знает, диспетчер, есть там этот Шалай в роли или нет. Кто у тебя капитан?
   Я пожал плечами. Капитана я еще не успел придумать.
   - В море, - говорю, - познакомимся.
   - Врет, - сказал Ныркин. - А может, и не врет.
   - Ну, а кого-нибудь помнишь? Старпома? Дрифмейстера?
   - Штурманов? - баба сказала из-за решетки. - Механиков?
   - Во! Стармеха помню. Бабилов.
   - Сергей Андреич?
   - Точно.
   Запылаев опять чего-то вздохнул.
   - Телефон-то у него наверняка есть.
   Это правда, телефон был у "деда", его за три года до этого депутатом выбирали в райсовет. Только не нужно ему было знать про мои похождения.
   - Он же спит, - говорю.
   - Ничего, разбудим. Твоя вина.
   - И все я пошутил. Никакой у меня не отход.
   - Врал, значит?
   - Ага, - я снова пошел к лавке, - давай мне, старшина, комплект, я спать лягу.
   Майор Запылаев все-таки набрал номер. Я так себе и представил, - как в длинном-длинном коридоре, где сундуки стоят, корыта, холодильники, а на стенах висят велосипеды, как там звенит, заливается звонок, - пока кто-нибудь, самый нервный, не выскочит, протирая кулаками очи, не нашарит выключатель, потом - в другой конец не зашлепает, к телефону. Потом идут стучать "деду" - тоже подвиг, опять в другой конец беги. Но "деда" нельзя не позвать, его и ругают, и уважают. И вот "дед" поднимается, кряхтит, накидывает бушлат, сует ноги в теплые галоши, идет, и вся квартира, конечно, пристраивает уши к дверям - кому же он понадобился в столь поздний час? Любопытно, любопытно, "майор Запылаев из милиции", то-то нынче пошатывались, когда пришли. Нет, с "дедом" все в порядке, матросик из его экипажа набедокурил, - "в нетрезвом, конечно". Скажите, тысячу рублей размотал, не помнит где. Хорош экипаж! А "деду" он что - сын, племянник? Ах, этот, который все к нему ходил, вроде подкидыша. Хорош подкидыш, с таким жить да радоваться. А старый-то за него просит, унижается, было бы из-за кого. Господи, и Марь Васильна выбежала, Бог своих не дал, вот и носятся с прохиндеем великовозрастным, души не чают... Потом идут они двое, между замочных скважин, и молчат. Запираются в своей комнатешке и друг другу ни слова.
   Майор Запылаев положил трубку, погладил свой "внутренний заем" и насупился: что же теперь ему с официальным документом делать?
   - Оставлю на всякий случай. Жильцы пожалуются. Стекла придется тебе вставить. Договорились?
   Я кивнул. Ничего, сквозь землю не провалился, только лицо как будто пятнами пошло.
   - Я идти могу?
   - Мотай! Хотя подожди, Лунев с Макарычевым тебя отвезут, а то еще где-нибудь попадешься, снова придется Бабилова будить.
   Тут как раз и подъехали Лунев с Макарычевым - злые, как бесы. Макарычев платком ссадину зажимал на щеке, а Лунев высыпал Запылаеву на стол гильзы от пистолета - штуки четыре, - оказывается, в международный конфликт им пришлось вмешаться, возле Интерклуба англичане подрались с канадцами.
   - Веселая ночка! - сказал майор Запылаев. - А придется еще, Макарычев, съездить, бича в общежитие свезешь. Лунев поглядел на меня зверем.
   - Так и будем, значит, работать: мы задерживаем, а ты выпускаешь?
   - Видишь, какое дело, Лунев. Чем ты его воспитывать собираешься? Метлу в руки дашь - улицу подметать? Это ему приятный отдых. А вот он завтра в море идет, в восемь утра, это проверено, так лучшей меры мы с тобой не придумаем. И рыбы мы тоже не наловим для государства, Лунев...
   - Пусть отдохнет Макарычев, - сказал Лунев, - сам отвезу.
   По дороге я Лунева попросил подождать, зашел в один знакомый двор и постоял там, задрав голову. Окошко на четвертом этаже погасло. Я вернулся и сел в коляску.
   Лунев меня довез, разбудил вахтершу и на прощанье помахал мне рукой.
   - Все хреновина, ты не огорчайся. Про деньги ему сказали.
   - Спасибо, - говорю.
   - Счастливо в море!
   Я пришел, скинул только куртку и тут же повалился на койку - лицом вниз. Заснул без снов, без памяти, как младенец.
   10
   Вахтерша свое дело знала. Если кому в море идти, она всю общагу перевернет, но тебя и мертвого поставит на ноги. Постоишь, покачаешься - и оживешь. Но уж соседям, конечно, не улежать. Все мои четверо проснулись, поглядели на черные окна и задымили в четыре рта. Сочувствовали мне. Шутка сказать - вместе неделю прожили! Тем более в одной компании нам уже не встретиться. Сегодня же на мое место другой придет, как в том анекдоте: "Спи скорей, давай подушку".
   Они себе покуривали, а я собирался. Чемоданчик еще был крепкий, две пары белья на смену, три сорочки и галстук, и шапка меховая, и золотые часики, а пальто и костюм я на хранение решил оставить - одолжил у соседей иглу и химический карандашик, зашил в мешковину и написал: "Шалай С. А. Ждать меня в апреле. СРТ-815 "Скакун". Вот все, что я нажил. И еще куртка. Ну, с ней ничего не сделалось. И кровь хорошо замылась, никаких следов. Да, вот и полпачки осталось "беломора", на сегодня хватит, а завтра можно и в кредит брать, в лавочке у артельного. А если сегодня и вправду отойдем, то и деньги мне ни к чему, сами понимаете. Вот если б они были, тогда другое дело. Ну, ладно, что теперь говорить.
   - Счастливо, негритята!
   - Тебе счастливо.
   - Встретимся в море. У Фарер.
   Мы посидели, как водится, потом я всем пожал лапы - еще теплые, вялые со сна.
   Сколько же раз я уходил отсюда - дайте припомнить. Ну, не из этой комнаты, все они на один лад: пять коек с тумбочками, стол под газеткой, потресканное зеркало на стене и картина - люди спасаются на обломке мачты, а на них накатывает волнишка, баллов так на десять - черта лысого спасешься! На другой стене пограничный дозор в серых халатах вглядывается в серое море, старшина ладошку приставил ко лбу - бинокль у него, наверно, в воду свалился. Да, без воды нам, конечно, не обойтись на берегу. Пускай висят. А я пошел.
   При выходе вахтерша меня остановила:
   - Погоди, сынок, у тебя за семь дней не уплачено.
   Вот этого я не учел. Семь дней - это значит, семьдесят копеек. Я вынул свои сорок. Она поглядела на меня поверх очков, вздохнула.
   - У соседей не мог одолжить?
   - Меньше десятки занимать - несолидно.
   - Ладно, сама за тебя заплачу. Запомнишь?
   - Забуду. Вы напомните, пожалуйста.
   - Постой, я тебе пропуск выпишу.
   Я показал ей, что у меня в чемоданчике, а пропуск порвал и кинул в плевательницу. Кому же его показывать? Той же вахтерше.
   - До свиданья, мамаша.
   - Ступай, счастливо тебе в море.
   Была еще самая ночь, когда я выходил, со звездами. Я пошел по тропке, вышел на набережную. Порт переливался огнями, до самых дальних причалов, вода блестела в ковшах*, и весь он ворочался, кипел, посапывал, перекликался тифонами и сиренами, и отовсюду к нему спешили - толпами, врассыпную, из переулков, из автобусов.
   * Ковш - часть портовой акватории, углубление, ограниченное с трех сторон причалами.
   На углу Милицейской я стал. Четверть десятого было на часах. Она уже там. Она минута в минуту приходит. Не то что я к отходу. Монеты у меня для автомата не было, но я зато способ знаю.
   Подошел там к трубке мужчина.
   - Нельзя, - говорит, - она в лаборатории. Мы по личному делу...
   - Ах, какая жалость! А то к ней брат приехал...
   - Из Волоколамска? Так и есть, нарвался на очкарика.
   - Ну, нельзя - не зовите. Только передайте: тот самый звонил, ему сегодня в море, просил ее прийти на причал. - Я ему сказал, какое судно и как найти причал. - Запомните?
   С кем-то он там пошептался и ответил:
   - Хорошо, я постараюсь.
   - Вы-то не старайтесь, пусть она постарается.
   - Она... по-видимому, придет. Если сможет. Больше ничего?
   - Нет, спасибо.
   Так мы с нею и пообщались.
   Мне еще нужно было в кадры - это рядом, на спуске: избенка в один этаж, стены внутри голубые, облупленные, карандашами исписанные вкось и наискось, увешанные плакатами: "Рыбак! Не выходи на выметку без ножа", "Не смотри растерянно на лоно вод. Действуй уверенно, используй эхолот!", "Перевыполним план годового улова тресковых на трам-тарарам процентов". Пять или шесть окошек выходят в коридор - в такое окошко лица не увидишь, только руку просовываешь с документами. И народ здесь толчется с утра до ночи, атакует эти окошки, - кажется, век не пробиться. Но это кажется. Я вломился в коридор и заорал с порога:
   - Бичи! Пустите добровольца!
   Расступились. Девица даже выглянула из окошка.
   - Это ты доброволец?
   - Ага. Выдай мне билетик на пароход. Срочно!
   - Выбирай любой. Какой на тебя смотрит?
   - Восемьсот пятнадцатый.
   - Привет! Ушел уже.
   - Не может быть, - говорю. - Отход на восемь назначен. А сейчас только полдесятого. Вон у тебя и роль еще на столе.
   - Ой, ну надо же! - захлопотала. - Неужели я еще не отнесла!
   Бичи мне дышали в затылок, смотрели, как она меня оформляет.
   - Ты гляди! - Один говорит другому. - В Норвежское идут под селедку. Ну, юмористы!
   - Надеются, значит, - отвечает другой.
   - Ты шутишь! Какая же в январе селедка?
   - Так это ж не я иду. Это ж они идут.
   Девица мне выбросила направление и закрылась. Бичи повздыхали и ушли перекуривать. А я дальше - крутиться по карусели. И часа не прошло, как выкрутился - со всеми печатями.
   На спуске народ уже валом валил по мосткам. Я вклинился и зашагал - как рыбешка в косяке. Снег скрипел под ногами, скрипели доски, и с нами облако плыло, от нашего дыхания; мы в нем шагали, как в тумане. У проходной разделились на три рукава, потекли мимо милицейских. Портовые шли налегке, ну, а меня с чемоданчиком остановили.
   Спиртного при мне не было. Даже милиция выразила удивление:
   - Небось, через проволоку передал?
   - Святым духом, - говорю, - по воздуху.
   - А много? - смеется милиция.
   - Да штуки три.
   - Это еще не много. Вот сейчас кочегара задержали -восемь поллитров в штанинах нес.
   - Анекдот, - говорю. - Конфисковали?
   - Ну, так если вываливаются - это ж не дело! Надо, чтоб не вываливалось.
   - Правильно, - говорю.
   - Счастливо в море!
   Народ растекался по причалам, по цехам, по пакгаузам. Знакомые меня приветствовали - машинист с локомотива, доковые слесаря, девчата с коптильни, с рефрижераторов; я им улыбался, помахивал рукой и шел себе, не задерживался, пока не уперся в шестнадцатый причал. Здесь мой "Скакун" стоял - весь в инее, как обсахаренный. Грузчики-берегаши нaбивали трюма порожними бочками. Кран с берега подавал их в контейнере, контейнер зависал над люком и рассыпался, и бочки летели в трюм с грохотом.
   У трапа чудак скучал с вахтенной повязкой - две синих полосы, между ними белая, поглядывая на берегашей и поплевывая в воду. Не нравилась ему такая работа. Я ему подал направление и матросскую книжку. Он приложил их к пачке, а сам нa мою курточку загляделся.
   - Матросом идешь?
   - Матросом.
   - Хорошо. - Не знаю, что тут особенно "хорошо", но так уж всегда говорится. - А я третьим штурманом.
   - Тоже хорошо.
   - Медкомиссию прошел? В этом году не надо. А венеролога? Не намотал на винт? Ангел меня сохранил.
   Ростом третий штурман был меня ниже, а вида ужасно задиристого. Где-то шрам себе заработал через всю щеку. Когда он смеялся, шрам у него белел, и лицо ощеривалось, вся улыбка из-за этого пропадала.
   - Отойдем сегодня? - спрашиваю.
   - В три часа, наверное. А может, и завтра. Капитана еще нет. А ты почему опаздываешь?
   - Оформляли долго.
   - Оформляли! Дисциплина должна быть. Курточку - не продашь?
   - Нет.
   - И не надо. Раз опоздал - будешь вахтенным. Повязку надень.
   Он мне отдал свою повязку и сразу повеселел.
   - В контору сбегаю. Лоции надо взять и аптеку.
   - Так и скажу, если спросят.
   - Ну, молоток! Последи за берегашами. Видишь - как бочки швыряют. Все клепки разойдутся. Ты покричи, чтоб кранец подкладывали.
   - Покричу обязательно.
   - Надо, знаешь, хоть покричать.
   Мы друг друга поняли. Если кранец подкладывать, покрышку от грузовика, это нужно каждую бочку кидать отдельно. Так мы и через неделю не отойдем.
   - А заскучаешь, - сказал третий, - на камбузе собачка сидит, Волна, поиграешь с ней. Сообразительный песик.
   - Обязательно поиграю.
   - А может, махнешь курточку?
   - Нет.
   Он сбежал по трапу и скрылся. А я пошел устраиваться. Кубрики на СРТ носовые, под палубой. В каютке дрифмейстер с боцманом живут; в двух кубриках, на четыре персоны и на восемь, вся палубная команда. Но туда, где четыре, мне и толкаться нечего, там "Рыбкин"* поселяется, помощник дрифмейстера, бондарь и какой-нибудь матрос из "старичков", из ветеранов этого парохода. Ну, а я уж как-то на любом судне молодой, мне - туда, где восемь. Я скинулся по трапу, толкнулся в дверь, а на меня - дым коромыслом, и пар от горячего камелька, и веселый дух от стола, где трое сидело с дамами.
   * "Рыбкин" - рыбмастер.
   - Здорово,папуасы!
   - Будь здоров, дикарь! С нами идешь? Присаживайся.
   - Нельзя мне. На вахте.
   - А что на вахте - Богу молятся?
   Я поглядел - ни одного знакомого рыла. И койки пока все заняты. Одни шмотками завалены, а в других лежали по двое, обнявшись намертво, шептались; из-за занавесок выглядывало по четыре ноги: две в ботинках, две в туфельках. Так он и будет, этот шепот прощальный, - до самой Тюва-губы. Потому что порт - это еще не отход. Вот Тюва - это отход. Там мы возьмем вооружение: сети, троса, кухтыли, возьмем солярку и уголь для камбуза, проверим компас, в последний раз потопчем берег. Потом отойдем на середину залива, и к нам причалит пограничный катер. Всех нас соберут в салоне, лейтенант возьмет наши паспорта и выкликнет каждого по фамилии, а мы отзовемся по имени-отчеству. Знаем дело, не первый год за границу ездим. А солдаты тем временем обшарят все судно и выведут этих женщин на палубу - отвезти назад, в порт. Дело уже будет к ночи, в Тюве сколько можно прокантуемся, хотя там делов часа на четыре, не больше. Тут мы в последний раз этих женщин увидим под нашим бортом, под прожектором, будем орать им: "Ты там смотри, Верка, или Надька, или Тамарка, гулять будешь - узнаю, слухом земля полнится и море тоже, мигом аттестат закрою, и кранты нашей дорогой любви!" А они снизу: "Глупый ты, Сенька, или Васька, или Серега, говори да не заговаривайся, люди же слушают, когда же я от тебя гуляла, я себя тоже как-нибудь уважаю!" И катер нырнет в темноту, покачивая топовым*, повезет наших наивернейших жен, невест и подружек, - я за них ручаюсь, с кем-нибудь из этих и я вот так же прощался.
   *Белый огонь на топе (верхушке) мачты.
   Одним словом, койки мне сразу не нашлось, а это худо дело, я вам скажу, койка в море - это твое прибежище, в ней не только спишь, в ней читаешь книжки и пишешь письма, в ней штормуешься - это значит, лучше, когда она вдоль киля, а не поперек. Но такой уж я невезучий, это надолго. Ладно, я закинул чемоданчик в верхнюю, у двери, и пошел.
   И только я показался в капе, уже меня какой-то верзила кличет, в безрукавке-выворотке, без шапки, в шлепанцах на босу ногу:
   - Вахтенный! Флажок почему не поднял?
   - Может, он поднят?
   - Нет. Мне диспетчер звонит. Надо поднять.
   Я влез на ростры*, пробрался между шлюпками и поднял флажок - весь замасленный, линялый, в копоти, - разглядит там его диспетчер в бинокль или нет? Я закрепил фал и спустился. А тот меня ждал внизу, на морозе, приплясывал в своих шлепанцах. Ну, такому ничего не сделается - лицо младенческое, румянец по всей щеке, и в пухлых плечах дремучая, должно быть, силища.
   *Шлюпочная палуба.
   - Новенький, аттестат будешь оформлять?
   - Матери в Орел.
   - А бичихи - нету?
   -Нет.
   - И алиментов не платишь? Что ж ты такой?
   - Такой уж...
   - Ну и я такой. - Протянул мне ручищу розовую, в крапинах. - Выбери время, зайди. Ножов моя фамилия. Жора. Второй штурман.
   - Хорошо.
   - Вот так. Свои будем. Стой вахту, не сачкуй. Зашлепал к себе вприпрыжку. Тут меня с берега позвали:
   - Вахтенный!
   Стоял на пирсе мужичонко, весь в бороде, поматывал концом шланга.
   - Воду будем брать ай нет?
   - Обязательно, отец.
   - Ну и валяй, откупоривай танки-то. Какой я тебе отец? Я еще тебя перемоложе.
   Хорошо же я выглядел после вчерашнего!
   - Вода у тебя - питьевая?
   Он для чего-то на шланг поглядел.
   - Нет, вроде мытьевая.
   Я вывинтил пробку, приладил шланг, махнул ему рукой. Тот своему напарнику махнул, такому же бородатому. А тот еще кому-то. Так и домахались до водокачки.
   - Вахтенный!
   Повар кричал с камбуза. Машина привезла продовольствие. Я к ней подвел лебедку, петлей обвязал коровью ногу и затянул.
   - Вирайте!
   Поплыла мороженая нога с причала на камбуз - торжественно, как знамя. Потом еще мешки перегружали - с картошкой, сухофруктами, вермишелью, черт его знает с чем. И только успел управиться - опять голос, с берега:
   - Вахтенный!
   Стоит - в шляпе, под ней уши мерзлые, дышит себе на руки.
   - Кто воду берет?
   - Что значит "кто"? Пароход берет.
   - Кто персонально? Фамилия? Шаляй? Почему, матрос Шаляй, питьевую воду в мытьевые танки заливаете? Очистка денег стоит. Народных. Государственных. За границей, например, за это золотом берут. Валютой.
   - Мы ж не за границей.
   - Тем более. Значит, себя грабим. Кто это приказал?
   - Кто шланг давал, сказал - мытьевая.
   - Персонально кто? Не помните. Как же так получается? А черт ого знает, как это получается. Все руками махали.
   - Что ж теперь, - говорю, - обратно ее качать? Тоже ведь деньги. Народные. Государственные. Опять же, чище помоемся. Тоже ведь проблема!
   Озадачился в шляпе.
   - Да мне-то, собственно... Только если все начнут питьевую... Непорядок! Вот как мы это определим.
   Махнул рукой и пошел. Минуты не прошло, как снова:
   - Вахтенный!
   Это из рубки старпом - его на отходе вахта. Стоял в окне, как портрет в раме, косил мне на палубу. А там, возле трюма, стоял некто - в барашковой шапке, в пальто с шарфом, в теплых галошах, руки за спиной, наблюдал за берегашами - как они бочки швыряют. Так, думаю, сейчас насчет кранцев будет заливать.
   - Ты вахтенный?
   Смотрел на меня холодными глазами и морщился. Капитан, конечно, кто же еще. Они всегда посреди палубы останавливаются, а говорить - не спешат. Капитану в море еще много чего придется сказать, ну, а когда он в первый раз ступает на палубу, спешить не надо, а надо сказать такое, чтобы запомнили. Чтоб прониклись.
   - Скользко на палубе, вахтенный. Люди упадут и ноги переломают.
   Так сразу и переломают. А я думал: он насчет кранцев.
   - Сейчас, - говорю, - посыплю.
   - Так. А чем будешь посыпать? Солью?
   - Нет, говорю, - это инструкцией запрещено. Песком надо.
   - А песок у тебя есть?
   - Нет. Но достану.
   - Новенький, а знаешь. Ну, действуй.
   Сказал он свое капитанское слово и пошел к себе в каюту, легонько этак пошатываясь. А я взял лопату, пошел к бочке с солью и стал ее сыпать. Новенький, а знаю. И он тоже знает. Это один гений в газете написал, что от соли настил гниет. И напечатали. Не спросили только - а чем ее, палубу в море поливает, не солью? Потому что - борец за экономию. Как будто, если я ее песком посыплю, это дешевле выйдет. Песок зимой дороже, чем соль. А летом и посыпать не надо.
   Ну вот, я и с этим покончил, больше никто меня не звал, и сел я на комингс трюма перекурить. Кто-то выполз из кубрика, пошатался в капе, к трюму подошел и встал над люком. Я вскочил и отодвинул его на полшага.
   - Отодвигаешь меня? Ты главный тут?
   - Не главный, но вахтенный. Свалишься - мне отвечать.
   Тут одна бочка выпала из контейнера, еще с высоты, и раскололась по всем клепкам. Не знаю, отчего, так же и другие падали. Наверное, обруч был с перекалиной.
   Он усмехнулся лениво и вдруг сгреб меня за куртку, задышал мне в лицо: гнилью зубной, да с перегаром.
   - А я за бочки отвечаю, понял? Потому что я бондарь.
   - Пусти, - говорю, - порвешь.
   Он хоть и косой был в дымину, но мертво держал, сильней был меня трезвого. И так смотрел из-под серых своих бровей, с такой медвежьей злобой - просто убить хотел.
   Один из берегашей, который внизу был, укладывал бочки в трюме, сказал:
   - Что вы, ребята, как не стыдно! Вы ж в море идете, должны быть как братовья.
   - Ты помалкивай там, - сказал ему бондарь. Но все-таки oтпустил куртку. Зато поднес кулак к самому лицу. - Убивать таких братовьев.
   И пошел обратно в кубрик. Берегаши работу оставили, смотрели ему вслед. Тот, в трюме, спросил:
   - Слышь, вахтенный. Неужели же он из-за бочки? Ну, стоит она? Может, чего не поделили? Так лучше не ходить вместе.
   - Чего нам делить? Первый раз его вижу.
   - Вот дела!
   Действительно, я подумал, дела. Ведь тут ничего не попишешь, если не понравились двое друг другу на пароходе. Не из-за бочки, конечно, а просто рылами не сошлись. В море и те, кто нравится, в конце концов надоедают. А тут мы рейс начинаем врагами и врагами, конечно, разойдемся. Даже не поймем, отчего. Может, и правда, не ходить с ним?
   - Слышь, вахтенный, - сказал мне тот, из трюма, -ты на это плюнь. Ну, спьяна сказал человек.
   - Да чепуха, - говорю, - есть о чем говорить!
   - Ну, правильно. Слышь, пошарь там в камбузе - хлебца не найдется ли? Есть захотелось.
   Ох, уж эти берегаши. Вечно у моряков чего-нибудь клянчат. Как будто прорва бездонная на траулере.
   - Пошарю, - говорю.
   - Будь ласков. Может, и мяску найдешь? Или там курку?
   На камбузе у кандея* пыхтела кастрюля на плите, и два помощника чистили картошку. Сам кандей собачку кормил из миски - рыженькая такая, пушистая, глазенки выпуклые, лобик с зачесиком. Она не ела, а чуть отведывала и ушками все прядала и поджимала лапку. Не верила, что все так хорошо.
   * Повар (рыбацкий сленг).
   - Рубай, Волна, веселей, - кандей ее уговаривал. - Скоро на вахту пойдешь.
   Всех портовых собак зовут Волна. А если кобель, то - Прибой. В Тюве-губе она, конечно, сбежит. Не такие они дураки, портовые песики, с нами в море идти. У них программа четкая - за кем-нибудь увяжутся, чуют судового человека, и по нескольку дней живут на пароходе в тепле и сытости, только бы уши не оборвали от широты душевной. А в Тюве - сбегают на берег и на попутных возвращаются в порт. Я все понять не мог, как они различают, кто в море идет, кто в порт, - ведь к одному и тому же причалу подходят. А наверно, по запаху - с моря-то трезвые возвращаются. И настроение совсем не то.
   Я спросил у кандея, нет ли чего для берегашей. Он поохал, но вынул из кастрюли кус мяса и завернул в газетку с буханкой черного.
   - А сам не покушаешь?
   Я со вчерашнего не ел, но как-то и не хотелось.
   - Ну, компоту хоть порубай, - дал мне полкастрюли и черпак. - Докончи, все равно мне новый варить.
   Сам он лишь папиросу за папиросой курил, худющий, страдальческое лицо в морщинах. Язву, наверное, нажил на камбузах.
   Я ел нехотя и поглядывал на его помощников, как они картошку чистят. Каждый глазок они вырезали. Это у кандея и завтра не будет готово. Они, конечно, старались, но - медленно. А мы не работаем медленно. Мы, черт меня задери, все делаем быстро. Потому что удовольствия мало картошку чистить. Или бочки катать. Вот узлы вязать - это иное дело, это я люблю. Но тут ведь все удовольствие - что делаешь это быстро. А картошка - это, как говорил наш старпом из Волоколамска, "не работа для белого человека".
   Один заметил, что я смотрю, смущенно мне улыбнулся, откинул со лба белесую прядь. Он славный был, но дитя еще пухлогубое.
   - Что, - спрашиваю, - рука онемела?
   - Да нет, чепуха.
   Салаги они, я сразу понял. Моряк старый, конечно, сознался бы. Ничего нет зазорного.
   Я кинул черпак в кастрюлю, взял у него нож и показал, как чистить. Чик с одного боку, чирик с другого - и в бак.
   - Так же много отходов, - говорит.
   - Ну, чисти, как знаешь.
   Второй - смуглолицый, раскосый, как бурят, - посмеялся одними губами.
   - Друг мой, Алик, всякая наука благо, скажи спасибо.
   - Спасибо, - Алик говорит.
   Из салона вышел малый в кепчонке, в лыжной замасленной куртке, взял кочергу и сунул в топку. Потом посчитал, сколько нас тут на камбузе.
   - Шура! - крикнул туда, в салон. - Четырех учти.
   - Я не в счет, - говорю. - На вахте.
   - Сиди ты! Вахтенному - полуторную. - Не улыбаясь, наморщенный, угрюмый, сунул мне пятерню. - Фирстов Серега. Компоту оставь запить.
   Алика отчего-то всего передернуло. Сказал как-то виновато: